Рубрику ведет Лев АННИНСКИЙ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2013
Я охнул, когда он подал мне сумку.
— На сколько же это потянет?!
В ответ — улыбка:
— Дома взвесишь.
Дома взвесил — три тома зашкалили за 10 килограммов.
Владимир Долматов, под началом которого в свое время я добрый десяток лет проработал в журнале “Родина”, демонстрирует мне, чем он теперь занят.
Программа называется “Достоинство”. “Иллюстрированная история России”. Полновесные томищи форматом в треть метра. Что-то между книгой и альбомом. Сотни страниц текста и сотни иллюстраций — из фондов, архивов, музейных коллекций, частных собраний. Обложки, приковывающие взгляд. Живое опровержение того, что Интернет будто бы вытесняет книгу. Эти-то книги достойно встанут на заветные полки библиотек. Больше того: я вижу их и на домашних полках, где сберегаются книги для семейного чтения, — если в семье хотят, чтобы читали внуки и правнуки. И вникали бы: тома посвящены самым острым, самым горьким, самым судьбоносным моментам отечественной истории.
Лицо Смуты
Заглавие тома: “Люди Смуты”. На обложке — фрагменты картины Максима Фаюстова: толпа, над толпой Козьма Минин — обратил к людям лицо, опаленное верой и распяленное призывным криком. Алый кушак перекликается с красными хоругвями на втором плане.
А на первом? Мало лиц, много затылков. Задний ум все еще седлает смятенные души? Оружия не видать, видны мешки, зажатые в кулаках или закинутые за спину (у того, кто побогаче), или (у того, кто еще богаче) в полной торбе позвякивают монеты.
Металл метит денежную рухлядь, но еще не метит кровью тела. Дела же делаются со смутной надеждой, что — окупится, сладится… А Козьма кричит, что не сладится: платить за смятение умов и качание душ придется с оружием в руках…
Подзаголовок тома: “История народного подвига”.
Главы: “Власть”, “Вера”, “Рать”. И — финальная молитва: “Россия, Русь, храни себя, храни!” — строка, через три с половиной века после Смуты, видением всплывшая среди родных холмов в сознании поэта, а еще через полвека рубцом врезавшаяся в сознание народное.
Не излагая ни общепринятую (ни тем более какую-то новую) концепцию Смуты, позволю себе несколько психологических комментариев к судьбам людей, в нее угодивших1 .
Борис Годунов. Странная репутация: ушел оболганный, испачканный с головы до ног; потом в памяти историков потихоньку очистился, а очистившись, предстал жертвой какой-то мистически-темной катастрофы, словно на роду ему написанной.
По замечанию Карамзина, Годунов был бы одним из лучших правителей в мире, “если бы родился на троне”.
А ведь не на роду — татарском (хотя урожден был — “чингизидом”, от чресел мурзы Чета), а на “роду” великорусском все изначально осуществилось — по близости к трону, обусловленной не родовитостью, а личными талантами.
Да, не родился! Избран был! Годунов — первый “всенародно избранный” государь на Руси. И именно потому — ненавидимый боярской братией, привыкшей хватать околотронные куски не по заслугам, а по праву родства.
Человеколюбец — смягчал приговоры. Результат — презрение. У нас если царь крут, то “тиран”, если мягок, то “слабак”…
Этот — “слабак”. Ненавидимый за это теми, кого хотел любить.
Еще и трезвенник! Понимавший, однако, что в опасной ситуации бойцам нужен прежде всего грандиозный “сабантуй”, дабы избежать крови.
Провел в Москву водопровод. Чтоб пили меньше, а ели больше?
Мечтал всех накормить, без различия сословий. Напоролся на голод от засухи (сто тысяч умерших в Москве).
Строитель гигантской страны — понимал неподъемность задачи, очерченной (предначертанной?) одержимым Грозным. Пытался обустроить края разлетевшегося вширь государства: астраханский кремль, смоленские стены…
Обустроить… А может, раскачать надо было русское сознание, приучить к новому общегосударственному ритму — не к столичным кувыркам, а к долгосрочному развитию?
Но русские лихие люди, которым осточертели столичные кувырки, рванули на края державы, “раскачивая” ее в ритме казачьей вольницы.
Последний (вернее, первый) психологический штрих: от царского венца пытался отказаться. Но поддался уговорам. Поддавшись, вышел на площадь и, обернув платком шею, дал этим жестом понять, что предпочел бы скорее удавиться, чем принять корону.
Какая горькая рифма с Николаем Вторым! Тот принял императорский титул как смертный приговор. Предчувствовал конец: и свой, и наследника. “Иов обреченный”!
Царь Борис успел умереть своей смертью. А сына — наследника — все-таки убили.
Марина Мнишек, прощаясь с жизнью, предрекла: на троне, из–под нее уплывшем, никто не досидит до естественной смерти: всех угробят! (Сбылось наполовину: из десятка законных представителей новой династии пятерых
угробили).
