Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2013
Владимир Шпаков
— прозаик, эссеист, критик, постоянный автор “ДН”. Живет в Санкт-Петербурге. Последняя крупная публикация в нашем журнале — роман “Смешанный brak”, “ДН”. № 10—11, 2011.
Т. И. Бечик
1.
Она пересекает замерзшую реку торопливым шагом. Лед прочен, надежен, но вдруг налет? Тогда река становится ловушкой, ее покрывают пробоины и трещины, где плещет черная ледяная вода, значит, ускорим шаг. Впереди чернеет фигура человека, тоже идущего по льду — он как раз поравнялся со Смольным собором. Она хочет догнать человека, но фигура, как и громада собора, почему-то не приближаются! Почему?! Она еще прибавляет шагу, и опять такое чувство, будто ее оттянули назад. Странно: кажется, она знает человека, идущего впереди. Хочется крикнуть: “Эдик, не спеши! Подожди меня!” — но ледяной воздух не входит в легкие, получается не крик, а шепот. А главное, она безнадежно отстает, ей не хватает скорости, она черепаха, улитка, не соответствующая современному ритму жизни! Хотя — причем здесь современный ритм?! Сейчас блокадная зима, того и гляди, на берегу завоют сирены, предупреждая об очередном налете, превращающем реку в холодную могилу…
Вместо сирены раздается звонок. Резкий, настойчивый, он прогоняет видение: силуэт собора исчезает, фигура блекнет; и ледяная белизна делается зыбкой, оборачиваясь белизной потолка.
Ирина Петровна не сразу берет трубку. Медленно теперь просыпается; и передвигается медленно, и думает. В сущности, хороших известий телефон принести не мог, лучше было бы его отключить. Но как отключишь? Моментально примчатся сын, невестка, а им сейчас и без нее, старой черепахи, тошно от жизни.
Звонила Нина, невестка, сообщив голосом робота:
— Мама, начало в одиннадцать. Вы поедете?
Ирина Петровна молчит, размышляет.
— Я подумаю. Сейчас еще девять, я только проснулась.
— Если решите, мы машину пришлем.
Подчеркнуто ровная интонация могла любого ввести в заблуждение, только не Ирину Петровну. Она знала: по венам и артериям Нины бежит не кровь, а лекарственный раствор. И в крови сына Георгия сплошь успокоительные лекарства, что не мешало ему то и дело впадать в прострацию. У него не закрывался рот: челюсть отвисала вниз, и он так и сидел, с шумом заглатывая воздух.
— Тебе трудно дышать? — спросила вчера Ирина Петровна, когда Георгий заехал на полчаса. Тот долго молчал.
— Мне трудно жить, — ответил наконец. И так вдруг стало жалко его, ссутулившегося, с потухшими глазами, с нелепо раззявленным ртом… Он вернулся из поездки в Воронежскую область другим человеком, будто по нему проехался тот груженный щебнем КамАЗ, раскатав тело и душу в труху, в полное ничто. И Нина вмиг постарела: казалось, ей больше лет, чем дряхлой и беспомощной Ирина Петровне, которая разве что во сне могла спешить, догоняя Эдика. Каждое утро усилием воли она вставала с постели, ковыляла в туалет, в ванную, на кухню — заставляла себя жить. А Нина? Недавно заходила, и такой рев подняла, мол, еле сдерживаюсь, чтобы газовые конфорки не открыть!
Сегодня Ирину Петровну захлестывает похожее состояние. Ей тоже отвратительна жизнь, она с удовольствием провалилась бы в сонное небытие вместо того, чтобы ковылять по квартире. Поездку же на похороны она вообще представляет с трудом. Поездку? Да, хоть и живет в двух кварталах от Охтинского кладбища, а добраться туда может только на машине. Шейка бедра, уничтоженная при неудачном падении два года назад, превратила ее в черепаху, причем до конца дней. “В вашем возрасте этот сустав не восстанавливается, — сказал хирург, — так что привыкайте к костылям!”
Костыли дежурят у кровати, как два надсмотрщика, напоминающие о необходимости жить. “Вставай, кляча! — командует левый костыль. — Причешись, умойся, приготовь завтрак — будь, короче, человеком!” Ирина Петровна вяло возражает, мол, не хочу быть человеком, хочу быть бревном. “Эй, разговорчики! — вступает правый. — Бревном еще успеешь побыть, належишься на своем Охтинском! А пока ты человек, так что stand up!” Интересно: откуда костыли знают одно из любимых словечек Эдика?!
— Stand up! — кричал он на даче, поднявшись раньше всех. — Идемте купаться! Ба, ты пойдешь?
Лежа в постели, Ирина Петровна отвечала, что еще понежится. А ему надо обязательно взять полотенце, потому что утром зябко, и после купания можно простыть.
