Рассказы
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2013
Илья Кочергин
— прозаик. Родился в 1970 г. в Москве. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Публиковался в журналах “Знамя”, “Новый мир”, “Дружба народов”, “Континент” и др. Автор книг “Помощник китайца”, “Я внук твой”, которые также были переведены и изданы во Франции. Лауреат премий журналов “Новый мир”, “Знамя”, также премий “Эврика”, и Правительства Москвы в области литературы и искусства. Живет в Москве.
Спаситель
— Курить-то не бросил?
— Нет, Серега, пока не бросил. Это такая зараза, что…
— Я тоже никак. Пойдем тогда, посидим на улице. Там посвежее. Сейчас я… а, ну давай твои, что ли. О, я таких и не знаю.
Вышли, уселись на гладких деревянных ступенях крыльца.
— Как ты там, рассказывай про жизнь свою столичную. Как Катерина?
— С Катей три года мы уже раздельно.
— Тьфу, елки. Развелись, что ли?
— Можно и так сказать.
— Она где работает ли, нет?
— В школе. Как сразу тогда устроилась, так и работает. Русский язык и литература.
— А сам, Миш, где?
— Да, кручусь понемногу. Упаковка цветов.
За поскотиной Серегина Татьяна доила корову, рядом лениво стояли и смотрели в разные стороны два бычка и теленок. День уходил, шум Аксушки стал резче, и к западу, над Айю-озеком, разгорались облака. Из тайги опускалась прохлада. Обо всем остальном говорить было как-то вроде не к месту и неловко. Но надо.
— Полиэтиленовую упаковку для букетов произвожу. Двадцать человек почти работой обеспечиваю. Юльца на флориста отдал учиться, теперь тоже со мной работает. Потом на дизайнера хочет поступать. Девчонка молодец вообще, умница. Парня нормального нашла, он сейчас заканчивает этот…
— Это что, своя фирма у тебя, что ли?
— Да, свой бизнес. Десять лет уже. Не знаю, правда, сколько продержусь еще. Пока тащу все это, дальше видно будет. Работать последнее время трудно стало. Малый бизнес вообще убивают на корню.
— Этот, как его, рэкет, что ли?
— Какой рэкет, государство родное, Серег. Короче, там долго объяснять. Просто, скажем так, если я все провожу по закону, то реально просто в минус ухожу со всякими налогами, проверками, понял? А если нет, то вроде как…
— Ладно, это, ты Миш, можешь мне не рассказывать. Я в этих делах все равно ни бум-бум, как говориться.
— В общем, на жизнь пока хватает, квартиру Кате с Юльцом купил. Трешку.
Пятнадцать лет вдруг ушли, как не было. Лето, Алтай. Миша поплыл, как от водки — запахи, ясное небо, мычание телят, горы, держащие чашу долины в крепких ладонях. Потянуло в сон, он потер щеки и встал.
Крыльцо и Серегин двор мало переменились. И сам Серега как будто тоже, только лицо посуше стало, порезче — нос выдался, складки всякие появились.
А так — та же тяжелая, косолапая повадка, покатые плечи, как у вставшего на дыбки зверя. Непомерной толщины прокуренные пальцы. Один глаз с разбитым зрачком вбок, другой мечтательно смотрит вверх, на кромку тайги под розовыми облаками.
Гнедой Серегин конь, привязанный у дома, вдумчиво лизал подсоленную землю, шумно дыша в пыль, затем стал чесать зад о жерди гнилой заграды и повалил ее.
— Ты кури, Миш, отдыхай. Пойду пока его на аркан поставлю.
Михаил надел куртку, тоже пошел с ним. Проходя мимо, заглянул в окна своего бывшего дома и пожалел — печь развалена, вид нежилой. Они жили здесь с Катей, с маленькими Юльцом и Андрюшкой.
— А в Валеркином доме кто живет?
— С Питера. Йог, что ли, или буддист, я как-то без понятия. Но нормальный так парень, спокойный, работает. Сейчас на рыбалку в тайгу поднялся дня на три. То лето в вершине Баян-суу избушку вдвоем с ним поставили. Осенью мост хотим через Карачек чинить. Ходим помаленьку. Зимой на лыжишках тоже бегаю пока силы есть. Ну и побраконьерничаю чуток иногда. — Серега подмигнул здоровым глазом.