Смешно и больно читать о том, как все они: и законные, и самозваные, и сильные, и слабаки, чувствуя ненадежность ситуации, старательно обставляют свое избрание привычными ритуальными церемониями. А потом ведут себя совсем не так, как принято. Марина Мнишек (между прочим, единственная женщина, коронованная в России до Екатерины I) — “Царица Смуты” — держится вовсе не по-царски и даже не по-боярски, а скорее по-гусарски: скачет верхом в сопровождении какой-нибудь сотни донцов — вразумлять другие сотни.
И уж совсем непредсказуем — Отрепьев, в роли Дмитрия по всем правилам ритуала взошедший на московский престол: он, уже без всякой “сотни”, в сопровождении одного-двух помощников — шныряет по московским улицам, не боясь толпы, а во дворце стремительно передислоцируется из комнаты в комнату, так что телохранители не могут его найти. После обеда не спит! Если бы можно было этого Лжедмитрия переместить на сотню лет вперед, какой бы это оказался образцовый новоевропеец! Но на такое поведение решился у нас только Петр Великий. А в старые времена как надо было себя вести? Опираясь на руки поддерживающих с двух сторон бояр, вышагивать степенно, неторопливо, важно… Другие-то, поди, так и вышагивали… Василий Шуйский, например… не говоря уже о всех семи боярах “Семибоярщины”…
Ироническая реплика Истории: двое бояр поддерживают свергнутого Василия Шуйского в момент его насильственного пострижения: он, в шоке, не стоит на ногах.
Эти нюансы интересны психологам, а Большая История работает в своем ритме. Действующие лица — независимо от личной отваги или, напротив, верности общим правилам поведения — сыплются с престола один за другим. Словно что-то сдувает их с исторической сцены. Словно пресекается спазмом дыхание неведомого режиссера где-то за сценой. Словно испытывается великодушие Господа, а может — терпение народной массы, которая то ли помнит Господа, то ли забыла, втянутая в междоусобие. Что-то таинственное есть в этом смутном молчании судьбы. Что-то загадочное. И неотвратимое.
И так же неожиданно это смертное мельтешение обрывается. Как по мистическому знаку неопределимого состояния народа, только что бесновавшегося в междоусобии. Как если бы это народное самосознание, дойдя до роковой черты, заглянуло в пропасть. И отшатнулось от нее.
Это — наблюдение Леонида Бородина, автора яркой повести о Марине Мнишек. Он же подсчитал, что после Смуты казнено было меньше десяти человек. Это после такой оргии! Ни разборок, ни сведения счетов, ни террора победителей… “Самое поразительное, — пишет Бородин, — что на выходе из этой страшной Смуты Россия практически не понесла потерь…” Значит, где-то в таинственной глубине народного сознания совершился окончательный выбор.
Что за выбор?
Выбор исторического пути для Российского государства, выбор исторического жребия для русского народа.
Вот как видит ситуацию Гавриил Попов (между прочим, грек по происхождению):
“Русские люди сполна оценили и шляхетскую демократию Польши, и республиканское устройство Великого Новгорода, и атаманское самоуправление Дона…”
Оценили. Надо было выбирать.
Выбор — не столько между Доном и Волховом (то есть между “варягами и греками”), сколько между Западом и Востоком. Евразийский простор кажется бескрайним, но края нависают: и Оттоманская Порта, и Речь Посполитая. Вы-брав Восток, надо уживаться с исламом. Выбрав Запад, противостоять напору католичества. Православная вера становится той твердыней, на которую может опереться народ, раздираемый Смутой, и именно православные иерархи, от патриарха до затворника, взывают к единству в разгар нескончаемой отечественной драки. Решается дело — в неуловимом русском “нутре”.
По остроумному замечанию Ключевского, Лжедмитрий только испечен в польской печке, а заквашен — в Москве.
Никакого католического рвения поляки, подсадившие Гришку Отрепьева на московский трон, от него не дождались. Хотя и ждали. Католических храмов в Москве он строить не позволил. Хотя и обещал это полякам.
Впрочем, поляки, похоже, и не делали на него главной ставки. Сигизмунд, польский король шведской национальности, больше интересовался шведскими делами, чем “миражом” московского престола. И сын его, королевич Владислав, которого московские бояре звали и ждали, в Москве не появился.
И противостояние полякам, теперь изваянное в постсоветской официальной идеологии как героическое отвоевание, мало похоже на то, что тогда происходило. Это потом, два, три века спустя были за Москву смертные баталии. Бородино 1812 года. Великая битва 1941–42 годов “в белоснежных снегах под Москвой”. А с поляками Смутного времени все обставлено Историей то ли с доброжелательным коварством, то ли с испытательным сроком терпения. Поляки Москву не завоевывали, не брали штурмом, не топили в крови — они в Москву пришли по приглашению. Отбивалась от них — больше года — Троице-Сергиевская лавра — и выстояла. А Москва отдалась бескровно, вернее, выдана была — руками “семи бояр”. Освобождение Москвы от гостей через два года их пребывания — не столько как злобных завоевателей, сколько как самодовольных господ-панов — похоже скорее на вышибание засидевшихся визитеров, чем на отвоевание. Конечно, кое-где пришлось и вышибать (из Китай-города), если гости сопротивлялись… Да и между хозяевами надо еще было дождаться единства — чтобы начальники двух ополчений договорились о совместных действиях. Договорились. Изгнали гостей.