— Взял, ба! — слышался голос из-за двери. Когда за окном звучали шаги, Ирина Петровна обычно приподнималась, чтобы увидеть, как исчезает вдали синяя майка с надписью Speed King. Эдик сказал, что “Король скорости” (так звучал перевод) — песня какой-то английской группы, но Ирина Петровна называла так самого внука, стремительного и неудержимого. Если она преодолевала опушку по дороге к озеру минут за десять, то майка Эдика уже через пару минут скрывалась в ельнике, тянувшемся вдоль берега. Спустя полчаса майка опять появлялась, Эдик вытирал на ходу непослушные вихры, после чего плюхался на стул и требовал чаю с баранками. Семейство только просыпалось, умывалось, брилось, а этот уже шумно прихлебывал чай, нарушая утреннюю тишину смехом и быстрым говором. Не дожидаясь общего сбора за столом, он вскакивал на велосипед и, поднимая пыль, исчезал вдали, чтобы за полдня объехать чуть не полмира. Где был? У станции, в лесу, на озере, у черта на рогах… Сидение на месте было для Эдика пыткой, движение — высшим наслаждением. Время летело, велосипед сменил мотороллер под названием “скутер”, а на третьем курсе вдруг появилась машина “Таврия”, купленная, между прочим, на свои деньги.
— Как ты умудрился заработать?! — удивлялась Ирина Петровна. Оказалось, внук получил приз на компьютерной олимпиаде, где он быстрее всех решил поставленные задачи.
— Ты, Эдик, шустрый, как электровеник! — иронизировал Георгий, на самом деле довольный: в двадцать лет не каждый имеет собственный транспорт. Понятно, что транспорт не стоял на месте, он все время куда-то спешил, мчался, несся, порицаемый владельцем за малую скорость. “Медленная тачка!” — махал рукой Эдик, в свою очередь, порицаемый Ириной Петровной за безобразное словоупотребление. Сорок лет преподавания не прошли даром, она сопротивлялась новоязу и жаргонным словечкам, засорявшим быстрый (а как же!) говор любимого внука. Уже устроившись на работу, он, помнится, заскочил в ее комнату, чтобы радостно прокричать:
— Ба, я новую тачку купил!
Ирина Петровна указала на стул.
— Присядь, пожалуйста.
Внук с неохотой подчинился.
— Теперь послушай меня. Тачка — это тачка. У нее две ручки и одно колесо. На ней возят уголь, песок, ну, не знаю, цемент, наверное… А автомобиль — это автомобиль. Так что изволь выражаться нормальным русским языком.
Эдик засмеялся:
— Понял, ба! Значит, так: я прибрел новый автомобиль марки “Хонда”. Двести лошадок… То есть двести лошадиных сил, до ста километров разгоняется за шесть с половиной секунд! Классная, короче, тачка!
— Эдик!!
А тот уже чмокал в щеку, хвастаясь, мол, премию выписали огромную!
К тому времени он уже закончил ЛЭТИ, работал в какой-то компьютерной фирме и, надо сказать, делал поразительные успехи. Его карьеру, казалось, тоже тащил вперед мотор мощностью в двести лошадиных сил: не успели оглянуться, а он уже старший программист. Потом получил в подчинение отдел, который негласно именовался: группа прорыва. Они решали самые трудные задачи, получая фантастические (так казалось Ирине Петровне) оклады, но работая при этом по десять-двенадцать часов. Нина все время беспокоилась насчет его загруженности, мол, совсем не отдыхает, а отпуск дали — всего неделю! Здесь каждый день на счету, и он помчался на своей скоростной машине к морю, где уже отдыхали приятели. Мчался по трассе на Москву, потом на Воронеж, чтобы неподалеку от Ельца… Она так и не разобралась, кто выскочил на “встречку” — Эдик или водитель груженного щебнем Камаза, главное, страшный итог.
— Его автогеном вырезали… — выдавил сын. — То есть не его, а то, что осталось…
Она лишь мельком взглянула на привезенные Георгием фотографии — тут же сделалось дурно. Стремительная серебристая “хонда” была хуже старой тачки, так, кусок смятого железа. И, поскольку Эдика не было видно, проскочила абсурдная мысль: может, он спасся? Чудесным образом выскользнул из стального кокона, сплющенного ударом чудовищной силы?
Чудеса всегда ходили где-то рядом с внуком, во всяком случае, так представлялось Ирине Петровне. Она, допустим, никак не могла взять в толк, что означает: “эффект 2000”. По словам Эдика, в момент смены дат с 1999 на 2000 миллионы компьютеров могли дать сбой, из-за чего наступит едва ли не планетарная катастрофа.
— Не понимаю, — говорила Ирина Петровна, — это же обычные цифры! Не алгебра, а простая арифметика! Откуда тут взяться катастрофе?!
— Ба, ты не понимаешь. Нынешний мир устроен иначе, это не алгебра даже, это гораздо сложней. Я не говорю, конечно, что будет что-то ужасное, надо просто готовиться.
Когда смена дат миновала, и катаклизма не произошло, Ирина Петровна напомнила о том разговоре.
— Радуйся, ба, что ничего не грохнуло. Значит, машины умней, чем мы думаем.
