Повесть
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2013
Роман Сенчин
— родился в 1971 г. в городе Кызыле. Проза публиковалась в журналах “Дружба народов”, “Новый мир”, “Знамя”, “Континент” и других изданиях. Автор книг “Афинские ночи”, “Минус”, “Ничего страшного”, “Иджим”, “Елтышевы”, “Информация”. Лауреат Премии правительства РФ. Живет в Москве. Последняя публикация в “ДН” — повесть “Полоса”, № 5, 2012.
От редакции
Как любят писать в таких случаях: “Редакция может не разделять точку зрения автора”.
Но здесь сложнее. Дело в том, что сам автор далеко не всегда разделяет точку зрения автора.
И вообще он тут не главный.
Главный (главная) — это его дочь, четырнадцатилетняя девочка Даша. Обыкновенная, в общем-то, московская девочка нынешних времен.
Что же до автора, то он здесь не более чем персонаж. Профессия — писатель. Имя — Роман. Фамилия, судя по всему, Сенчин. Среди других персонажей — Сергей по фамилии Шаргунов, Всеволод, скорее всего, Емелин. И так далее. Вполне реальные лица. Братья-писатели более-менее “левой” ориентации.
Впрочем, будь они “правыми” или будь они не писателями — от этого мало бы что изменилось. Потому что речь в повести, по сути, не о них — обо всех нас, брошенных в стихию едва ли не животного противостояния, войны всех со всеми. Главными и, может быть, самими непростительными жертвами которой становимся уже не мы с вами, а наши дети, еще не умеющие самостоятельно ориентироваться в этой жизни, но уже приучающиеся думать и задавать вопросы.
Эти вопросы буквально взрывают повествование изнутри. Они хватали нас за горло вчера, хватают сегодня, и на большинство из них нет однозначного и простого ответа.
Так, может быть, автору стоило чуть-чуть “тормознуть”, не вываливать на читателя “злобу дня”, положиться на время, подождать, пока страсти остынут, что-то сделается четче, ясней — и в глазах героини (пока еще все-таки девочки), и в его собственных, писательских глазах? Вон, Толстой, когда только взялся за “Войну и мир”!
Похоже, однако, что времена сильно изменились. Писатели, художники, режиссеры не хотят ждать! “Актуальное искусство”, “Актуальная поэзия”, “Театр. doc”… Все хотят высказаться сегодня, потому что завтра может быть поздно. И высказаться прямо, не то что, не обходя острых углов, а, наоборот, выставляя их на всеобщее обозрение. Кажется, на наших глазах рождаются новые жанры — жанры “прямого действия”.
Повесть “Чего вы хотите?” наверняка вызовет неоднозначную общественную реакцию. По-видимому, именно такую реакцию и предполагает автор. Будет ли она сочувственной по отношению к его персонажу — писателю Сенчину? Наверное, у кого как. Но то, что она будет сочувственной по отношению к его дочери Даше, это точно. Однако нас как литературный журнал волнует не только это. Вот эти новые жанры — что они означают? В какой мере они откликаются на общественные запросы — в том числе эстетические? Понятно желание художника поскорее выплеснуть то, что накипело — но не вредит ли это собственно художественным качествам произведений?
На наш взгляд, новая повесть Романа Сенчина — прекрасный повод обсудить эти проблемы на страницах “ДН”.
Глава первая
18 декабря 2011 года, воскресенье
— Дашуня, вставай. — Мамин голос. — Вставай, нас ждут великие дела… Слышишь, Даша?
— Да, — простонала она, пытаясь прорваться из легкости сна в тяжелую плотность яви.
Не получилось, сон снова опутал и понес, будто волны на море…
— Дарья! — Звуковой удар. — Ну сколько можно?! Профессор опять злиться будет… Просила же вчера раньше лечь.
— Встаю.
Даша ногами стянула с себя одеяло, села на кровати. Мама стояла возле.
— Всё, иди, я собираюсь.
На застекленной и утепленной лоджии было тесно, но это все равно лучше, чем в одной комнате с сестрой. Свое пространство.
Надела теплые колготки, сменила майку на лифчик и кофту. Кое-как заправила постель — так, набросила покрывало на комок одеяла. Пошла в туалет, оттуда — в ванную. Почистила зубы, умыла лицо одной ладонью. Посмотрела на себя в зеркало, поморщилась, стала замазывать тоналкой прыщи на лбу…
Заглянула мама:
— Поторопись… Зачем ты красишься? И так красавица у меня…
— Мам, закрой дверь, сейчас я выйду.
— А фагот уложила?
— Да!
— Не рычи. — Дверь закрылась.
…На кухне вкусно, но и как-то противно пахло омлетом с сосисками. Мама резала батон. На кухонной лоджии, этой осенью тоже застекленной и утепленной, превращенной в кабинет, папа быстро писал в тетрадь, из ноутбука звучал звонкий женский голос:
— …У меня есть замечательная новость для Владимира Владимировича! Она заключается в том, что он в одиночку, в течение дня… не дня даже, просто нескольких минут, может остановить эпидемию страшного наркотика, который вызывает привыкание с первого раза, при котором человек сгнивает заживо за пару лет…
— Даш, садись, — кивнула мама на стул. — Омлет будешь?
— Нет, не хочу.
— Давай поешь — нам целый день сегодня…
— А сок есть?
— Кончился. Йогурт есть.
— Я лучше йогурт…
— …“Крокодилом” он называется потому, — торопился голос из ноутбука, — что кожа у наркомана сперва становится бугристой, а потом начинает гнить плоть, мясо буквально отваливается кусками…
— Роман! — сердито воскликнула мама, — выключи, пожалуйста! И иди завтракать.
Папа выключил звук, вошел на кухню. Недовольно ответил:
— Мне это для повести нужно.
— Ну слушал бы в наушниках. А то с утра таким по мозгам.
— Сломались наушники. — Папа уселся за стол, но тут же встал, принес с лоджии кружку с остатками кофе. — Вы ешьте, я попозже… с Настей… Так посижу. — И принял свой обыкновенный, отсутствующий, такой обижающий и раздражающий Дашу, вид.
— А про что повесть будет? — спросила она, чтобы вернуть его внимание.
Папа то ли усмехнулся, то ли покривился одной стороной лица.
— О сегодняшней жизни в России.
— М-м… И какая она?
— Так…
— А что это за “крокодил”?
Папа хотел что-то ответить, но мама опередила:
— Так, Даш, доела? Поехали! — И повернулась к папе: — Как там погода, не знаешь?
— Хм, около нуля.
— Я серьезно!
— Ну, действительно. Ноль — плюс один обещают.
Мама вздохнула:
— Десять дней до Нового года, а снега так и не было… Всё, Дарья, по коням!.. Да, и возьми историю — зачет на носу.
Дом — семнадцатиэтажная башенка — совсем рядом с метро, буквально тридцать шагов от подъезда до станции. Удобно, конечно. Но нет ни двора (вместо него — парковка), ни скамеек, ни детской площадки. Вышел — и сразу попал в круговорот бурной московской жизни с ее толпами, палатками на тротуарах, разворачивающимися среди пешеходов машинами, раздатчиками рекламок… И хочется скорее заскочить в метро, где хоть какой-то порядок; а потом — из метро — скорее домой, в пускай относительную, но тишину, хоть в какую-никакую, но надежность…
Сегодня воскресенье, еще рано — начало девятого, но все равно людей полно. И на улице, и в метро. В метро в это время почему-то в основном явно недавно приехавшие в Москву. Передвигаются медленно, стайками, как-то ошалело и жадно поглядывают вокруг, путаются в переходах, вклиниваются во встречные потоки.
Мама мгновенно напрягается, когда такая стайка оказывается рядом, тревожно посматривает на Дашу. От ее взгляда Даша теряется, чувствует себя маленькой и беспомощной.
— Пойдем быстрее! — торопит мама, хотя торопиться сейчас некуда, а нужно просто ждать поезда. Но мама, видимо, считает, что стоять опаснее, чем идти.
На станцию влетает поезд; мама с нетерпением наблюдает, как он тормозит. Когда открываются двери, врывается внутрь.
В вагоне осматривается, но не в поиске свободных сидений, а старясь не оказаться рядом с подозрительными, бомжеватыми.
Вот есть, по ее мнению, подходящее место — пространство между аккуратно одетым мужчиной и девушкой, читающей журнал.
— Сядем?
Даша кивнула. Снимает с плеч футляр с фаготом. Садятся.
Двери с хлопком сомкнулись, поезд тронулся.
Даша вставила в уши наушники-таблетки, включает Николаса Хупера… Еще с год назад она была фанаткой истории о Гарри Поттере, потом стала фанаткой “Сумерек”, но музыка Хупера из фильмов нравится до сих пор. Успокаивает и как-то защищает. Особенно когда ты в недружественном пространстве.
Прикрывает глаза, мысленно оказывается не в вагоне метро, а в поезде, везущем ее среди гор. Заснеженных, высоких гор. Нет никаких дементров, никакой опасности. Всё хорошо… И тут слышит сквозь музыку голос мамы. Слов не разобрать. Даша убавляет громкость.
— Почитай историю пока, — просит-требует мама. — Сдашь, и там каникулы. Отдохнешь.
Даша вздыхает, достает из накладного кармашка футляра учебник. “Новая история зарубежных стран. 8 класс”. Скучная и малопонятная история — больше про всякие политические изменения, чем про события. Раньше было интересней и проще — войны, крестовые походы, борьба городов с феодалами… Листает, отыскивая, что еще не читала или забыла… Вот двадцать шестой параграф — “У порога мировой войны”.
Снова прибавляет звук плеера, и под музыку начинает:
“Летом 1914 г. мир оказался на пороге неслыханной по масштабам войны. Вы уже узнали о событиях последних предвоенных лет, о том, как сформировались два военно-политических блока…”
Даша пытается вспомнить, как они сформировались, но не вспоминается. Лезть в предыдущие параграфы желания нет… Потом как-нибудь… Двигается взглядом дальше, но внимание рассеивается, глаза перескакивают ниже, ниже…
“…Казалось бы, определяющей чертой империализма должна была являться агрессия, военные захваты… Наиболее активные страны стремились подчинить себе как можно больше государств и земель, наводняя их не своими войсками, а капиталом, финансами. Вывоз капитала в той или иной форме резко усилился: он давал хозяевам капитала…”
“Капита-алом, капита-ала”, — закрутилось в голове под музыку; Даша отвела взгляд от учебника, наткнулась на журнал в руках девушки слева.
Почти во всю страницу был изображен пожилой, седой, но стильный мужчина в черных очках. А по краю страницы узким извилистым столбиком теснились слова.
Жирным шрифтом: “Вы живете в шести разных местах. Где эти места?”
Обычным шрифтом: “В моем офисе я провожу большую часть своего времени. У меня еще есть таунхаус для развлечений, а также фотостудия. Они находятся недалеко от офиса. Еще у меня есть две квартиры, они предназначены для гостей, потому что гостей у себя дома я не хочу видеть. Не приемлю распущенности”.
Жирным: “Если бы у вас был ребенок, что именно из своего опыта вы бы ему передали?”
Обычным: “Знаете, почему у меня нет детей? Потому что мне нечего передавать. Каждый должен прожить собственную жизнь. Я не верю в опыт, потому что всё, что я видел, чему учился и то, что со мной происходит, было в другом ремени, а мир сейчас изменился. Я думаю, каждый должен найти свой путь.
Я терпеть не могу в отцовстве то, что ты сразу становишься в ряд поколений.
Я не хочу быть ни отцом, ни дедом. Я вне поколений, я на все времена”.
Толчок. Даша поворачивается к маме — та что-то говорит. Убавляет громкость плеера.
— Что, мам?
— А заколки взяла? А то профессор опять будет, что глаз не видно…
— Да взяла, взяла.
— Ладно, читай. — Сама она, хоть в сумке планшетник, просто едет; точнее, едет и беспокоится обо всем.
Даша уставилась в учебник, упорно стала вбивать в голову скучное
и ненужное:
“…Однако теперь интересы власти и монополий во многом объединились: в одних ситуациях власть использовала в своих целях финансовую и промышленную мощь монополий, в других — монополиям удавалось влиять на политику правительств, “подправлять” ее”.
Нет, не вбивается. Даже затошнило от всего этого. Непредставимого, сложного. Власть использовала какие-то монополии, монополии влияли на правительства… Закрыла учебник, сунула в футляр.
Со станции “Тверская” перешли на “Пушкинскую”, доехали до “Улицы 1905 года”. По обледенелым, почти безлюдным, узким тротуарам направились к музыкальной школе… Даша ходит здесь по два раза в неделю уже больше года, но никак не может привыкнуть, что это тоже Москва.
Невысокие домики, но какие-то внушительные, крепкие, словно бы заслоняющие многоэтажки за собой, уютная голубенькая церковь, а главное — подъемы и спуски… Но, может, когда-то вся Москва была невысокой, уютной, с оврагами и холмами, а потом уж поднялась, разрослась, и асфальт сгладил большинство неровностей…
Музыкальная школа снаружи, да и изнутри не очень-то веселая — трехэтажное здание из темно-красного кирпича. Такая же по форме, но из бетона, стоит недалеко от их дома, и вообще подобных школ — и музыкальных, и просто, — кажется, немало.
Даша учится в центре — между “Тверской” и “Маяковской”. Раньше это была женская гимназия, потом там учились дети руководителей государства, а теперь обычные дети. Недалеко музыкальная школа имени Шопена, и в ней Даша стала заниматься пианино и фаготом, но прошлой осенью мама добилась перевода сюда. По воскресеньям и средам здесь преподает знаменитый во всем мире фаготист, профессор консерватории. Приходит в зал к восьми утра и очень сердится, если ученики слишком опаздывают.
За этот год Даша заметно продвинулась — и сама замечает, и все говорят. Но каждый урок с профессором для нее как пытка. Очень он требовательный, ругается, не стесняясь… Мама недавно сказала, что он болен раком, и, наверное, чувствуя, что скоро умрет, профессор и старается больше передать другим, спешит и заставляет учеников спешить тоже.
Дашу и злило это — его торопливость и требовательность, — и вызывало жалость к нему; было жалко, что такого человека скоро не станет…
И вот сейчас, только вошли, наткнулись на раздраженно-укоризненное:
— Занятие началось больше часа назад! Нужно уважать мое время.
— Извините, Андрей Викторович, — ответила мама, — проспали.
Профессор поджал свои тонкие синеватые губы, и они совсем исчезли. Отвернулся.
В зале, кроме Андрея Викторовича, его студент и ассистент Саша. Никого из учеников, а их восемь… Да, можно понять состояние профессора, просидевшего здесь без дела час с лишним… Подгоняемая шепотком мамы, Даша расстегнула футляр, стала собирать инструмент… И профессор, и Саша молчат. Молчат тяжело: профессор — негодующе, Саша — опасливо; оба держат свои фаготы вертикально вниз, словно копья средневековые рыцари.
Вот и ее фагот готов, эс с тростью вставлен во флигель. Даша пробует звук.
— Хорошо, — слегка смягчается профессор и левой рукой (правая обхватывает инструмент) указывает на сцену. — Прошу.
Во время отчетных концертов и других выступлений, сцену, при помощи освещения, делают свежей и чистой. В остальное же время она выглядит очень безрадостно — сероватая от старости краска, кулисы по бокам, как морщинистая кожа, выпиленная из фанеры лира на заднике в каких-то трещинах… Даже рояль имеет вид опрокинутого шкафа. Но школа на хорошем счету, уникальная по числу пробившихся в большую музыку выпускников.
Минуты три Даша разыгрывается, и, почувствовав, что губы, дыхание готовы, вынимает трость изо рта и смотрит на профессора. Он говорит:
— У тебя, если не ошибаюсь, “Полька” Шостаковича? Слушаем.
Она снова пробует звук. Делает паузу и, вогнав внутрь, до самой глубины живота струю воздуха, начинает исполнение.
Когда две недели назад Андрей Викторович, задав разучивать “Польку”, продемонстрировал, как ее играть, Даше показалось, что это легко и просто. Но потом стала разбирать и пришла в отчаяние — пальцы не дотягиваются до клапанов, дыхалки не хватает. Сняла фагот, легла на кровать. Не подтянула к себе ноутбук, а пыталась проиграть “Польку” в голове.
В голове мелодия звучала, а на деле… По нескольку часов в день в квартире раздавались отрывистые, дикие звуки. Папа, заглядывая к ней, пытался понять, балуется она или нет. Видел, что перед Дашей ноты, сочувствующе качал головой и уходил… Наверняка эта какофония мешала ему работать.
Постепенно, очень медленно, обрывки стали превращаться в нечто благозвучное — две-три-четыре ноты сливались, и получалась фраза.
Позавчера буквально удалось соединить фразы в пусть прихрамывающую, корявую, но все-таки цельную мелодию. И сейчас Даша пыталась, под взглядом профессора, выправлять эту хромоту и корявость.
Закончила, отдернула ото рта эс, громко задышала.
— Молодец! — почти восторженно выкрикнул Андрей Викторович. — Молодец, — повторил уже другим тоном, обещающим жесткий разбор.
Несколько секунд тишины.
— М-да… — Профессор поднялся. — В целом, в целом — неплохо…
А потом Даша услышала такое знакомое “но” и за ним — десятки и десятки замечаний.
Профессор велел Даше играть “Польку” по фразе, и после каждой повторял ее сам. Звук выходил из трубы легко и красиво.
— А у тебя что, Дарья?! — говорил укоризненно и даже как-то брезгливо. — Попробуй еще.
Даша пробовала, но получалось хуже, чем было — как обычно, эти экзекуции вызывали у нее только обиду, и хотелось сорвать фагот с ремешка, швырнуть в профессора и убежать. Ведь так тяжело далась ей эта “Полька”, и всего две недели как начала разучивать… Но от того, чтобы действительно психануть, удерживало сознание, что потом, дома, завтра, в следующие дни безжалостность профессора будет ей помогать. Его обидные слова, мелочные придирки превратятся в советы…
— Ведь это же музыка, Дарья! Му-зы-ка, а не буксующий самосвал. Нужно представлять себя внутри мелодии и парить вместе с ней. Всем существом!..
И только тогда ты сможешь сыграть. Только тогда! Ты понимаешь?
— Понимаю, — выдавила из себя Даша, и добавила про себя: “Парить… Как бы не задохнуться, думаешь”.
— Так, — Андрей Викторович смягчился, — хорошо. — И переключил внимание на следующего ученика (оказывается, уже несколько человек успели прийти, а Даша не заметила): — Максим, поднимайся.
Теперь за Дашу берется Саша.
Ему двадцать один год, он учится в консерватории, самый талантливый студент профессора. А может, не самый талантливый, но самый преданный и упорный. Даше он нравится, и когда Саша рядом, она чувствует волнение, приятное и странное такое волнение.
Часто у нее появляется уверенность, что это волнение и есть та самая любовь, о которой говорят все вокруг, но поверить по-настоящему мешает чувство какой-то жалости к Саше. Вот воскресенье, а он снова здесь — тихий, внимательный, терпеливый. Будто у него нет ничего лучшего в жизни, чем эти занятия, фагот, неумелые ученики…
Занятия с Сашей происходят в маленьком классе рядом с залом. Мама тут же, наблюдает, пытается запомнить важное, чтобы потом, если что, подсказывать…
Минут через двадцать Саша отпускает ее. Возвращаются с мамой в зал, садятся в задние ряды, наблюдают, как профессор распекает очередного ученика. Сейчас это полненький, вечно сонный Артем. Год назад, когда профессор набирал группу, игра Артема произвела на него впечатление. Андрей Викторович даже объявил: “Да, юноша, у вас несомненно есть данные. Есть!” Но за год Артем почти не продвинулся. Слушая его игру, Даше представляется, что она тяжело бредет по серой, безжизненной земле, но вдруг появляется полянка ярких цветов, и она делает легкий шаг — это Артем вдруг извлекает несколько прекрасных звуков, — а потом снова серость, мусор, тяжесть, тоска…
— Послушай, — останавливает его профессор, — послушай, Артемий. Подожди!
Артем прекращает вымучивать тему, опускает фагот. Виновато смотрит в пол, как двоечник.
— Скажи мне честно, — профессор еле сдерживает гнев, его голос глухой и придушенный, — скажи, ты хочешь стать музыкантом?
Молчание.
— Да или нет?
— Да, — тихо произносит Артем, — хочу.
— Это честно?.. И ты сам выбрал фагот?
— Да…
— А я в этом не уверен. Я просто не слышу, что ты хочешь научиться. Что ты любишь свой инструмент! Когда любят, не позволяют так издеваться… Ведь ты над ним издеваешься… издеваешься над музыкой!
Артем виновато кивает. И Даша тоже ощущает вину, будто это говорят и ей. Тем более что профессор, она знает, сейчас обратится к ним ко всем… Даша смотрит мимо Андрея Викторовича, видеть его больно и страшно. Сухой, лицо серо-синее, вместо щек вмятины. Но глаза горят, жгут всё, что видят, стараются прогнать холод, дрему, оживить. Успеть это сделать, пока он здесь, на земле…
— Ребята, если вы выбрали фагот, то должны… Должны! Вы должны отдать ему всё, всего себя. Для вас ничего больше не должно существовать. Музыка забирает человека целиком. Нет никаких половинок, частей. Для вас — если вы действительно хотите быть музыкантами — должна существовать только
музыка!
— Простите. — Голос.
Поднимается незнакомый Даше мужчина, видимо, чей-то папа… Да, вот рядом с ним Оля Мухина, подергивает мужчину за рукав, призывая не спорить.
— Простите, но у них есть еще школа. Там тоже требуют и математику, и историю, химию, остальное. Да и они ведь дети еще — им поиграть хочется.
В первый раз, что ли, здесь, не знает, как профессора такие слова возмущают…
— Пап, не надо, — тянет его Оля, — па-ап.
— А что я такого? Все требуют, требуют, мне даже жалко…
Лицо Андрея Викторовича становится совсем серым, даже жуткая синева исчезает, но эта серость еще страшнее. Будто кожа отмерла окончательно и сейчас начнет отваливаться.
— Детство… — не ртом, а как-то горлом произносит он, — школа… игры… Я… я никого не держу. Ни-ко-го! Вы сами ко мне пришли и… И я… — Профессор протяжно, со свистящим стоном выдыхает, не вздыхает, а именно выдыхает. — Кто выбрал музыку, обязан забыть об остальном… И я не требую играть сутками. Не требую! Но… Два-три часа в день — непременно. Обязательно! По пятна-дцать минут… Два-три часа, иначе — без толку. И — читать ноты, и — играть в воображении. Тренировать пальцы… Я не требую многого… Вы просто… Вы просто-напросто не хотите… И тогда — не надо.
Профессор прокашлялся, отдышался, и после этого заговорил почти жалобно:
— Понимаете, ребята, именно сейчас, сейчас вы строите свою жизнь.
В двенадцать-четырнадцать лет. Сейчас… Потом будет поздно. Всё закладывается сейчас. Мастерство, знания… Всё! А вы так… вы так растрачиваете самое важное время… А в семнадцать будете локти кусать, ничего не умея толком, не зная, не понимая. И всю дальнейшую жизнь придется заниматься тем, что не любите, работать не для души, а лишь для денег. А это — страшно. Поймите вы это, ребята!
В половине двенадцатого вышли из школы. Нужно было ехать к Татьяне Петровне на сольфеджио. Она жила на “Добрынинской” — минут двадцать отсюда на метро и там еще немного пешком…
По дороге к станции молчали. Даша чувствовала себя разбитой, избитой какой-то. Впрочем, это почти всегда случалось после подобных речей профессора. Ей казалось, что она действительно ничего не умеет, не понимает и никогда не поймет, ничему уже не научится.
Уж точно не научится играть на этом ужасном, огромном фаготе. Каждый звук из него достается с таким трудом, такой мукой… И хотелось, прямо дергало изнутри сказать маме: “Всё, я больше не буду, не могу. Всё!” Но мама, конечно, начнет сердиться, говорить, что столько затрачено сил, времени, “денег, в конце концов”. И что Даша делает успехи, и фаготистки — на вес золота. Это пианисток, скрипачек — море, а фаготисток — единицы. В любой оркестр путь открыт, в любой ансамбль. Сейчас и в джазе фагот используют…
Да и это ощущение избитости, Даша знает, пройдет, сменится уверенностью и интересом, желанием доказать, что профессор не прав: она не ленится, она старается. Но вот сейчас… Сейчас очень тяжело. Очень тяжело переживать это состояние.
— Что, может, пиццу съедим? — предложила мама, когда проходили мимо пиццерии неподалеку от метро. — Время есть еще.
— Ну давай.
— Ты вообще хочешь есть?
— Так…
Даша на самом деле не знает, хочет или нет. Хотелось оказаться в своей комнатке-лоджии, открыть ноутбук, спрятаться в лабиринте Интернета…
— Здравствуйте! — встретила в самых дверях девушка с бейджиком. — Извините, у нас здесь сегодня день рождения, но места свободные есть.
Да, в пиццерии было шумно и весело. За длинным, почти через весь зал, столом сидели взрослые, у некоторых на головах были маленькие яркие колпачки из картона… Клоуны делали из длинных шариков зверюшек, цветы, мечи, играли с детьми; одна клоунесса рисовала на детских лицах бабочек, кошечек, разные узоры…
Мама и Даша повыбирали пиццу. Сошлись на ветчинной.
— Так, и пить… — Мама снова залистала меню. — Мне американо.
— А мне сок апельсиновый, — добавила Даша.
Официантка записала, забрала меню и ушла.
Молча ждали, когда принесут заказ… Дашу злила чужая веселость, дети казались все глупыми, а взрослые выглядели какими-то… как из мультиков.
Тут еще мама подбавила — заметила, видимо, что она поглядывает на праздник и предложила:
— Иди, Даш, поиграй. Вон девочка твоего возраста… Или пусть сову на щеке нарисуют. Я заплачу, если что… Тебе же нравятся совы.
— Мама, детство кончилось.
— Да перестань! — Мамины губы дрогнули и изогнулись в жалкую
улыбку. — Всего две недели как четырнадцать лет, и уже кончилось…
— Слышала же, что профессор говорил?
— Мало ли что он говорил! — И тут же спохватилась: — Но в целом он прав. Только упорным трудом чего-то можно достичь… К тому же у него и личное.
Я ведь рассказывала? Нет?..
Даша пожала плечами. Мало ли что мама ей рассказывала и не рассказывала.
— Его отец был известным трубачом, и был уверен, что у Андрея Викторовича нет таланта. И сказал: “Ты никогда не станешь большим музыкантом”. Андрей Викторович перешел с трубы на фагот, который в сто раз сложнее, и стал самым известным. Его во всем мире знают. Видела же, сколько на него ссылок в Интернете, статья какая в “Википедии”…
Принесли пиццу — еще шипящую, ароматную, — напитки.
— Приятного аппетита! — пожелала официантка.
— И счет, пожалуйста. Нам сразу бежать…
Домой вернулись в четвертом часу. Еле дотащились. Занятия, переезды, сама Москва вытянули все силы.
В прихожей скандированием встретила Настя, младшая сестра:
— Рас-си-я! Рас-си-я!
— Что, опять биатлона насмотрелась? — не особенно радостно отреагировала мама.
Папа ответил:
— Глянули повтор вчерашней гонки.
— Там Зайка победила! — уверенно стала рассказывать Настя. — Она российская…
— Ладно, зайка, дай нам отдышаться.
Настя тут же насупилась:
— Я не зайка. Я — Настя. Я буду чемпионка танцев!.. Ладно, мне надо мультики… — И убежала в свою комнату.
Иногда пятилетняя сестра кажется Даше уже взрослой, всё понимающей. Но чаще — пребывающей, и как-то специально заставляющей себя пребывать, в том периоде детства, когда еще можно многого не понимать, позволительно капризничать и не слушаться. И от этого Даше становится как-то завидно, и она вопреки здравому смыслу злится на сестру.
— Есть хотите? — спрашивает папа.
— Я — нет, — ответила Даша и тут же автоматически поинтересовалась: — А что есть?
— Курица по-ростикски и рис.
— О, тогда курицу буду!
“По-ростикски” папа называет куски курицы, обвалянные в муке со специями и зажаренные на сковородке в большом количестве масла. Мама эту еду считает вредной — “поэтому и такие пухлые все, кроме тебя, курильщика!” — но иногда готовить не запрещает: действительно вкусно.
Переоделись в домашнее, помыли руки, прошли на кухню.
— А вы с Настей будете? — спрашивает мама папу.
— Мы недавно… Не дождались. Я с вами чай попью.
Сначала Даша, а потом мама накладывают себе еды на тарелки. Садятся за обеденный стол. Не верится, что еще три месяца назад здесь, на кухне, был папин кабинет: письменный стол, полка с книгами, даже маленький диванчик. Ели за столиком, который каждый раз приходилось раздвигать, а чаще всего в комнате, перед телевизором… Но в начале сентября папа получил второй в своей жизни крупный гонорар, и его хватило, чтобы застеклить и утеплить лоджию. С тех пор кухня, впервые на Дашиной памяти, снова стала полноценной кухней. И всё равно на ней тесно, — повсюду посуда, разные миксеры, мясорубки, пароварки, которыми очень редко пользуются. Была бы Дашина воля, она бы вообще выбросила из квартиры почти всё. Почти все вещи. Они давят, мешаются, лезут в руки.