Это было именно изгнание, а не отвоевание: “Штурмовать не собирались — знали, что запасы продовольствия у поляков небогаты и голод заставит их в конце концов сдаться”. Голод и заставил! “Вконец оголодавшие, потерявшие человеческий облик, с позором выходили они из оскверненного ими Кремля”, сдавались на милость победителя. И так, превратившись в “неорганизованные толпы”, убрались из Москвы.
Чтобы это изгнание, похожее на ретираду, обрело контуры судьбоносности, понадобились века. Чтобы Мартос изваял для кремлевской площади вечные фигуры Минина и Пожарского. И чтобы осознано было то, что в 1612 году на откосе Смутной пропасти — родилось, удержалось, осознало себя совершенно новое государство, подлинно великая страна — Российская империя.
Начинается она — с Земского собора. Михаил Романов, как и полагается по русской исторической партитуре, от царского венца отказывается (да и матушка не пускает: “Не отдам Мишу! Ведь измалодушествовался народ!” — шесть часов ее уговаривают, поливая слезами матушкин подол, пока не отдала Мишу).
Далее начинается путь Державы. Путь трагический, прерываемый бомбами отечественных цареубийц и бомбежками зарубежных цивилизаторов. Путь мучительств и мучений. Но — путь. К нашему веку.
На необозримом евразийском пространстве, волею людей, прошедших очищение Смутой, утверждается единое неделимое государство — из двунадесяти племен, которые согласились жить в единстве: в ойкумене общей культуры, но не теряя — каждое — своего неповторимого лица.
“И стрельцы, и казаки, и с мордвою, и с чувашою, и с черемисою”, — выйдя из Смуты, притираются друг к другу. Вырабатывают культуру, всероссийскую по месту и времени, всечеловеческую по сверхзадаче, многонациональную по фактуре и памяти.
В блестяще написанной статье, итожащей том, Наталья Нарочницкая пишет:
“Гений вселенский — всегда гений национальный, достигший таких высот, что становится достоянием человечества… Великих гениев культуры и шедевры искусства, даже басни и сказки — рождают только нации: немцы, калмыки, русские, татары…”
Психологически интересно, что открывают этот фигуральный список немцы, а замыкают татары.
Почему немцы? Да хотя бы потому, что на российский престол, где так и не удержалась смутная царица-полька, — через полтора века триумфально вступает несмутная немка и, обрусев, становится великой императрицей.
Что же касается татарского участия в новом государстве, то, достаточно вспомнить о национальных корнях “крешена” Козьмы Минина, хотя это не играло никакой роли в порыве чувств, вознесших его, уже в Ярославле, над толпой, готовой превратиться в народ.
Порыв был — общероссийский.
Чисто татарское участие в Смуте двойственно. Но заметно. Двойственно потому, что мечутся татары между враждующими группировками. А заметно потому, что темперамент побуждает их к действиям, смутным по мотивам, но важным по последствиям.
Тушинского вора (Лжедмитрия II) убил Петр Урусов. Фамилия в переводе с татарского означает, что “обрусел”. В обратном переводе с русского на татар-ский имя звучит так: “Урожденный Урак, сын ногайского бия Джан-Арслана”. Участвовал в подавлении восстания Болотникова. Участвовал в восстании касимовских татар против Шуйского. “Трагедия состояла в том, что татары, как и все россияне, оказались заложниками Смуты. Они сражались и умирали за разных правителей, вместе со всей страной разделяя тяготы, лишения и саму смерть”.
Решив сменить правителя, Урусов перешел на сторону Лжедмитрия II.
А потом и убил его, предательски (выстрелом в спину во время дружеской прогулки) — за то, что тот, тоже предательски (во время охоты) убил Ураз-Мухаммеда, приходившемуся Урусову наставником, а то и аталыком (“дядькой”).
Так Тушинский вор — не без татарского участия — покинул историческую сцену.
А кто он, собственно, был — тот самозваный вор?
Серьезные историки считают, что настоящее его имя и происхождение не установлены. Несерьезные считают, что его незаконно произвел на свет князь Курбский совместно с “безродной литвинкой”. То есть с еврейкой. Бдительные инвентаризаторы, разбиравшие багаж самозванца после его гибели, обнаружили там Талмуд.
Однако участие евреев в судьбе Великой России — тема для особого тома.
1 Что до концепции, то она видна из венчающей книгу статьи Андрея Богданова: вот как он комментирует события 7 апреля 1611 года, когда россияне Первого Ополчения заперли поляков в Кремле, и те подожгли город:
“Московское государство” пало. Все его структуры испарились с дымом московского пожара. Подчиняться приказам из Кремля было зазорно… Не осталось ничего, хотя бы формально объединяющего страну. И когда вся эта окалина отвалилась, под ее тонким слоем обнажилось золото. Основой России оказалась толща народного самоуправления, демократическая традиция столь мощная, что ей трудно найти современные аналоги. И — неизвестная нынешним россиянам”.
Нынешним россиянам последнюю фразу оставляю для раздумий.