— Ну да, двадцать первый век, машины умнеют с каждым днем…
— Нет, — засмеялся Эдик, — это еще не двадцать первый век, он начнется с наступлением 2001 года. Вот это будет праздник! Знаешь, куда мы с Анькой махнем? В Лондон! Под Биг Беном будем встречать Миллениум!
Ирина Петровна хотела, по обыкновению, заметить, что Миллениум — не русское слово, но промолчала. Русские аналоги были громоздки и неблагозвучны; да и вообще подумалось, что Эдик прав. Современный мир действительно устроен иначе, он движется очень быстро, и она просто не в силах его понять и освоить.
Ирина Петровна уже сидит на кровати, два ворчуна-костыля обещают поддержку, если вознамерится встать, только силы вдруг покидают. Нет смысла куда-то двигаться черепашьим шагом, если внук уже не увидит Лондон; и в следующий век не шагнет, навсегда оставшись в тихоходном двадцатом. Она, старая кляча, скорее всего, дотянет до нового тысячелетия, еще и поживет там, а Эдик…
И все же двигаться надо. Медленно, с кряхтеньем, со скрипом суставов (будто телега не смазанная!), надо вначале добраться до туалета, потом перейти в ванную и, вычистив зубы, приковылять в кухню. Когда-то она досадовала на столь маленькую, в пять квадратных метров кухню, сейчас — радуется этому. Усевшись на стул, можно дотянуться до полки с крупами и одновременно до кастрюль; раковина тоже в пределах досягаемости, лишь к плите приходится вставать. Ирина Петровна на секунду отставляет костыли, чтобы поджечь газ — и тут же теряет равновесие. Первая опора — плита, затем буфет, а вот и стол со стулом, любимое место времяпровождения.
Пока варится каша, она “листает” телепрограммы, благо, пульт — дистанционный. Калейдоскоп картинок всегда отвлекал, помогал забыть о треклятой шейке бедра, о старости, но сегодня, похоже, не тот случай. В новостях показывают автомобильную аварию с участием десятков машин, называют число погибших, и вновь подкатывает дурнота.
Решение уже созрело: не надо идти. Если что, ухаживать за больной старухой Георгию с невесткой, — а разве тем своего горя мало?
Когда тишину прорезает очередной звонок, тревога вспыхивает с новой силой. Неужели сын прислал машину? Ирина Петровна, конечно, в состоянии сойти вниз, сесть в автомобиль, проехать три минуты до Охтинского кладбища, но выдержит ли она похороны? Ей вдруг остро хочется спрятать голову под подушку, чтобы ничего не слышать, не видеть, не знать…
На этот раз беспокоит Ольга. Такая же старая, она все-таки нашла силы добрести до кладбища и, по своему обыкновению, держит отчет. “Я твои глаза и уши”, — говорит Ольга, регулярно докладывающая обо всех новостях в районе. Для больших событий у Ирины Петровны есть телевизор, для малых — Ольга, знающая все и обо всем. Где открылся новый магазин, куда переехал собес, почему вырубают деревья в соседнем сквере — об этом Ирине Петровне докладывали по телефону или за чашкой чаю. Сегодня тоже будет чай, новые подробности, пока же Ольга интересуется ее состоянием.
— Не поедешь? Правильно, дома пересиди, не с твоим здоровьем по кладбищам ходить…
Пауза, в трубке слышен уличный шум.
— Ты откуда звонишь? — спрашивает Ирина Петровна.
— От ворот кладбищенских. Мне этот дали… Мобильный телефон.
— Что дали?
— Телефон такой, с улицы можно звонить. Кто-то из его начальства дал, тут вообще много людей из фирмы. И венков куча, и катафалки шикарные… Говорят, фирма взяла похороны на себя, это правда?
Еще пауза, Ирина Петровна сглатывает комок.
— Не знаю, надо спросить Георгия. Как он там?
— Белый весь… И рот не закрывает, вроде как дышать ему тяжело…
Хочется, чтобы “глаза” на время ослепли, а “уши” оглохли. И чтобы похороны были нормальные, без запоздалой, никому не нужной пышности, только усиливающей горечь утраты. Ирина Петровна вдруг ощущает острую неприязнь к “фирме”, характерную для всего (или почти всего) ее поколения. Откуда взялись эти бесчисленные “фирмы” с чудовищными аббревиатурами ООО, ЗАО и т.д.? Эдика ценили, естественно, но ведь и пахали на нем, использовали темперамент, задор, по сути, эксплуатировали!
— Ладно, потом зайду, расскажу, а то телефон назад требуют.
“Не такая уж она старая…” — думает Ирина Петровна про Ольгу, внезапно ощутив разницу в возрасте. Она давно забыла про эту разницу, смешно было думать об их давних отношениях учителя и ученицы. Но шейка бедра вновь обнажила девятилетний разрыв, со временем стершийся.