— Что там происходит в мире? — интересуется мама.
Папа задумался.
— Да так… В Охотском море буровая платформа затонула. Буксировали, а на ней куча людей, и неизвестно, что с ними… Удальцов в реанимации…
— Ур-роды, — сочно произносит мама. — Убивают человека просто! И как он, совсем плох?
— Ну, видимо. — Папа вздыхает. — Если действительно столько дней на сухой голодовке, то это — необратимые изменения организма. Легкие ссыхаются, почки, печень…
— Гады! Если он умрет, то этой власти такое устроят!
— Да ладно… Кто устроит…
— Общество!
— А, обществу плевать. Ворчат, конечно, но это сытое ворчание безобидно. Так можно всю жизнь… Ворчи-ворчи хоть четверть века…
— Нет, Роман, — голос мамы начинает дрожать, — нет, ты не прав! Люди кипят, и только ждут повода, чтобы взорваться. Посмотри комменты к моим постам…
Мама часто говорит, что она суперблогер и считает, что активность в Интернете, это реальная сила.
— Вот увидишь, люди поднимутся!.. И я, конечно, желаю Удальцову здоровья, но если с ним что-то случится, то для власти это будет концом.
Папа усмехается.
— Да, да! — продолжает горячиться мама.
— Посмотрим… Кстати, другой Сергей звонил, хочет приехать вечером. Сейчас на каком-то митинге…
— Шаргунов, что ли?.. Пусть приезжает, естественно, хоть всё обсудим…
Входит Настя и тут же подключается к разговору:
— А кто приезжает?
— Дядя Сережа. Твой крестный.
— А-а, крё-остный… А он привезет чего-нибудь?
— Может быть… Иди руки помой и наведи у себя порядок.
“Крестный”, — хмыкает про себя Даша. Да, сначала он хотел участвовать в крещении, но в назначенный день оказался где-то в поездке. На какой-то книжной выставке — он, как и папа, писатель, — и Даше пришлось носить годовалую, но уже тяжеленную сестру по крестильне. Даше было тогда девять лет. Она стала крестной мамой Насти, а отцом записали дядю Сережу, заочно…
— Даш, поела? — вспоминает о ней мама. — Отдохни сейчас, а потом не забудь пьесы проиграть. И уроки доделай.
— Угу…
Даша встает, бурчит “спасибо”, направляется к себе.
— Тарелку убери в раковину, — останавливает папа. — Масло в холодильник сунь.
Лоджия узкая, и по ней просто так не походишь. Сантиметров хотя бы на десять шире — было бы хорошо. По крайней мере, не боком двигаться… Но и так — ничего. Трудно теперь представить, как она жила в одной комнате с сестрой. Спали на двухэтажной кровати… Письменный стол и пианино на лоджию, конечно, не влезло, и часа два за ними, когда рядом шевелится еще человек, а тем более иногда пристает, находиться почти невозможно. А когда постоянно кто-то возле тебя…
Папа несколько лет на кухне писал, под мамину готовку, под шуршание пакетами, шум воды. И Настя к нему постоянно лезла, да и Даша, когда была маленькой. Хотя папа не жаловался, наоборот, говорил, что поэтому у него и получаются всем понятные рассказы и повести: “Умствовать некогда, стараюсь фиксировать только главное…”
Даша забирается на кровать, включает ноутбук. Его купили на четырнадцатилетие. Дорогой, почти тридцать тысяч, зато не тормозит, фильмы быстро загружаются.
Просматривает почту. Стопятьсот всяких ссылок. Чтоб всё пересмотреть, неделю сидеть надо. Явную чушню стирает, кое-что открывает… А вот письмо от Алины. Она живет в городке со смешным названием Сапожок. Это где-то в Рязанской области.
С Алиной Даша познакомилась в позапрошлом году на Кипре. Благотворительная организация “Благовест” отправляла туда многодетные семьи на отдых.
Раньше Дашина семья не считалась многодетной, так как брат Алеша был уже совершеннолетним. Но потом закон изменился, и многодетными стали считать семьи по младшему ребенку — пока он не достигнет восемнадцати лет.
И вот им выдали три путевки. Полетели Даша, Настя и мама. Десять дней провели там. Классно было. Апрель, а море уже теплое, номер большой, всё включено, еда вкусная. Экскурсии в горы, катание на осликах, детские дискотеки, бассейн… В общем, классно.
Группа была большая, и в основном дети из малообеспеченных семей, инвалиды. Некоторые вели себя как хулиганы или дебилы. Но кое с кем Даша на эти дни сдружилась. В том числе и с Алиной. Прощались в Москве, сдерживая слезы, обменялись адресами и телефонами. Но ни Даша, ни Алина ни разу друг другу не позвонили. И другие девочки и мальчики очень быстро забылись, да и сам Кипр стал чем-то вроде сна. Хорошего, приятного сна, но мало вяжущегося с действительностью… Летом папа возит их в Евпаторию, но там совсем не так, как на Кипре. Живут в съемных квартирах.
Потом Даша завела страничку “Вконтакте” и вскоре там объявилась Алина.
Поначалу вспоминали Кипр, ребят, разные смешные случаи. Но скоро письма Алины стали всё грустнее и грустнее. “Не хочу здесь жить!.. Дыра вообще… До Рязани только два часа ехать… Хочу снова на Кипр или куда-нибудь отсюда…” Присылает фотки — облупленные дома, почти руины, парни с тупыми мордами, лужи во всю улицу…
Сегодня даже не открыла письмо. И так настроение не очень. Да и мама наверняка вот-вот дергать начнет: “Давай заниматься”.
Среди ссылок заинтересовала такая: “Врачи признали любовь болезнью”. Стала читать:
“Отныне международный шифр этой болезни F63.9. Любовь отнесли к психическим отклонениям, к пункту “Расстройство привычек и влечений”.
— Бред какой-то…
Покопалась в Интернете, надеясь увидеть, что это на самом деле бред, стёб, но обнаружила совсем другое — кучу подтверждений. Даже симптомы: “Навязчивые мысли о другом; резкие перепады настроения; завышенное чувство собственного достоинства; жалость к себе; бессонница, прерывистый сон; перепады артериального давления; головные боли; аллергические реакции; синдром навязчивой идеи”.
Читая, Даша тут же обнаруживала многие признаки у себя… Да, часто думает о помощнике профессора Саше и еще о двух-трех ребятах, и настроение меняется резко, собственное достоинство наверняка завышено, себя жалко…
И так далее, так далее вплоть до аллергии.
“По мнению ряда ученых, любовь можно сравнить с обсессивно-компульсивным расстройством”.
Даша собралась было послать такую новость — что любовь, это болезнь — друзьям, но подумала и не стала. Не хотелось показывать, что она разделяет такое мнение… Болезнь… Может, и психическое заболевание, но, наверное, без него было бы пусто и скучно. Хотя… хотя и любовь тоже вряд ли дарит так уж много радости. С ней непросто жить день за днем.
Свое чувство к Саше она не может назвать любовью, но почти постоянные мысли о нем, волнение, когда она рядом с ним, мешают заниматься делами. Всё остальное кажется лишним, нелепым. Фагот, история, ноты, еда…
Чтоб сильно не загружаться, вернулась к себе на страничку, продолжила искать интересные письма.
В основном об актерах фильмов про Гарри Поттера (Даша до сих пор значилась среди поттероманов, хоть почти год как совершенно потеряла и к фильмам, и к книгам интерес), о “Сумерках”, которые нравились ей всё больше… Обнаружилось и несколько ссылок на ролик последнего выступления группы “Pussy Riot”. Даша открыла, посмотрела.
Три девчонки в разноцветных платьях и в шапочках-масках безголосо пели под жужжащую музыку на крыше возле какой-то тюрьмы. Даша разобрала лишь несколько фраз: “Веселая наука захвата площадей… Отбери у всех ментов автомат… Почувствуйте с нами запах свободы…” И — припев: “Смерть тюрьме, свободу протесту! Смерть тюрьме, свободу протесту!”
Везде политика в последние месяцы, все обсуждают скорые выборы президента, недавние выборы в Думу. Спорят, возмущаются. Повсюду какие-то митинги, акции. И Интернет этим забит… Папа собирается тридцать первого числа пойти на Триумфальную площадь на митинг. А митинговать там не разрешают, людей задерживают, некоторых избивают… Мама то отговаривает
папу — “а как мы здесь будем в новогоднюю ночь?” — то поддерживает и даже сама хочет идти.
Мама постоянно находит в Интернете разные факты несправедливости, коррупции (Даша никак не может понять, что это слово обозначает), преступления, о которых почему-то не говорят; злится на засилье гастарбайтеров… Почти каждый вечер они говорят об этом. Часто мама призывает бороться, действовать, случается, утверждает: нужно уезжать. “Куда?” — стонуще спрашивает папа. “В Европу!” — “А там лучше? Я был в Берлине, в Кельне, во Франкфурте, в Париже. Жить я там не хочу. Это уже не Европа”. — “Но что же делать?! Нам нужно детей спасать!”
Иногда эти разговоры заканчиваются у них ссорами…
Заглядывает Настя:
— Мама сказала, чтобы ты со мной позанималась.
— Хорошо, иди готовься. Ноты найди.
Торопливо досматривает почту. Одно, не открывая, удаляет, другое оставляет, чтоб почитать, посмотреть позднее. Если получится.
— Всё, я готова. Давай! — кричит Настя. — А то скоро “Смурфики” будут.
Занятия с сестрой — самое злящее. Почти каждый день повторяют одно и то же, и будто в первый раз. Даша уверена: сестра специально делает вид, что не помнит, на какие клавиши какими пальцами нажимать, не умеет читать ноты.
— …Теперь ми. Ми! Вторым пальцем. Где у тебя второй палец?
— Да-аш, не кричи.
— Я еще не кричу, — отвечает Даша, и сама слышит, что начинает кричать. — Но ты ведь второй год на сольфеджио ходишь. Неужели нельзя запомнить?!
Настя не может или не хочет найти ни второго пальца, ни ми. Тупо смотрит на клавиши, шевелит своими маленькими пальцами с черными от пластилина ногтями.
— Вот второй палец! — окончательно теряет терпение Даша. — А вот —
ми! — Бьет по клавише.
— Не кричи-и-и! — И Настя начинает рыдать; Даша уверена, что она только этого и добивалась, чтоб не заниматься.
Приходит мама и напускается на Дашу:
— Неужели нельзя было хоть раз спокойно! Попросили тебя поза-
ниматься!..
— Она не хочет заниматься, — пытается доказать Даша.
— Я-а… хочу-у!..
— Если бы ты хотела!..
Мама зовет папу. Папа морщится, словно у него болят зубы, скулы двигаются. Но он молчит… Поют Настю водой. Постепенно она успокаивается. И уже втроем, окружив пианино, кое-как помогают Насте разучивать этюд.
Минут через пятнадцать она играет сносно, но Даша понимает, что завтра сестра снова все забудет — точнее, сделает вид, что забыла, — и всё начнется по новой.
— Ладно, — облегченно выдыхает мама. — На сегодня достаточно. Теперь Дарья проиграет свои пьесы.
— М-м…
— Давай-давай. Скоро дядя Сережа придет.
Даша пересаживается на табурет, начинает играть, а Настя включает телевизор. И чем Даша громче бьет по клавишам, тем сильнее прибавляет звук.
В конце концов Даша не выдержала:
— Ты издеваешься?!
— Мне не слышно.
— А я не могу заниматься!
— А мне не слышно, что там говорят.
— Выключи быстро!
Настя соскочила с кровати, лицо ее стало страшным, она вскинула руки и запела:
— Вин-чан-чикс! Сила внутри меня! Сильная! Смелая! Энер-ги-я-а!
— Ну всё, хватит! Мам!
И снова общесемейная буча. Папа, ворча: “Какая тут, на хрен, работа…
А потом денег требуют”, — увел Настю к себе. Мама опять накричала на Дашу, что не умеет общаться с сестрой.
— Ты ведь старшая! Неужели совсем ума нет никакого!..
Без всякого настроения сыграла все три пьесы по два раза и ушла на лоджию. Только погрузилась в Интернет — звонок в дверь. Зная, что сейчас ее позовут, надела платье вместо майки и шортов.
— Да-аш, — добрый мамин голос, — иди поздоровайся! Дядя Сережа пришел.
Дядя Сережа, высокий, темноволосый, с выразительными подвижными бровями. Он пишет книги и занимается политикой. Время от времени Даша видела его по телевизору в разных ток-шоу — дядя Сережа что-то говорил о свободе, справедливости, о народе.
— А, — улыбнулся он Даше, — растем?
— Здравствуйте.
— Здравствуй-здравствуй…
— Проходи, — папа, по своему обыкновению, без особой приветливости пригласил его на кухню, где мама накрывала на стол; в руке у папы был тяжелый, видимо, дядей Сережей принесенный пакет. — Посидим. Водка, закуска, слава богу, имеется.
— А я пива принес, и девочкам тортик.
— Пиво… — папа усмехнулся. — Знаешь поговорку? Кто пьет пиво и вино, тот…
— Знаю, — перебил дядя Сережа. — Я вообще разделяю лозунг: “Русский, кончай бухать”.
— Хм, а как без бухла? Спятить можно от такой реальности.
— Вот это и удерживает от полного воздержания… Можно руки помыть?..
Настя уже за столом, нетерпеливо постукивает вилкой о тарелку. Папа достал из пакета бутылки “Туборга”.
— Так, приступаем! — объявляет мама. — Берите купаты или вот сосиски есть…
— Я буду сосиски, — заявила Настя.
Купаты пахли и вкусно, и как-то противно, и Даша тоже выбрала сосиски. Гарниром был рис…
Пришел из ванной дядя Сережа, глянул на стол и одобрительно мыкнул. Сел на указанное мамой место. Папа поставил перед ним открытое пиво, бокал и стал наливать себе водку в рюмку. Спросил:
— Может, все-таки моего напитка сначала?
— Нет, я это. Тем более выпил уже пивка после митинга… Да, друзья
мои, — дядя Сережа повысил голос, — побывал я на митинге, даже выступить позволили.
— И как?
— Честно говоря, толку особого в этих акциях я не вижу…
— А зачем выступал? — усмехнулся папа.
— Ну, надо же что-то делать.
— Ясно… Ладно, давайте накатим, и поговорим. — Папа поднял рюмку. — За всё хорошее!
Мама поморщилась:
— Ты опять этот тост свой! Нельзя что-нибудь осмысленнее придумать?
— Это самый осмысленный тост. “За всё хорошее!” — тут столько смысла… Трансцендентность.
— За Россию! — выкрикнула Настя.
— Вот, — мама кивнула, — пятилетний ребенок и то соображает…
Даша не открыто, но внимательно наблюдала за дядей Сережей. Он ее немного смешил. Молодой парень на вид, нескладный, но симпатичный и старающийся выглядеть солидно, и в то же время какой-то застенчивый. То есть не знающий, как себя вести. Выражение его лица постоянно менялось — брови то сдвигались, то разлетались в стороны, и губы изгибались вверх, вниз; колючий взгляд мог через мгновение стать мягким и наивным… Даша была уверена, что дядя Сережа репетирует мимику перед зеркалом, — когда она ходила в театральную студию, им задавали такие упражнения…
— Зюганов объявил тех, кто голоса воровал, госпреступниками, — рассказывал дядя Сережа, — пообещал, что они ответят. Гудков призвал объединяться… Смело всё, под стенами Кремля, и людей собралось прилично. Но — как в пустоту…
— Десятого числа был шанс что-то изменить, — вступил папа. — Там, на площади Революции. Если бы все эти сто тысяч остались стоять, то власть наверняка бы пошла на уступки.
— Да это понятно. — Дядя Сережа вздохнул. — Впрочем, могло закончиться кровью.
— Ну и кровь бы не помешала. Отличный толчок.
— Как сказать…
— Да-да, Сереж, — быстро заговорила мама. — Когда бьют сотню людей, это, конечно, фигня. Ну, ты понимаешь… А если разгонять сто тысяч!..
— Если бы митинг был на Революции, еще не факт, что на него пришло бы столько.
— Пришло бы. Народ в тот момент был на грани. Хотел, чтобы его услышали. Как никогда в последние годы хотел. А его — на Болотную.
— Хм! — дернулся папа. — На Болотной могли и жить остаться, власти это не страшно — главное, что от Кремля увели. А народный протест, это цепная реакция. Услышали бы, что такая масса начала бессрочный митинг на площади Революции, и к ней через час еще сто, двести тысяч бы присоединились. Театральная, Манежная, Лубянка, — в голосе папы послышалась интонация, с какой он читал Насте на ночь сказки, — Тверская до Триумфальной запружены
людьми…
— Мечтатель, — усмехнулся дядя Сережа.
— Да это было вполне реально. А так… — Папа наполнил свою рюмку. — Если созрею когда-нибудь писать своего “Клима Самгина”, обязательно вставлю кусок про десятое декабря. Картинка в голове отпечаталась: маленький, сухонький Лимонов кричит в слабосильный мегафончик: “Не уходите! Вас обманывают!” А в ответ — улыбки. Не радостные, а такие… Будто человек глупость кричит… И все эти колонны либералов, коммунистов, националистов, анархистов вытекают с площади Революции в сторону Болотной. Отвратительно. — Папа выпил. — И вот неделя всего прошла, а будто — год. За неделю, да нет, за пять минут весь пыл спустили.
— Рома, ты мне это всё так объясняешь, будто меня там не было.
— Но ты ушел, — кольнула мама.
— В самом конце. Понял просто, что здесь уже ничего не случится. Пятьдесят человек вокруг Маркса… Решил, по крайней мере, как литератор, посмотреть своими глазами, что там на Болотной.
— И даже выступил.
— Ничего не вижу плохого… Ладно, друзья, давайте лучше поговорим о том, что нас ждет.
Папа хохотнул:
— Ха! А что нас может ждать? Двенадцать лет Путина, а потом Сечин или Шувалов, или Медведева поставят опять. Путин никому чужому власть не отдаст.
— Путин плохой, — серьезно заявила Настя.
— Да? — Дядя Сережа приподнял правую бровь. — А почему?
— Потому. Он много таджиков к нам пустил.
— А кто это тебе сказал?
— Мама.
— На-асть! — Мама смутилась. — Зачем рассказывать посторонним такие вещи.
— Крестный, — не теряла Настя серьезности, — это не посторонний.
— Да, ты права. Но в садике не смей наши домашние разговоры пересказывать. Поняла? И давайте, девочки, готовиться спать. Завтра — школа и садик… Даш, поела? Поиграй на фаготе.
— После еды нельзя.
— Пять минут. “Польку” закрепить надо… И дядя Сережа послушает… Настя, а тебе надо спать готовиться.
Лениво собрала фагот. Смочила трость в чашечке с водой… Играть совсем не хотелось. Особенно “Польку”… Ладно, пять минут.
Набрала воздуха и экономно пустила в эс. Полилась мелодия. Полилась и тут же споткнулась, и снова полилась…
За окном, разбавленная огнями фонарей и светом окон девятиэтажки напротив, темнота. Зимний вечер… Иногда к самому стеклу подлетает снежинка, секунду-другую кружится, словно бы танцует под “Польку”, и исчезает. Но снега почти нет. А до Нового года две недели. Всего две недели осталось жить в две тысячи одиннадцатом году.
Особенных подарков Даша не ждет, тем более папа сказал, что роялти за книги вряд ли выплатят до середины января — у всех под конец года финансовый дефицит, еще что-то. В общем, больших денег не предвидится… Да и какие подарки… Ничего не хочется. Снег бы выпал настоящий, как в прошлом году. Ходить в Коломенское, играть там в снежки…
Домучила “Польку”, бойко сыграла давно отточенного Марчелло. Отстегнула фагот, поставила в угол лоджии. Ремень на всякий случай снимать не
стала — вдруг еще заставят.
Посмотрела время в мобильнике. Начало десятого. Поставила будильник на шесть сорок пять. Выезжать нужно до без пятнадцати восемь — а то потом уже такая давка на платформе, что о поезде и говорить нечего. Просто не влезть.
Хотелось пойти на кухню, послушать, что говорят взрослые. Может, услышит важное. Устала от состояния тревоги. У всех она. Одни уверены, что, если Путин снова станет президентом, все тут же рухнет, Россия погибнет. Другие же считают: никто, кроме Путина, не убережет Россию от гибели.
Но вот так, живя в Москве, и не скажешь, что что-то может случиться. То есть, что Россия на краю гибели. Люди одеваются всё ярче, машины всё дороже, город всё чище, даже бомжей, нищих как-то стало меньше в последнее время. Эти гастарбайтеры, правда… С другой стороны, гастарбайтеры поэтому и едут сюда, что здесь лучше, чем в других местах.
Их семья… Они тоже стали жить лучше. Даша помнит: несколько лет назад случалось, что и на еду денег не хватало, а теперь есть заначка на черный день. Хотя мама по временам начинает паниковать, что они вот-вот так задолжают по квартплате, что квартиру отберут, что куртку Насте купить не на что, что себе она сапоги который год не может купить, что у папы зимней обуви нет, в туфлях ходит… Доходит до слез, почти до ссор, но родители быстро соглашаются с тем, что лучше жить так, почти в бедности, чем втискиваться в систему, соучаствовать в разграблении страны…
Вспомнила, что торт-то не ела, и пошла на кухню. Настя на кровати играла в куклы. Что-то шептала им.
— …С “Сити эф-эм” уволили, — жаловался дядя Сережа, — на “Маяке” сказали, чтоб выбирал: или политика, или книжные обзоры. Наверняка после сегодняшнего митинга тоже уволят…
— Что, Даш? — спросила мама.
— Торт хочу попробовать.
— А, ну отрезай…
— В общем, выдавливают отовсюду, — договорил дядя Сережа. — А хочется настоящего дела. Хочу портал сделать, ищу человека при деньгах. Но если даже кто-то найдется, наверняка выставит целую стену ограничений. Бизнесмены оппозицию поддерживать боятся.
— Надо бороться, Сереж, — сказала мама. — Вот этот подъем, это, может быть, последний шанс спасти Россию.
— Ну, наверное, не последний, — вставил папа уже пьяноватым голосом. — Россия, она…
— Нет, ты послушай… Я никогда в жизни не могла представить, что я буду националисткой… Даша, иди к себе. У нас тут взрослый разговор.
— Можно, я послушаю?
— Да? А потом будешь всем пересказывать.
— Ма-ам…
— Пусть слушает, — поддержал дядя Сережа. — Молодому поколению нужно понимать, куда катится родина.
“И куда?” — захотелось спросить Даша, чтобы получить лаконичный и ясный ответ; все вокруг критикуют сегодняшнее, но не говорят, как надо, что именно необходимо менять и на что менять. Или ей, Даше, не встречаются эти рецепты.
— …Я не хотела быть националисткой, — продолжила мама, — я совсем не так воспитана… Но меня к национализму толкает все вокруг. Все последние годы я себя как в каком-то оккупированном городе чувствую. В Москве. Иду и сумку сжимаю, и за Дашку трясусь… каждое утро со страхом ее в школу отпускаю…
— Гастарбайтеры выгодны бизнесу, — заметил дядя Сережа. — Копеечная рабочая сила.
— Да мне по хрен эта копеечная сила! Москва — это столица России, а не Таджикистана!
— Киргизы особенно раздражают, — сказал папа. — Или кто они… Монголоиды, в общем. Как в Кызыле стало.
— Вот-вот! — Мама дернула головой. — Из Кызыла мы уехали, когда там стало жить невозможно, а теперь они и сюда за нами приперлись.
— И не их винить надо, — снова заговорил папа, — а власть, которая их сюда пускает. И ведь шляются без дела толпами. Скоро резать начнут. Мы не удивляемся, что целые народы исчезали — печенеги, гунны, что византийцы взяли и растворились. То же и с русскими наверняка произойдет, если толчка не будет. Нужно что-то, что нас поднимет.
— М-да, — дядя Сережа сжал лежащие на столе руки в кулаки, — проблем море.
— Это не проблемы уже, Сереж, а катастрофа! — почти закричала мама. — В образовании, медицине. Жилье это несчастное почти никому недоступно…
С судами что происходит… Экономика!..
— Один “крокодил” взять хотя бы, — добавил папа.
Дядя Сергей снова приподнял бровь:
— Что за крокодил?
— Ну, наркотик такой. Из доступных лекарств… Почему у нас так много стало аптек? Из-за этого… Еще лет пять назад, помню, с мамой по Минусинску идем… там рядом у меня родители сейчас живут… И я говорю: “Вот хорошо, аптеки круглосуточные на каждом шагу”. А мама мне: “Что ж хорошего? В них наркотики продают”. Я тогда не поверил, подумал: ну, пожилые люди склонны во всем негатив видеть… Потом услышал, что “Терпинкод” для приготовления наркотика покупают. А недавно Юлия Латынина стала на всех углах кричать про “крокодил” и “Фарм-стандарт”, который эти препараты выпускает и который Голикова крышует. Все требуют по рецептам продавать, одна она против…
И никаких последствий. Ни расследований, что Латынина, например, клевещет, ни по поводу Голиковой. А от этого “крокодила” человек за полгода сгнивает в буквальном смысле… С лета обещают на рецепт перевести, но это тоже… Да и поздно, наверное, тут уже эпидемия…
— Безобразие, — как показалось Даше, равнодушно сказал дядя
Сережа. — Но наша беда… беда оппозиции в том, что нет внятной программы будущего. А лозунг “Россия без Путина” может увлечь лишь на короткое время. И то не всех.
— Тем более, — добавила мама, — что Немцов постоянно лезет…
Пришлепала Настя:
— Пап, почитай мне журнал.
— Я разговариваю.
— Капельку! Я уснуть не могу.
Папа, досадливо кряхтя, поднялся. Мама тут же погнала спать и Дашу:
— Ложись, а то завтра опять не добудишься.
Зашла в ванную, почистила зубы. Осмотрела лицо в зеркало. На лбу еще два новых прыщика появилось. Пока меленькие красноватые точки, но завтра наверняка нальются… Блин, и как назло челку совсем недавно подстригли…
— “Съев свои сандвичи, феюшки достали десерты из корзинки для сладостей, — тихо, вкрадчиво как-то читал папа; верхний свет был погашен, горел ночник возле Настиной кровати. — «Давайте потренируемся накладывать то заклинание метаморфоз, о котором сегодня нам рассказывал профессор Визгиз», — предложила Текна”.
Даша прошла на лоджию, разделась в темноте, легла, накрылась одеялом… Спать не хотелось.
— “»Мы всего лишь попробуем превратить наши десерты в какие-нибудь классные вещицы», — настаивала Текна. Флора покачала головой: «Знаешь, играть с едой — дурной тон!» — заметила она”.
“Какая слышимость!” Даша натянула одеяло на голову, оставила только щелку для носа. Полежала так с полминуты, перевернулась, взяла с тумбочки ноутбук. Открыла. Подождала, пока загрузятся программы, набрала в “Яндексе” слово “крокодил”.
На экране появилось несколько маленьких картинок — фотографии разных аллигаторов, мягкой игрушки, а ниже, первая же ссылка, — “Наркотик «крокодил»”.
— Всё, Насть, спатиньки. — Голос папы.
— Спатиньки… А поцеловать!
— М-ма! — звонкий звук поцелуя.
Даша кликнула ссылку, побежала взглядом по строчкам:
“Наркотик «крокодил», он же дезоморфин, — кустарный наркотик. Относится к синтетическим опиатам, в сравнении с морфином быстрее вызывает стойкую зависимость… Наркотическая зависимость от «крокодила» развивается уже после 2-х инъекций… В 2000-х годах началась активная борьба с наркотиками, в результате которой из крупных городов исчезли героин, кокаин и др. наркотики. Это вынудило наркоманов искать другие пути получения удовольствия. Произошел парадокс, связанный с хорошей работой наркополицейских… В состав наркотика «крокодил» входят кодеин содержащие препараты («Терпинкод»,
«Коделак», «Нурофен», «Солпадеин» и др.), бензин, йод, бытовые растворители, серная кислота, сера, содержащаяся в спичечных головках и фосфор”.
От бензина, серной кислоты, спичечной серы Дашу передернуло: “Неужели это в себя решается кто-то вкалывать? И растворители…”
Торопливо, но уже вскользь, как нечто мерзкое, но все-таки интересное, стала читать дальше:
“Свое название наркотик получил из-за того, что в месте инъекции возникают язвы и эрозии, которые поначалу покрыты гнойной коркой, кожный покров в пораженных местах становится похож на кожу крокодила… Средняя продолжительность жизни героинового наркомана составляет 7 лет, а наркомана, упо-требляющего «крокодил» — не более года. Человек, употребляющий «крокодил» более 4 месяцев, практически неизлечим и обречен на гибель”.