— А он не в секте какой-нибудь, этот питерский?
— Какая там секта. Раздолбай — не хуже меня. А ты себя вспомни, как первое лето в одних трусах на охоту босиком ходил. Ветки, говорит, чтобы не шуршали! А Кастанегу кто читал, Миш? Я, что ли? Вон она у меня на чердаке до сих пор лежит, хочешь — забирай.
— Слушай, а Валерка сейчас где?
— Он сначала в город перебрался — года через три после тебя, потом в Аирташе дом построил. Теперь там. Туристами занимается.
— Успешно?
— А я, Миш, и не спрашивал.
— Алеха-то как у тебя — забыл спросить — что делает? Учится, работает?
— В Новосибирске поступил, отучился на математике в университете. Теперь хочет в аспирантуру.
Вышли на вертолетную площадку. От ног вяло разлетались разноцветные саранчи. Серега привязал один конец аркана к недоуздку, железный колышек на другом конце загнал ногой в землю. Постояли, посмотрели, как лошадь, взмахивая ногами, тяжело валяется на земле, потом звучно отряхивается.
— Как конь ест — сколько хочешь могу смотреть, а вот как корова или мелкий скот — нет такого удовольствия.
Михаил не нашелся, чем ответить на это. Помолчал и сказал:
— Я, Серег, в общем-то, по делу приехал. Предложение есть одно.
— Тоже туристов возить решил?
— Нет, не туристов. В общем, я сразу не сказал — у меня Андрюха на наркотики подсел. Три года как погиб. Такие дела.
— Ох ты… — Серега оценивающе оглядел Мишу с ног до головы. — Да, парень… А я смотрю сегодня, башка у тебя сивая совсем стала. Думал от столичной жизни.
— Короче, я не об этом, Серег. Сейчас пытаемся вытащить пару таких же пацанов. У нас сообщество такое сложилось, у кого дети вот так вот… Пытаемся что-то делать — что можем. Ну, просто что-то делать. Не у меня одного, как говорится, такое.
— А, слушай, а Катерина как?
— Да никак. Как… В церковь ударилась. Меня это… будто я во всем виноват. Типа, весь в делах, детей не видел целыми днями. Юлец с ней носится, поддерживает. Мама, давай то, мама, хочешь это, мама надо жить… Вообще умница девка. Через нее и общаемся.
— Короче, Серега, думали тебе бесплатных помощников предложить. Парни — два — вроде неплохие, согласны. Просто на реабилитацию. То есть это не уроды, не отморозки, там, то есть… Культурные семьи, все дела. Хоть на полгодика для начала. На покосе, на дрова их, тропы чистить по всему лесничеству. Что угодно, не знаю… избушки рубить, пусть бревна таскают. Ты говорил, вам только две ставки лесниковские оставили, так что вот — бесплатная рабочая сила.
Миша не дал Сергею ответить, торопился докончить.
— Продукты полностью, все подвезем, все что надо. То есть никаких
проблем. Все что надо. Родители готовы и тебя кормить и весь кордон, то есть реально на все готовы. Просто, понимаешь, изолировать немного от этого всего. Там, Серег, притон на притоне. Соскочить невозможно. Очень трудно. Некоторые аптеки, круглосуточно кодеиносодержащие без рецепта — пожалуйста, чтобы “крокодил” варить. Ночь-полночь… Все крышуется, все все знают… Короче, Серега, если рассказывать… Понимаешь, в тюрьму парня отправить за пять косарей зеленых? Но это тоже не вариант. Героин на зоне через охранников на раз достается. Я же все это знаю, проходил все это, когда Андрюшка…
Миша старался сам себя притормаживать.
— То есть тут, здесь для них — это просто выход. Реально — выход.