Немощь, как тяжелый камень, все чаще утягивала Ирину Петровну в прошлое, и оживали мерзлые улицы города, погруженного в беспроглядную темноту; лишь вспышки снарядных разрывов нарушали ее. Самое ужасное было: двигаться по льду Невы, когда срезала путь от Охты до Финляндского, где располагалась бывшая музыкальная школа, наспех переоборудованная в обычную. Ее распределили в школу на Среднеохтинском, но та сделалась госпиталем, и приходилось мотаться к Финляндскому, а это, если по набережной, немалый крюк, можно окоченеть по дороге. Напрямую по льду — в два раза короче, но вдруг налет? Когда она представляла, что ухнет в полынью, чтобы погибнуть в ледяной каше — сердце стучало, как у загнанного зайца, и ноги сами переходили на трусцу. Лишь в школе, отогревшись у огромной железной печки в учительской, она вновь становилась не испуганным подростком, а учителем. Закончившая перед войной педучилище, сама похожая на старшеклассницу, она выходила к своим “птенцам” как серьезный авторитет, защитник.
По сути, это были первые ее ученики. После зимы из четырех классов остался один: кто-то не вынес блокадных тягот, кого-то вывезли на Большую землю. Тех же, кто остался, в течение сентября собирали по домам, зазывая на уроки. Оленька была ответственной за “керосинку”, что болталась возле доски, высвечивая написанное Ириной Петровной. К ее приходу зажженную лампу нужно было повесить на крючок, выложить мел и тряпку, а к печке наносить колотых дров. За дрова, впрочем, отвечал Севка, ныне Всеволод Иванович, ведущий конструктор из “Малахита”. Хулиган, каких мало, он норовил вместе с дровами забросить в топку подобранные на улицах патроны, и однажды такую канонаду устроил, что все попадали на пол, как при артобстреле. Севка, Оленька, Валерик, Настя, Коля Луганский… Они давно уже Валерий Павлович, Анастасия Борисовна (Коля вообще умер давно), только памяти не прикажешь, в ночные бессонные часы эти пенсионеры с одышкой и сединой превращались в беззащитных детишек, которых юная учительница нередко разводила по домам.
Жизнь разбросала учеников, увела в другие города, в другие страны (один эмигрировал в Германию на старости лет), но костяк ее любимцев остался в Питере, и на каждый День учителя она получала букет и видела на пороге гостей. А Ольга вообще сделалась с годами близкой приятельницей, благо жили по соседству. Она наверняка рассказала остальным о ее горе, так что сегодня, не исключено, ей нанесут визит. Вот только Ирина Петровна не знает: хочет она их видеть или нет?
2.
Визит был некстати, он выглядел абсурдом, и визитеров полагалось тут же выпроводить. Но как выпроводишь массивную энергичную даму, готовую смять и опрокинуть едва стоящую на ногах хозяйку? Дама втаскивает за собой худенькую угловатую девушку, называет фамилию, и в памяти всплывает: действительно, обещала провести занятие (знакомые просили), но забыла. Хотя какая разница? Забыла, отменила, раздумала — в таком контексте любой отказ правомерен.
Только дама по фамилии Шевлякова думает иначе. Затащив дочь (ее зовут, кажется, Инна) в комнату, она торопливо докладывает, мол, экзамен завтра, осталось всего ничего, а в голове — каша! Ладонь с толстыми пальцами укладывается на голову Инны, дескать, каша — вот здесь. И задача Ирины Петровны превратить содержимое во что-то иное, более съедобное для преподавателей филологического факультета.
— Я в долгу не останусь, обещаю! — Шевлякова указывает на костыли. — Может, вам хирург хороший нужен? У меня есть знакомые в больнице на Костюшко!
— Спасибо, — сухо отвечает Ирина Петровна, — у меня сын медик, он сделает все, что нужно.
— Я помню, у вас шейка бедра, но войдите в наше положение…
“А в мое положение кто войдет?” — думает Ирина Петровна. Она редко отказывала в помощи, занималась со всеми, но сегодня — увольте! Она сейчас скажет о своем горе, и эта Шевлякова все поймет; и дочь поймет, и они тут же оставят ее в покое.
Только слова не сходят с губ, наверное, Ирина Петровна боится расплакаться. Пробуждать жалость малознакомых людей нелепо, это как милостыню просить; но ведь и занятие проводить — верх нелепости!
— Тебя зовут Инна? — задает она дежурный вопрос.
— Ирина… — отвечает дочь. Повисает пауза, она все и решает. Совпадение имен перевешивает возражения, а может, Ирина Петровна просто хочет забыться, погрузившись в привычную (и любимую) стихию.
— Двух часов достаточно? Извините, меня на большее не хватит…
— Достаточно двух? — Вопрошают Ирину, и та часто кивает головой.
Занимаются в большой комнате, оставив на кухне старшую Шевлякову. Та иногда заглядывает, нервно прихлебывая чай, но Ирина Петровна жестом отправляет ее обратно. Она сорок лет учила и принимала экзамены, учила и принимала, так что давно поняла: это процесс интимный. Бывало, такая “каша” под черепной коробкой, а успокоится человек — сразу все по полкам раскладывается. Эта испуганная Ирина тоже не безнадежна, просто мамаша себе и ей нервы накрутила.