Даша двинула палец по тачпаду, и на экран выскочили фотографии. Нереально жуткие, такие, что Даша отдернула взгляд… И сразу стало ясно, что это не фотомонтаж, не графика…
Захлопнула ноутбук, сунула на тумбочку, дрожа и сдерживая булькающую горечь в горле, плотно-плотно завернулась в одеяло. Сжалась, полежала не шевелясь, а потом осторожно прикоснулась пальцами к своим ногам и стала ощупывать кожу. Казалось, что вот сейчас, сейчас обнаружит мокрую рану, нажмет сильнее, и мясные волокна начнут отваливаться. Как у переваренной курицы… Как у тех, на фотографиях…
— Господи, не надо, — зашептала тихонько, — не надо.
Наверное, никогда так не хотелось быстрее заснуть, выскочить отсюда, из этого мира хоть на несколько часов, как сейчас. И чтобы ни снов, ничего, только чернота. Надежное, полное забытье.
Глава вторая
27 декабря 2011 года, вторник
— Давай, Даш, соберись. Предпоследний день, — хрипловато со сна говорила мама, — и сразу позвони, как в школу войдешь.
— Ну всё, пока.
— С богом… Шапку возьми — там холодно!
— Снега нет, я смотрела, — ответила Даша, надевая на плечо сумку.
— И что? Снега нет, а мороз приличный… Надевай и не спорь.
Так посмотришь на Москву, особенно в Интернете, и создается впечатление, что вся она ночью не спит, тусится в клубах, кафешках, кофейнях. Праздники вечерами проходят всякие, презентации, открытия выставок, кинопремьеры. Но в то же время вся эта жизнь как бы выдумана, нереальна (тем более что Даша ее вживую не видела), а есть только почти круглосуточные потоки автомобилей за окном, потоки плотные, медленные, и еще — утренние ручьи стекающихся к метро людей.
Школа в шести остановках — в районе станции “Маяковская”. Не очень-то близко, конечно, но и не сказать, что слишком долго добираться. За полчаса вполне можно. Большинство учеников живут еще дальше, чем Даша. Но школа престижная, а перевестись или записаться сюда довольно легко — жилых домов вокруг почти нет, в основном офисы всякие, рестораны, отели…
До третьего класса Даша училась в школе, ближайшей к дому. Районной. Учительница была хорошая, заслуженная, но когда мама стала советоваться с ней, стоит ли перевести Дашу в ту школу, где она сейчас учится, учительница сказала: “Да, конечно”. И добавила, что, честно сказать, учителя у них здесь довольно слабые и ученики в основном хулиганистые, из простых семей — потомки крестьян, которых свозили в Москву после войны работать на заводах. Та же школа, возле “Маяковской”, когда-то элитная, для детей руководителей государства, элитной, по сути, и остается, хотя дети по-настоящему элитных учатся в частных, закрытых школах и гимназиях или вообще за границей.
“И желательно как можно раньше перевестись, — добавила тогда учительница, — пока отношения в коллективе еще не сформировались. Сами знаете, как к новеньким относятся, и чем старше, тем тяжелее вливаться…”
И в третий класс Даша пошла в новую школу.
После четвертого часть одноклассников исчезла, добавились другие, позже некоторые тоже уходили, переводились, их места занимали новые, и в итоге Даша стала одним из старожилов. Правда, в прошлом году две четверти была на домашнем обучении — очень интенсивно занятия по фаготу происходили, — но это пошло для ее авторитета на пользу: ребята по ней явно соскучились, и то, что она полгода не ходила на уроки, придало ей некоторую особенность. Все ходят, сидят за партами, а Даша только сдает темы и получает оценки. Ее по-настоящему зауважали.
Этот учебный год она проводит, как все. И рада. Любит приходить первой, брать у охранника ключ от класса, включать свет — эти лампы, которые загораются медленно, неодновременно. Если на доске что-то написано с прошлого дня, протирает доску. Любит стоять в темном коридоре и смотреть в окно на идущих от метро к школе учеников, учителей. Особенно сейчас, зимой, приятно так вот тихонько стоять и смотреть — на улице полутьма, холод, люди торопятся, скользят по обледенелой дорожке, из трубы кухни отеля “Марриотт”, что слева, валит то ли дым, то ли пар, и получается такой полутуман. Словно ты не в московской школе, а в Хогвартсе из “Гарри Поттера”. Да и их школа далеко не обычная. Даже внешне. Она похожа пусть не на роскошный, но все же дворец. Перед входом колонны, лепнина на стенах, пять этажей. Потолки высокие, классы просторные, актовый зал, как маленький театр…
Сегодня хоть и приехала за полчаса до начала уроков, сразу попала в суету и шум — в вестибюле стояла директор, Наталья Алексеевна, и допрашивала сонного, унылого охранника:
— Как это могло опять?.. Вот прямо у вас под носом! Ответьте, пожа-луйста.
И действительно, рядом со столом охранника на стекле стенда с расписанием кружков и секций — наклейки. На белом фоне черные буквы: “Путин — это Христос”.
Такие наклейки уже появлялись несколько дней назад, и уборщице, говорят, стоило немалого труда их отскрести, и вот — еще раз.
— Это издевательство какое-то, — почти кричала Наталья Алексеевна, — провокация. И оставить невозможно, и сдирать при детях… — Увидела Дашу и как-то инстинктивно дернулась к стенду, загородила наклейки. — Здравствуй! Проходи!
— Здравствуйте. — Даша шагнула в раздевалку; оттуда слушала полушепот директора:
— Снимите, пожалуйста, стенд, и вон туда пока уберите… надписями к стене.
— Я не столяр, — бурчание охранника, — моя задача — следить за
порядком.
— А вы следите?! Как могло это появиться? Как?!
— Не могу знать. Посторонние не заходили.
Судя по звукам, Наталья Алексеевна сама стала снимать стенд. Что-то тупо стукнуло об пол. И после этого она сказала:
— Я буду вынуждена поставить вопрос перед вашим агентством об эффективности вашей работы.
— Ваше право.
Запиликал телефон. Мама.
— Ну ты в школе? Почему не звонишь-то?
— Только вошла, — ответила Даша, всовывая ногу в туфлю-сменку.
Поднялась по лестнице на третий этаж. В классе биологии уже были Оля и Вика. Сидели на первой парте и, перебивая друг друга, спорили:
— У майя в календаре не конец света написан, а просто конец цикла.
— Оля, блин, я сама вчера передачу видела. Ученые доказали — конец. Просто людям не хотят об этом говорить, чтобы паники не было.
— Не будет никакого конца. Скажи, Даш.
— Чего гадать, — улыбнулась она; такой спор в семь сорок пять утра ее развеселил, — увидим через год. — Но тут же сама в спор вступила: — Планета Нибиру приближается, и вполне реально, что врежется в Землю как раз
в декабре.
— Нибиру — выдумка. Это уже доказано сто раз, — сказала Оля. — И вообще, мне папа говорил, что конец света будет совсем другим…
— Каким другим?
— Мы сами здесь всё сожжем и съедим, и погибнем. Часть людей от голода умрет, часть задохнется, кто-то мутирует вообще… И потом всё живое исчезнет. Будет, как на Марсе.
— А, это фигня, — отмахнулась Вика. — Цивилизация придумает что-нибудь. Сейчас из сахара топливо научились делать, из молока.
Даша не поверила:
— Что, правда, из молока?
— Ну да, уже вовсю внедряют. В Китае.
— Это сколько надо сахара сделать, — усмехнулась Оля, — чтобы нефть и газ сахаром заменить! Всю землю свеклой засадить…
— Еще что-нибудь придумают.
— Нет, цивилизация не успеет найти альтернативу всему. За вторую половину двадцатого века столько всего выкачано и погублено, сколько за всё предыдущее время не выкачивали. А за одно первое десятилетие нашего века — как за вторую половину двадцатого. Бешеный темп!
— Да ну ладно…
— Да-да! И каждый день в мире исчезает несколько видов растений и животных. У нас тайга вырубается, нефть по всем трубам, и новые прокладывают и китайцам, и в Европу…
— Если уж конец света будет, — сказала Даша, — то лучше бы Нибиру. Вот, представьте, она приближается, все на нее смотрят, вспоминают свою жизнь, прощаются…
— А ты “Меланхолию” видела? — перебила Вика.
— Нет, а что это?
— Фильм такой, Ларса фон Триера. Про это как раз.
— Про Нибиру?
— Ну, почти. Там планета Меланхолия… Почти весь фильм скучный, а по-следние десять минут — прямо как в реальности. Когда эта Меланхолия уже во всё небо. И врезается в Землю. Знаешь, будто в тебя врезается! Я в кинотеатре смотрела, и прямо закричала…
— Бли-ин, надо посмотреть. — Даша достала мобильник. — Как называется? “Меланхолия”?.. А в Сети есть?
— Не знаю. Говорю, в кинотеатре смотрела…
В пятнадцать минут девятого по всей школе зазвучала песня, под которую делали зарядку.
Солнышко лучистое любит скакать,
С облачка на облачко перелетать, —
звучало из динамиков, —
Раз, два, три, четыре,
Раз, два, три, четыре,
Раз, два, три, четыре,
Пя-а-ать!..
Одни махали руками, наклонялись и выпрямлялись всерьез, другие откровенно прикалывались; учительница биологии Татьяна Юрьевна наблюдала за ребятами с выжидающей полуулыбкой.
Когда песня кончилась, велела:
— Так, а теперь успокаиваемся, настраиваемся на урок. Сегодня у нас последнее занятие в этом полугодии. Повторим пройденный материал.
Но Даше и ее лучшей подруге и соседке по парте Ане настраиваться сегодня было трудно: Никита Михайлов пришел в шарфике Гриффиндора. Он появился в классе перед самой зарядкой и спросить его, с чего надел этот шарфик, Даша с Аней не успели. А хотелось — еще недавно Никита всячески стебался над их увлечением “Гарри Поттером”, а теперь вот, когда Даша и Аня “Поттера” переросли и стали фанатеть от “Сумерек”, видимо, сам стал поттероманом.
И сейчас они шепотом обсуждали, как можно обстебать Никиту.
— Мы скажем, что мы слизеринцы, а в Слизерин ведь принимают по чистоте крови… Будем его называть полукровкой.
— Давай! Только…
— И наложим заклятие Империус.
— Подожди. Только — слизеринцы же плохие, и проигрывают.
— Ну и фиг с ним. В нашем случае победят…
Когда после биологии класс побрел к кабинету истории, Даша и Аня решились заговорить с Никитой.
— Ты что, в Гриффиндор поступил? — таинственным полушепотом спросила Аня.
— А?
— Ну, у тебя опознавательный знак гриффиндорца. Признавайся.
— Какой, на фиг, знак?
— Ну… ну вот, — заикаясь от рвущегося смеха, Даша кивнула на шарф. — Желтые и красные ква… квадратики.
Никита скосил глаза на шарфик, потрогал его.
— Дуры, это не квадратики, а полосы.
Он быстро размотал шарф, и квадраты действительно оказались полосами; на желтой полосе было изображение красной розы.
— Это эмблема молодых социалистов!
— Сам дурак, — пришла в себя Аня и потащила Дашу вперед по коридору; оглянулась и добавила: — Придурок!
А на следующей перемене из-за этого шарфика случилась крупная неприятность. Даше девочки из шестого класса рассказали: Осинский стал подкалывать Никиту, что он “социалист-мудист”. Никита толкнул Осинского, и тот локтем разбил стекло пожарной кнопки в стене. Кнопка сработала — приехали пожарные машины. Случился переполох, чуть ли не эвакуация… Потом Даша встретила директоршу, та еле сдерживала слезы: “Перед Новым годом! Теперь еще и штраф школе выпишут!” Искали, кто это сделал — разбил стекло и нажал кнопку, — но не нашли. Шестиклассницы не заложили, а Даша тем более. Хотя настроение эта история и ее, пусть не прямое, но все же участие, сильно испортили… Решила никому не рассказывать.
После уроков съездила на сольфеджио, и занятие почти выветрило воспоминания о неприятности в школе.
Дома мама готовила ужин.
— Есть очень хочешь? — спросила.
— Да нет, в школе обед хороший был…
— Иди тогда отдохни. И переоденься… Если что — через десять минут будет готово.
Сменив джинсы и свитер на майку и шорты, Даша зашла в спальню родителей, включила телевизор.
На экране — какое-то ток-шоу. Полукругом трибунки, в центре ведущий, за его спиной экран. Даша хотела переключить — все эти телеспоры она не выносила, — но слова ведущего остановили:
— Было ли это самоубийством? Мы пригласили криминалиста, и сейчас в этой студии он попробует реконструировать все, как было в тот момент, когда полиция вошла в дом. Что для этого нужно? — Ведущий сунул микрофон ко рту подошедшего пожилого человека с седой головой; он напоминал киношных детективов вроде инспектора Коломбо.
Спокойным, бесцветным голосом мужчина ответил:
— Для этого нужен шнур и стул или табуретка.
— Коллеги! — обратился ведущий к кому-то за кадром, — помогите, пожалуйста.
Принесли шнур и табуретку.
— Это, если не ошибаюсь, обычный удлинитель? — удивился ведущий.
— Да, он вполне выдерживает вес тела. — Криминалист поставил табуретку на пол. — Я думаю, что ситуация, видимо, развивалась следующим образом: решив покончить с собой, Марина сделала так называемую скользящую
петлю. — И он стал уверенно вязать удлинитель.
— Извините, была информация, что она уже предпринимала попытку самоубийства, — заметил ведущий, — но тогда шнур оборвался.
— Он мог оборваться, если был тоньше, чем этот. Вот этот, — камера крупно показала шнур, — не оборвется. Он вполне выдержит вес шестьдесят — восемьдесят килограммов… Итак, делается скользящая петля…
— Да разве Марина могла знать про какую-то скользящую петлю?! — возмущенно выкрикнула какая-то женщина с места.
Криминалист улыбнулся:
— Это настолько просто, что можно сделать, не зная.
— Хорошо, — поторопил ведущий, — как было дальше?
— Встав на табуретку, она закрепила шнур на балке. — Мужчина влез на табуретку. — В их доме, как я знаю, есть потолочная балка… А затем… — Вместо шеи, криминалист затянул петлю на своей руке.
По залу прошел негодующий шелест.
— Но есть еще табуретка! — как-то идиотски воскликнул ведущий. — Необходимо было ее выбить! — И недоумевающе-подозрительно посмотрел на криминалиста — дескать, что-то не сходится, и наверняка это не самоубийство. — Как она сама себе могла выбить табуретку?
— Ну, это делается очень легко, — снова улыбнулся криминалист, — достаточно вот так качнуться — и всё.
— Доча, ты где? — Мамин голос из прихожей.
Даша торопливо и как-то испуганно переключила программу.
— Здесь!
На экране возник диктор новостей:
— Сегодня исполнилось бы сорок лет актеру, режиссеру и сценаристу Сергею Бодрову. — В спальне появилась мама и уставилась в телевизор. — Первым киноопытом Сергея Бодрова стали съемки в фильме его отца
“Свобода — это рай” в тысяча девятьсот восемьдесят девятом году. Это был крошечный эпизод, но с него-то всё и началось…
— Бедный парень, — вздохнула мама. — Что, потерпишь?
— Что? — Даша еще не отошла от увиденного только что: табуретка, шнур, руководство как вешаться.
— С ужином. Папа сейчас звонил, сказал, что уже к садику подходит. Через полчаса будут с Настей.
Садик рядом со школой; Настю родители собираются отдать туда же, где учится и Даша. По четвергам водят в подготовительный класс.
— Я не хочу пока есть.
Пошла к себе, открыла ноутбук. Тут же наткнулась на новое письмо от Алины. Той подружки по Кипру, живущей в городе Сапожке.
“Привет, Даш! — стала читать. — С наступающим Новым годом тебя, твою сестренку и твоих родителей! Классные фотки ты выложила. Москва красивая, и ты тоже. А мне и фотать нечего. Эти развалины и дебилов — не хочу больше. Хочу повыкидывать из своего альбома всю эту грязь. Противно. Настроение вообще никакое. Почему одни рождаются в Москве и Петербурге, а другие вот так? Мама говорит, что надо хорошо учиться и тогда поступишь, куда хочешь и будешь там жить. Только откуда взять деньги, чтобы учиться? У нас сосед, Андрей, поступал в Ярославле в институт, и ему не хватило немножко баллов. Предложили платное, сказали, что если будет отличником, то переведут на бесплатное. Но потом обязательно по какому-нибудь предмету ставили четверку. Два года он так проучился и бросил. Теперь сидит в автосервисе с уродами, и сам таким же становится. Даш, напиши, как в Москве. Наверно, все готовятся к Новому году. Пиши мне почаще, а то мне тут совсем скучно”.
Хотела ответить сразу, даже “Привет, Алина!” написала. А потом задумалась. Что написать? Пожаловаться в ответ, что до сих пор нет снега, что всего четыре дня до праздника, а у них уроки… Что вообще какая-то суета постоянно, и настроение тоже никакое…
Не ответила. Свернула Алинино письмо, стала просматривать другие сообщения. Музыку бы новую… Начнешь отвечать, и вообще погано станет… Уснуть и проснуться тридцать первого днем. Чтобы елка стояла с игрушками, гирлянда мигала весело и пахло вкусной едой… Запеченой бараниной.
Движение в прихожей. Это папа с Настей.
— Дашуль, помоги мне накрыть! — Голос мамы.
— Иду.
По дороге на кухню столкнулась с Настей.
— А я сегодня в пись-пи играла! — похвасталась она. — Мне Динар дал!
— Прекрасно.
— Папа мне обещал подарить на день рождения!
— Супер… До него еще полгода.
— Ну и что… И я буду с пись-пи!
— Дарья! — В голосе мамы уже раздражение.
Минут через десять сидели на кухне, ели.
— Что там в мире произошло? — спросила мама традиционно.
Папа усмехнулся:
— Не знаю. Я на работе был.
Папа работает в маленьком издательстве, которое, как слышала Даша, почти не выпускает книг. Ищут гранты, тех писателей, которые хотят выпустить книгу за свой счет… Папины книги выходят в другом издательстве, большом, где платят гонорары. И больше зарплаты папа и мама ждут гонорары, правда, они бывают редко.
— Редактировал что-то? — пытается мама завязать разговор.
— Так… пытался… Мура сплошная.
— Удальцов голодовку прекратил, — сообщает мама. — Врачи сказали, что если еще день-два, то — всё. А ему сидеть, в лучшем случае, до четвертого января.
— Ну, правильно, — кивает папа, накалывая на вилку бруски жареной картошки.
— Что — правильно? — Маму явно стала выводить из себя такая вялая реакция.
— Что голодовку прекратил. Никакого смысла.
— Смысл есть. За эти дни про него все узнали, он стал настоящим героем на фоне этих…
— А, информационный повод — и все оживились. Отпустят, через неделю забудут.
— Информационный повод, это одно из составляющих. Так и рождаются вожди.
Папа поднял глаза, глянул на маму как-то жутко тоскливо.
— За последние двадцать… двадцать пять лет столько было вождей. Причем настоящих. И где они? Кто их помнит? Иногда по “Эхо Москвы” потрындят — и это предел. А рулят не вожди, а вообще непонятно кто. Непонятно откуда взявшиеся. И это надолго. Для нашего поколения наверняка уже до конца.
— Слушай, — голос мамы задрожал, — зачем ты меня совсем в землю вколачиваешь?
Обстановка стремительно накалялась, и Даша, вспомнив утренний разговор с девчонками, спросила:
— А конец света реален? Календарь майя кончается, планета Нибиру летит, и всякие катастрофы постоянно… Это вообще серьезно, про конец света?
— Черт его знает, — дернул папа плечами. — Еще, читал, смещение полюсов скоро может произойти, и если резко, то это тоже почти конец света… Но, скорее всего, фигня. Надо просто людям чем-то мозги забивать, вот и придумывают.
— Ну и пусть конец света, — заявила Настя. — Мы уже много пожили.
— Ой, Насть! — нервно хохотнула мама. — Ты бы хоть не подливала масла. Много она пожила!
Папа отложил вилку, наклонился к Насте. Обнял, поцеловал. Сказал мягко:
— Всё будет хорошо, Настюш. Купим пись-пи, летом на море поедем.
— Ура!
— Только давай уже не в Евпаторию, ладно? — с удовольствием отреагировала мама, видимо, радуясь, что можно говорить о чем-то будущем и светлом. — Надоела Евпатория.
— Можно в Феодосию.
— А там как?
— Говорят, хорошо. Родина Айвазовского, остатки генуэзской крепости. Коктебель рядом…
— А давайте на то море, где мы без папы были, — предложила Настя.
Мама вздохнула:
— Туда много денег надо, если всем нам… Но, может… Да, кстати, — обратилась к папе, — Суркова сделали вице-премьером! В Интернете спорят теперь — одни утверждают, что повышение, а другие — наоборот…
— В принципе, конечно, повышение. И не только формальное. Из замглавы администрации в вице-премьеры. Обычный путь преемника… Через двенадцать лет вполне может стать президентом. Вообще-то, по их логике, одна из самых подходящих фигур.
— Он же вроде чеченец. Асламбек Дудаев настоящая фамилия.
— И что? Главное, чтобы преданным был их общему делу.
— А какое у них дело? — спросила Даша, хотя догадывалась, каким будет ответ.
— Эх-х, судя по всему, Россию уничтожить.
— И в чем это все-таки проявляется? Вы так часто про это говорите…
— Во многом проявляется… Но, понимаешь, сегодня не средневековье — людей не истребляют открыто. Истребление постепенное, зато целенаправ-ленное.
Папа положил в рот остатки картошки и стал медленно жевать; Даша вздрогнула от резко нахлынувшей злобы. Не на папу именно злобы, не на это его жевание, а на такие вот разговоры, которые она слышала с тех пор, как стала что-то воспринимать. Не только родители, а все вокруг говорили и говорили, что Путин плохой, что Россия гибнет, народ вымирает, что надо что-то делать, менять. Но все-таки — где эта гибель? В чем проявляется?
— Нас в школе, — сказала, стараясь сохранить в голосе шутливость, — заставляют приводить примеры.
— Тебе примеры нужны? — Папа совсем посмурнел, но и вроде бы растерялся. — Да полно примеров.
— Ну какие? “Крокодил”, да?
Мама испугалась:
— А ты откуда знаешь про “крокодил”?
— Ну, вы сами обсуждали…
— И “крокодил” в том числе, — подхватил папа. — Но это, по существу, мелочь. Просто возмущает факт, что почти доказано участие члена правительства в этом деле… в крышевании производителя одного из главных составляющих страшного наркотика, а на это не реагируют… Но дело в другом… Дело в том, что наш народ отучили работать. Не дают ему работать.
— Ну как, все работают…
— Мучиться в офисах по восемь часов, это не работа! Работа, это производство материальных благ, или наука. А мы ничего не производим, если открытия совершаем, то они остаются на бумаге или их реализуют за границей и потом мы покупаем результаты за огромные деньги… Самолеты мы не строим, автомобили свои — хлам почему-то, железные дороги не прокладываем, продукты почти все — иностранные…
— Но если у нас не получается.
— Всё у нас получается. Может, что-то хуже, но все равно… Китайцы не умеют делать хорошие автомобили, но стараются ездить на своих, и постепенно прогрессируют. А мы… Иногда начинаем какие-то ограничения вводить, ввозные пошлины повышаем, но получается смех. Потому что, во-первых, нет объяснения человеческого, зачем ограничения и повышения, а во-вторых, мы уже просто не суверенны. Мы во всем зависим от Запада. Да и от Востока. Уже и военную технику покупаем у потенциальных врагов.
Даша глянула на Настю и поежилась от выражения ее лица — сестра смотрела на папу так внимательно, будто старалась запомнить каждое слово…
— Ну ладно, — вставила, когда в речи папы возникла пауза, — я поняла.
— Это всё достаточно сложно понять, тем более что внешне-то наоборот — блестим, цветем, фейерверки пускаем. Особенно здесь, в Москве.
— Да ничего не цветем! — не согласилась мама. — Смердим наоборот. Вот выйдем сейчас на улицу, и что увидим?
— Лучше не выходить. — Папа усмехнулся.
— Вот-вот, скоро будем жить, как белые в ЮАР — в крепостях, и по городу передвигаться группами… И не этих я виню, конечно, — эти приехали, потому что их пустили. Конечно, им здесь в любом случае лучше, чем у себя, где ничего не осталось… Оформляют на сорок тысяч, платят пятнадцать…
“Ну, это я уж точно сто раз слышала”, — сказала Даша про себя. Хотела подняться, но вместо этого осталась на месте.
— …И государство вместо того, чтобы как-то противодействовать, националистов гнобит, когда они про это говорить начинают.
— Ну дак, эти типа государственные мужи такой откат получают! — перебил папа. — А главная проблема в том, что русским никакой цели жизни не дают.
Я имею в виду власть… Зарабатывать деньги — это так… Деньги, конечно, важны, но они не конечная цель. Народ на этом держаться не может. Даже сытое общество без цели в конце концов взбесится и устроит.
— Или погибнет, — вставила мама.
— Да — или погибнет… Вот мы сейчас увидели, что на митинги после выборов вышла не голытьба, не какие-то там мифические экстремисты, а в основном более-менее благополучные люди. Но они поняли, что им готовят еще десяток лет бесцельного существования — и выразили протест. На проспекте Сахарова на днях, говорят, вообще двести тысяч собралось… К сожалению, всё это, по-моему, ничего не даст и, вполне возможно, другого шанса что-то изменить уже не появится. Момент упущен.
— Почему? — спросила Даша.
— Русский народ… не славяне, а именно русский народ, он и так уже почти исчез как единое целое. Советский народ рассыпался в один момент — вон Средняя Азия за несколько лет в феодализм вернулась, словно и не была в Советском Союзе, а до этого в Российской империи с ее европейской культурой… И внутри России тоже самое — что Северный Кавказ, что Поволжские республики, что наша с мамой родная Тува… Всё рассыпается и гибнет… — Папа в очередной раз протяжно вздохнул. — Ладно, всё это так не расскажешь, не объяснишь. Читай побольше, радио слушай…
После ужина Даша с час посидела за учебниками, но готовиться к завтрашним урокам не получалось. К тому же и уроков, скорее всего, не будет — так, прощание, оглашение оценок за вторую четверть… Кое-как дождалась половины десятого, пошла умываться.
— Поучила? — спросила мама.
— Да. Я спать.
— Загрузили мы тебя?
— Ну, так…
— Не обращай внимания, всё хорошо будет.
Завернула на кухню попить воды. Папа писал в своем кабинетике. Из магнитофона раздавалось полурычание-полуплач:
Сладкие конфеты минутных послаблений
Нейтрализуют горечь несбывшихся надежд.
Костяшками пальцев постучи по деревяшке,
Уж если кто смеется, то от злобы или зависти.
О-о, на всей планете мертвый сезо-он…
— Па-ап, — позвала Даша.
— Да?
— А мы елку будем ставить?
— Будем, — папа не отрывался от тетради. — Или завтра, или послезавтра куплю.
“Куплю”… Еще недавно папа старался хоть перед Новым годом соблюдать некоторую… Ну, сказочность, что ли… Елка появлялась как бы неожиданно — папа делал вид, что обнаруживает ее у двери. “Дед Мороз, наверно, принес?!”
И хоть лет с семи-восьми Даша не верила в Деда Мороза, но внутри появлялось нечто сладковатое, как в детстве. И до сих пор готово появиться. Но вот: “Куплю завтра или послезавтра”…
— Спокойной ночи.
— А, да, спокойной ночи…
Разобрала постель, надела сорочку. Постояла у окна. От него не то чтобы дуло — рамы плотные, качество европейское, — но навевало холодком. И в то же время было душно. Проветрить? Поздно уже… По Судостроительной улице ехали машины. Довольно много машин для десяти вечера в конце декабря. Светились витрины супермаркета “Дешево” на первом этаже дома напротив, бегали огоньки над входом в овощной магазин рядом. Слева темнела строя-щаяся двадцатиэтажка. Сейчас темнела, а днем там что-то сваривали, резали, поднимали кранами. Скоро достроят, заселятся люди…
Москва жила, как обычно, и не верилось, совсем не верилось, что близка катастрофа.
Взрослые выдумывают всякое. Скучно им просто так жить, что ли, без волнений и страхов? А может, свои разные неудачи оправдывают тем, что скоро всё рухнет. Горечь несбывшихся надежд… У мамы с папой наверняка не всё удается…
Легла, открыла ноутбук, вошла на свою страничку “Вконтакте”. Вспомнила, что так и не написала Алине ответ. Сейчас тем более не может написать… Копаться в фотках, роликах, сообщениях не хотелось. Что-то противно даже…
Разговор с родителями не выходил из головы. Набрала в “Википедии” “Промышленность в России” и сразу наткнулась на такое: “По итогам первого квартала 2010 года по темпам роста промышленного производства (5,8%) Россия вышла на 2-е место среди стран “Большой восьмерки”, уступив только Японии”.