Я просто помню — сколько я, Серег, тогда проработал, пока мы не уехали? Четыре года? Серега, это мне заряд был на всю жизнь. Здоровье, радость. Мне до сих пор раз в месяц точно снятся наши походы, кордон, ты с Валеркой. Мы, конечно, сами выбирали, мечтали, советская романтика, тайга… Но все равно. Тут красота, природа, походы, люди другие совсем. То есть просто надо спасать ребят. Вырвать их оттуда, от друзей, я не знаю… от ментов, от родителей, от этой жизни… Короче, такое вот мое тебе предложение. Я, конечно, может…
— Миш, я тебе знаешь, что скажу? Вернее покажу. Ты уж за это время все забыл, и потом ты не такой человек, как и я же.
Серега, по-птичьи склонив набок голову, прицелился здоровым глазом вдоль своего пальца.
— Это вон что растет, видишь? Заросли вон у заграды. Я же за лето от этой канители по три раза к туалету дорогу прокашиваю. Ты понял?
Миша молча смотрел туда, в сторону огородов.
— У нас Руслан-то Курмес жил. Это ведь не при тебе было? Он ее из-под снега зимой искал, сугробы руками раскапывал, когда приехал. Потом мы его быстро вытурили, так до лета и не дождался. Так что вот так, парень.
Серега задумчиво покачал себе стальную коронку на зубе. Поцыкал. Продолжил:
— Я-то против ничего не имею. Привози. Только вряд ли что хорошее выйдет. Я не знаю, конечно, сильная она здесь или нет ли, только, думаю, если этих твоих ребят сюда, то они быстро с этим разберутся.
Вопрос был закрыт. Миша никак не мог сообразить, как же он мог забыть это, но теперь уже какая разница. Забыл. Не обращал раньше внимания, не интересовался этим, когда пятнадцать лет назад бегал по всей этой тайге с ружьем, балдея от счастья, молодости и избытка сил.
— Пошли, Миш. Чай попьем. Я только сперва дизель заведу — Татьяна сегодня стираться хочет. Не переживай. Отдохнешь, завтра в баню сходишь. Можно вон, на рыбалку съездить, если хочешь. Коня тебе поймаю.
Пошли обратно в наступающих сумерках.
Кордон как будто не изменился. Кажется, что идя за косолапо ступающим Серегой, переходя через Аксушку по мостику, обернешься назад, к своему дому, и увидишь развешанное на веревке белье. Да нет, вообще-то, уже не кажется.
Миша побродил по двору, пока Серега ходил в дизельную, поглазел на высокий изрезанный горизонт, на перья облаков, разбросанные по всему небу. Затарахтел генератор, и над крыльцом зажглась лампочка. Татьяна открыла дверь и позвала его низким, резким голосом:
— Миш, давай, если что грязное есть, я замочу пока. — Она как всегда улыбалась. — Я все равно на машинке, вон Серега завел свет. Завтра уже
высохнет.
— Да не, спасибо, Татьян.
— Давай, все равно собралась стираться. На засратых, как говориться, чистота напала.
Миша засмеялся.
Сели на веранде, слушая, как сипит чайник. Серега прошел, щелкнул выключателем — зажег свет. Поставил на стол тарелку.
— Вот рыба, сейчас хлеб нарежу. Ешь, давай, не стесняйся.
Миша молчал, все прислушивался к себе.
— Да, что-то мы как… не по-русски, — очнулся он. — Я что-то как-то это, Серега… задумался. Извини.
Он покопался в своем рюкзаке, поставил на стол бутылку.
— Домашний коньяк из Франции. Рекомендую.
— Это как — домашний?
— Сам не знаю. Так сказали. Из Франции привезли. Я, правда, сам, Серег, не пью. Мне чайку, если можно.
— А я, Миш, знаешь, тоже. Как раз вот… тоже три года. На Троицу.
— На Троицу?
— А говорят — на праздники хорошо бросать. И точно. И не хочу. Могу, конечно, на Новый год рюмку, но так — не особо. — Он придвинул к гостю хлеб, заварочный чайник, поставил пепельницу. — А так, у меня тоже есть, если хочешь, достану. Так что — смотри.
— Да нет. Я уже тоже два года как. Только не на Троицу. На Анонимных год отходил.