Они проходят исключения из правил, это всегда самое трудное, затем пишут диктант из слов и выражений, составленных Ириной Петровной. Когда-то она не поленилась, выписала эти полторы сотни языковых каверз, в которых большинство делает ошибки. Интересно, как она напишет слово “сильносоленый” — слитно? В слове “кисло-сладкий” не забудет дефис? А слово “двухсполовинный” — не разымет на части? Банальный “племянник” с двойным “н” соседствует в диктанте с коварным “бессребреником”, “замешанные в преступлении” — с “замешенным тестом”, так что Ирина нередко задумывается, робко смотрит в глаза репетитора, ища подсказку, затем со вздохом записывает.
Результат неплохой, меньше десяти ошибок, каждую из которых они разбирают. Лучше всего, говорит Ирина Петровна, запоминать, воспользовавшись каким-нибудь мнемоническим правилом.
— Каким правилом? — не вникает Ирина.
— Чтобы возникала стойкая ассоциация с чем-нибудь. Или с кем-нибудь.
Девушка упирает взгляд в потолок, но Ирину Петровну “ассоциация” догоняет раньше. Ученица чем-то напоминает Аню, девушку Эдика, с которой тот почти год дружил (или как это теперь называется?). Аня разительно отличалась от внука: ее движения были плавными, она тоже задумывалась перед тем, как что-то сказать, в то время как реплики Эдика моментально отскакивали от зубов.
— Ты говоришь раньше, чем думаешь! — упрекала его Нина, но темперамент сидит на такой глубине, куда воспитательным пассажам не пробиться. Будучи на голову выше, Эдик иногда стремительно склонялся к девушке, целовал ее в ухо или в макушку, и лишь потом смущенно озирал наблюдающую за этим (еще бы!) родню. Мальчишка, по сути, он пытался выглядеть полноценным мужчиной, у которого есть любимая, собравшаяся ехать с ним на море. Да, вспоминает Ирина, Аня тоже собиралась на море; помешал поездке диплом (она заканчивала педагогический). То есть Ане повезло, хотя… Отправься она в поездку, возможно, Эдик не гнал бы машину, и они остались бы живы?
— Что с вами?! — тезка округляет глаза.
— Ничего, все нормально… Вон лекарство, подай, пожалуйста.
— Мама, принеси воды!!
Старшая Шевлякова расплескивает воду, бежит за новой порцией, когда же суета заканчивается, дочь отводит ее в угол. Похоже, девушка тоже имеет право голоса, и это голос гуманистки, то есть Ирина предлагает не мучить преподавательницу. Возражает, как ни странно, сама Ирина Петровна.
— Если сказали “а”, нужно говорить “б”. А то не поступите, и скажете: Ирина Петровна виновата! Нам полчасика осталось, потерпите немного.
Перед их уходом опять вспоминается Аня. Георгий обмолвился, мол, у нее депрессия, трое суток не выходит из комнаты, наверное, на похороны не придет. Вот как вышло: беспокоились, чтобы отношения не зашли слишком далеко, чтобы не было “последствий”, а в итоге…
— Они сейчас очень спешат, — озабоченно говорила Нина, — им кажется, надо познать друг друга как можно быстрее!
— Время такое… — отвечала Ирина Петровна, соглашаясь то ли с невесткой, то ли с эпохой.
Шевлякову удивил отказ от денег. Не предупредили, что ли, знакомые? Ирина Петровна всегда отказывалась, дескать, мой гонорар — ваше поступление в вуз! И, надо признать, этими “гонорарами” ее бог не обидел, в определенном смысле она была весьма “состоятельной” старушкой. После занятий с нею поступали если не сто процентов, то девяносто пять — точно. У той же Ольги внучка уже заканчивает филологический, так до сих пор цветы приносит за полдесятка уроков, преподанных Ириной Петровной…
И опять ее заглатывает пустота, которую на время удалось обмануть, войдя в привычную жизненную колею. Она вновь бежит по льду среди ночи, не в силах догнать фигуру, что движется впереди. А в небе уже раздается гул, ночь прорезает характерный свист, и лед вокруг взлетает фонтанами. Один из ледяных фонтанов взметывается рядом с идущим человеком, и где он теперь? Его нет!!