Эти слова обожгли, словно она поймала папу на лжи… Но ведь это цифры почти двухлетней давности… Хотя с тех пор вряд ли сильно что-то изменилось…
Тут же были и графики. И почти на всех одинаковое: в 1991 году высокий уровень, потом почти вертикальный спуск до 1998 года, а дальше — подъем. Пик подъема — 2007, потом некоторый спад. Но это, наверно, из-за того мирового кризиса… А по производству автомобилей, гражданских вертолетов, пищевых продуктов, электричества синяя полоска бодро поднималась к самому верху шкалы.
И так хотелось взять ноутбук и пойти к папе, сказать, что он не прав, показать… Может, папа действительно ошибается? Слушает там это свое “Эхо Москвы”, всякие старые депрессивные песни и не знает правды. И еще пишет в своих книгах про это — неправда выдается за правду.
Но глупо прямо сейчас идти и показывать. Просто прогонят обратно: “Спать! Утром в школу! Завтра обсудим”. Да и ладно… Нет, надо запомнить и потом, при случае, сказать.
Закрыла “Википедию” и заставила себя думать о хорошем. О чем?.. О лете, море.
Надо глянуть, что там в Феодосии.
Так, на другой стороне Крыма… Климат… Генуэзский период… Османский период… В составе Российской империи… Революция и Гражданская война… Великая Отечественная… Нет, зачем сейчас это?.. Подвигала пальцем по тачпаду, ничего интересного не нашла. Открыла картинки.
Да, красиво. Набережная, музей Айвазовского, дача Стамболи… Стала искать, кто этот Стамболи и наткнулась на текст:
“…Всех, кто в Феодосии явился добровольно, арестовывали и под конвоем доставляли в Виленские и Крымские казармы и на дачу Стамболи. В них одновременно содержалось до 500 пленных. Каждую ночь комендант зачитывал списки приговоренных к расстрелу… Тела убитых сбрасывались в старые генуэзские колодцы. Когда колодцы заполнились, приговоренных выводили за пределы казарм, вели к угольным копям, там заставляли рыть могилы и с наступлением темноты расстреливали… Казни проводились и на мысе Святого Ильи, и за городским кладбищем, где расстреливались пачками из пулеметов. Известны случаи, когда людей связывали колючей проволокой и топили за Чумной горой в море”.
— И я должна там купаться?! — вырвалось у Даши; она в ужасе захлопнула ноутбук.
— Что? — Тут же из спальни мамин голос.
— Нет, так…
— Засыпай, пожалуйста. Одиннадцатый час.
Полежала, повторяя про себя: “Не поеду ни в какую Феодосию… Не поеду… Лучше тогда опять в Евпаторию…” А что там было в Евпатории?.. Видела памятник жертвам каким-то. Может, и там то же…
Прикрывшись одеялом, чтобы мама не увидела через окно отсвет экрана, набрала в “Яндексе” “Евпатория казни”. И тут же выскочила ссылка: “Красный террор в Евпатории”.
— Звони сестре! — Необыкновенно взволнованный голос папы. — В Туве сильное землетрясение!
— Да ты что… Господи-и!.. Сколько баллов?
— Ничего не известно. “Рейтер” сообщил… Наши молчат… Даже в Красноярске трясло… Пытаюсь родителям дозвониться, у них печка, фундамент слабый… Алло! — почти закричал папа. — Алло, мам!.. Мама, как у вас?.. Печка цела?
— Ира! Ира-а! — закричала и мама. — Дорогая, вы живы? Ира, говори…
И от всех этих ужасов, прочитанных, услышанных, готовых произойти, Даша стала толчками, будто ее запихивали, проваливаться в сон. В тяжелую, тесную, но спасительную черноту.
Глава третья
4 января 2012 года, среда
Каникулы проводили дома. Денег, чтобы куда-то поехать, папе получить все-таки не удалось.
Тридцатого утром он купил елку; достали с антресоли игрушки, развесили на колючие ветви. Днем по билетам из соцзащиты побывали на спектакле “Спящая красавица”. Колдунью играла известная фигуристка Ирина Слуцкая, каталась лучше всех и стала настоящей героиней. Ей дарили цветы, а красавица стояла где-то сзади.
Новый год встретили, как говорится, в кругу семьи. Старший брат Алеша только не пришел — уехал на дачу к друзьям… За день устали готовить, ждать вечера, и вскоре после поздравления президента, боя курантов стали зевать, отчаянно переключали каналы, надеясь найти в телевизоре что-нибудь необычное. Ничего не нашли — повсюду пели и пытались шутить давно надоевшие шоу-звезды. Было скучно.
Вяло помаргивали огоньки гирлянды на елке, грохот петард на улице в этот раз был не такой оглушительный. Казалось, что всем вокруг надоело отмечать приходы очередных годов, но они отмечают, потому что так заведено…
Ночью на первое января выпал снег, и поход в Коломенское получился веселый — кидались снежками, бегали, смеялись, папа обнимал лиственницы и спрашивал, скучно ли им здесь, посреди мегаполиса; уставшими и довольными вернулись домой. А дальше потекли длинные пустоватые дни. Ни в музеи, ни на улицу никого не тянуло. Настя смотрела мультики по ди-ви-ди, мама переписывалась с френдами в “ЖЖ” и сочиняла стихи, папа работал в своем кабинете-лоджии, а Даша то дремала, то копалась в Интернете.
Четвертое января для нее тоже началось в обычном уже режиме: позднее пробуждение, ленивое умывание и погружение в Сеть…
Часов в десять мама позвала завтракать. За едой родители принялись обсуждать, естественно, политические вещи. Вспомнили, что сегодня должны наконец-то отпустить Сергея Удальцова.
— Ох, хоть бы, — сказала мама просительно, — совсем замучили парня.
— А он все-таки кто вообще? — спросила Даша.
— Оппозиционер.
— Это я понимаю… Ну, коммунист или кто?
— Скорее, коммунист, — ответил папа, — вождь “Левого фронта”. Его дед был большевиком.
— Ясно. — Даша улыбнулась, но улыбка, она сама почувствовала, получилась какая-то злая. — И что вы из-за него так переживаете?
— А как нам не переживать?! — возмутилась мама. — Больше месяца человека ни за что держат в этом ужасном изоляторе. Мы с папой недавно проходили рядом — жуткое место…
— А они сами что с людьми делали! — Еще минуту назад Даша не хотела спорить, но теперь была готова сорваться.
— Что они делали? Кто?
— Большевики эти. Я читала про Феодосию, Евпаторию. Расстреливали, в колодцы бросали, отрезали уши, носы… Топили.
— Да-аш! — Толкнула ее локтем сестра. — Не порти мне аппетит.
Папа покряхтел, поежился, видимо, не находя, что ответить. Потом с усилием, но мягко и грустно стал объяснять:
— Во-первых, зверствовали не только большевики. Все убивали и мучили. На то она и гражданская война…
— И как там теперь отдыхать, купаться?
— А как мы в Коломенское ходим, где во время Медного бунта семь тысяч человек перебили. За один день!.. И вообще в Москве живем… Здесь каждый квадратный километр кровью залит.
Даша отмахнулась:
— Это в древности было, а коммунисты…
— Сейчас большинство про красный террор пишут, а раньше — про белый… Истребляли друг друга беспощадно. Про Лазо знаешь? Сергей Лазо…
А, Даш?
— Нет, наверно…
— Ну вот посмотри, что с ним сделали… Или — чем занимались колчаковцы, кутеповцы, генерал Слащёв… А насчет Удальцова… Мы с мамой не столько даже его идеям симпатизируем, а против той несправедливости, какую государство по отношению к нему демонстрирует. Откровенно показывает, что сделает с теми, кто посмеет громко выражать свое недовольство.
Даша взглянула на папу с некоторым удивлением: “Прямо как на митинге выступает”.
— К тому же, по сравнению с теми, кто сейчас уничтожает страну, коммунисты представляются настоящим спасением. И именно не зюгановские коммунисты, а новые. Еще сорок-пятьдесят лет — и России как таковой не будет. А это очень короткий срок — вот двадцать лет после СССР пролетели, и почти не заметили…
Есть Даше совсем расхотелось — в голове колотилось множество возражений. Хаотичных, неспособных оформиться в слова… Но вот одно вдруг обрело более-менее связную форму:
— А ты уверен, что сейчас уничтожают? Я смотрела в Интернете — почти по всему подъем за последнее время… Ну, сейчас немного спад, но это так во всем мире…
— В каких отраслях у нас подъем?
— Ну-у…
— Давай без “ну”.
— По машинам, по этим… по вертолетам… Да там много.
— Где?
— В “Википедии”.
— Ну, в “Википедии”! — Папа расслабился, отвалился на спинку стула, а Даше очень захотелось сказать ему: “Без «ну»”. — В “Википедии” мало ли что напишут…
— Там графики, таблицы. И по производству автомобилей полоска вверх идет.
— Насчет автомобилей… Автомобили… Я готов поверить, что их выпускается немало. Но, понимаешь, это по большей части не наши автомобили.
— А чьи?
— Вот послушай… Были у нас раньше “Волги”, “Уазы”, “Москвичи”, “Жигули”. Технологии не совсем наши, но тем не менее… В советское время их и покупал народ. Иностранную машину купить было почти невозможно. В семидесятые в Москве было всего два “мерседеса” — у главы государства Брежнева и у Высоцкого… Про Высоцкого ты знаешь… А потом, когда границы открылись, к нам ринулись все эти автомобильные фирмы. Германия, Япония, Швеция, Франция… Новый рынок, огромный!.. Их продукция оказалась лучше, и большинство людей покупали их, а не наше… Государству, какое бы оно ни было, это очень невыгодно, и оно старается, чтобы эти автомобили, да и вообще всё, производилось на его территории. Больше денег идет в бюджет и так далее… Самим фирмам это тоже выгодно — они строят здесь завод, посылают нескольких специалистов, а рабочую силу набирают местную. У себя они платили бы человеку, скажем, двадцать тысяч евро в месяц, а здесь платят две тысячи. К тому же меньше посредников на пути к покупателю… Понимаешь?
— Ну, почти… — Что-то подобное Даша уже то ли слышала, то ли читала.
— В общем, фирмам выгоднее не поставлять свой товар в другие страны, а производить его на месте. Наводнять не только своим товаром, но и капиталом. Ставить свои заводы, фабрики, торговые центры, нанимать людей, выпускать журналы, сувениры, игрушки… И вот так по кусочку, по крупинке иностранцы завоевывают страну… Скупают, приватизируют и то, что было когда-то построено… Сейчас происходит покорение России… Уже и шариковую ручку свою — именно свою! — не купишь. Кастрюли… Вот Настя ряженку пьет… — Папа взял пакет ряженки, покрутил в руке. — Упаковка — “ЗАО Ламбумиз”. Наверняка принадлежит иностранцам. Да и молочный комбинат “Останкинский”, думаю, вряд ли наш.
— Ряженка вкусная, — уверенно сказала Настя, — и полезная.
— Не в этом дело. Дело в том, кто владеет заводами, комбинатами…
И если иностранцы захотят, они в два счета заставят власть любое их условие выполнить.
— Как это?
— Да так — пригрозят вывести отсюда свой капитал, закрыть принадлежащее им производство. И всё. И мы хоть на что пойдем. А если начнем права качать, могут и войска ввести. Дескать, для защиты своих вложений.
— Ну уж до этого не дойдет, надеемся, — вставила мама.
— Надеемся… Это, конечно, крайний сценарий, но он все реальней. Интервенция, как известно, бывает сначала экономической, а потом военной. Америка это по всему миру демонстрирует. И у нас после революции они побывали, и после Великой Отечественной собирались за своим ленд-лизом…
Завтрак, в общем, получился не очень. Не завтрак, а то ли лекция, то ли попытка дискуссии. Еда не доставила удовольствия — упала в желудок и там давила…
Даша забралась с ногами в кресло, бесцельно водила пальцем по прямо-угольнику тачпада. Наткнулась на ролик предновогоднего “Прожекторперисхилтон”, включила.
За столом сидели четверо весельчаков. Цекало, Светлаков, Ургант и еще один, фамилию которого Даша не помнила. Доставали из коробки завернутые в газеты 2010 года елочные игрушки, читали новости оттуда и стебались.
— Смотрите — две тысячи одиннадцатый объявлялся годом космонавтики.
— Ты подумай, а!
— Как-то всё не очень получилось…
— Да нет, ты посмотри, как угадали — “Фобос-грунт” упал…
— Да, всё посыпалось…
— Нет, в том-то фишка, что “Фобос” не упал — он где-то летает и непонятно, куда упадет.
— А давайте-ка я разверну игрушку… Та-ак, вот новость: с первого сентября две тысячи десятого с десяти вечера до десяти утра запрещена продажа крепких алкогольных напитков…
— Мы великий народ: мы уже больше чем полгода держимся!
— Какие полгода! Уже год с лишним!
— Не-не, вы поймите: днем продают, а ночью — нет. Днем пьем, ночью терпим. Как раз полгода и получается.
— Ха-ха-ха!
— Блин, надоели! — Даша остановила ролик, еще погоняла курсор вверх-вниз; в душе росла тревога, точнее, паника — аж пальцы дрожали, — будто рядом, близко-близко нечто страшное, опасное. И надо как-то спасаться, бежать, защищаться… И не может так быть, чтобы всё рушилось, падало, чтобы всё было продано, обгажено!
Отложила ноутбук, пошла на кухню.
Папа писал, тихо играл магнитофон. Дашу кольнули слова: “Я убил в себе государство-о”. Открыла холодильник, нашла пачку ряженки. Отправилась обратно.
— Даш, на пианино позанимайся, — раздался голос мамы, когда проходила мимо спальни. — И Настя чтоб тоже…
— Ладно, попозже.
Когда миновала комнату сестры, та дернула вопросом:
— Зачем ты мою ряженку взяла?
— Надо… Поиграй на пианино, мама сказала.
Устроилась в кресле… Так, что там папа говорил… “ЗАО Ламбумиз”… Набрала это название в “Яндексе”.
Ссылок выскочило множество, но в основном рекламных. Типа какие хорошие упаковки для молочных продуктов… Добавила в запрос слово “владеет”… В первых ссылках ничего интересного, но дальше наткнулась на список владельцев акций этого ЗАО. У кого-то десять процентов, у кого-то пять, семь. Фамилии все русские. Правда, список этот датировался девяносто восьмым годом. Мало ли что с тех пор могло произойти…
Впрочем, то, что владельцы Коршунов, Волкова, Горин, Ткачук, а не какой-нибудь Билл Гейтс, Дашу обрадовало и как-то укрепило. Уже с другим настроением набрала “Останкинский молочный комбинат”. И в пятой — седьмой ссылке наткнулась на статью:
“12 января 2011, 12:47
Milkiland N.V. (Нидерланды) увеличил свою долю в Останкинском молочном комбинате до 93,78%”
Даша прочитала ее с трудом, как сложный параграф в учебнике. Мало что поняла… Нидерланды, Украина, Россия, Варшавская фондовая биржа, кипрская компания, проценты… Кому именно все же принадлежит комбинат, так и осталось непонятно. Посмотрела, когда он был построен. В 1955 году. “Одно из первых предприятий в отрасли, построенное в Москве после Великой Отечественной войны”. Владело им тогда, конечно, государство, а теперь, получается, какие-то Анатолий и Ольга Юркевичи из Нидерландов… Слова папы показались справедливыми, и тревога снова навалилась, затормошила.
— Дарья! — раздражающий, но сейчас спасительный голос мамы. — Ну ты будешь играть или нет?
— Буду!
Кое-как, постоянно мысленно отвлекаясь, проиграла несколько пьес. Попыталась разобрать новую, но быстро почувствовала прямо физическую, реальную тошноту. “На фига всё это надо, если так! — бился в мозгу вопрос. — Всё равно никакого смысла”. Даша хотела смеяться над собой, почему-то разволновавшейся из-за молочного комбината, чужих капиталов и тому подобной ерундятины… Да, хотела смеяться и понимала, что не получится, не удастся так просто прогнать волнение и панику.
— Насть, — позвала ковыряющуюся с “лего” сестру, — давай заниматься.
Настя громко вздохнула.
— Не вздыхай, садись!
— А ты не кричи!
— Я не кричу. Давай… “На катке” повторяем.
И — медленное, натужное продвижение вперед по много раз уже пройденному. Настя путалась в пальцах, в клавишах.
Пришел папа. Послушал, сказал:
— Грустная музыка.
— Да она не грустная. Просто Настя так у нас исполняет… Дай я покажу. — Даша отодвинула сестру и сыграла как надо. — Это дети на коньках катаются.
— А я никогда не каталась, — захныкала Настя, — потому и не могу.
— Кстати, — оживился папа. — В Коломенском вроде каток открыли, я видел в тот раз. Давайте сходим посмотрим.
— Ну, коньки же нужны.
— Там, наверно, прокат…
— Давайте!
— Сейчас пойдем или после обеда?
— Сейча-ас! — запрыгала Настя.
Папа подумал и сказал:
— Нет, надо еще поиграть, потом пообедаем, чтобы голод не отвлекал, и отправимся.
Но после обеда куда-то идти стало лень. Даже Насте…
Папа вернулся к себе за стол. Открыл тетрадь, включил магнитофон. “Над родною над отчизной бесноватый снег шел”, — потекло с лоджии.
Даша помыла посуду.
— Пап.
— Что опять?
Только что Даша хотела спросить о другом, но резковатая реакция папы заставила изменить вопрос.
— Ты раньше постоянно радио слушал, и мне советовал, а теперь — это, какие-то песни страшные… А почему?
— Да они не страшные, — но папа приподнялся и погасил громкость магнитофона. — Я эту группу уже много лет слушаю. Помогает мне.
— В чем помогает?
— Переносить разные неприятности… — Папа помолчал. — В общем, добавляет энергии, злит по-хорошему… Радио же слушаешь, и ощущение, что что-то происходит, какое-то сопротивление, а на самом деле обсуждают пустоту. То есть не пустоту, а в пустоту всё уходит, все эти тысячи слов, эмоции, факты.
— А правда, — наконец решилась Даша спросить о главном, — правда, что у нас действительно всё так плохо? Совсем плохо…
Папа посмотрел ей в глаза. В последнее время он редко смотрел ей в глаза… В его взгляде мелькнула растерянность, а потом ее сменило что-то доброе и такое, обещающее защиту.
— Да нет, нет, Даш, не всё. Это так, это пройдет. Все хорошо будет.
— Ты это уже много раз говорил. А вас с мамой послушать, и вообще… только хуже и хуже.
— Почему хуже… Не хуже. В чем-то немного лучше… И по сравнению с тем, что было лет двадцать назад, пятнадцать — намного лучше. Тогда настоящий голод маячил, а теперь все-таки…
— Ну а почему тогда все?.. И в Интернете смотрю — все говорят, что совсем…
Папа мучительно вздохнул. Закрыл тетрадь, уже не только лицом, но всем телом повернулся к Даше.
— Понимаешь… М-м, происходит изменение всего устройства нашей жизни… Не русской, а… ну, назовем ее советской. То есть… Не совсем так… Эту жизнь меняют бывшие советские люди. И внешне сейчас более советская, чем при Ельцине, который был до Путина… Первый президент…
— Знаю, да.
— А внутренне мы мучительно, тяжело, но сливаемся с внешним миром. Причем частями сливаемся, и с разными гранями этого мира. Европейская часть — с Европой, южная часть — с мусульманским миром, восток — с Китаем. Экономически сливаемся, психологически, религиозно. И это тяжело наблюдать, тяжело в этом жить. Тем более что нам не дают никаких ориентиров, целей. Мы не знаем, зачем живем здесь, в огромной, широчайшей России, ради чего, что ждет вас, наших детей… Главное — нет необходимой для любого государства идеологии.
— А я слышала, что идеология, это плохо.
— Как сказать… Когда людей строят в колонны, промывают им мозги и гонят что-нибудь строить, копать, это плохо. Но и совсем без цели жить обществу тоже нельзя.
Речь папы Дашу слегка успокоила, но захотелось поспорить, может, и договориться до того, что успокоит совсем.
— Наверное, цель должна быть такая — чтоб жить лучше, чтоб все хорошо было. Нет?
— Вообще-то, конечно, — папа сдержал усмешку, — только этого народу мало. Должна быть государственная цель.
“Я убил в себе государство”, — вспомнились Даше слова песни, которую папа слушал часа два назад, и ей тоже захотелось усмехнуться. Спрятала усмешку за сжатыми губами; папа рассказывал:
— Из-за общей цели тысячи людей строили пирамиды и вавилонские башни, воевали, плыли через океаны… А нам в девяносто первом дали свободу и сказали: живите, кто как хочет. Кто хочет — работайте, кто не хочет — не работайте. Богатейте неограниченно, делайте, что хотите… Есть законы, но они очень слабо работают. Власть их первой и обходит… Но дело не в этом даже… Дело в том, что при отсутствии цели даже обеспеченные, богатые, сытые-пресытые недовольны, ворчат, томятся. Да, есть хорошее слово — томление. Вот народ томится, ждет от власти призывов, а их нет, конкретных и настойчивых, кроме каких-то нацпроектов, о которых тут же сама власть забывает… И, понимаешь, в такой ситуации если даже власть делает что-то полезное, то все равно ее подозревают в корысти… или вообще в воровстве… Дорогу в Питер, например, начинают строить — тут же скандал с Химкинским лесом. Сочи выбрали для Олимпиады — сразу разговоры, что всё разворуют, настроят себе замков на море. И со Сколково то же… Повсюду, во всем… — Папа помолчал и, видимо, не зная, что еще сказать, подытожил: — Ну вот так, примерно. А что всё совсем плохо и прямо завтра мы рухнем, то это не так. Плохо в какой-то основе, и из-за этого мы так… такие разговоры ведем.
И снова Даша сидела у себя с ноутбуком на коленях. Искала что-то. Искала что-то, что обрадует, заинтересует, изменит стремное настроение. Очередная попытка… Искала не среди приколов и смешных роликов, а в новостях — свежих и старых, — на форумах.
Не находилось.
“Защитник Химкинского леса Ярослав Никитенко, движение “Среда обитания”, 26 декабря 2011 года был тайно доставлен в другой суд, нежели сообщали в полицейском участке, и был судим без защитников. Мировой судья Комлев (участок 423) постановил ему 10 суток административного ареста. Абсолютно ни за что.
Вчера, 25 декабря, около 21 часа он был задержан и доставлен в ОВД “Китай-город”. Ярослава задержали после суда над Сергеем Удальцовым, когда он и другие активисты стояли на улице около суда и выражали свою
поддержку осужденному Удальцову. Сотрудники полиции не представившись и не объяснив причин, затолкали Ярослава в автозак. Задержание производил лично начальник ОВД “Китай-город” Олег Васильев…”
— Даша, — голос мамы, — ты там играешь? Займись уроками.
— У нас каникулы.
— И что? Почитай книги по программе, биологию… По географии у тебя неважно, мне Зоя Юрьевна говорила… Давай, доча!.. И про фагот не забывай.
— Ок.
— Да-аш, — тут как тут Настя, — во что ты играешь? — И стала заглядывать в компьютер.
— Ни во что я не играю!
— А давай в “Гарри Поттера”.
— Мне заниматься надо.
— Дай тогда мне поиграть.
Даша понесла ноутбук на Настин стол. Тот оказался заваленным игрушками, журналами.
— Разгребай! — Претензии сестры на ее компьютер Дашу бесили.
Настя быстро очистила пятачок… Загрузив сайт с играми, Даша ушла на лоджию, взяла учебник географии. Легла. Подоткнула подушку под шею, чтоб было выше.
Да, с географией не очень. В этом году — “География России”. Нудные параграфы про часовые пояса, климатические зоны, распределение температур… Ничего общего с той географией, какую изучали раньше — там были открытия, дикие племена, Амазонка, мыс Доброй Надежды… А тут… Нет, наверное, важно, но скучно.
Даша стала искать в оглавлении то, что еще не читала. Вот: “Численность населения”.
Открыла.
“Население России на 1 января 2004 г. оценивалось примерно 144,2 млн чел. Точные сведения дает перепись населения, которая обычно проводится в России раз в 10 лет”.
Челюсть привычно стала покручивать зевота, взгляд перескакивал на другие строчки, на график на соседней странице.
На графике была изображена численность населения, начиная с 1700 года до 2000-х. В начале — чуть больше двадцати миллионов, а в конце — больше ста шестидесяти. Намного больше ста шестидесяти… А судя по тексту — Даша снова нашла численность на 1 января 2004 года, самые свежие данные в учебнике, — россиян меньше ста пятидесяти миллионов.
Странно.
Перевернула страницу.
“Демографы рассчитали, что при “нормальном” демографическом развитии, то есть без потерь от войн, голода, отъезда из страны и репрессий, численность населения России к 1995 г. составила бы около 270 млн человек (вместо 148 млн фактически). Это означает, что с лица Земли исчезла страна, число жителей которой составило бы 122 млн человек — как в современной Японии! Такова оказалась для России цена войн и социальных потрясений”.
Еще перелистнула.
“Современный тип воспроизводства резко отличается от традиционного. Его главная особенность — планирование числа детей в семье. Желание дать своим детям хорошее образование и воспитание теперь требует от родителей значительных и материальных сил и затрат. Семья становится малодетной, для нее характерно в среднем два ребенка. Но детская смертность сейчас во много раз ниже, чем 100 лет назад, и почти все дети доживают до брачного возраста, поэтому численность населения почти не сокращается”.
Почему не сокращается? Вот тут в прошлом параграфе было, что… Нашла: в 1995 году 148 миллионов, а 1 января 2004 года — 144,2 миллиона. Это… Это три миллиона и восемь десятых… На почти четыре миллиона уменьшилось за девять лет…
Глянула дальше в текст и поняла, что это не только про Россию: “Большинство стран Западной Европы уже завершили переход к современному типу воспроизводства, и численность населения в них стабилизировалась. В России этот переход происходил по-разному в разных районах… Из центральных и северо-западных районов России новый тип воспроизводства населения распространился на юг и на восток. Особенно медленно переход к новому типу воспроизводства совершался в республиках Северного Кавказа и в Тыве”.
“О, Тува! — вздрогнула Даша. — Мамина и папина родина”. Стала читать внимательней: — “Именно там сейчас сохранился наиболее высокий уровень рождаемости”.
Нет, в Туве как-то по-другому… Родители говорили, что сто лет назад тувинцев было совсем чуть-чуть, вымирали, а теперь намного больше. Очень намного.
— Даш, поиграй на фаготе, — говорит мама.
— Я географию учу.
— Молодец. Потом расскажешь.
— Угу…
Угу, тут расскажешь… Тут бы как-нибудь разобраться… На двести пятьдесят пятой странице карта влияния миграций на изменение численности населения регионов России. Правда, опять же старая карта — вообще “1990 — 1996”.
И как объяснить эту карту? Большой приток — более тридцати процентов — только где-то на Кавказе. То ли Ингушетия, то ли Северная Осетия… Мелкая карта… Нормальный приток — “от +1% до 10%” — почти во всей Европейской части, кроме Москвы и Петербурга, и еще одной какой-то области. А на востоке сплошная бледная сиреневость — цвет того, что отток населения от одного процента и более десяти. Это значит, что с Дальнего Востока и из Сибири многие люди едут на запад. “И более десяти”.
Вокруг Тувы, правда, розовенькое пятно — цвет, означающий приток населения от одного до десяти процентов. Единственный приток в Зауралье. Но это наверняка из-за того, что как раз в то время много людей из Тувы выезжало. Тогда и мама с папой, хотя и отдельно друг от друга, уехали. На юге Краснояр-ского края, который как раз окрашен розовым, живут папины родители. В деревне рядом с городом Минусинском.
Даша несколько раз была у них. Двухкомнатная избушка, печка, вдоль стен стоят старые, шаткие серванты, много, слишком много для такой избушки, мебели, книг… В Туве они жили в просторной квартире, но в девяносто третьем продали за смешные какие-то деньги. Папа говорил, что стало опасно даже днем ходить по улицам, на дачу ездить.
После трех лет в деревне, папа отправился сюда, в Москву, поступил в Литературный институт. Встретился с мамой. Они были немного знакомы еще в Туве, а здесь полюбили друг друга, женились… Мама жила в этой квартире с сыном Алешей, до этого работала в Германии какое-то время. Иногда, когда плохо, она жалеет, что вернулась.
О Туве родители вспоминают — вспоминают с раздражением и даже злобой, за которыми, как кажется Даше, скрыта какая-то болезненная любовь и обида…
Да, все-таки интересно, на сколько выросло население Тувы лет за сто. То есть сколько прибавилось тувинцев. Это тем более интересно, что на соседней карте “Изменение численности населения регионов России (1926 — 1989)” территория Тувы имеет белый цвет, обозначающий, что “нет данных о численности населения в 1926 г.”.