— Это что же? Кодировался, что ли?
— Не, на Анонимных алкоголиков, на собрания ходил. Не слышал такое?
— Не-а.
— Ну, поддерживают друг друга, разные истории про себя рассказывают. Программа у них есть — “Двенадцать шагов” называется. Типа, первый пункт — признать себя алкашом. Ну, потом — другим помогать и прочее. Молились вместе.
— Ага. Я тоже молился. Вот не верю во всю эту канитель, а молился. Точно помогает. А кодирование — это чепуха.
Серега убедительно моргнул и кивнул головой в подтверждение сам себе.
— Давай ешь.
Ночью — небо только малость посветлело — Михаил вернулся к своему коньяку. Он вышел покурить на террасу и сев за стол увидел перед собой бутылку. Сергей с Татьяной из приобретенной восточной вежливости не тронули ее, убирая вечером посуду.
“Мог бы взять сейчас и выпить”, — подумал он.
Но, конечно, не выпил. Миша привык к таким мыслям, возникающим сразу и ниоткуда. Он знал, что не выпьет, только оглянулся в сумраке и нащупал взглядом стакан на подоконнике. Этот стакан и бутылка были рядом, но, конечно, не для него, они просто так стояли. Из другой оперы. Миша был не с ними, он был сам по себе в темной утренней терраске у Сереги на Алтае.
Миша сидел, постукивал сигаретой по краю пепельницы и привычно наблюдал уже надоевший спор внутри себя:
— Я молчу.
— Молчишь. Знаю я, как ты молчишь. Молчит он! Ты же сам понимаешь, что это значит. Это конец. Выпьешь и — все, конец. Не просто конец, а…
— Ну что ты орешь? Я же молчу.
— Как-то ты так молчишь, что все понятно.
— Конечно, понятно.
— Не понятно!
— Понятно. Всем уже давно понятно, все прикалываются над этими твоими Анонимными.
— Идиоты прикалываются.
— Посмотри на Серегу. Рюмочку в праздник можно. А он пил посерьезнее тебя. Просто захотел и на Троицу бросил.
— Врет, это невозможно. Он зашился.
— Спроси у него сам.
— Он не признается. Или просто он не пьет рюмочку в праздник.
— А что мы вдруг так разволновались? Что тут волноваться? Жизнь один хрен прожита. Тут уж волнуйся — не волнуйся… Посмотри, что осталось?
— Много чего осталось. Много. Много. Юлец остался…
— А ты к ней вообще приглядывался? Как она на тебя смотрит, как говорит с тобой… Что она думает про тебя…
— Думаешь, она лучше будет думать, если ты выпьешь?
— Лучше уже не будет. И хуже тоже. Она побольше тебя жизнь знает. У нее отец алкаш.
— Непьющий, отметим.
— У нее отец — алкаш. Мать чокнутая на руках. Да ей лучше будет, если ты поскорее сдохнешь и ей квартиру оставишь.
— Я лучше заработаю еще на одну.
— О-о! Ты заработаешь. Ты оглянись вокруг, Мишуля. Глазки раскрой! Ты в какой стране живешь? Бизнесмен! Тебе дают пока попастись, а потом твой вшивый бизнес ментам, а самого в тюрьму. И квартиру спустишь на адвокатов.
— То есть вариант один только — надраться в жопу? Да? Сразу все
решится.
— А я тебе предлагаю сразу в жопу? Я вообще молчу. Я просто против этого кривляния — запрет первой рюмки, помощь другим, спасение нариков. Это бабский бред.
— Помощь другим — бред?
— А ты спас хоть одного? Ты погляди на себя, спасителя, ты приехал устраивать их на кордон полный конопли. Это каким надо быть, а? Бизнесмен-спаситель.