В памяти нередко оживали картинки из прошлого — страшного, голодного, полного лишений, но почему-то более уютного и родного, чем благополучное настоящее. Как недавно, оказывается, все было! Как быстро пробежала-проскочила-пролетела ее жизнь! Окончание войны, возвращение в родную школу, муж — воин-победитель (недаром звали Виктором) с орденами во всю грудь, переход вначале в Суворовское, потом в Нахимовское училище, где Виктор работал военным педагогом, а она преподавала русский и литературу. Рождение Георгия, переезд в новую квартиру на той же Охте, школьные годы сына, дача на Ладожском озере, поступление в медицинский, практика, женитьба (внезапная, как водится), работа хирургом в Военно-Медицинской академии, потом — болезнь Виктора. Кроме орденов, война оставила осколки в легких, и хотя Георгий уложил его в свое отделение, и операцию проводили светила, сделать ничего не удалось. Вскоре родился Эдик, это была отдушина для овдовевшей Ирины Петровны, и тут Георгия усылают в Афганистан! Полгода прошли в беспокойстве, и, как показало будущее, тревожилась она не зря. Вернувшись с сотней проведенных операций за плечами и с малярией, Георгий после доклада начальству прямо в приемной потерял сознание и угодил на больничную койку. Но ничего, выкарабкался, работал, сына растил, и вскоре тот уже учился в ЛЭТИ. Эдик рос незаметно и быстро — не успели оглянуться, а долговязый подросток стал молодым мужчиной, который приводит к бабуле свою девушку, представляет и т.д. Аня была симпатичная, с правильной речью (что Ирина Петровна всегда ценила), правда, выглядела очень молодо, как и ее избранник. Ирина Петровна уже была на костылях, но вызвалась их проводить.
И лишь когда Эдик подхватил ее на руки и бережно снес на улицу с третьего этажа, даже не дав зайти в лифт, вдруг поняла: мальчик вырос.
Оглядываясь на пройденный путь, Ирина Петровна не понимает — куда спешить? Жизнь и так несется, будто “Красная стрела”: только отъехал от перрона, а уже конечная станция! Она и не думала, что доживет до этого Миллениума, следующее столетие не воспринималось, как время жизни, исключительно как область мечтаний и грез о будущем. Жаль, будущее оказалось не столь прекрасным, как представлялось…
Через полчаса в трубке раздается тусклый голос Георгия, он приглашает на поминки в кафе. Пойдешь? Нет? Тогда вечером зайду с Ниной, помянем вместе. Ирина Петровна хочет спросить, мол, как все прошло? Но не решается, боясь услышать сдавленные рыдания. Женский плач она переносила спокойно, если же плачет мужчина — это катастрофа, значит, рушатся основы мироздания.
По счастью, трубку берет какая-то родственница, кажется, двоюродная сестра невестки и, хлюпая, выражает соболезнование. Потом еще кто-то из женщин выражает, в предбаннике кафе (звонок оттуда) стоит плач, но это почему-то успокаивает. Ритуал есть ритуал, пусть поплачут, потом выпьют, закусят, и жизнь покатится своим чередом.
Звонок в дверь застает в ванной, где она решает навести порядок. Она даже невестке не позволяет прибираться в своей квартире: пока ухаживаешь за собой, в тебе бьется жизнь; переложишь заботы на родственников — считай, одной ногой в могиле.
— Иду!
Звонок повторяется, она спешит (если можно так выразиться) к двери, чтобы увидеть на пороге тех, кого ожидала. Валерий Павлович, Анастасия Петровна, Всеволод Иванович, ну и, понятно, Ольга. Без цветов, без улыбок, со скорбными лицами, они выглядят дряхлыми стариками, хотя им всего по семьдесят. Проходят в квартиру, рассаживаются, после чего повисает молчание, будто ждут, что Ирина Петровна что-то скажет. Ну прямо как в те далекие годы, когда она была на две головы выше самого рослого из второклашек, и первое слово всегда было за ней. Увы, роли изменились, сейчас она готова уступить первенство любому желающему…
— Твои уже поминают? — нарушает молчание Ольга.
— Да, в кафе. Меня звали, только я не пошла.
— Понятно…
Следующую паузу прерывает Ирина Петровна:
— А у меня ученица была… Я отказаться хотела, потом подумала: почему? Кто-то строит планы на будущее, не у всех жизнь кончилась…
Внезапно наворачиваются слезы, тело сотрясают беззвучные рыдания, и будто прорывает плотину: ее обнимают, утешают, кто-то гладит по голове, кто-то всхлипывает за компанию. Ирина Петровна благодарна им, бросившим дела, забывшим про болячки и примчавшимся по зову Ольги. Ну, ладно, Всеволод крепкий, еще продолжает конструировать свои подводные лодки, у остальных же — сплошные поликлиники и вызовы неотложки. А семейные дела? Анастасия трех внуков вынянчила, так еще четвертого родили, и опять на нее повесили! Валерий на даче в Вырице безвылазно живет, значит, приехал издалека, бросив грядки и грибы, в общем, как и раньше, не оставляют в беде.
Когда водопад слез иссякает, Всеволод Иванович выставляет на стол коньяк, мол, у нас свои поминки, стариковские. Ольга идет в кухню (знает, где что лежит), приносит рюмочки, сыр, конфеты, и Ирина Петровна, утерев глаза, опрокидывает в себя пахучую жидкость.
Через минуту уже легче, отчаяние растворяется крепким алкоголем, и Ольга шепчет на ухо, мол, закусывай, а то захмелеешь! Они себе позволяли иногда по рюмке-другой, и приятельница знала: Ирине Петровне много не надо. Ей наперебой подсовывают немудрящую закуску, пододвигают ближе к столу, такое ощущение, что хотят окружить коконом, оградить от бед и несчастий. Не поздно ли? Нет, такое никогда не поздно. И пусть конструктор “Малахита” нальет по второй, Анастасия Борисовна отправится ставить чайник (не пьянствовать же они пришли!), и последуют воспоминания. Вспоминать — тоже жить, хотя и вполоборота назад.