Карта еще более старая, чем другие. Неужели с восемьдесят девятого года не проводились подсчеты?.. Но и по этой карте явно видно, что почти на всей европейской части России, кроме Москвы, Петербурга и еще нескольких пятнышек рядом с ними численность населения сокращалась. Зато на Дальнем Востоке, где Магадан, на севере возле Оби, на Кольском полуострове рост от 10 до 60 раз… Хм, именно те же территории, откуда через несколько лет случился самый наибольший отток… Приехали, обжились, а в “1990 — 1996” — снова снялись. Жалко людей…
Голова отяжелела, словно туда влили чего-то густого, теплого, как кисель; увидела, что все это время копалась в материалах девятого класса, а не восьмого, в котором она сейчас. Учебник на два года… Захлопнула, отложила. Полежала лицом вверх, глядя на серо-белый потолок… Папа говорил, что если еще будет большой гонорар, то оборудуют лоджию по полной программе. Обшить всё пластиковыми рейками, в потолок лампы вмонтировать, раздвижной диван поставить — узкий вместительный шкаф у той стены, и тогда места больше появится… Но когда папа планировал это, вроде бы увлеченно, уверенно, Даша замечала его неловкость и какую-то обреченность. Действительно, можно оборудовать этот пятачок предельно удобно, но из-за этого пятачок не расширится до размеров комнаты. А что будет дальше?
Дальше… Через три с половиной года Даша закончит школу, и куда потом? В консерваторию, как мама хочет? И всю жизнь на фаготе… Несколько нот пускать в оркестре… В позапрошлом году у них в школе была театральная студия, и Даша в ней занималась. Поставили два спектакля — по рассказам Чехова и по украинским повестям Гоголя. Несколько раз сыграли, полный актовый зал набирался. На фестивале за Чехова получили специальный приз. Но потом руководительница законфликтовала с директриссой и ушла, и студия перестала существовать. Жалко… Появилась бы у них снова студия, или найти. Они есть, конечно, только как так силы и время распределить, чтобы на всё хватало? И на школу, и на фагот, на пианино, уроки эти, и еще на студию.
Мысли о себе, своем будущем оказались еще более мучительными, чем о народах, одни из которых сокращаются, а другие растут, о территориях, остающихся без людей, о городах, разбухающих от жителей… И о Туве, где за
последние сто лет, кажется, много чего произошло — и светлого, и трагического… Даша поднялась, пошла к маме, надо было выяснить.
Мама что-то торопливо набирала в планшетнике. Даша подождала, и когда мама обратила на нее внимание, спросила:
— А когда вы в Туве жили, там много было тувинцев?
— Тувинцев… — Мама повторила это слово, как бы соображая, что оно означает. — В самом Кызыле мало, а в Туве… В разных районах по-разному.
— А вы из-за них уехали?
— Дарья, тебе нужно уроками заниматься, а не глупостями…
— Это уроки.
— По какому это предмету?
— По географии.
— Что?.. И что вы там такое учите?
— Ну, рождаемость, миграция…
— А, понятно. — Мама кивнула и снова перевела взгляд на экран планшетника; прошло несколько секунд, Даша повторила:
— Ну как, из-за тувинцев уехали?
— Я закончила школу, — медленно, без охоты стала отвечать мама, — и поступила в Москве в институт. Вышла замуж, родился Алеша… Родители умерли через несколько лет. В Кызыле осталась моя сестра…
— Это я знаю, — перебила Даша.
— С тувинцами, точнее, с национальными проблемами мой отъезд, в общем-то, не связан… С другой стороны, там всегда было не очень уютно. Но это все-таки их земля, пусть там себе и живут. Сестру бы вывезти…
— А папа?
— А папа, он позже уехал, как раз в разгар этих событий…
— В учебнике графики, карты, и судя по ним рождаемость лучше всего в Чечне, в Туве, еще таких же местах. В Туве ведь русских мало осталось?
Мама по-прежнему смотрела в экран, говорила с усилием:
— В общем, да, мало осталось… Очень мало… А вообще, — голос ожил, и мама наконец снова посмотрела на Дашу, — не забивай себе, пожалуйста, этим голову. Если об этом думать, то ничем больше заниматься не сможешь. Мы с тобой здесь живем, и надо каким-то образом здесь нормальную жизнь строить… Поиграй на фаготе, ладно? В воскресенье к профессору идти, опять будет ругаться…
Вопросов еще было много, но что их задавать — только волновать маму. Да и себя… На каждом шагу вопросы, неприятные удивления, и ощущение стойкое, что что-то не так, неправильно.
Вернулась к себе, вяло стала собирать фагот. Четыре дня к нему не прикасалась. Тридцатого вечером позанималась и разобрала, протерла, уложила в футляр, чтоб хоть ненадолго о нем забыть. И мама, казалось, забыла. Не напоминала.
Ладно, надо поиграть — когда играешь, особенно разученное, отшлифованное, становится легче. Случается, на несколько секунд возникает ощущение, что перемещаешься куда-то, в некий другой мир или, точнее, в другое какое-то измерение. И только начинаешь это ощущение анализировать, как сразу возвращаешься сюда, в эту квартиру, на свой пятачок, в привычный и реальный до отчаянья мир.
А взять бы и действительно переместиться. Как в фильме — чик, и там… Только в хорошее измерение, не в кошмар, как чаще всего показывают. В каком-нибудь таком месте взять и оказаться, где тихо, тепло, удобно. И чтоб покой, настоящий, глубокий покой…
Был период, когда Даше казалось, что такое место возможно и в этой реальности.
Несколько раз родители отпускали ее с ночевкой на дачу одноклассницы Ани. Точнее, это была даже не дача, а большой загородный дом. Двухэтажный, с подземным гаражом, с сауной, бильярдом, камином… В общем, крутой дом. Участок огорожен кирпичным забором, высоченным — взрослый рукой до верха не дотянется.
Живешь там, и словно вокруг нет окружающего пространства со всеми его проблемами, мрачностями, спешкой, толкотней.
Папа Ани — неродной, как знала Даша, но почти сразу после рождения Ани женившийся на ее маме — жил там почти постоянно. Деньги получал, Аня как-то сказала, за акции. В пятницу к вечеру он приезжал в Москву и увозил Аню с мамой за город, а в воскресенье вечером привозил обратно. Как-то Анина мама предложила поехать с ними и Даше, и родители ее отпустили. Потом еще и
еще — “пускай воздухом подышит”…
Первые разы Даша там просто кайфовала. Не хотелось играть с Аней, учиться бильярду, смотреть огромный плазменный телевизор, а тянуло побыть одной в большой комнате, в тишине. В живой тишине деревянного, обжитого дома.
Даша завидовала Ане и ее родителям, в душе злилась на своего папу за то, что он не заработал до сих пор на такой же дом. Или пусть на маленький — дело не в размерах, а в наличии места, куда можно в любой момент приехать. Сесть в электричку или в автобус и спустя полчаса-час войти в домик. Растопить камин, ну, пусть печку, сесть в кресло. Тишина…
Но потом, постепенно, ее зависть и злость стали сменяться другим — Даша стала замечать, что Анин папа что-то носит в себе такое, что не позволяет ему радоваться. Как-то глубинно мешает.
Вообще-то он был улыбчивым, шутил, правда, иногда не совсем понятно; он с удовольствием жарил шашлыки, барбекю, красиво колол дрова для камина. Но вдруг прямо посреди застолья о чем-то задумывался, выпадал из общего оживления, и тогда лицо его становилось таким, что мороз продирал. Будто видел нечто жуткое, кровавое или вспоминал о чем-то таком. Внутри себя это видел… И из-за его лица Даше перестало хотеться чаще бывать в этом доме.
Первого сентября на линейке Даша познакомила папу с Аниным папой.
А через некоторое время, во время почти что ссоры с мамой по поводу отсутствия у них машины, дачи, постоянной нехватки денег, папа сказал: “Извини, я не уцелевший браток из девяностых, как этот отец Ани из школы”.
Даша посмотрела про девяностые. Там была настоящая война за всё. Тогда и появились богатые, но чтобы выжить и остаться богатым, им приходилось уничтожать конкурентов. Воевали и очень богатые, и не очень, и бедные парни, чтобы заработать на машину, квартиру…
Да, наверное, Анин папа именно уцелевший. И по виду походит: крупный, мускулистый, не очень интеллигентный, с короткой стрижкой, нос как бы боксерский. И живет, будто скрывается или отдыхает от прошлого.
Фагот звучал натужно, клапаны слушались плохо — нужно снова почистить.
Даша сняла его, стала разбирать. Отсоединила эс, верхнюю часть, а со средней и нижней, как всегда, возникли проблемы — очень туго, сил не хватало.
Пошла к папе.
Он все писал. Вместо песни теперь звучал ехидный мужской голос:
— …Ну что же, порча плаката “Единой России” все-таки пока еще отличается от кражи черепов и превращения их в пепельницы. А может быть, дело в том, что активист Костенко просто переделал нелепый лозунг на плакате — “Вместе победим” — в более соответствующий истине? Согласитесь, “Вместе украдем” звучит куда актуальней.
— О, ты снова на радио перешел, — усмехнулась Даша.
Папа отозвался не слишком радостным междометием и, прикрыв тетрадь, спросил:
— Что случилось?
— Помоги открыть. Только с клапанами осторожней, вот здесь бери.
— Да я знаю, не впервой. — Папа сосредоточился и с мягким усилием разъединил части.
— Спасибо… А вот ты не знаешь… — Решила воспользоваться моментом. — Это нам по географии надо… Не знаешь, сколько сейчас тувинцев в России?
— Да нет. — Вопрос явно озадачил папу. — Тысяч двести, наверно.
— Так мало?
— Ну, это не мало. Но я не знаю точно… Глянь в Интернете.
— У Насти компьютер… раскричится. Можно твой?
— Мне он тоже нужен — разные вещи уточняю. Давай здесь.
Папа набрал в “Википедии” “тувинцы”. В начале статьи было указано, что общее их число более трехсот тысяч. В Туве живет около двухсот пятидесяти тысяч, в Монголии — от тридцати до тридцати пяти тысяч, в Китае более трех тысяч, в Красноярском крае около полутора тысяч, в Новосибирской области — пятьсот двадцать шесть человек.
— Значит, вообще в России, — быстро подсчитала Даша, — где-то двести пятьдесят две тысячи.
— Прилично.
— А не знаешь, сколько их сто лет назад было?
— Хм, кто их считал… Вот есть кое-что.
В 1970 году тувинцев насчитывалось около 140 тысяч, в 1959-м — около 100 тысяч.
— Быстрый рост, — сказала Даша. — Понятно, почему они в лидерах по рождаемости… А теперь еще чеченцев посмотрим, ладно?
— А что это за тема такая по географии? — подозрительно прищурился папа.
— Про население. Численность, рождаемость, миграция…
Прирост чеченцев оказался еще выше. Сейчас в России их было один миллион четыреста тридцать одна тысяча триста человек. В 1830-е — в районе 120 тысяч, в 1889 году — 186 618, в 1913 году — 245 500, по переписи населения 1939 года — 408 500, по переписи 1959-го — 418 800, по переписи
1979-го — 756 тысяч человек. А теперь вот почти полтора миллиона…
— Потрясающе, — пробурчал папа, — и это несмотря на войны, депортацию.
— Какую депортацию?
— Ну, переселили их в конце войны с Кавказа в Казахстан.
— За что?
Папа поморщился:
— Что они немцам помогали.
— А они помогали?
— Если посмотреть, то представители очень многих народов с Гитлером были.
— И русские?
— Да… Это очень тяжелая и сложная тема, давай потом как-нибудь поговорим… А лучше почитай.
— Ладно, — Даша заставила себя не думать сейчас еще и об этом, о тех, кто был с немцами, — можно русских глянуть? Численность, прирост.
Нашли русских, правда, такой точности, как у чеченцев, здесь не было.
В мире проживает от 127 до 150 миллионов русских. По переписи населения 2010 года русских в России было немногим больше 111 миллионов — 77,8 процента населения. А в 2002 году процент их составлял 79,8. На два процента меньше за восемь лет…
Два процента. Вроде всего два каких-то процента, но это — минус два процента. Не прирост, а убыль.
— Ну что, удручающие цифры? — видимо, заметив ее реакцию, спросил папа.
— Угу… И вот если так будет, то лет через сто русских совсем мало останется, да?
— Сто не сто, но все к тому идет. Медленно, но, кажется, верно… — Папа поднялся, потянулся. — Что, может, ужинать будем?
Есть Даше не хотелось, и она собралась сказать: “Я не буду пока”, — но ее будто что-то толкнуло: показалось, что сидение за столом всем вместе, семьей, может как-то спасти или открыть путь к спасению. Дать надежду на то, что через сто, двести лет ее внуки и правнуки будут так же сидеть за столом на кухне, неспешно есть картошку со свининой, разговаривать о каких-нибудь пустяках, подшучивать друг над другом, произносить разные такое: “добавочки”, “обжорка-баборка”, “кушай-кушай, дочушка”, “вкуснятина”, “кому добавки?”
— Можно поужинать. А что у нас?
— Рис, сосиски.
— А может, картошки с мясом пожарим? И у нас же горлодер остался?..
Осенью накрутили несколько литров помидоров с чесноком и хреном. Папа с мамой называли это горлодером — лучшим соусом на свете; и Даше он с недавних пор стал нравиться.
— Давай, если поможешь картошку почистить.
— Ага, только с фаготом закончу.
И когда уже собирала его, услышала папин голос в спальне:
— Сейчас сообщили по “Эхо Москвы” — Удальцова отпускают.
— Да?! Слава богу! — Мама, кажется, готова была заплакать. — И откуда?
В Интернете нигде никакой информации.
— Отсюда — Нагатинское ОВД. По месту прописки, сказали.
— Слушай, а поехали встретим!
— Мы с Дашей ужин решили готовить…
— Поехали, Ром! Там же никого не будет, а нам три остановки… И для твоей прозы наверняка пригодится…
Папа немного поупирался и сдался. Стали торопливо собираться — квартира наполнилась суетой, захотелось спрятаться в уголке; от того намека на что-то хорошее не осталось и следа.
— Даш, — позвал папа, — я мясо достал. Там, рядом с раковиной… Если хочешь, срезай пластинами… Картошка в корзине рядом с плитой…
— Да ладно, пусть нас дождется, — забеспокоилась мама. — Порежется еще.
Даша уверенно сказала:
— Я сделаю.
— Только не сожги, пожалуйста, ничего. И за Настей присматривай. Не ссорьтесь, мы скоро.
— Пока.
Начистила полкастрюли картошки. Много было подпорченной, с черными пятнами. Порезала на брусочки. С мясом намучилась, но, в конце концов, превратила кусок в горку кубиков…
То ли из-за того что жарила под крышкой, то ли из-за частого перемешивания, картошка никак не золотилась, зато разваливалась, превращалась почти в пюре. Даша шипела и психовала. Хотелось схватить сковородку и вывалить содержимое в мусорное ведро…
Чтобы чем-то отвлечь себя от мыслей о неудаче, занять хотя бы слух, пока картошка доготавливается, зашла на лоджию, включила радио.
Кто-то, слегка заикаясь, может, от негодования, а может, просто от природы, говорил:
— Нас п-просто достала эта бездарная власть уродов и уп-пырей. Вот и всё. — Как бы смеющийся голос, и он на этом радио у многих какой-то такой тональности. — И в отличие от огромного к-количества людей, которых эта власть тоже достала и которые тоже п-публичные и успешные, и тоже прекрасно все понимают, но п-при этом молчат в тряпочку со страшной силой… н-ну, у нас почему-то силы на молчание н-не хватило…
Везде недовольство, стена недовольства, убивающая желание хоть чем-то заниматься, что-то совершать.
Дернула рычажок на панели, голос смолк. Еще раз поворошила лопаткой в сковородке и отставила ее на холодную конфорку. Ладно, уж как получилось.
Хорошо, что папа теперь почти не слушает радио, особенно это “Эхо Москвы”. Слушаешь, и тебя как бы веревками скручивают — сплошной негатив. Паутина такая… Да и по телевизору тоже. С утра — когда в школу собираешься, обязательно про убийства, про то, как от маньяков защищаться. Да и весь день потом подобное. Криминал. До ночи. И ночью, наверно. Даже юмористы этим смешить пытаются… Как тут чем-то светлым загореться? Каждый человек на улице кажется убийцей, психом, мошенником, идешь, словно в каком-то панцире непробиваемом, и наверняка если увидишь сломавшего ногу, рожающую, с сердечным приступом, которые просят о помощи, не остановишься. Ведь это могут просто заманивать.
Неправильно, неправильно как-то все устроено. И ничего удивительного, что мы вымираем. Да. Каждый ожидает от окружающих зла, все друг другу потенциальные враги. И, главное, какая-то усталость от людей — изо всех она так и прет: оставьте в покое, не лезьте, не тараторьте, дайте побыть одному…
Иногда, если есть минут пять и погода не дождливая, на большой перемене или после уроков, Даша сидит на скамейке во дворе школы с Аней и кем-нибудь из ребят одноклассников… Именно сидят — почти не разговаривают, и как-то все неловко себя чувствуют. Вроде бы приятно быть рядом с мальчиками, но и тягостно. Не знают, что говорить, ждут слов друг от друга. Каких? Что сказать такого интересного?.. Все домашние, все живут в узких и жестких
рамках — школа, кружки или секции, или музыкальная школа, дом, уроки. Выходные в основном на дачах, а у кого нет или далеко, или домик летний, в квартирах… Ни у кого нет много свободного времени, чтобы гулять по Москве, сидеть в кафешках. Так вот побыли рядом возле школы и разбежались…
Забрала у Насти компьютер. Намеревалась найти что-нибудь веселое, может, какую-нибудь комедию посмотреть, но стоило открыть “Яндекс”, сразу вспомнилось то, что не давало покоя полдня. Стала изучать в “Википедии” численность разных народов России. Уже не так, как с папой, а подробно, записывая цифры на бумажке.
Так, общее население по переписи две тысячи десятого — 142 905 200 человек. Русских — 111 миллионов, и это составляет почти 81 процент… Странно, когда смотрели с папой, в другой статье, был другой процент, меньший… Ладно… На втором месте — татары, их почти четыре процента. Следом идут украинцы, башкиры, чуваши, чеченцы, армяне. От полутора процентов до
одного…
Вроде бы нормальный расклад: русские далеко-далеко впереди. Но если все-таки соединить всех нерусских… нет, лучше всех мусульман… если соединить, то получится уже не так крепко… Их будет процентов… Стоп. А кто по вере чуваши, башкиры?
Оказалось, что чуваши — тюркский народ, основное вероисповедание православное христианство, есть язычники и мусульмане. Башкиры — тюркский народ, традиционная религия — ислам суннитского толка.
А тувинцы?.. Снова тюркский народ, буддисты, но “сохраняются и традиционные культы (шаманизм)”… Гм, а якуты, например? Тюркский народ, православные христиане, опять же сохраняются и традиционные верования… Чеченцы — северокавказский народ, антропологически относится к кавказскому типу европеоидной расы, религия — суфийский ислам… Осетины — народ, живущий на Кавказе, основная религия православие, небольшая часть исповедует ислам суннитского толка… Дагестанцы, оказалось, вообще термин, объединяющий более четырнадцати народов. Девяносто пять процентов жителей Дагестана — мусульмане…
Так, ладно, в любом случае в России нехристиан процентов десять, не больше. Да, немного. Хотя… ну и что? Дело не в христианстве, не в православии… Что, ей станет легче, если узнает, что через триста лет русские исчезнут, зато вместо них будет сто миллионов православных якутов или чувашей? Нет, конечно, не станет. Да и будут ли они православными? Вот только что наткнулась на новость (для себя, по крайней мере, новость), что в восемнадцатом веке чеченцы были православными, а потом стали мусульманами. Теперь осталось две с половиной тысячи православных чеченцев, да и те живут в Грузии…
Да, дело не в религии и, наверное, даже не в культуре, а в крови, что ли. если высчитать, как растет численность чеченцев, тувинцев, татар, чувашей, остальных и как сокращается численность русских, то можно узнать, когда русских станет меньшинство. Не восемьдесят процентов, а сорок пять. А потом — три-дцать, двадцать пять, десять… В Москве и сейчас наверняка уже где-то поровну.
Стала разглядывать таблицу национального состава жителей Москвы.
И она реально поразила — судя по цифрам, русские составляли в Москве почти девяносто два процента. В районе одного процента — плюс минус десятые — украинцы, татары, армяне, азербайджанцы, евреи, грузины. Всяких таджиков, дагестанских народов (Даша сверила), киргизов или тувинцев (или кто там эти узкоглазые парни, ходящие стайками?) в таблице не было вообще!
— Хм! — Верить цифрам, причем достаточно свежим, две тысячи десятого года, было невозможно — это как не верить своим глазам: улицы, а особенно метро забиты нерусскими, а судя по таблице их почти нет… Но потом заметила в самом низу еще одну строчку: “Лица, не указавшие национальность — 5,8%, 668 тысяч”. Видимо, эти шестьсот шестьдесят восемь тысяч и включали в себя большинство тех, кто делал Москву неуютной, заставлял маму чувствовать себя на оккупированной территории.
Эти проценты тоже были небольшими, — как и проценты нерусской части населения всей России, — но они вели себя так, словно являлись большинством, а русские как-то терялись, растворялись рядом с ними, активными, шумными, пружинистыми… Как они через турникеты прыгают хотя бы…
Звонок в прихожей… Родители?.. Хорошо, будет повод переключиться на другое, а то шизнуться можно от этих мыслей. Правда, разговоры родителей вряд ли будут совсем о другом.
— Ура-а! — ворвалась мама, свежая и радостная. — Ура, все свободны!
— Мама самого Удальцова затмила, — добавил папа с усмешкой.
Даша нахмурилась:
— В смысле?
— Я вручила ему букет гвоздик!
— Поставь на стол, — папа протянул Даше пакет, — только осторожней, там бутылки. Что, получилось картошку пожарить?
— Ну так, более-менее…
Конечно, прибежала Настя:
— Что-нибудь вкусненькое купили?
— А ты на пианино играла? — тем же тоном отозвалась мама.
Настя дернулась и убежала в комнату. Застучала по клавишам. Сквозь кучу ошибок слышалось “На катке”. Мама засмеялась:
— Вот хитрющая девка растет! Ладно, Насть, перестань, завтра серьезно позанимаешься! Давайте есть.
— Ух ты, — воскликнул папа, — еще биатлон успею посмотреть!
Даша вынула из пакета бутылку вина, бутылку водки, сок, банку с маринованными огурцами, упаковку “Растишки”. Стала накрывать на стол.
Папа на лоджии включил ноутбук, и из него раздалось:
— Гутен абенд, дорогие друзья! Вас приветствует Оберхоф, где через несколько минут стартует женская эстафетная гонка.
— Прям тика в тику! — продолжал радостно удивляться папа; Даша перебила вопросом:
— Как там, всё удачно?
— С Удальцовым? Да. Выпустили. Мы как раз подъехали, даже мерзнуть не пришлось.
— И народу собралось прилично, — продолжила мама, входя на кухню уже в домашней кофте. — Адвокаты, журналисты, это понятно, а вот как соратников человек двадцать успело.
— Дежурили, наверно. Одни там, другие на Симферопольском, у спецприемника.
— Но одна я — с цветами!.. Настя, иди кушать!
Уселись, открыли напитки, и только папа поднял рюмку, собираясь произнести тост, ноутбук взорвался криком:
— Старт дан! И сейчас самое главное — раскатиться…
— Ой, выключи его, — мама поморщилась, — лучше радио.
— Наверно, — вздохнул папа, поднялся.
Голос комментатора смолк, зато появился другой:
— …Но у нас нет уже центрально-азиатских республик.
— Ну, независимые государства, — поправились в радио. — Если там начнется что-то очень серьезное, нам надо думать о том, на каком рубеже мы будем эту волну останавливать. В Таджикистане и в Киргизии это очень неудобно — гористые страны, огромные потери будут, и очень большая вероятность сопротивления местного населения, поддерживающего исламистов. Пожалуй, самое рациональное — это Казахстан…
— Что ж, за лучшее, — послушав это, совсем нерадостно объявил папа. — Если таких Удальцовых будут сотни, причем и среди левых, и среди правых, и прочих, можно надеяться на слом системы.
“А потом?” — захотелось спросить Даше, но она молча ткнула свой стакан с соком в общий чок. Настя дополнила папины слова традиционным:
— За Россию!
Родители похвалили Дашу за картошку, но тут же посоветовали не накрывать в следующий раз крышкой.
— Похлебкин, — сказала мама, — вообще советовал ничего крышкой не накрывать.
— Ну, не всё, — заспорил папа. — Рис, например, наоборот…
— Рис, это понятно.
Дашу рассмешила такая фамилия, тем более в связи с едой.
— А кто такой Похлебкин?
— Был такой уникальный человек. Историк, коллекционер, книги о кулинарии писал. Убили его бандиты, отверткой искололи.
— М-да, — папа подлил маме вина, себе водки. — Давайте…
Мама подняла руку:
— Тише!
По радио дикторской скороговоркой говорили:
— Оппозиционер Сергей Удальцов, лидер движения “Левый фронт” отбыл десять суток в изоляторе временного содержания и вышел на свободу сегодня около девяти часов вечера. Ранее его выписали из больницы, где он находился с 25 декабря по 4 января с язвенной болезнью. Затем оппозиционера отвезли в ОВД Нагатинский Затон, где освободили после оформления соответствующих бумаг. Сергей Удальцов направился к спецприемнику № 1 на Симферополь-ском бульваре, где его ожидали друзья, близкие, сторонники и журналисты. Здание спецприемника было оцеплено ОМОНом, часть тротуаров вокруг здания была огорожена. Встречающих собралось около пятидесяти человек…
— А про мой букет? — то ли всерьез, то ли шутя возмутилась мама. — Это был символ русской весны!
— Эх, не верю я в эту весну, — проглотив водку и хрустнув ломтиком огурца, отозвался папа.
— Ничего, всё только начинается.
— Да некому в принципе начинать. Так, вспышечки…
— Роман, не разводи пессимизм.
— А почему некому? — сказала Даша. — Я посмотрела — русских в Москве больше девяноста процентов, и в России почти восемьдесят.
— Это откуда такие данные?
— Ну, из Интернета. — Даша решила не уточнять, что из “Википедии”. — Официальные данные переписи.
Папа отмахнулся:
— А, перепись… — повернулся к маме: — Нас переписывали?
— Нет.
— Ну вот.
— Ну, значит, — Даша неожиданно развеселилась, — значит, русских еще на четыре человека больше!
— Понимаешь, в чем дело. — Папа, как обычно перед тем, как начать что-нибудь обстоятельно объяснять, положил вилку на стол. — Во-первых, перепись очень приблизительна. Особенно в плане определения национальности. Таджик может назваться украинцем, а какой-нибудь удмурт — эльфом, и переписчик обязан так и записать: эльф.
— А, да-да, я слышала про такое!
— Ну вот. А во-вторых, переписчики не ходили по всем этим складам и подвалам, где живут гастарбайтеры…
— Хотя, — вставила мама, — обязаны были ходить.
— Да… и сотни тысяч, а может, и миллион остались непереписанными. И в-третьих… в-третьих… — Даша заметила, что папа слегка запьянел. — В-третьих, у русских почти нет пассионарности.
— А что это такое?
— Это… Ну, это такая энергия в людях… Такая — помогающая преображать свою страну, окружающий мир. Бывают единицы пассионарии, а случается, их становится множество, и происходит пассионарный взрыв. Этот взрыв помог нам избавиться от татаро-монгольского ига или вот идти и идти в Сибирь, обживать ее, даже в Северную Америку перескочить. Но сейчас мы совершенно безвольны, обессилены.
— Ну уж не совершенно, — не согласилась мама.
— Можно я доскажу, а ты потом выразишь свое мнение?
— Но я не хочу, чтобы дети думали, что мы какая-то безвольная масса.
— А что? Такие войны были в двадцатом веке, репрессии, чистки-зачистки. Почти всех активных, свободолюбивых уничтожили. А гены-то передаются по наследству. Герои обычно рождаются от героев, а трусы — от трусов. Вот Удальцов — он не с Луны свалился: у него дед или прадед, не помню, был известным революционером. Вот и он… Но я о другом. Сейчас. — Папа быстро проглотил рюмочку. — Я… я о том, что у каждого народа бывают периоды упадка и периоды подъема. Русский народ, к сожалению, переживает период упадка. Вспыхивали чуть-чуть в конце восьмидесятых — начале девяностых, а потом совсем потухли… И в этом мы идем вслед за европейскими народами. Французы, немцы, англичане в упадке, да уже попросту в процессе ассимиляции африканцами и арабами. И мы тоже… Я вот хорошо помню один момент. Это был год восемьдесят восьмой, восемьдесят девятый. В Кызыле… Купили с парнями каким-то образом две бутылки портвейна и пролезли на стадион “Пятилетие Советской Тувы”. Забрались наверх трибуны и стали пить. А внизу по дорожкам бегали тувинские пацаны. Сами, без всякого тренера, круги нарезали… И я, помню, подумал: “Вот мы бухаем, а они тренируются”. Через пару лет они нам и устроили. Русские, которых в Кызыле было большинство, подавляющее большинство, побежали за Саяны. И приезжие, и коренные, которые еще с девятна-дцатого века там. Никто даже не сопротивлялся. Остались сотни, да и те в основном или менты, или фээсбэшники, или уж алкаши конченые…
Папа замолчал, грустно наполнил рюмку. Настя тоже грустила, но непонятно было, поняла ли смысл всего сказанного или грустит потому, что загрустил папа.