— За свои деньги, между прочим, приехал…
Миша привычно слушал этот спор внутри себя. Он и правда привык. Он покорно слушался того, кто победит в очередной раз, а потом пытался объяснить, почему он это сделал. Ему часто казалось, как будто это все скоро закончится, его перестанут отвлекать от разных интересных игр и отпустят, наконец. Он по привычке, бездумно брился, носил взрослую одежду, удивлялся, что лысеет, что стал седой, не мог поверить, что Катька уже старуха. Не мог поверить, что это она, Катька, кидалась на него, норовя по глазам, вырываясь из рук Юльца, когда Андрюшка приходил залипший. Тем более он не мог поверить, что тот страшный, твердый человек на диване, в Андрюшкиной одежде, у которого только родинка на ухе настоящая осталась, был его сын.
Вышел Серега, босиком, в трениках. Лицо мятое. А тело белое, как будто сметаной натирали. Мышцы все на костях плотно сидят, сверху для надежности и тепла мягким политы — не выпячиваются, под жирком силу скрывают. А ведь постарше Миши лет на пять. Пожалуйста тебе — русский богатырь. У него небось все проще.
Хорошо, что вышел.
Сел напротив, передвинул пепельницу — консервную банку — на середину.
— Смотри, Миш, я подумал — ведь никто из наших так и не спился до конца. Вспомнить страшно, как кувыркались, и по месяцу, и всяко. А теперь, смотри — Двуногов не пьет, Валерка не пьет, Утопленников не пьет, Бойко не пьет. Букалинских ребят кого взять — там тоже никто. Мы с тобой оба. Митусов Володя не пьет. Машку похоронил — уксусом отравилась, а сам завязал. Хотя, конечно, и поумирало немало.
— Серег, убери ее, бутылку, а? Я еле держусь, а то налью себе, а потом у вас тут до Нового года тормознусь. Мне нельзя, никакие троицы не помогут.
Серега отнес ее в кладовку, ничего не сказал.
Покурили, потом еще часик полежали, Серега даже захрапел немного.
Через день Сергей перевез его через реку. Миша оттолкнул лодку, махнул еще раз рукой на прощание и вышел с галечника на тропу. Шагалось вроде ничего, легко, хотя начался подъем. Миша даже заставил себя уменьшить шаг. Надо потихоньку, медленно, но без остановки, тогда часа за полтора — два, он выйдет к Белому бомчику. А дальше уже полегче будет — все вниз и вниз.
Рябины и березы скоро пропали, а через часик пошли сплошь кедры и ель. Мысли наконец ушли, осталась равномерная, трудная работа ногами. Кордон давно исчез из виду, огороды и покосы, Серегина зеленая крыша. Как будто не было.
Взлететь высоко-высоко
Не хочется в этом признаваться, но я часто скучаю по тому времени. Сколько волка ни корми, а вылечить невозможно. Хотя, обратно, так, чтобы все
заново — не хочется тоже. Просто теперь труднее стало, жизнь суше кажется, людей труднее воспринимать.
А как их воспринимать, если вечером приехал на дачу, а с утра уже стоят перед крыльцом, курят, будто в контору пришли, будто я им наряды буду выписывать сейчас. Не торопят, подчеркнуто вежливые, деликатные, терпения у них много. Терпеть умеют, я сам умел.
И каждый раз одна и та же процедура — разговоры, новости, приколы, затем, перед самым уходом, просьба, как будто кстати вспомнилось. Полтинничек по старой дружбе. Потом настойчивая просьба, потом мольба, обещания, клятвы. Потом приходят с лопатами и начинают чистить тебе дорожки от снега и случайно ломают молодые яблоньки. Потом приносят к дому и оставляют у твоих дверей древние чугуны, кованые колуны, громадные воротные петли, серпы, сапожные колодки, — все, что представляет на их взгляд ценность для отдыхающих москвичей.
В общем, если ты здесь — ты все равно в теме, выхода нет. Ты никогда не вырвешься из этих отношений, пока не перечеркнешь в себе все на свете, пока не станешь избавляться от этих гостей как от вредных грызунов, пока не сломаешь им лопаты, пока не перестанешь видеть в них людей. И они скоро доведут тебя до этого, потому что у тебя есть деньги.
Продай все это, уезжай… Оставь другим решать этот вопрос. Тебя здесь уже не будет. Но и хлопотно, и жалко — привык к этому нескладному куску земли.