На этот раз память оживляет эпизод, когда эта четверка и Коля Луганский помогали носить дрова, из-за чего едва не погибли. Накануне Ирина Петровна с другими учителями привезли с Финляндского шпалы — тяжеленные, грязные, они тем не менее их очень выручили (с дровами было трудно). Истопник с директором распиливали шпалы, учителя кололи, а носили дрова эти маломерки, задержавшиеся после уроков. И вдруг обстрел! Откуда-то из-за Ржевки заухало, захлопало, накрыв разрывами правобережье.
— По вокзалу они били… — говорит Валерий Павлович, — Все-таки узел железнодорожный, хотя и не работающий.
— Я тогда испугалась — жуть! — округляет глаза Ольга. — Первая убежала в подвал, меня директор еле вытащил!
Верно, вытаскивал, школьный подвал был неприспособлен под убежище, мог стать каменной могилой для всех. Когда решили разбить детей на группы и развести по домам, Ирине Петровне достались вот эти четверо и Коля, самый отчаянный в классе. Помнилось, как двигались перебежками, прячась в полуразрушенных домах, осторожно осматриваясь, так что движение получалось крайне медленным. Дети торопились, они хотели быстрее попасть домой, но Ирина Петровна сдерживала прыть, одергивала, хотя самой, если честно, хотелось пуститься вскачь. Ну, кто она была? Девятнадцатилетняя девчонка, у которой от каждого разрыва сердце убегало в пятки; она до сих пор не понимала, откуда взялась волчья осторожность и нечеловеческое хладнокровие.
“Быстро — нельзя!” — тукало в мозгу, так что дети, в конце концов, присмирели, приняли этот замедленный ритм. То есть приняли все, кроме Коли, — Ирина Петровна прошляпила момент, когда тот вырвался и припустил к дому. Они долго провожали глазами фигурку, бегущую вдоль краснокирпичного завод-ского забора — именно по той стороне, что при обстреле наиболее опасна. Фигурка скрылась за домами, они с облегчением вздохнули, чтобы на следующий день узнать: Коля получил осколочное ранение в ногу. Нет, он не погиб, но ампутация ступни, можно сказать, исковеркала парню жизнь. Он объявился через десять лет после войны, уже основательно пьющий — пришел просить денег у Ольги. И у других он клянчил, даже у Ирины Петровны, и та, как ни странно, давала ему пару раз, чувствуя в глубине души вину. Он пропал году в шестидесятом, кажется, умер в лечебнице для алкоголиков; а ведь умница был, сообразительный, веселый…
Сейчас она тоже чувствует вину за то, что не сумела сдержать Эдика. Сходство очевидно, нетерпение, стремительность — бессмысленны, жаль только, эта мудрость запоздала, она умрет вместе с Ириной Петровной.
— Странно… — говорит она. — Тогда столько смерти было вокруг, столько ужаса, а такой боли почему-то не испытывала.
Ольга с Анастасией переглядываются, а Всеволод Иванович крякает, мол, не удалась терапия. Ирина Петровна понимает: ее специально уводят в прошлое, где она была моложе, сильнее, где она, возможно, спасла их от гибели. То есть она-то так не считала, а вот эти четверо думали именно так, почему и протянули ниточку благодарной дружбы через длинную (и очень быструю!) жизнь. Они и других одноклассников разыскали, ну, кто в живых остался, Катя Самойленко даже статью об Ирине Петровне в “Вечерку” написала.
— Как там Екатерина Матвеевна? — Ирина Петровна сворачивает замогильную тему. — Вы говорили, операцию перенесла?
— Дочка говорит, уже ничего, — отвечает Валерий Павлович.
— Вы передайте, что Георгий может ее в Военно-Медицинскую положить. Медицина сейчас чудеса делает, все-таки двадцать первый век на носу. Приближается этот… Миллениум!
— Иначе говоря, рубеж тысячелетий, — степенно говорит Всеволод Иванович. — Редкая удача: перейти такой рубеж. Не всякому удается даже через границу века перейти, а тут…
— Редкая удача… — задумчиво отзывается Ирина Петровна. Они наперебой говорят, дескать, надо же, не думали — не гадали, что доживем до этой черты, могли бы навсегда остаться еще в первой половине уходящего века, а вот — добрались до такого рубежа! Ольга ворчливо возражает, мол, еще несколько месяцев до вашего рубежа, но с ней не соглашаются: это роли не играет, то есть дожили. Это опять, как понимает Ирина Петровна, попытка отвлечь, заболтать то, чему нет названия, попытка заклясть словами черную бездну, которая съедает нас на любом рубеже, выхватывая жертву не глядя. Но она благодарна своим старичкам, главное, снова не расплакаться.