— Но эти периоды ведь проходят? — с надеждой спросила Даша.
— Бывает, проходят, а бывает, и нет.
— И что тогда?
— А тогда — тогда народ исчезает. Как исчезли печенеги, скифы, половцы, римляне… Не так давно исчезли пруссы — не пруссаки, а именно пруссы. Был крупный народ, но его сдавили со всех сторон более сильные народы, и всё. Последних в восемнадцатом веке добили голод и эпидемии. Язык исчез. Если народ не получает вовремя толчок встрепенуться, то он растворяется в других народах. По большому счету, ничего прямо страшного нет — побеждают сильнейшие, только вот не хочется, очень обидно оказываться в числе слабых.
— Ох, Роман, ну всё настроение убил, — страдальчески сказала мама. — Так ликовала, когда из отделения ехали, а теперь плакать хочется.
— Ладно-ладно, не переживайте. Уверен, что поднимемся. Бывали хуже времена, но… но, к сожалению, подлей, наверное, не было. Тихой сапой все делается… Раздражать надо людей, стучать им по черепу, чтоб просыпались. “Не спи, замерзнешь”, — как говорили в каком-то фильме.
В спальне забулькал скайп.
— Ольга наверняка звонит, — с некоторой досадой сказала мама, быстро глотнула вина и вскочила.
Младшая мамина сестра, тетя Ира, жила в Кызыле, а старшая, тетя Оля, — в Бельгии. Уже давно жила, с начала девяностых годов. Вышла замуж и уехала.
У нее была дочка Зое (русские, ясно, назвали ее Зоя), года на три старше Даши, с которой Даша вживую виделась два раза, когда тетя Оля приезжала в Москву, зато частенько общалась по скайпу.
— Вот полюбуйся, — внесла мама ноутбук, повернула экраном к столу.
На экране тетя Оля, улыбающаяся, в праздничном платье, накрашенная; перед тем как звонить, она прихорашивается, словно бы идет в гости.
— Приве-ет! — Ее голос звучит, как из стеклянной банки. — Снова праздник? До сих пор Новый год?
— Сегодня, — мама уселась, поставила ноутбук перед собой, — сегодня, представляешь, наконец-то Сергея Удальцова выпустили!
— Это ваш этот экстремист?
— Почему он экстремист? — Радость мамы опять улетучилась.
— Так о нем пишут. Да и ты сама…
— Я никогда не говорила, что он экстремист. Просто он активно борется.
И вот больше месяца ни за что просидел в изоляторе. Скоро вообще из дому нельзя будет выходить. Вышел, значит, против режима.
— Оль, может, выпьешь с нами? — предложил папа. — Помнишь, как мы по скайпу пили?
Тетя Оля хохотнула:
— Ой, не напоминай! Я потом так болела! Незаметно полбутылки виски… Рейк пришел, а я и двух слов связать не могу. Что я при девочках-то!.. Даша, Настя, не слушайте тетку! — Сестра, — голос тети Оли стал серьезным, — ты мне можешь десять минут уделить? Для конфиденциального разговора. Извините, что прерываю ваше застолье…
Сейчас, наверно, на мужа Рейка будет из-за чего-нибудь жаловаться. Или просто ныть, что тоскливо, одиноко…
С уходом мамы и Настя полезла из-за стола. Сказала, что наелась, пошла играть. Папа предупредил:
— Десять минут — и в кровать. Одиннадцатый час. — Шагнул на лоджию, убрал звук радио, зато прибавил своего ноутбука.
— Что ж, нас ждет очень интересный последний этап! — захлебываясь от эмоций, говорил комментатор. — Ольга Вилухина против Магдалены Нойнер!..
— Кто там выигрывает? — спросила Даша.
— Рядом наши и немки. Но Нойнер очень быстрая. Помоги со стола убрать.
Помогла. Хотелось спать. Вроде ничего не делала сегодня — не считать же тяжелым делом жарку картошки, — а чувствовала себя вымотанной, выжатой. Нет, точнее, придавленной. Уставшей от мыслей, цифр, информации. Зачем ей всё это? Хочется легкого и веселого, а тут…
Легла на кровать поверх покрывала; из спальни слышался мамин голос:
— …А у вас что? Этот идиот в Льеже гранатами кидается, недавно в Антверпене какой-то трех человек на улице застрелил, в некоторые районы вообще ночью лучше не заходить. А Брейвик…
— Брейвик не у нас, а в Норвегии.
— Ну какая разница! Европа…
— Но все же не как в России…
— Ладно, Оль, я устала, и не хочу перемалывать эти темы в сотый раз… Что толку-то? — Пауза; казалось, мама заговорит о другом или станет прощаться, но она сама же и продолжила тему: — К тому же я жила в Германии, почти всю Европу объездила… Пять лет назад с Романом в Париже были. — “И со мной”, — мысленно добавила Даша: папа тогда ездил на какую-то книжную выставку, а они с ним за компанию, за свой счет, конечно, но жили вместе.
Так, надо умыться, почистить зубы и — спать. С усилием поднялась, побрела к ванной.
— Четыре промаха у Магдалены Нойнер! — доносилось с папиной
лоджии. — Это нокаут для сборной Германии! А Вилухиной — Вилухиной нужно убегать от Туры Бергер… Тринадцать секунд преимущества у российской спортсменки. Тринадцать секунд!
Стоя перед зеркалом, Даша представила себя на месте Вилухиной. Вот это она, задыхаясь, слабея, бежит по лыжне к победе. Толчок — правая нога вперед, толчок — левая. И не только к своей победе, а к общей. Ведь это эстафета… Да и вообще она всегда борется не только за себя, а за страну. За Россию. “За Россию!” — как любит выкрикивать Настя, слабо, наверное, еще понимая, что это значит. А что это значит? Хм, может, и ничего, по большому счету, не значит. Может, если начать копаться, то окажется, бьются не за Россию, а за славу, за призовые… Несколько лет назад Даша очень любила Аршавина. Особенно, когда он так классно сыграл на чемпионате Европы. Но потом, после того, как один, другой раз сказал о деньгах, стал отчаянно добиваться, чтоб его продали в Англию, любовь как-то угасла, сменилась противоположными чувствами. И теперь его щеки эти розовые, смех вызывают почти ненависть…
Умылась, повозила щеткой по зубам, прополоскала рот. Вытерлась полотенцем. Надо бросить в машинку — уже несвежее.
На лоджии — ликование. Голос комментатора заглушается папиным. Такой дуэт:
— Вот подарок так подарок! Молодцы! Блестящая гонка, уважаемые друзья! Вот так мы их! Молодцы, девоньки!..
Даша хотела поддержать. Сдержалась. И так все ясно. И хорошо.
Настя сидела на кровати в темноте. Тревожно спросила:
— Почему так папа кричит?
— Радуется.
— А что радуется?
— Наши в биатлон победили.
— Ура-а! И сильно?
— Как — сильно?
— С флагом?
— Не знаю… не видела.
Ишь ты, уже разбирается, как можно победить сильно, а как не сильно… Да, иногда биатлонисты финишируют с флагами — это вроде считается особенно престижным.
Только легла, устроилась — закричала мама:
— А-а, я в новостях! Смотрите! — И одновременно смущенный и горделивый смех.
Сбежались, облепили ноутбук. На экране было какое-то темное шевеление, аплодисменты.
— Сейчас, — мама нажала “стоп”, — на начало поставлю. — Ноутбук не торопился, повторять ролик, и мама стала нажимать на “пуск” еще раз, еще.
— Не надо, — сказала Даша, — а то вообще зависнет. Полночи ждать будем…
Наконец пошло.
— Сегодня ровно в двадцать ноль-ноль, — стала рассказывать диктор, — истек срок административного ареста известного оппозиционера Сергея Удальцова. Последние дни лидер “Авангарда красной молодежи”, координатор “Левого фронта” и Совета инициативных групп Москвы провел в больнице. Он был госпитализирован после сухой голодовки, которую объявил в следственном изоляторе…
— Вот-вот я!
И действительно, на первом плане появилась мама, вручающая цветы бритому налысо, сухощавому парню.
— Ура! Мама! — захлопала Настя в ладоши. — Рос-сия-а!
Папа запел:
— Круто ты попал на ти-ви! Ну-ка на себя посмотри!
— А что здесь плохого? — нахмурилась мама. — Тем более это большой плюс протесту, когда одному из лидеров дарят цветы. Особенно в таких обстоятельствах — специально туда привезли, чтобы встречающих не было… Ладно, девочки, спать. Извините, что взбаламутила.
Глава четвертая
20 января 2012 года, пятница
После каникул школьная жизнь никак не могла войти в нужную колею.
И учеников, и, кажется, учителей больше занимали всякие политические дела, чем уроки. Учителя то ли по указанию свыше, то ли по своей воле часто просили не участвовать в митингах, которые — маленькие, многолюдные — проходили в Москве чуть ли не каждый день. Ученики на переменах спорили о том, плохой Путин или хороший, агент ли американцев Навальный, и про всякое такое.
Двадцатое января в школе прошло для Даши под знаком двух событий. Во-первых, еще до зарядки Саша Осинский, главный классный балагур, врубил в айпеде клип какого-то нерусского артиста. Тонким, блеющим голосом тот пел:
Давайте вместе вспомним мы те годы,
Когда его не было — одни заботы,
Страна в кризисе, народ страдал,
И в это время бог его послал.
Заметили, когда он пришел во власть?
В начале века и тысячелетья.
Он — божий посланник, и он многое даст,
С приходом его во всем улучшенье.
Вэвэпэ спас страну,
Вэвэпэ, он защищает,
Вэвэпэ поднял Россию
И всё больше развивает.
— Вот это стёб! — захохотал Паша Сергеев. — Где это, на ютубе?
— С фига ли стёб! — Осинский изумился. — Нормальная песня, искренняя.
— Да ты послушай, блин. Стёб!
Из айпеда как раз раздавалось:
Работал агентом год за годом,
Лучший спортсмен и сын народа,
Если сравнить, то он лучший в стране,
Всю ответственность он несет на себе.
Почти полкласса хохотало, а другие слушали внимательно, и как бы впитывали в себя эти неуклюжие, но понятные фразы.
— Все он правильно поет, — сказал Осинский.
— Для начала, это попса, — начал Никита, — причем самая примитивная.
— Таджикская эстрада.
— Ну и что? Зато в точку.
— Песня — фигня, — сказала Лиза, стабильная отличница и авторитет, — но, кроме Путина, президентом сейчас быть никто не может.
Никита хмыкнул:
— Почему это?
— А кто? Жириновский?
— Жириновский — клоун и хамло трамвайное.
— И остальные такие же. Или клоуны, или подстава, как Прохоров.
— Не, — Осинский замотал головой, — у Ника есть свой вождь. Как его? Этот мохнорылый…
— Миронов, — подсказала Лиза.
— Миронов тоже не вариант, — грустно признался Никита.
Из динамика над дверью зазвучала призывающая к зарядке песенка:
Солнышко лучистое любит скакать,
С облачка на облачко перелетать…
Сегодня она всем показалась особенно детской и глупой — делать упражнения не стали, продолжали спорить о кандидатах в президенты. “Алексей Навальный… Илья Пономарев появился… Путин…”
Но вошла учительница, и ребята разошлись по своим местам.
На переменах разговор то и дело возвращался к песне блеющего; у Даши в голове против воли звучало и звучало: “Вэвэпэ спас страну, Вэвэпэ, он защищает…” Да, попса, но действенная…
А вторым событием стало такое.
После первого урока к Даше подошла Полина, которая сидела за одной партой с Никитой, и сообщила:
— Представь, Ник тебе записку написал, потом хотел передать, но не передал. А потом взял и съел.
— Съел бумагу? — Даша поморщилась; мелькнуло подозрение, что Полина ее разыгрывает, но она вообще-то была серьезной, шутить не умела. — Да и откуда ты знаешь, что мне?
— У нас одна Даша. А там первое слово “Даша” было. Я случайно увидела.
Даша постояла, подумала, а потом дернула плечами:
— Ну и что!..
На самом деле ей было, конечно, не все равно. До сих пор с каким-то стыдом вспоминала тот случай с шарфиком. Тем более замечала, как Никита на нее поглядывает. Это и радовало, и раздражало, и даже временами очень злило. Ведь такие взгляды должны к чему-то вести, к словам, приглашению погулять вместе, в кино сходить — у них здесь “Киномакс” рядом, — в “Макдоналдс”… Но уже несколько месяцев все ограничивалось этими взглядами.
Впрочем, как что-то особенное скажешь, куда-то пригласишь? Постоянно при посторонних, а после уроков почти всегда Даша бежит в музыкалку, а Никита — на волейбол. Недавно со своей командой какой-то кубок выиграл…
Сегодня у Даши не было музыкалки, но торопиться все равно пришлось — мама решила вечером собрать гостей. В среду у нее был день рождения, тогда его отметили своей семьей, а сегодня должны прийти ее друзья. Нужно помочь приготовить, прибраться.
Ближе до метро “Маяковская”, но Даша чаще всего ходила до “Пушкин-ской”.
Здесь, на этом пути в несколько сотен метров, и можно почувствовать Москву.
Конечно, большинство шагает или семенит, опустив головы, механически, привычным, незамечаемым давно маршрутом, торопясь добраться от точки “а” до точки “б”, правда, бывают и такие, кто даже сейчас, в морозец, по слякотному от реагента тротуару идет с радостью и интересом к окружающему. К этим строгим, крепким зданиям из коричневого и серого камня, к оживляющему эту строгость красному дворцу, в котором какой-то (надо узнать, какой, и побывать) музей; некоторые заходят в “Пекинскую утку”, в пиццерию “Mi Piace”, в ресторан “Пирамида” и на лицах ожидание удовольствия… Вот построили недавно очередной отель, вот повесили прямо на стенах почти не отличающиеся от настоящих картин копии в золотистых рамах… Пушкинская площадь впереди, памятник. А там, дальше, в конце Тверской, угадываются, а в ясную погоду и видны, башни Кремля…
Москва. Это ее родина, Москва. И она благодарна родителям, что она — москвичка. Может быть, лучше было родиться в Петербурге или где-нибудь у теплого моря, или в Лондоне, в Голливуде. Но многим, очень многим вообще не повезло. Вон Алина, которая каждую минуту проклинает свой Сапожок, плачет, страдает, пишет отчаянные письма, длиннющие жалобы. Даше тоже есть на что жаловаться, и все-таки это совсем другие жалобы. Одно дело Москва — пусть тяжелый, огромный, опасный город, но с массой возможностей, а другое — какое-то захолустье, три улицы и два светофора, и никаких реальных надежд оттуда выбраться. Край цивилизации, который постоянно грызет дикость и мрак.
Да, Москва огромная, сложная и опасная. Даша ее и не знает почти. На какой-нибудь подробной карте наверняка и десяти точек, где бывала, не найдет. И даже не потому, что почти нигде не бывала — бывает, но в основном в сопровождении мамы. И хоть ее напрягает эта опека, хоть и пытается освободиться, иногда бунтует, но в душе понимает, что опека необходима.
Однажды, по пути в музыкалку, они с мамой зашли в магазин — купить воды. Магазин был вечно пустой, тихий, каких много в центре. Взяли воду, расплачивались, и тут услышали хлопок разбившейся бутылки у полок с напитками.
Полусонная кассирша как-то радостно ойкнула, возник охранник в черной форме, и на его лице тоже было оживление. Дескать, наконец можно шевелиться, действовать. Оказалось, что женщина, молодая, хорошо одетая, задела бутылку и та упала. “Надо оплатить”, — стал доказывать охранник. “Но я же не специально! — женщина чуть не плакала. — Почему проход такой узкий?” — “Так вы не согласны, что нужно оплатить?” — охранник нахмурился. “Конечно, нет!” — “Евгений, вызывай милицию!” — вдруг закричала кассирша, словно на ее кассу напали.
Было видно, что маме очень хочется заступиться за женщину. “Пойдем, мам, — потащила ее на улицу Даша, — мы ведь опаздываем”.
Она часто вспоминает этот случай, представляет, что оказалась на месте женщины. Нечаянно грохнула бутылку вина за две тысячи рублей. Да хоть за триста. И что ей делать? И даже не в деньгах дело, а вообще… жутко оказаться одной в такой ситуации.
А другое… Это можно посчитать каким-то заговором, но сотни сюжетов на ти-ви, в Интернете про педофилов, извращенцев — скорее всего, реальность. Не сказки же. Мама запрещает такое смотреть, а сама время от времени вспоминает, ужасается, требует быть осторожной. “Ни с кем никуда не ходи. Тем более к машинам не подходи. Затащат — и всё! Будь среди людей, никаких подворотен!”
Скорей бы хотя бы шестнадцать лет. А лучше — восемнадцать. Но и страшно оказаться взрослой. Что там, что там после школы? Все твердят, что именно сейчас всё для будущего закладывается, и головой это понимаешь, а вот так, в жизни… Каждый день вспоминать о будущем, строить планы на будущее, ради него и жить сейчас, в тринадцать-четырнадцать лет, это как-то очень стрёмно.
Не этого хочется, а другого. Но другого как-то и нет. Нет ощущения, что тебе именно столько лет, что это тоже жизнь — или позднее-позднее детство, или ранняя-ранняя юность. Конечно, уже много известно всяких мерзостей, гадостей, понятно, что дальше обязательно будет крепкая цепь всяких проблем и неприятностей, и все-таки хочется хотя бы намеков на сказочное, чудесное, необыкновенное. И когда уже дней через десять после Нового года наконец-то, после многих напоминаний Насти, пришел Дед Мороз (Даша знала, что это мамин и папин знакомый актер), она как-то искренне обрадовалась и с готовностью водила хоровод с нарядившейся Белоснежкой Настей и родителями, прочитала всплывший в памяти стишок про елочные шарики…
Да, хочется чувствовать, что есть не одна лишь беспросветно реальная жизнь, только вот, как и где это другое искать, а главное, удерживать в себе? Наверное, потому и пьют алкоголь всякий, становятся наркоманами, чтобы не быть постоянно в реальности…
На лестнице станции метро парень в малиновой шапке-ушанке раздавал бумажки. Рекламу, наверное… Даша чаще всего брала, когда ей протягивали, и не потому, что там могло оказаться что-то полезное, а чтобы распространителям этих бумажек скорее освободиться от своих пачек. Помнила рассказ папы, как он, еще студентом, в девяностые, подрабатывал таким же распространителем. Стоял на холоде, после лекций, протягивал рекламки, а люди проходили мимо, не обращая внимания. И как ему было тоскливо, и как он мысленно обзывал этих людей, просил, гипнотизировал: возьмите из моих рук и выбросьте в урну, которая в трех шагах впереди…
Даша приняла листок, сунула в широкий карман куртки. Прошла через турникет. На эскалаторе достала и стала смотреть, что там.
Это оказалась не реклама, а листовка. “Кто есть кто — истинное лицо оппозиции”. И дальше про Немцова, Рыжкова, Удальцова…
“Навальный получил адвокатский статус, используя фальсификацию документов, и практически не работал в этом качестве. Старт его карьеры состоялся с места помощника губернатора правого, антинародного толка — Никиты Белых. Навальный учился в Йельском университете США по программе “Лидеры мира” и получал американскую стипендию на «борьбу с коррупцией в России»”.
“Евгения Чирикова, «защитница Химкинского леса», в марте 2011 года встречалась с вице-президентом США Джозефом Байденом, который вручил ей награду «За храбрость». Представляете ли вы себе ситуацию, чтобы Путин награждал медалью за храбрость какого-нибудь Мэтью Джонсона, борца за Калифорнийский лес?”
“Вся деятельность Сергея Удальцова направлена исключительно на то, чтобы спровоцировать массовые беспорядки. Желательно с пролитием крови. Это, по мысли Удальцова, приведет к революции и возвращению социализма сталинского формата”.
Опять эта политика. Одна политика! Все поносят друг друга, все друг другу враги. Выискивают грязь и прочее такое. И как при этом можно нормально жить, создавать что-то? Прав папа, когда про это говорит, но и он тоже… Он никогда ни с кем не объединится, потому что в каждом видит в первую очередь недостатки. И так повсюду, у всех.
Даша смяла листовку, хотела бросить на панель эскалатора, чтобы комок побежал вниз, подпрыгивая, отскакивая от трубок светильников. Так часто делают с такими вот ненужными бумажками, пустыми проездными билетами, с мелкими монетами… Нет, не надо. Как-то стыдно мусорить. Положила обратно в карман. Выкинет в ближайшую урну.
На платформе и в поезде, как всегда, чувствовала тревогу. И дело здесь даже не в маме, для которой это было постоянное состояние — нет, мешало быть спокойной и уверенной то жуткое ощущение, что появилось в тот день, когда в метро случились взрывы. Примерно два года назад.
Они с мамой поехали по каким-то делам, но точно не в школу, и тут, на одной из центральных станций услышали от людей, что произошел взрыв. Было утро, народу много — плотные потоки текли по лестницам, по платформе, вливались в подходящие поезда. Голос, усиленный и исковерканный мегафоном, произносил одно и то же почти без пауз: “Движение поездов по Сокольнической линии временно приостановлено. Пользуйтесь другими линиями или наземным транспортом”.
Потоки шуршали слухами о взрыве, о жертвах, и все равно текли; торопящиеся на работу хмурились, но, кажется, не от сострадания погибшим, раненым, а оттого, что возникли проблемы, нарушены их маршруты… И тут, как черная волна, по потокам пронесся слух о втором взрыве, и они начали стопориться, соединяться, перемешиваться. Кто-то поворачивал назад, к ближайшему эскалатору наверх, кто-то побежал, кто-то в панике закрутился… Показалось, что сейчас случится давка — настоящая, с растоптанными, вмятыми в пол…
Мама прижала Дашу к стене, заслонила собой, не зная, что делать. Они были недалеко от цели, оставалось проехать две-три остановки, но как садиться в вагон в такой ситуации. Два взрыва… Вполне возможен и третий, четвертый. Любой вагон опасен, любой человек.
Это ощущение угрозы, которая повсюду, и в любой, в любой момент может громыхнуть, сжечь, продырявить кусками железа, постоянное ожидание страшного страшнее, чем само это страшное.
Этого, как говорили по телевизору, и добиваются террористы — посеять страх, панику, заставить людей прятаться и бояться. Даша изо всех сил заставляла себя, особенно в метро, быть спокойной и уверенной в крепости стен, надежности поездов, в том, что люди рядом не убийцы, но, скорее всего, именно из-за этого тревога только росла. В голове зажигались и росли, как бы наяву виделись кадры обгоревших, окровавленных, разорванных…
Родители часто злятся, что СМИ о чем-то важном молчат, не дают точную и полную информацию, но иногда грустят по тем временам, когда не было этого шквала сообщений об убийствах, катастрофах, чуть ли не ежедневных терактах по всему миру. “Тогда сообщали, но так — мелкими буквами внизу газетной полосы. А теперь из всех утюгов — взорвалось! рухнуло! убили! съели!”
Середина дня, людей немного, даже есть свободные сиденья.
Даша устроилась между пожилой женщиной и старичком — безопасное соседство, — положила сумку на колени, вставила в уши наушники, включила плеер. Прикрыла глаза. Наверное, можно и подремать. Даже не подремать, а так поколебаться между явью и дремой. Интересное состояние. И этих пятна-дцати-двадцати минут полудремы часто хватает, чтобы подпитаться силами, отдохнуть, и даже когда из поезда на “Коломенской” Даша выходила вялой, с одним желанием — рухнуть скорее в кровать, — то уже через несколько шагов была готова к новым делам, к продолжению жизни.
Сегодня вторая половина дня обещала быть долгой и нелегкой, хоть и праздничной…
Еще на своем этаже у лифта почувствовала вкусные ароматы. Пекущаяся баранина, пироги… Мама уже вовсю готовит.
— О, привет! — встретила Дашу. — Переодевайся, поешь — и подключайся. Мы с папой запарились.
Папа чистил картошку, мама металась от заваленного пакетами и тарелками стола к плите.
Даша любила гостей и ходить в гости, хотя это бывало нечасто. Несколько раз в последнее время слышала от тех, кого приглашали на праздник, изумленное: “Домой? А мы всегда в кафе отмечаем”. Да, у многих людей, похоже, не принято ходить в гости, привыкли встречаться на нейтральной территории.
И странно, чем обеспеченней семьи, тем реже они зовут к себе, а предпочитают заказывать столы или целые залы в кафе, пиццериях, сушках.
Быстро съела два бутерброда и стала крошить колбасу на оливье. Папа поехал в садик за Настей…
К семи часам, на которые назначили приход гостей, всё было готово. Оба стола на кухне, поставленные в ряд, накрыты. Получилось четыре разных салата, тарелка с баклажанными рулетиками, яйца с красной икрой, пирожки. В кастрюле на пару — рис, в духовке — баранья нога.
Минуты ожидания первого звонка в дверь были тягостными. Настя то и дело садилась за стол и предлагала садиться родителям и Даше, не желая понимать, что это неприлично — есть до гостей… Папа то и дело заходил в свой кабинетик, открывал тетрадь с новой повестью, что-то вписывал, зачеркивал. Прибавлял и убавлял громкость радио.
— Найди какую-нибудь хорошую станцию, — попросила мама, — где энергичная музыка. А лучше — у тебя диск был с зарубежным панком.
Папа включил. Кухня наполнилась шумной, но и мягкой какой-то мелодией. Жужжание гитары, барабанная дробь, звон тарелок. И — голос:
— Анархиё! Анархиё!
— Ч-черт, — мама стала терять терпение, — уже четверть восьмого.
— Работают все, — отозвался папа. — Надо было в субботу делать…
— В субботу вообще никого из дома не вытащишь. Тем более Маша с мужем на дачу собралась, и Ленка уезжает…
В половине восьмого, наконец, стали собираться. Пришли дядя Сева, известный поэт, с женой тетей Никой, переводчица и однокурсница мамы тетя Маша и ее муж дядя Коля. Дарили маме цветы и еще что-то в цветастых бумажных пакетах.
После приветственных слов и поздравлений, радостной суеты, толкотни расселись. Обменялись разными личными новостями, выпили за “деньрожденьицу”, а потом заговорили, конечно, о выборах в Думу и предвыборной президентской кампании; мама вспомнила, как они с папой встретили дядю Севу и тетю Нику возле автобуса, где собирали подписи за выдвижение в кандидаты Эдуарда Лимонова… Даша слышала, что это такой писатель и крайний оппозиционер; когда-то жил в Париже, стал гражданином Франции, а потом вернулся в Россию, чтобы заниматься политикой.
— Вы что, серьезно выдвигали этого субъекта? — удивился дядя Коля, высокий человек с выразительными, тяжелыми какими-то глазами.
— А что? — Мама тоже удивилась. — Эдуард Вениаминович — герой.
— Ну, это смешно.
— А что не смешно? Кто не смешон?
— Явлинский, да, по крайней мере, Прохоров…
— Ха-ха-ха! — демонстративно посмеялась мама.
— Ладно, друзья, что теперь спорить, — вздохнул дядя Сева, — все равно Лимонова не пустили.
— И правильно, я считаю. Таких нужно держать подальше. Или вообще в изоляции.
— Да почему, Коль?! — снова вспыхнула мама.
— Из-за высказываний, из-за этих его штурмовых отрядов… Это же фашизм!
— Я читал программу его партии, — включился папа, — никакого там фашизма. Наоборот, во многом очень даже правильная. Флаг, конечно, провокационный был, некоторые поведенческие детали…
— Но есть же Рыжков, Немцов, Касьянов, Навальный, на худой конец…
— Навальный, может быть, но он не баллотируется. Рыжков полностью под Немцовым. А Немцов… — Папа на пару секунд задумался. — Я готов допустить, что у него есть разумные, правильные мысли…
— Немцов — враг! — перебила мама.
— Подожди, пожалуйста… Но вспомните, как он в девяносто восьмом, в разгар беды, свою отставку принял — как освобождение. Схватили с Кириенко пузырь водяры и побежали к бастующим шахтерам. Будто школьнички после уроков. Помните?
— А что им надо было делать? — спросил дядя Коля. — Упираться?
В кабинетах баррикады строить?
— Если ты хочешь спасти Россию — надо бороться. А их выкинули, и они обрадовались. И ведь не секретари какие-нибудь: один премьер-министр, а второй — его заместитель! Кириенко хоть помалкивает, а этот… Вождь оппозиции, тоже мне!