Тут у нас так — мой дом последний, за ним заросшее поле с большими ямами, там что-то раньше было. В следующем доме Люба живет четвертый год, как вышла. К весне черная становится от копоти — печка дымит, электричество она себе не прокидывает, денег пока нет, освещается по-старому, керосиновой лампой на солярке. Мы с Любой годки. Младшие парень с девчонкой у нее по монастырским приютам, старшая замужем в другом районе, а самого младшего она закопала за домом, за что и отсидела.
Дальше Сашкина дачка, новая. Только построил на месте старой развалюхи, все радовались, но он в тот же год умер осенью. Здоровый мужик был, спокойный, пенсии ждал. Вернулся в городе с работы, сел на диван, захрипел
и — все.
Дальше две пустые усадьбы, потом Толюня Шушпан, потом Ваня Жучок с матерью и дочкой жил. Я с ним больше всего дружил. Как утро (для меня утро) за малинником медленно мелькает его красная синтепоновая куртка. Он как дед часто с палочкой ходил. Пока доковыляет, всегда можно было успеть чекушку в холодильник или в буфет убрать, если угощать не хочется. Битый-перебитый, слабый, выживший из себя весь, но упорный. И незлобливый. Придет, закурит:
— Когда у нас ближайшие президентские?
Он без гласных почти говорил, с непривычки понять невозможно. Да и привыкнув, иногда по пять раз переспросишь. Но про выборы я тему уже знал, всегда понимал. Это любимое у него было рассуждение. Но я почему-то от расслабленности всегда подсчитывать по-серьезному начинал.
— Через три года, Вань.
— Тогда пора предвыборный штаб собирать. Я — ростом невысокий, сам тоже некрупный. Чем я хуже?
Слово “предвыборный” плохо давалось. Но он терпеливо проговаривал его в два-три приема. Его и правда можно было бы на какую-нибудь почетную должность — уникальный человек был. Кто еще за свою жизнь мог похвастать тем, что три раза учился говорить и ходить с нуля? Первый раз в младенчестве, два раза — за последние десять лет. Полежит в больничке месяц-другой, начинает осваивать ходьбу и разговор. Мать плакалась — свалится, говорит, в палате с койки и лежит как тютек, мычит.
Ваня никогда почти не просил, старался чем-то заработать. Анекдотами, рассказами о прошлой жизни, какую-нибудь услугу придумывал, которую сможет оказать. Получив раз в месяц на бирже труда четыреста рублей, всегда угощал. Помощник из него был никудышный, но упрямый. Кирпичи тогда у меня с машины сгружали — сначала стоя работал, половину уронил, поколол, потом сидя начал укладывать, потом прилег, опершись на локоть, и подтягивал потихоньку к себе, пока не прогнали.
Его, как самого ответственного, чаще всего и посылали гончить. Он всегда аккуратно отчитывался и отдавал сдачу и полную пластиковую бутылку с самогоном. Посылали, а сами садились, курили и костерили за медлительность. Шушпан, иногда Водяной подходил, иногда Юра Сандяй, они садились и в ожидании играли в слова, в разговор:
— Президент наш. Генеральный, сука, секретарь. Хуже Брежнева тоже
говорит.
— Ниче, зато он как ты по дороге не подличает, все доносит.
— А я никогда и не подличаю. Когда я подличал?
— Когда — послевчера.
— Позавчера, я говорил, она мне не долила за долг.
— А чей долг-то был? Наш, что ли? Так что за Жучка, если че, буду голосовать, он хоть честный. И усы, как у Лукашенко. Будет президентом, колхозы вернет.
— Голосуй. Обголосуйся. Галочку-то поставить не сумеешь.
— Суме-ею. Илюх, где у тебя молоток? Дай мне молоток, я ему, сука, между глаз сейчас галочку поставлю. Чтобы не свистел.
— А Илюха тебе не даст. Ты сломаешь. Тебе вообще ничего давать в руки нельзя. Ты все сломаешь.
— Когда я ломал-то? Что я ломал?
— А целку Любке кто сломал?