Она машет им рукой из окна. Сверху они выглядят маленькими (даже рослый Валерий Павлович), и вспоминаются кадры кинохроники, куда угодили и ее ученики. Тогда как раз начался салют в честь снятия блокады, как обычно, от Петропавловки. И эти ребята двинулись туда гурьбой прямо по льду, который теперь стал безопасным, Нева была всего лишь короткой дорогой к свету. Оператор долго держал этот кадр — крошечные фигурки, спотыкаясь, движутся по белому ледяному полю, а впереди — вспышки и сполохи салюта. И хотя разглядеть лица было нельзя, Ирина Петровна, не раз видевшая хронику, представляла: это Оленька, рядом Настя, чуть впереди — Севка с Валериком…
“И ведь дошли… — подумалось, — и до Миллениума действительно дожили…”
3.
На девять дней позвонила Шевлякова, мол, так вам благодарны, так благодарны, ведь Ирочка поступила! Привычная радость за успешную ученицу, увы, мешалась с горечью — Ирина Петровна ждала машину, чтобы ехать на кладбище, и ответила сухо. А ведь это было, возможно, ее последнее занятие, в следующем году могли и не обратиться за помощью. Многим это было просто не нужно, знание языка заменили подношения в конвертах или в зачетках, об этом многие рассказывали. Да и сам язык становился отчасти чужим, медленно, но верно менялся, заполнялся новыми словами, как заполняется во время погрузки корабль. Груз этих слов складывался в трюмах, корабль все глубже погружался в воду, но пока оставался на плаву. Утонет ли корабль? Такую махину не потопишь в одночасье, хотелось бы верить, что язык уцелеет…
Потом были сороковины, когда уже не ездила на кладбище, ограничившись поминальным застольем у Георгия. На сороковинах вдруг объявилась Аня; она ни на кого не смотрела, глаза были устремлены вниз, общалась только с Ниной, и то урывками. Ее было жальче всех, все-таки начинать жизнь с такой утраты — врагу не пожелаешь. Аня почти ничего не ела, потом склонилась к уху невестки, и они вдвоем вышли на балкон.
Нина вернулась какая-то ожившая и, простившись с Аней, которая спешила домой, уселась за стол. Интуиция подсказывала: что-то изменилось, во всяком случае, скорбная маска (именно так выглядело лицо невестки) разгладилась, один раз даже мелькнула улыбка.
— Что произошло? — спросила Ирина Петровна, приковыляв в кухню. Нина с задумчивым лицом раскладывала салаты.
— Что? Аня сказала… В общем, она беременна.
— Беременна?!
— Была угроза выкидыша, но теперь вроде все хорошо.
Событие не сразу уложилось в голове, Ирина Петровна осознала его позже. Это называлось “светом в конце тоннеля”, соломинкой, за которую мог уцепиться утопающий, в данном случае — даже двое утопающих. Аня сказала: это ваш внук (УЗИ показало, что будет мальчик), можете воспитывать вместе со мной. А значит, сын с супругой будут иметь отдушину, не сникнут под грузом одиночества, не дойдут до отчаяния…
— Вот ведь как вышло… — проговорила Нина во время одного из визитов и опять улыбнулась. — Переживали, что они слишком торопятся, а оказалось — это спасение. Я хоть жизнь почувствовала, до этого жила, будто в могилу опущенная.
Осень промелькнула быстро, накатила зима, и Ирина Петровна опять попала под домашний арест. Она и в хорошую-то погоду на улицу почти не показывалась, а когда там сугробы и наледь? Оставалось лишь смотреть в окно на спешащих по делам прохожих, на плывущие по небу серые облака, на дым из завод-ских труб… В отличие от Нины она чувствовала отдаление от жизни, отрешение от нее, даже самый любимый праздник — Новый год — не принес никакой радости.
Нина с Георгием встречают бой курантов у нее, дежурно выпивают за наступление следующего тысячелетия, затем спешат к себе. К ним обещала зайти Аня, и видно: все мысли сейчас о ней. Ну и ладно. Ирина Петровна провожает их, по обыкновению, машет рукой из окна, затем усаживается перед телевизором и задремывает.
Она опять на замерзшей реке; и опять впереди чернеет фигура человека, которого надо обязательно догнать. Дистанция между ними сокращается, наконец Ирина Петровна догоняет идущего, и тот оказывается, на удивление, маленьким и хрупким мальчишкой.
— Куда ж ты, Эдик, так спешишь? — говорит она укоризненно. — И шапку дома оставил! Давай-ка я тебя прикрою.
Она расстегивает пальто, укрывает Эдика полой, и они движутся вперед — туда, где воздух озаряется вспышками и сполохами.
— Видишь, Эдик? Это салют в честь наступления Миллениума!
Ирина Петровна знает: теперь они не расстанутся никогда, она будет оберегать Эдика всю жизнь. Жизнь? Ну не важно, называйте, как хотите, главное, что они вместе.
P.S. Ирина Петровна умерла ночью во сне, в Рождественский сочельник 2001 года. Она прожила в новом тысячелетии целую неделю.
Санкт-Петербург 2011