— Вождь журналистов, — поправила мама. — Его так Сережа Шаргунов назвал десятого декабря. Ходит туда-сюда, а за ним человек двадцать журналистов с микрофонами.
Дядя Сева усмехнулся:
— Очень точно, кстати, — вождь журналистов.
— И Касьянов тоже, — не мог успокоиться папа. — Отправил его Путин в дупу, он побежал. А потом стал возмущаться…
— Ребята, давайте выпьем за детей именинницы, — предложила тетя
Маша. — Мы, кажется, совсем забыли, зачем собрались.
— Точно!
— За прекрасных детей!
— Что-то старшенький не идет, — забеспокоилась мама, чокаясь с протянутыми рюмками и бокалами. — Обещал ведь в полвосьмого, как штык…
— Придет. На работе, наверно…
— Он ночами работает, днем спит.
— А где он?..
— В студии — монтирует клипы, чистит…
— М-м, интересная работа!
Мама махнула рукой:
— Ой, не очень-то… Он мечтает фильмы снимать, но это ведь…
— Там такая мафия, я слышал, в кино…
— Спасибо, что есть литература!
— Хм, в литературе мафия не меньше.
— Да ладно, поменьше! Деньги помельче, и мафия не такая злая. А в кино…
У мамы заиграл сотовый.
— Алло! А, привет, Сереж… Спасибо-спасибо!.. — Послушала. — С Ваней сидишь?.. Жалко… А приезжайте вместе — как раз дети и познакомятся наконец… Ну ладно, тогда до встречи.
Положила телефон на стол.
— Шаргунов звонил. Не может. Сын Ваня болеет, с ним сидит…
— Хм, — усмехнулся папа, — а если в этот момент революция?..
— Это, что ли, крестный звонил? — нахмурившись, спросила Настя.
— Да. Видишь, сынок у него заболел…
— Чей Шаргунов крестный? — не понял дядя Сева.
— Настин.
— М-м! У вас, оказывается, тоже очень всё спаянно. Кумовство в прямом смысле.
— Иногда и кумовство не спасает, — сказал папа зловеще. — Быть может, наступит момент, когда придется мне в предсмертных слезах крикнуть ему: “Сергей Лександрыч, ты ж мое дитё крестил!”
— А-а! — вспомнил что-то дядя Сева. — А он тебя шашечкой — вжить!
— Да ладно, — махнула мама рукой, — все будет хорошо. К тому же Солженицын пророчил ему президентом России стать.
Дядя Сева печально покачал бритой головой:
— Не исключено. Но, думаю, до времени этого не дожить уж ни мне, ни тебе.
— Почему это, Сев?
— Лет тридцать эта власть еще точно будет сидеть. Череда преемников.
А потом, не исключено, что-нибудь пошатнется. Только мне будет тогда за восемьдесят, а скорее всего, и нисколько…
— Всеволод, — перебила его тетя Ника, — не разливай здесь свою грусть-тоску!
— Тем более что все трещит по швам, — добавила мама.
Дядя Сева не сдавался:
— Трещать может еще очень долго. И однажды может треснуть так, что за пять минут — на дно. Как “Титаник”.
— Вот это больше похоже на истину, — кивнул дядя Коля. — По-моему, с Россией все уже ясно. — Он сказал это таким тоном, что по Дашиной спине пробежал холод.
— Что тебе ясно, Коль? — кажется, раздражаясь, спросила его жена, тетя Маша.
— Не хочу распространяться, чтобы не портить настроение. Лучше, наверное, выпьем?
Папа стал разливать.
— Выпьем, и расскажешь.
— Девочки, вы поели? — спросила мама. — Идите поиграйте. К торту я позову. Или сейчас отрежем…
— Я посижу. — Даше хотелось узнать, что там ясно с Россией.
— Я — тоже, — сказала Настя каким-то очень серьезным голосом, и мама не стала уговаривать.
Взрослые столкнули рюмки и бокалы, прозвучало: “С днем рождения!.. Счастья!” Выпили, заели.
— Ну, Николай, приступайте, — приготовилась слушать мама.
Дядя Коля поморщился:
— Не стоит…
— Давай-давай, вопрос важный.
— Росси-и-ия, — со вздохом протянул дядя Сева.
Дядя Коля пожевал, покусал губы и начал:
— Я люблю читать книги по истории, сам много езжу. Новгородскую область знаю до последней деревни, наверно…
— У Коли в Старой Руссе институтский друг живет, — объяснила тетя Маша.
— Да… Вообще люблю путешествовать как дикий турист… За Уралом, правда, не был, но север и центральную часть знаю неплохо…
— И что? — поторопила вопросом мама.
— И что-о… М-да… Скажу вам так: нету России… Точнее, людей, народа. Жизни нет… То есть, — вроде бы спохватился дядя Коля, — нельзя сказать, что прямо всё в руинах. Нет — много храмов возрожденных, и кое-где признаки цивилизации, а вот жизни — нет. И, думаю, случись что — некому будет уже подняться.
— Но, может, — заговорил дядя Сева, — всегда была такое ощущение? Посмотришь — пустота, а в роковые моменты — вот он, русский народ.
— Вряд ли. Да и откуда? Приходишь в деревню, десять-пятнадцать домов обитаемы, остальные пятьдесят — пустые… Те, что ближе к городам, еще живут за счет дачников, а дальние… Это как капиллярные сосуды в теле — пока они доносят кровь до каждой клетки, человек чувствует себя хорошо, а если отмирает одна клетка, две, тысяча… Так и с Россией, то есть с народом. Измельчание, вымирание, и этот процесс, видимо, уже необратим.
От этих слов у Даши заслезились глаза. Она с надеждой взглянула на
папу — неужели он ничего не ответит? Пусть скажет, что нет, что обратим… Папа смотрел в стол, крутил рукой вилку. Но, кажется, уловил желание Даши.
— До самого недавнего времени я тоже так считал. Что уже всё, пройдена точка невозврата. Даже статью написал — “Остается плакать”. Ну, в смысле оплакивать русскую цивилизацию… Но, я уверен, все-таки еще можно переломить ситуацию. Необходима цель для народа. Большая общенародная цель. — Даша это не раз уже слышала, и опять приуныла. — И тогда реально начнут больше рожать, снова станут воспитываться мужчины, а не слизняки, появится, извините, энтузиазм.
— А какая цель? — как-то скептически прищурилась тетя Ника. — К войне готовиться? Или каналы копать?
— Ну почему…
— Ну а какая?
— Не знаю… В этом-то и проблема.
— Но вот же, я слыхал, Сколково строят, — явно шутливо сказал дядя Сева.
— Ага, а для рождаемости — материнский капитал, — подхватил таким же тоном папа. — Нет, это фигня… Из-за материнского капитала в основном тувинцы рождаются… Мы несколько лет назад были в Кызыле, и нам местная врачиха, она в роддоме работает, сама, кстати, тувинка, рассказывала: тувинка родит и тут же требует деньги: “Давай материнский капитал! Путин сказал!” И, говорит, убедить сложнее, что деньги эти просто так не даются, чем роды принять… Почти все роженицы нищие, безработица жуткая, но рожают и рожают.
— Вот они-то потом и придумают идею, — сказал дядя Коля, — и двинутся сюда, как Чингисхан.
— Не исключено.
— И на Калке их встретить будет уже некому.
Звонок в дверь. Это пришла тетя Лена, мамина подруга, писательница, которая работала в каком-то агентстве по подбору персонала. Она долго поздравляла маму, одновременно извиняясь, что опоздала.
— На работе запарка вообще! Начало года, все друг с другом ругаются, увольняются. Как с цепи сорвались…
Тетю Лену усадили, стали наполнять тарелку едой, бокал — вином… Настя, не выдержав ожидания, подняла свой стаканчик:
— За Россию!
— Ух ты, прелесть какая! — хохотнула тетя Лена. — Но надо за маму выпить.
— Мы пили за маму много раз, — ответила Настя. — Папа и дяденьки даже красными стали.
Теперь уже засмеялись все. Дядя Сева объяснил:
— Это от горячей водички.
Настя потрогала бутылку водки.
— Она не горячая.
— Она внутри становится горячей, когда выпьешь.
— Не надо ребенка интриговать такими вещами, — перебила тетя Ника. — Это отрава, Настенька, просто взрослым иногда нужно немного…
— Да, надо иногда понемножку отравляться, чтобы реальность однажды насмерть не отравила. Но вы даже не пробуйте, девчонки — язык обожжете, петь не сможете.
— Кстати, про песни! — аж подскочила на стуле тетя Лена, — “Пусськи” в Инете новую песню выложили! Знаете, где спели теперь?
— Да откуда ж нам знать — мы здесь празднуем…
— На Лобном месте! С фаерами, флагом…
— Даш, принеси айпед, — попросила мама, — а лучше — ноутбук. Посмотрим, что там…
— У меня включен, — папа поднялся, ушел на лоджию; вернулся с ноутбуком. — Где искать?
— Дай мне, — сказала мама. — Они у меня во френдах…
Нашли клип “Пусси райот”, установили экран так, чтобы всем было более или менее видно.
— Включаю! — предупредила мама.
Почти без музыкального вступления раздался задыхающийся женский речитатив:
К Кремлю идет восставшая колонна!
В фээсбэшных кабинетах взрываются окна!
Суки ссут за красными стенами!
“Райот” объявляет аборт системе!
Дальше — почти неразборчивое продолжение куплета, а потом другой голос стал выкрикивать припев:
Бунт в России — харизма протеста!
Бунт в России — Путин зассал!
Бунт в России — мы существуем!
Бунт в России — райот, райот!
Песня, как и предыдущие их, оказалась короткой, а клип примитивным, но и смелым. На этот раз семь или восемь девушек в шапках-масках стояли на бортике Лобного места, совсем рядом с Кремлем. У двух были гитары без шнуров, третья махала синим флагом, а еще одна в середине песни зажгла фаер…
Посмотрев, взрослые стали обсуждать:
— Молодцы девчонки!
— Да что молодцы? Детский сад.
— Нет, ты не прав. В нынешнем безвоздушном пространстве и такое до-стойно внимания.
— Могли и снайперы над ними поработать…
— Но ведь это убогость. Особенно текст.
— Да, слова, конечно…
— И, с позволения сказать, музыка…
— С точки зрения панк-эстетики — нормально. В духе второго альбома “Дэд Кеннедис”.
— А вот послушайте, — повысил голос дядя Коля. — Неужели вы думаете, что это просто девчонки собрались и такое устраивают? Наверняка за ними стоит какая-то мощная сила.
— Нет, ну, конечно, кто-то за ними есть, — согласился дядя Сева. — По крайней мере, снимает вон, помогает. Ну и что? Результат-то неплохой. Особенно их выступление у спецприемника.
— А, я видела! — не удержалась Даша. — Классно.
— Вот и подрастающее поколение в курсе.
И снова разноголосица то ли обсуждения, то ли спора:
— Я слышал, за ними Гельман стоит…
— Ха! А я — что Центр “Э”…
— Да вполне могут и так — без никого. Собрались, план набросали…
— И что, их не задержали после этого?
Мама, прищурившись, как раз что-то изучала в ноутбуке. Отозвалась:
— Да, фээсбэшники набросились… Задержали нескольких.
— Отпустят, — махнул рукой папа.
— Как сказать, как сказать…
— Так, — мама закрыла комп. — А давайте стихи читать! Многие из нас их пишут и уж точно все поэзию любят. Давайте по кругу. Не просто же пить и разглагольствовать… Начнем со Всеволода.
— Что ж, — он погладил свою голову, — можно и почитать. Только нужно настроиться. — И кивнул на бутылку. — Расплескайте.
Папа стал наливать водку мужчинам, а дядя Коля вино женщинам.
— Только, пожалуйста, — попросила тетя Маша, — не про то, как вы девушку-еврейку пилой…
Дядя Сева смутился:
— А где вы его читали?
— Слышали однажды в Булгаковском Доме.
— Я тогда свежее. Там ни мата, ни ксенофобии…
— Но конфликт хоть есть? — посмеиваясь, спросил папа.
— Конфликт везде можно найти… Это — про рабочих с Нижнетагильского завода, куда Путин приезжал. Там еще начальник цеха предлагал в Москву приехать и разобраться с оппозицией.
— Да-да, помним…
— И вот они построили новый танк, а дальше — возможный сценарий скорого будущего.
Идет от праздников усталый
Работник в банк.
Навстречу с Южного Урала
Выходит танк.
Он мчит, вздымая пыль с дороги,
Блестит броня,
Чтоб испугались бандерлоги
Его огня.
Тот танк из Нижнего Тагила,
Снимай очки.
Теперь ждет братская могила
Вас, хомячки.
Настя уронила на пол кусок хлеба. Умоляюще посмотрела на Дашу. Даша наклонилась, нашла, подняла…
На толпы, что в Фейсбуке завывают,
В которых бес,
Есть грозная машина боевая
Т-90С.
А в модном баре, где амфетамины
И тусклый свет,
Готовят молодые сисадмины
Для них ответ.
Ведь кто-то должен же у танка
Встать на пути.
Читает менеджер из банка
Рецепт в Сети.
В бутыль, что так ему знакома,
Где был абсент,
Он льет железного наркома
Ингредиент.
— Даш, — зашептала сестра.
— Подожди, дай дослушать.
Пусть только вынесет бумага
Мой горький стих.
Какая все-таки отвага
В тех и в других.
И в голос матери завыли,
Вокруг темно.
Одни из них в Нижнем Тагиле,
Другие — в Новокосино.
Даша не все поняла, уловила на слух, но ощущение от этого стебного вроде стихотворения было мрачное и тревожное. И папа только усилил эту мрачность:
— А что, вполне вероятно. Еще месяц-другой подобной лихорадки, и у кого-нибудь нервы стопудово не выдержат.
— Кстати, это стихотворение интересную проблему освещает, — сказал дядя Коля. — Позицию пролетариата.
— В смысле?
— Лет сто назад рабочий класс ненавидел хозяев фабрик и заводов, а заодно царя с правительством. А теперь рабочие ненавидят интеллигенцию. Видят в ней угрозу, что из-за интеллигенции закроют оставшиеся фабрики и заводы, и они останутся без работы.
— Да, эт точно, — кивнул папа. — И если раньше рабочие все-таки ценились, то теперь желающих работать как грязи. И только кто-то вякнет про повышение зарплаты, ему сразу: да я тебя лучше уволю и возьму другого, без претензий. Или таджика обучу, который за “Роллтон” будет впахивать.
— А вообще, — спросила мама, — он есть, рабочий класс?
Тетя Маша улыбнулась:
— Стихотворение Всеволода демонстрирует — есть.
— Это вряд ли уже классом можно назвать, — отозвался дядя Коля. — Осколки, скорее. Хотя, судя по их поведению, рабочих этого Вагонзавода, где делают танки, они себя чувствуют гегемоном.
— Да ничего они не чувствуют — им указку прислали, они помитинговали, чтоб неприятностей не было лично у них.
— А, Сев, — вспомнил папа, — ты же недавно с Шаргуновым в Челябинске на заводе был. Что рабочие говорят?
— Хм, — дядя Сева потянулся, вспоминая что-то занятное. — Говорил в основном Шаргунов. Про антинародный режим, рабочие комитеты, про роль пролетариата… Рабочие слушали с открытыми ртами — наверно, с перестройки такой экспрессии не слышали… Потом, уже после официальной части, один мужик подошел и сказал, что тут не слова нужны, а автомат.
— Во, во, это правильно! — Папа стал наполнять рюмки. — Мне тоже АКа часто снится…
Дядя Коля поморщился:
— Что тут правильного? Опять революция?
— А как эту власть свалить? Она до последнего держаться будет. Точнее, до последней капли нефти.
— Девочки, — заговорила тетя Лена о другом, — а что вам на Новый год подарили?
— Мне — лампу-Лосяша! — бойко ответила Настя.
— Это что такое?
Мама объяснила:
— Настольная лампа в виде Лосяша из “Смешариков”.
— М-м, интересно! А тебе, Даш?
— Сережку…
— Представляете, — стала объяснять мама, — такая сережка красивая, стильная — серебро, — но Даше больно. Обидно: то ли ухо зарастает, то ли она бракованная.
— Покажи, — попросила тетя Лена.
Даша выбралась из-за стола. Сережка лежала в шкатулке на ее письменном столе… Когда вернулась, папа уже нашел свое стихотворение, просматривал его, беззвучно шевеля губами.
— Ну-ка, — тетя Лена приняла сережку на ладонь. — Так, конечно! Она не для уха, а для пупка!
— Бли-ин, — расстроилась мама, — точно! И что делать теперь? Сдать обратно как-нибудь?
— Пусть лежит, — сказала Даша; сообщение тети Лены ее не удивило — сама почти сразу догадалась.
— Только не вздумай ничего прокалывать!.. Так, теперь я продолжу поэтический круг… Годичной давности, памяти Егора Свиридова.
Тетя Маша спросила:
— А кто это, извини?
— Парень, которого кавказец застрелил. В голову несколько раз…
— Это фанат, что ли?
— Во-первых, Коля, человек! И на его месте любой русский может оказаться. И будут убивать, а окружающие не шевельнутся… Об этом, в общем, стихо-творение…
Стоят люди над моим в томате пассированным телом.
Молча курят, крутят пальцем у виска.
Что я тут валяюсь с порванной грудью белой?
Что я тут блею, зарезанная тупая овца?
Что стоите без дела?
Никто вас, и не мечтайте, не осудит.
Пинайте смело, хорошие мои звери,
Замечательные мои люди.
После этого немного пообсуждали национальные проблемы в Москве. Все в той или иной степени были недовольны обилием гастарбайтеров, хамоватых кавказцев.
— Но ведь это участь всех столиц, — заметила тетя Маша. — Я вот в Хельсинки часто бываю, и там очень много арабов, африканцев, китайцев… А в Лондоне, Париже, Берлине…
— Я поэтому и уехала почти двадцать лет назад из Кельна, — сказала
мама. — Там Германии и тогда почти не чувствовалось. Вернулась сюда, а теперь и у нас… еще хуже.
— Ты жила в Германии? — заинтересовался дядя Коля. — На каких
условиях?
— Закончила институт и уехала. Работала в Кельнском университете…
— И по своей воле вернулась? — В его голосе слышалось искреннее недоумение.
— Ну да. А что здесь такого?
— Я бы вряд ли вернулся… Я, конечно, люблю Россию, но… но если выбирать между ней и Европой…
Пришел брат Алеша.
Он жил здесь же, на Коломенской, минут в десяти от их дома. Однокомнатную квартиру ему несколько лет назад купил его папа, которого Даша никогда не видела… Алеша заходил нечасто — говорил, что много дел, занят сильно.
И мама то как-то внутренне соглашалась с тем, что он вырос (ему было двадцать четыре), что нужно меньше встревать в его личную жизнь, то обижалась, что он даже не звонит, звонила сама каждый день, готовила и носила ему вкусненькое, порывалась прибираться в квартире.
И Алеша сам то выглядел и вел себя, как взрослый парень, то как растерянный ребенок. Высокий, с бородкой, но ребенок. Глаза у него тогда становились какими-то детски-беззащитными; у Насти иногда такой точно взгляд, когда она сталкивается с чем-нибудь непонятным, но касающимся ее лично, важным для нее. В последнее время это у нее часто было связано с нотной грамотой — уверенно читала ноты, но вот натыкалась на новый знак, и в глазах появлялась растерянность и беззащитность, и она просительно смотрела на Дашу, чтоб помогла.
А у Алеши такие перепады были связаны с работой. Когда появлялось много заказов и вдобавок они оказывались интересными, он обретал вид взрослого, уверенного, независимого человека, а когда заказов не было, сникал, терялся; по нему было ясно, что он не знает, что делать, как быть… И в основе растерянности лежали деньги — точнее, их отсутствие. То же случалось и с папой, — когда получал гонорар, то тоже как бы взрослел, больше делал по дому — сменил унитаз, входную дверь, купил письменный стол для Насти, модерновый стеллаж для книг; он больше шутил, вел себя как-то именно как глава семьи. А когда с деньгами становилось туго, как-то съеживался, притихал, старался быть незаметней, как провинившийся…
Как-то раз Алеша всерьез напугал маму. Подарил ей айпед, когда айпеды еще даже не продавались в России, а через неделю заявил, что уходит в армию, потому что здесь жить невозможно, устал бороться за существование, чувствует себя в таком обществе лишним. Мама, конечно, стала уговаривать: всё наладится. Предложила помочь найти ему другую работу — у нее есть связи, знакомства; убеждала, что его в армию все равно не возьмут из-за здоровья.
Алеша тогда много говорил про несправедливость, начальство, которое на нем и таких как он наживается, еще про многое… Слушая это из-за двери — ее отправили в другую комнату, — Даша, кажется, впервые именно тогда ощутила, что взрослая жизнь — жестокая вещь, и еда, одежда, оплаченные квитанции за квартиру не появляются сами собой. Поняла и испугалась, что сама в эту взрослую жизнь скоро попадет. Пусть через десять лет, но это все равно скоро.
А еще через несколько дней Алеша снова был взрослым, уверенным. Ему дали отличный заказ, заплатили солидный аванс. Он вернул папе какой-то долг, распил с родителями бутылку дорогого вина…
Сейчас Алеша, судя по всему, находился не в лучшем положении. Подарил маме букетик из трех роз, пробормотал поздравление.
— Спасибо, сынок, — поцеловав его в щеку, сказала мама. — Разувайся скорей. Мы тебя заждались.
— Может, пойду… устал…
— Ну посиди хоть немного. Поешь. Салат твой любимый — “Мимоза”.
Алеша прошел на кухню, поздоровался с гостями. Мама накладывала еду на тарелку, тетя Лена поглядывала на него с интересом.
— Как, Алексей, дела? — спросил дядя Сева.
— Да так, все нормально. — Он ответил вроде бы бодро, но эта бодрость была какой-то внешней, только подчеркивающей, что нормально совсем не все.
И через некоторое время, когда заговорили о высоких ценах на ЖКХ, стали выражать недоумение, почему съемные квартиры стоят так дорого, и кто их снимает: “Ведь однушка — тысяча долларов! Это какая зарплата должна быть? Шестьдесят тысяч рублей минимум? А если двушка? Сто?..” — Алеша неожиданно раздраженно произнес, даже не произнес, а впечатал:
— Нужно ценить свою интеллектуальную собственность.
— В каком плане, Леш? — спросила тетя Лена.
— Вы все здесь творческие люди, производите интеллектуальный продукт… Роман, Всеволод очень известные, и всё… — Он сделал паузу, видимо, подбирая нужные слова. — И небогатые, скажем так.
— Стихи — не нефть, — вздохнул дядя Сева.
— Это должно быть круче нефти. Просто нужно себя позиционировать соответствующе… Ром, на сколько ты заключил договор на экранизацию?
— Тебя экранизируют? — удивилась тетя Ника.
— Да это так, — отмахнулся папа, — все заключают такие договоры, и лежат потом без движения…
— Ну, — перебил Алеша, — на сколько?
— Триста тысяч.
— Триста тысяч. Что такое — триста тысяч? Это ведь смешно!
— Да и тех не заплатили, — вставила мама. — По условиям, выплатить смогут, когда начнется производство.
— Севе вообще за последнюю книгу ни копейки не дали, — сказала тетя Ника. — Даже десять авторских экземпляров с боем удалось забрать…
— Зато в интернет-изданиях неплохо гонорарят, — сказал дядя Сева. — Книга, это для поэта роскошь.
— А в Интернете сколько?
— Где сто долларов за стишок, где — сто пятьдесят.
Алеша хмыкнул:
— Тоже смешно! А пробовали требовать больше? Понимаете, например, что написали действительно отличное стихотворение…
— Бывает, но редко получается.
— Я знаю одного писателя, — заговорил папа, — который хотел больших гонораров… Он когда-то получил очень престижную премию и посчитал, что должен получать приличные деньги за свой труд. В журналах выбивал себе особые условия, в издательствах. Ну и в итоге его перестали печатать просто. Тем более что его книги с полок не сметали…
— Да, кстати, — добавила тетя Маша, — я часто с издателями общаюсь, и они дают понять, что издают поэзию, прозу себе в ущерб.
— Ну, так оно, в общем-то, и есть…
— Всё, я спать! — Настя неожиданно резко полезла из-за стола.
— Ой, загрузили ребенка своими разговорами, — пожалела тетя Ника. — Спокойной ночи, детка!
— Я не детка!
— Ник, не надо ее так называть, — мягко потребовала мама. — Нам пришлось с одной преподавательницей по пианино даже расстаться — она ее упорно деткой называла.
— Извините…
— Я тоже, наверно, — поднялась и Даша; только когда Настя напомнила о сне, она почувствовала, что очень устала. — Хорошо вам посидеть.
Войдя к себе, Даша сразу увидела лежащий на кровати ноутбук. Зеленый огонек зарядки манил открыть, углубиться в разные сообщение, ссылки, фотки… Нет, не надо.
Переложила его на тумбочку, стянула покрывало. Постояла над кроватью и направилась в ванную.
Проходя мимо кухни, услышала почти злой голос папы:
— …Да потому, что русскую литературу в безделушку какую-то превратили! На “Письмовник” заставляют молиться! Акунин у нас — чуть ли не совесть нации! И я не удивлюсь, когда писателей народ давить начнет как паразитов…
Нет-нет, всё. Спать. Завернуться в одеяло, спрятаться и уплыть.
Глава пятая
4 февраля 2012 года, суббота
В позапрошлом году субботу сделали учебным днем. Поначалу это очень напрягло и возмутило — целый день был выброшен из жизни, захвачен школой. Но постепенно то ли привыкли, а скорее почувствовали, как это классно: не семь-восемь уроков, а пять, иногда шесть. Вроде бы мелочь, но оказалось, что за неделю это получается существенное облегчение — к воскресенью приближались не измотанными до последней степени, когда остается лишь одно желание: валяться на кровати, а все-таки более-менее способными что-то делать.
Вдобавок, суббота не стала строго-обязательным днем — можно было не прийти, сославшись на занятия в секциях, в музыкалке, — в этот день в основном повторяли прошедшее, закрепляли, вспоминали то, что учили месяц-два назад.
Но вот уже второй или третий раз в этой только что начавшейся четверти в субботу устраивали контрольные, диктанты. И, что самое напряжное, начало занятий назначали не в девять утра, как обычно по субботам, а в час дня. И до шести вечера. Полдня торчишь дома бесцельно, маешься, а потом, уже уставшим от безделья и ожиданья, сидишь на контрольной…
Такие субботы совпадали с массовыми акциями протеста, шествиями за честные выборы. Ну, то есть не совпадали: по радио начальники прямо говорили, что это делается в интересах учеников, для их безопасности. “Лучше находиться на занятиях, чем болтаться где попало и подвергать себя опасности”.
Родители Дашу в эти субботы в школу не отпускали. Мама звонила директорше и говорила, что у нее в этот день музыкальная школа. На самом же деле Даша сидела дома с Настей, а родители уезжали на митинги и шествия… Сегодня, четвертого февраля, они стали готовиться с самого утра.
— Где-то ведь были шерстяные колготки, — перебирала мама вещи в комоде. — Вечно, когда надо, ничего не найдешь… Сколько там градусов?
— Сказали, что шестнадцать, — отвечал папа; он не сидел, как обычно, у себя, не писал и не читал, а бродил по квартире, то и дело поглядывая на часы.
— Ну, это еще терпимо. Онищенко вообще за тридцать обещал.
— Ему велят, он и минус сто объявит…
— Как думаешь, лучше в уггах идти или в сапогах?
— Онищенко советовал в уггах.
— Я серьезно!
— Я тоже!.. Я-то откуда знаю, что там будет? Может, реагента насыплют, и каша… Если сухо, то угги, конечно.
— А вы куда? — пришла из своей комнаты Настя. — Опять за Россию?
— Да, доченька. Веди себя хорошо, ладно? С Дашей не ругаться.
— Угу…
— И на пианино поиграйте обе. Слышите?
— Да.
Даша отметила: мама не сказала о фаготе… С фаготом все-таки, кажется, получается закончить.
Татьяна Петровна, у которой Даша занимается сольфеджио, работает в школе Гершвина, и она заинтересовалась Дашиным голосом: “У тебя, несо-мненно, есть вокальные данные”. На днях Даша сходила на прослушивание, педагогам понравилась. Школа Гершвина недалеко от станции “Новокузнецкая”, по их линии как раз. И, главное, сказали, что духовые инструменты влияют на вокал не лучшим образом, так что если Даша выберет пение, то нужно будет от фагота отказаться. По крайней мере, от серьезных на нем занятий.
Даша не стала тут же тормошить маму: я хочу петь. Выжидала. Мама тоже не заводила об этом разговор, но о фаготе как бы забыла. Решала, видимо, для себя, может, с папой советовалась.