— Все, ты меня задолбал. Не могу с тобой разговаривать.
Часто мы пили с Ваней вдвоем. Порой у него ненадолго что-то прочищалось, речь текла более или менее свободно, и тогда он рассказывал про
недолгий период семейной жизни. И мне было приятно слушать его — у меня ситуация была все же лучше, мне казалось, что мой период был любовнее и веселее. То же было и с рассказами про армию. Слушаешь и радуешься — ноги у меня не гнили, почки мне не отбивали, ребро не ломали. И с детьми — меня все же не собирались пока лишать родительских прав.
Иногда у него вообще романтично получалось. Стоим ночью, на небо глядим, он говорит: “Вон видишь большую звезду? Мы на нее с моей сукой любили вместе смотреть”.
Поздней осенью, когда я вдруг два дня не пил — Жучок пришел часов в десять вечера.
— Дело.
— Чего?
— Бабку… я не поеду.
Ваня и жмурился, и глаза закрывал, и скалился, но ничего у него не вышло. Я помучился с ним, потом прогнал. У меня тоже нервы не железные, а он, как говориться, пока родит…
Потом мать его сама пришла просить на машине ее отвезти — Светка, дочка Ванькина, сбежала. Второй день — ни в школе, ни домой. В Уемках наверняка у Тоньки. А директор сказала, что если дальше не придет в школу, то через суд у бабки опекунство отберут, а саму дуру в интернат сдадут.
Делать нечего, поехали. Толком куда ехать — бабка сама не знает, охает и жалуется. Хорошо, у меня автомобильный атлас был, я эти Уемки отыскал.
— Она вечером голову себе помыла и в халате на двор побежала. Оказывается куртку и сапожки уже раньше вынесла, одела там и — все, нету ее. Я хватилась — триста рублей у меня в пальто лежали — тоже нет. А потом мне говорят, ее с Тонькой там видели, прошмандовку. Вся в мать.
В Уемках один только дом светился. Во дворе — человек десять молодежи, все ухмыляются. Нету ее, где — никто не знает. Один — самый маленький из всех, подросток, почему-то ходил по земле в теплых носках, без обуви, другой, явно местный дурачок, всем подмигивал и шептал. Усталая Тонька с сигаретой в зубах ходила в дом и обратно, не обращая внимания на старуху. Парни постарше стояли вокруг костра между яблонями.
— Тонька, сука, показывай. Тонька! Тонька, я с этого места не уйду, показывай, где она. И даже мне такого не говори, что не знаешь. Вот и человек ждет, и машина ждет, а я никуда не уйду отсюда.
Из дома вышла девочка, наверное, Светкина подруга, еще школьница, и встала, улыбаясь, под фонарь на крыльце. На круглом личике с ямочками на щеках было столько юной чистоты и распутства, что в груди болезненно застучало, я ушел в машину и курил там, ожидая бабку.
Через час она сдалась. Вернулась, минут пять еще поколебалась, затем неуверенно предложила возвращаться домой.
— В подвале, как крыса, спряталась. Я ее и звала, и за волосы вытягивала — ни в какую. Сказала ей, чтобы в школу завтра шла. Не знаю, пойдет ли? Ведь упекут в интернат, а весело ли ей там будет?
В школу Светка вернулась сразу, но домой появилась только через три дня. Отъелась. А вскоре опять исчезла. Тут неожиданно выпал снег, растаял, а потом сразу ударили морозы. Сначала пятнадцать градусов ночью, потом до двадцати трех. Перед вторым побегом Ваня жаловался:
— Я ей говорю, а она мне — иди в жопу, ты мне не отец, ты говно… — Ваня поднял руку и сжал сухой кулак. — Я говорю, ты, мокрощелка, я… а мать говорит, уходи отсюда, тютек, тебя не хватало.
Мы с ним выпили.
— И такая злость взяла, я ушел. Поссорился с ними.
Ваня вспомнил, что пьет мою водку.
— Думаю, пойду к тебе. Хоть поговорить спокойно можно. Я же до армии вообще не пил.
Потом Жучок рассказал, как они в детстве вешали стукалки на окна каким-нибудь старикам по селу и дергали за веревочку. А однажды насрали одной старухе на крыльцо, та вышла посмотреть, кто стучится и поскользнулась.
В этот второй уход Светки не было неделю. Правда в школу она ходила.
На четвертый день меня разбудил Шушпан Толюня, чтобы я помог Ваню отцепить с заграды.
— Я к нему шел, вот нес маленько, думал с ним к тебе идти. Давай, где у тебя куда налить. Дай хлеба, что ли. Помянем быстро дурака. А то ждут там.
Вряд ли прижимистый Толюня действительно нес поделиться, просто он был возбужден и оттого щедр.
Ночной мороз покрыл инеем каждый лист, и все стебли желтой, сухой крапивы вдоль дорожки, и всю паутину на ней, все блестело и играло на солнце. Воздух был высушенный, бодрил. За поворотом открылся вид на нашу улицу, на дома, как будто нарисованные небрежной детской рукой.
Мы дошли до Ваниной усадьбы, возле калитки стояли его мать и три старые соседки, которые жили дальше по улице. Самая сильная из всех, тетя Оня, упершись, пыталась сломать штакетины, которые обнял рукой Ваня. Ее нога поехала, галоша соскочила, и тетя Оня, прыгая на одной ноге, стала ее надевать обратно.
— Э-эх, уже сырые, суки. Когда ж, падлы, успели только? — сказала она нам и увела в дом Ванькину мать.
Жучок, уже одеревеневший, висел кверху ногами, зацепившись за забор штанами и брючным ремнем. Поздно ночью, возвращаясь домой, он не смог открыть калитку, запертую изнутри на засов и полез. Повиснув, сумел сломать одну доску и крепко обхватил, обнял рукой еще две. Так и замерз.
Снимать его было тяжело. Я сломал штакетины и дергал их вверх, царапая руку Жучка гвоздями, пока Шушпан не загнул их топором. Соседки ругали нас, давали советы, торопили.
— Руку-то ему, руку ему смотри… топором… молоток бы взял загинать. Не так, не так… Ремень расстегнуть, может, так ловчее снимется? Вроде как и не крупный, а поди — сними.
Мы сняли его и, даже перевернув, не узнали. Потом занесли в коридор, где уложили на топчан. Потом нам сказали нести его все же в дом — оттаивать.
Потом подошел Юрка Сандяй, а мы Толюню отправили сгончить и пошли ко мне.
Смерть Жучка произвела на нас впечатление. Как будто он, наконец, сотворил нечто значимое, серьезное. О нем, несмотря на его нелепую смерть, отзывались уважительно и без подколок.
На следующий день вернулась Светка.
А за мной через месяц приехала Маришка. Поняла, наверное, что ни скандалы по телефону, ни яростные, открытые измены, ни уговоры, ничего не сработает. Надо ехать и забирать. Оказалась права. Меня прокапали в районной больнице, потом она увезла меня домой.
Сейчас у меня нормальная жизнь, семья восстановилась, работа, отдых. Да и здоровье как-то выровнялось, не сказать, что лучше стало, но выровнялось. Сил, кажется, побольше стало. Планы.
Увлекся бердингом — это наблюдение за птицами. Может, и не такое уж захватывающее занятие, но мне вроде нравится. И довольно модное — попадаются частенько в нашем парке такие хорошо одетые, видно, что благополучные люди, с биноклями, как я, с блокнотиками. Мне Мариша дорогой бинокль подарила. В общем, подумал, что приятно будет знать птиц своего города.
На дачу даже ездим, и вот когда я там оказываюсь, когда смотрю на бревенчатые стены дома, на просторы за Ржавцом, на проезжающие по шоссе за полем машины, начинаю иногда скучать по тому времени. По той жизни, когда ты сверху, а все остальное под тобой. Когда жизнь и смерть в твоих руках, когда ты крут, когда ты можешь взлететь высоко-высоко, не хуже какого-нибудь президента. Когда ты можешь приговорить, помиловать или смешать с дерьмом.
И какая разница, что не других, а себя.
Хотя, конечно, детишек жалко.