Если что, у Даши есть мощный довод за вокал: там много будет джазовых стандартов, а это значит, что она подтянет английский язык, который ей стопроцентно необходим…
В начале двенадцатого, подробно проинформировав Дашу, где какая еда, где спрятаны деньги, “если что”, еще раз наказав вести себя хорошо, никому не открывать, мама и папа ушли.
Даша походила по квартире, ставшей вдруг просторнее без родителей, точнее, без их суеты. Взяла ноутбук, устроилась на широкой кровати в спальне. Открыла сайт “Сумерек”, но ничего интересного не нашла. Решила глянуть, куда родители отправились.
“Субботнее шествие “За честные выборы” станет третьей массовой акцией протеста после декабрьских митингов на Болотной площади и проспекте Сахарова, — сообщалось в одной статье. — В 20-градусный мороз колонны демонстрантов пройдут от Калужской площади по улице Большая Якиманка до
Болотной.
Согласованная с властями численность участников мероприятия — 50 000 человек. По состоянию на 17:00 мск на официальной странице шествия в Facebook о намерении посетить акцию заявили 27 340 пользователей, “ВКонтакте” — 8843”.
Дальше подробно описывался маршрут шествия, место проведения митинга и состав выступающих, координаторы колонн; какие улицы будут перекрыты для движения автомобилей… Но главное было в комментариях:
“Друзья! С вами на все 100! — писал tesla87. — Не бойтесь мороза! За морозом будет весна! НО ТОЛЬКО, ЕСЛИ ВЫ ПОБЕДИТЕ 4 февраля! Если победят они (кто у власти), ДЛЯ НАС весна наступит не скоро! Москвичи, на вас вся надежда! Не посрамите!”
А вот vovan:
“Народ не хочет жить при власти воров и жуликов. Выборов нет, назначают, как в Азии. Путин правит по принципу: “Зачем стадам плоды свободы, их должно резать или стричь”.
“Да вы посмотрите на главарей оппозиции! — восклицание otumn. — Это те же воры и жулики, но только без власти. Вот дорвутся и развалят Россию окончательно”.
Sandra:
“С первого взгляда видно, что акция проплачена, отрепетирована. Сцена, микрофоны, чаёк, все дела. Госдеп бабла не жалеет”.
“Во-во! — otumn. — США достаточно напечатают денег на любые революции. Они хотят не справедливости, равенства, хорошей жизни простому гражданину, а просто уничтожить еще одну великую державу. Конкуренты никому не нужны!”
“Слушайте, господа! — снова vovan. — Чем лить здесь дерьмо, шагайте-ка скорее на Поклонную и клянитесь там в верности Путину. Начало мероприятия в 13 часов. Говорят, что и заплатить могут за участие”.
— Что там еще на Поклонной? — бормотнула Даша и стала набирать “Поклонная гора” в новостях.
“Москва, 4 февраля, 13.00. Поклонная гора. Согласованный митинг против оранжевой революции в России, — было написано в первой же ссылке. — Каждый, кто хочет Великой России, а не великих потрясений, должен сказать свое слово. Нет — Пятой колонне, нет — оранжизму, да — России!.. С нами Профсоюз граждан России, с нами Кургинян, Максим Шевченко, Анатолий Вассерман, Михаил Леонтьев, Александр Проханов и многие другие патриоты России. Мы можем по-разному видеть пути достижения величия России, но мы все твердо знаем, что оранжевый путч означает крах нашей государственности.
Наших прадедов обманули в феврале 1917-го. Нас и наших отцов в декабре 1991-го. Хватит! Никаких больше революций! Все на Антиоранжевый митинг!”
— А родители, значит, на оранжевом… Что такое вообще оранжевый… Оранжизм…
Даша набрала “оранжизм”. Заголовки ссылок запутали: “Национал-оранжизм как стратегия русского возрождения”, “Оранжизм — угроза народам мира”, “Оранжизм — это всерьез и надолго”, “Оранжизм — это не глупость, а измена”…
В начале недели в их школе появились парень и девушка. Молодые и симпатичные, улыбчивые. В сине-белых пуховиках… Даже не в самой школе появились, а во дворе. И стали раздавать шедшим на уроки старшеклассникам какие-то брошюрки. С теми, кто приостанавливался, заговаривали о том, что не надо травить себя алкоголем и сигаретами, лучше ходить в спортивные секции.
Даше брошюрку не протянули, и она прошла мимо, но медленно, прислушиваясь к их словам. И запомнила: “Много тех, кто против сильной России, кто напускает оранжевый туман. И только здоровая молодежь может его развеять!”
Телефон. Прежде чем Даша успела до него дотянуться, Настя крикнула из комнаты:
— Звонят!
— Я слышу!.. Алло.
— Привет, — это была мама, — как вы там?
“Как вы там?” всегда почему-то Дашу очень злило, и она ответила, отчеканивая каждое слово:
— Мы здесь хорошо.
— Что делаете?
— Я — читаю.
— По программе?
— Да.
— Давай, учебу нельзя запускать… Мы уже на “Калужской”.
— Еще на Поклонной горе что-то сегодня.
— Да, я слышала. Там путинопды беситься будут.
“А вы кто?” — чуть не спросила Даша. Сдержалась. Тем более по телефону этого говорить не стоит. Может, вечером, и как-нибудь мягче. Вопросов много. И все больше и больше…
Положив трубку, минуту-другую просто лежала, глядя в потолок. Потолок был сероватый; обои меняли довольно часто, а до потолка никак не добирались…
Открыла почту, и сразу обнаружила письмо от Алины, девочки из города Сапожка. Она продолжала почти каждый день долбить Дашу жалобами.
“Привет, Даш! Чего молчишь? Куда-нибудь уехала или некогда? Да, у вас жизнь бурлит, а здесь вообще. Из школы до дому, и всё. Все эти кружки, хор — фигня и убогость. Сижу “Вконтакте”, но что-то ни с кем переписка не получается. Напиши мне что-нибудь! Как твои успехи на фаготе? Да, у нас тут случай случился вообще! Одна девочка в прошлую субботу пошла из Кривеля, это деревня такая недалеко, но пешком далеко, конечно… И одна девочка пошла оттуда к нам сюда на дискотеку. И, дура, пошла в туфельках прямо, в колготках тонких. Ну, чтоб не переобуваться. Пыталась вроде попутки останавливать, но никто не останавливался. И, короче, обморозила себе ноги. Ее сначала в нашу больницу привезли, а потом скорее в Рязань. Не знаю, спасут или нет… Дура, конечно, в мороз так идти, но я ее понимаю. Я бы тоже пошла, наверно… Скорей бы хотя бы девятый класс закончить. И куда-нибудь. Хоть в Рязань, а лучше в Москву, конечно. Вот, мечтаю, приеду, как в старых фильмах, с чемоданом — и новая жизнь! Смешно, конечно, я понимаю. Не думай, что я съехала совсем, но только не могу уже, Даш…”
И еще много-много строчек. Плотных, как крепкие нити… Боясь в них запутаться, Даша закрыла письмо. Опустила голову на подушку, снова уставилась в потолок. И представилось, что вот звонок в дверь, и на пороге стоит Алина. На плече большая сумка. “Можно?” Входит. “Вот приехала. Не знаю пока, куда, как, что. Можно у вас пожить?”
Стало отчего-то жутко, аж кончики пальцев защипало. Не из-за самого появления Алины, а из-за другого. Наверное, из-за всех сложностей, что это появление за собой принесет… Сейчас в ее воображении и Алина, и сама Даша были уже взрослые, и вообще Даша жила отдельно, самостоятельно, многое зависело от нее. Ну и что? Это самое легкое, если мама тут же связывается с родители Алины, и Алину возвращают обратно домой, в ее Сапожок… Нет, Даша заставила себя думать о том, что решить, пускать или не пускать Алину нужно именно ей — ей, Даше, искать место, где уложить Алину, найти плечики для ее одежды, заботиться о ней, помогать с работой или учебой, с отдельным жильем… И ведь таких ситуаций происходит и происходило множество. Особенно здесь, в Москве. Сотни и тысячи. Так вот Москва и стала за несколько десятилетий огромнейшим городом, так вот, наверное, вообще происходит перемещение людей по стране и по миру… Но каково, действительно, хозяевам впускать в свой мирок посторонних. Тут гости на три часа приходят, и уже, хоть и радостно, но неуютно, а если пожить…
Успокоила себя неискренним, вымученным: не надо в четырнадцать лет себя такими мыслями мучить, вот если случится в восемнадцать, двадцать, тогда и решит… Да, это слегка успокоило, хотя понимание, что в любом возрасте будет решать не легче, чем сейчас, царапало, но и как-то душило, лишало воли и сил.
С трудом выпуталась, приподнялась на локте, забралась в новости о сегодняшнем шествии. Почти сразу наткнулась на трансляцию.
Какая-то девушка в белой шубе восторженно говорила, высунувшись в окно:
— Мы наблюдаем, как народ скандирует лозунги! Люди идут общей волной!
Камера посмотрела вниз — по широкой улице двигалась действительно огромная и плотная масса.
— Они видят нас и нас приветствуют! Настроение у всех очень хорошее!
В мониторе ноутбука возник юноша в очках и оранжевой шапочке. Он сказал, при каждом слове выпуская в воздух клуб пара:
— Итак, голова колонны подходит к Большой Полянке, а мы вернемся на Калужскую площадь и посмотрим, опустела она, или там еще ждут своей очереди двинуться участники.
Тут же в уши ударило сиплое, но мощное многоголосие:
— Путин, Путин, уходи, и никто не приходи! Путин, Путин, уходи, и никто не приходи!
Держа перед собой черно-красную растяжку: “Честных выборов не бывает” по улице шли одетые по большей части в темное, некоторые в масках. Над
ними — черные, черно-зеленые, черно-красные флаги. Картинка была довольно устрашающей, тем более что люди двигались как-то не прогулочно, не расслабленно, а довольно твердо. Почти маршировали. Может быть, специально вы-брали хвост колонны, чтобы не тесниться, не семенить, не тормозить… Да, по-боевому шли. И Даша вздрогнула, заметив среди этих боевых своих родителей. Мама с папой тоже выкрикивали, но уже другой лозунг:
— Власть миллионам, а не миллионерам!
— Ну, вот мы увидели, что и анархисты, замыкающие шествие, двинулись по Якиманке, — снова появился юноша в оранжевой шапке. — Но, как мне сообщают, через рамки металлоискателей еще проходят припоздавшие участники. А мимо нас, вслед за общегражданской, проходит колонна либералов…
— Я всё жду, — перебила еще одна девушка, в сиреневом пальто, — когда будет колонна буддистов, о которой сообщают социальные сети.
Послышалась музыка. Камера поймала грузовичок с колонками в кузове.
— О, это, если я не ошибаюсь, звучит “Интернационал”, — усмехнулся юноша. — Видимо, не стал дожидаться медленно двигающихся коммунистов, и решил вырваться в голову колонны.
— А вот вэдэвэшники с флагами!
— Выглядят очень приветливо…
— Так, — приложила девушка ладонь к уху под беретом, — мне сообщают, что у нас Мирзоев… Владимир Мирзоев, известный российский режиссер… Антонина, вам слово!
Еще одна девушка, в салатовом пуховике, припрыгивала (наверно, от холода) возле бородатого пожилого мужчины.
— Да, рядом со мной Владимир Мирзоев. Владимир Владимирович, как ощущение?
— Ощущение хорошее, — неспешно, раздумчиво как-то начал бородатый. — И вообще — движение, это жизнь, а остановка — смерть.
— Вы с какой колонной шли сейчас?
— Я? Я — в колонне моих друзей. Это самообразованная колонна моих друзей… Я думаю, что вообще наше движение по этой улице, это, прежде всего, движение людей, которые чувствуют друг друга, чувствуют момент, воздух времени. Это писатели, поэты, композиторы, музыканты, которые не то чтобы думают одинаково, но чувствуют, что страна проходит какую-то очень важную точку истории. Эту точку называют часто точкой бифуркации.
— А как вам люди?
— Я рад, что людям не лень выходить, не останавливает мороз. И в ситуации некоторой безнадеги они все-таки продолжают двигаться.
— Спасибо! — тряхнула головой девушка и посмотрела в камеру.
Снова окутанный паром юноша в оранжевой шапке и девушка в сиреневом пальто.
— Что можно отметить, — заговорил юноша, — портретов Чурова, в отличие от предыдущих акций, больше нет. Видимо, вопрос выборов в Думу уже не стоит на повестке дня. Это, конечно, антипутинское шествие, и главный лозунг: “Путин — уходи!”
— А сейчас, — включилась девушка, — мимо нас проплывает огромный, извините, презерватив с надписью: “Предохранимся от Путина”.
Странно, там, в компьютере кипели страсти, бились волны энергии, а Дашу тянуло и тянуло в сон, прямо как бы кто-то давил сверху на голову… Она закрыла ноутбук, сразу стало тихо. Опустила голову на подушку, и тут же провалилась…
— Я хочу кушать. — Голос Насти; сон сразу отскочил.
— Бли-ин! — Пришлось подняться, идти на кухню. — И про себя не говорят: кушать. Надо говорить: хочу есть.
Посмотрела, что там в кастрюлях, сковородке.
— Гречку будешь?
— Да-а! С молоком.
Молоко в холодильнике нашлось. Даша включила плитку на тройку, чтобы гречка не подгорела. Ожидая, когда подогреется, зашла в папин кабинетик. Хотела включить радио, но тут взгляд наткнулся на шеренгу его книг. Штук пятнадцать. Разного размера, цвета, даже надписи на корешках одни шли снизу вверх, другие — сверху вниз. Самой толстой и вообще внушительной была первая — крайняя слева. Большими буквами только имя и фамилия. Черные буквы на каком-то розово-коричневом фоне.
Когда эта книга вышла, Даше было года четыре. Запомнилось, как они ехали в автобусе из садика — зима, за обледенелыми окнами темно, в салоне почти пусто. И папа вынул из сумки книгу. На обложке была его фотография. Красивая — папа стоял в пальто с поднятым воротником и смотрел куда-то в сторону, за край обложки, с интересом и тревогой…
— Прочитай, что здесь написано, — предложил папа, показав на два слова над фотографией.
Даша, конечно, не умела читать, знала лишь “а”, “о”. Но догадалась, что если здесь изображен папа, то должно быть написано, как его зовут. И она четко, по складам, громко сказала:
— Роман Сенчин.
— Ух ты! Ты правда прочитала? — Папа обнял ее. — Правда?
— Правда.
Дома папа долго радовался, что его дочка — так он и говорил: “Моя дочка!” — научилась читать. Но почему-то другие слова читать не предлагал. Сам, наверно, не верил, просто хотелось порадоваться…
А сейчас, вспомнив об этом, Даша удивилась, что ни разу не заглядывала в его книги. Поздравляла папу с очередной, гордилась, обнаруживая в интернете его фотографии, слова, что он “новый Чехов”, “единственный писатель-реалист наших дней”, что написал “лучший роман о нулевых”. Но вот открыть и почитать как-то даже в голову не приходило. И родители не предлагали, вроде как-то даже ограждали ее от папиных книг… Книги всегда стояли где-то высоко, и лишь после того как папа устроил кабинет на лоджии, стали часто попадаться Даше на глаза.
— Ну как, — появилась Настя, — сготовилось?
Даша вернулась к плите, перемешала шипящую гречку, выключила плиту, отставила кастрюлю. Наполнила кашей глубокую тарелку.
— Держи. Молока сама налей.
Взяла ту первую книгу и, устроившись на родительской кровати, открыла.
Первый рассказ назывался “Общий день” и начинался так: “Алена вспоминает обо мне раз в два-три года и просит провести с нею день. Ей, наверное, становится слишком хреново, и она набирает номер моего телефона. Мы учились в одном классе все десять лет, когда-то полудетски дружили, я носил ее сумку, пробовали целоваться, и туман этой близости не дает нам окончательно забыть друг о друге и теперь, когда у нас совсем разные жизни. Да нет, какие они разные… Цепь одинаково-мертвых дней. И, чтобы почувствовать, что время идет, мы встречаемся и один день проводим вместе.
Это любопытно, когда девушку видишь изредка — ты ее знаешь и помнишь с семи лет, — и постепенно она превращается в старуху. Нет, даже не постепенно, когда встречаешься с ней раз в два года, а скачками. Бах! — вот она еще чуть свежая, пытается следить за собой, нравиться, она бодрится; бах! — и вот ее словно пришибли; бах! — это никому не нужная развалина, одутловатая, обвисшая, с опаленными спичкой усишками. Еще через несколько подобных столкновений она действительно будет старухой”.
Даша поежилась. Показалось, что сама становится такой развалиной, прямо на глазах стареет, будто в фильме ужасов.
Да, понятно, почему ей не советовали… Но, может, дальше будет по-другому… Рассказ-то некороткий.
Диалогов мало, действия тоже. Герой и Алена гуляют по Петербургу, едят в кафе, и постоянно герой мысленно злится и всех проклинает…
Даша читала бегло, пропуская абзацы, особенно, черные мысли героя. Но вот в одном месте задержалась. Проползла взглядом несколько строк два, три, четыре раза, пытаясь понять истинный смысл написанного. Но истинного не было, никакого подтекста она не нашла. Было только то, что написано. И Даша не могла поверить, что это написал ее папа, тот, кто так переживает за Россию, считает, что те, кто сейчас у власти, ее губят. А сам…
А сам вот что написал и напечатал под своим именем, своей фамилией… Фамилией, которую носит и она тоже…
“История — цепь занятно-кровавых баек, которые время от времени можно почитать по обкурке, перед тем как срубишься.
Сейчас ею, кажется, пропитано все вокруг. Книжки всякие исторические горой на прилавках, церкви трезвонят на каждом углу, по телику только и твердят, что Россия — великая держава, у нее великая история, великое предназначение, у нее свой великий путь. Чем сильнее мы увязаем в дерьме, тем громче орем об истории, тем яростнее дергаем за веревки колоколов. А я так считаю: всегда Россия валялась пьяной в углу и просила пожрать и еще долбануть водяры. Всякие немцы, шведы, англичане, французы совали ей то, что просила, и снимали взамен с нее шапку, сапоги, полушубок. Иногда Россия эта поднималась, била кого-нибудь в морду, отбирала одежонку обратно и снова валилась в угол, пила и просила пойла еще… Все здесь делали иностранцы, но нашими трясущимися с похмелья руками”.
Когда стало ясно, что здесь только то, что написано, первым желанием было вскочить и отнести книгу обратно. Сунуть на полку и забыть. И больше никогда… Но, пересиливая какую-то злую обиду, Даша долистала рассказ до конца.
Хорошего финала не нашла: герой выклянчивал у одноклассницы деньги взаймы и, попрощавшись, бежал покупать наркотики.
Полежала, успокаиваясь, пытаясь убедить себя, что это на самом-то деле всё не так страшно. Книга и книга… И, может, это один только такой рассказ. Вначале вот так, а потом лучше и лучше. В книгах так часто бывает.
В следующем рассказе обнаружила их семью. Правда, фамилию они носили Маркины, но всё было узнаваемо: папа писатель, мама ухаживает за маленькой дочкой, которую тоже зовут Даша; есть старший сын — Алеша… И вообще всё очень похоже, но так как-то описано, что хочется плакать. В каждом предложении тоска и безысходность. И обреченность.
Наугад открыла еще в нескольких местах. Выхватывала взглядом строки: “Но сейчас, сейчас мне хочется водки… Кое-как опустошили обе бутылки, с отвращением опрокидывая горлышки в рот… Он ушел и в ту же ночь повесился… Сейчас-сейчас глаза зальет смертоносная жижа. Сейчас-сейчас наступит черная ночь… Я терял свои принципы один за другим. Говорю «терял», потому что теперь в запасе их не осталось”.
Да, словно бы какая-то смертоносная жижа плескалась внутри страниц, или эти черные буквы, тысячи букв, были засохшим ядом, который в любой момент может стать каплями и плеснуться на нее. Даша закрыла книгу, осторожно за-крыла, чтобы там действительно ничего не случилось, не лопнуло, не потекло, и понесла на лоджию. Поставила рядом со следующей, под названием “Минус”.
“Минус”, дальше “День без числа”, “Вперед и вверх на севших батарейках”, “Московские тени”, “Лед под ногами”, “На черной лестнице”… Кто читает книги с такими названиями? Ведь сразу ясно, что там никакого плюса. Одни минусы, минусы…
Быстро пошла, почти побежала к себе. По дороге подобрала с родитель-ской кровати компьютер. Залечь у себя, найти что-нибудь… Что? Раньше очень любила “Кавказскую пленницу”, но сколько ее можно пересматривать…
Настя выстраивала мелких игрушечных человечков и животных из “киндер-сюрпризов” в вереницу. Вереница уже получилась на полкомнаты. Тоже как марш какой-то…
Даша плотно закрыла дверь. Сначала легла, но лежать было как-то тошно. Перебралась в кресло, накрылась одеялом, как пледом. Открыла ноутбук. На экране застыл что-то выкрикивающий человек. Ну его… Убрала. Покопалась в почте. Быстро наткнулась на подборку свежих анекдотов и афоризмов. Начала читать с охотой, но анекдоты все были какие-то невеселые, гадковатые.
“Как-то сложно считать своей второй половиной существо, с которым у тебя более 100 физиологических различий”.
“Глупые женятся, а умные выходят замуж”.
…Зачем папа такое написал? Может быть, раньше думал так, а потом передумал? Но можно ли про Россию вообще так писать?..
А вот ролики лучших флэш-мобов понравились. Понравились, да.
В основном это были массовые танцы на пляжах, в торговых центрах — вдруг человек двадцать-тридцать начинали слаженно и синхронно двигаться, иногда даже без музыки, посреди хаотичного мира. И это зрелище было впечатляющим, слегка пугающим; некоторые посторонние люди даже падали со стульев, шезлонгов. Вроде бы каждый сам по себе бродит по магазину или дремлет на песочке, но вот по какому-то знаку происходит превращение в единое целое…
Звонит телефон. Это опять мама.
— Ну, как у вас?
— У нас все нормально, — говорит Даша. — А у вас?
— Тоже. Скоро приедем. Ты там на кухне приберись, достань из холодильника огурцы, еще что есть. Мы с дядей Сережей приедем.
— Ок.
— Это мама? — Голос Насти. — Скажи, чтобы сок купила.
— Купите, пожалуйста, сок. Настя просила.
— Да-да, хорошо. Кухню приведи в божеский вид…
Даша моет посуду, выкладывает на стол колбасу, соленые огурцы в целлофановом мешочке, сыр, сливочное масло…
Времени половина шестого, а почти темно, и уже ничего не хочется. Позвонить родителям, чтобы открыли дверь сами и лечь. Но уснуть вряд ли получится — тех минут дремы днем хватило для еще долгого вялого бодрствования…
Папа был заметно выпившим, а дядя Сережа — непонятно. Лицо загадочное, правая бровь приподнята. Церемонно поздоровался с Дашей, Настей. Протянул по шоколадке “Альпен гольд”.
Потом сидели на кухне, ели пельмени, курицу-гриль (купили возле дома в ларьке). Взрослые возбужденно обсуждали сегодняшнее шествие и вообще политику. Радость, что собралось много людей, тут же сменялась грустью, что ничего это не изменит.
— Успокаиваем так свою совесть, — говорил дядя Сережа. — А Васька слушает да ест.
— Россию ест, — подхватывал папа, — Россию-у.
Даша спросила:
— Пап, а вы что, с этими… ну, с анархистами шли?
— И с ними, и так… А ты откуда знаешь?
— Видела вас в трансляции.
— Да? — вздрогнула мама. — Где трансляция?
— Ну, потом покажу. А почему вы с анархистами?
— Ваш папа — давний либертарианец, — усмехнулся дядя Сережа.
— Не надо, — папа поморщился, — я против определенных меньшинств, которые хотят стать большинством. Даже лозунг придумал на случай гей-парада: “Педерастия — опасней героина”.
— Роман, — сверкнула мама глазами, — можно это не при детях?
— Но я поддерживаю принцип — “Честных выборов не бывает”. И действительно разделяю идеи анархистов. Но, к сожалению, на нынешнем этапе развития цивилизации анархия невозможна.
— Мы и с националистами прошли, — добавила мама, — дядю Севу там встретили.
Дядя Сережа налил себе пива:
— Какая разница, где идти? Главное, что много тысяч пришли в одно место и прошли. Мирно прошли. А если бы вместо Болотной хлынули на Манежку…
— Это надо было десятого декабря делать, — перебил папа. — Теперь — поздно.
— Н-да… Теперь нужно изобретать, что делать в будущем. — Голос дяди Сережи потерял свою обычную бодрость, басок превратился в мягкий и жалующийся полушепот. — Иногда убеждаю себя, что мое дело — писать. Моя миссия. А всё внутри сопротивляется. Глянешь новости, и прямо подбрасывает — надо бежать, спасать, что-то делать… Это как врача скорой помощи заставлять заниматься научными исследованиями.
— Меня тоже, — сказала мама, — всё чаще трясет. Ведь захватила власть настоящая банда, неприкрытая, и теперь просто грабит страну. Да нет, не просто! Еще и глумится. И мы терпеть должны?..
Папа вздохнул:
— Вот в этом глумлении всё и дело. Объяви они диктатуру, закрой Думу, “Эхо Москвы”, запрети собираться больше трех, и стало бы легче. Понятнее.
А так — суверенная демократия.
Даша слушала, и ей хотелось о многом спросить. Особенно папу. О его книгах, тех словах про Россию. Сейчас, понимала, при дяде Сереже, не стоит. Но через час или два, или завтра подвернется подходящий момент. А спросить необходимо, иначе как вот так жить вместе, быть родными…
Чтобы не сорваться, Даша ушла из кухни.
Вид ноутбука вызвал что-то вроде тошноты; спать по-прежнему не хотелось, а тяжесть давила и давила. Попробовать почитать? Много чего надо по школьной программе… Нет, это не сейчас. Вот на подоконнике лежат толстенные тома “Гарри Поттера” и, потоньше, “Сумерек”. “Гарри Поттера” не открывала давным-давно.
А ведь все детство прошло с “Гарри Поттером”. Лет в пять-шесть увидела в гостях первый фильм, вытребовала у родителей купить кассету, множество раз пересматривала, с нетерпением ждала новые серии, со страхом думала: “И как же я буду, когда история кончится?”
Но вот, оказалось, вполне обходится… “Сумерки” уже увлекали слабее, и здесь Даша ощущала искусственность — надо чем-то увлекаться, и она увлекается “Сумерками”. А исчезнут они, и трагедии не будет.
Громко и зло отбарабанила на пианино пьеску, направилась на кухню, как объяснила себе самой, чтоб выпить сока.
— …Вот недавно новость была, — услышала возбужденный голос мамы. — Девочка в Нижнем Новгороде десять лет не выходила из квартиры. Закрылась в четырнадцать, сейчас ей двадцать четыре. Говорит, по своей воле закрылась, даже в окно почти не смотрела. И я не удивляюсь — такая страшная жизнь, что хочется бежать куда-нибудь, закрываться на все замки… — Увидела Дашу: — Отлично сыграла, молодец. Дядя Сережа сначала решил, что это по телевизору концерт.
— Да, здорово! — подтвердил дядя Сережа. — В новой жизни нам будут нужны люди искусства. Особенно — молодежь.
Даша спросила, как-то резко раздражившись:
— А эта жизнь что, так плоха?
— Пресна. Нет развития. Мы дадим толчок развитию всего — экономики, искусства, промышленности. Повторение двадцатых годов прошлого века. Тем более что все указывает на то, что эти двадцатые годы станут нашими. Правящая элита поупирается лет пять — семь и слетит. И придем — мы!
— Понятно.
Но, видимо, в ее “понятно” была слышна ирония, потому что дядя Сережа загорячился:
— Сегодня прижимается всё, любая инициатива. Силы народа уходят в песок. Особенно — созидательные силы. Зато процветает либерализм. Власти он удобен и неопасен: занимайся собой, своей личной жизнью, отхватывай кусочки, откладывай про запас. Тем более что в любой момент любого можно схватить за шкирку и вытряхнуть кусочки, или припугнуть, чтобы отдал большую часть… При нас будет не до кусочков. Конечно, абсолютного равенства не до-стичь, но обогащение будет справедливым. Изобрел действительно полезную государству вещь — получай награду, хорошо работаешь руками — тоже. Над всем будет стоять не личность, как сейчас, а — идея.
— И что это за идея? — спросила Даша.
— Возрождение России!
— Да, Серег, — вздохнул папа, — ты утопист.
— А ты не согласен с моей идеей?
— Да, в принципе согласен. Как и еще сто сорок миллионов, или сколько там нас осталось. Только вряд ли это возможно.
— А что здесь невозможного? Так существуют все уважающие себя государства. Вот мы ненавидим США, но они достойны уважения. У них меняются президенты, сенаторы, конгрессмены, и тем не менее третье столетье у них одна и та же цель, которую они стремятся реализовать.
— И какая у них цель? — Дашу это действительно заинтересовало.
Дядя Сережа пожал плечами:
— Подчинить себе мир. В том числе и нас.
— Китай не позволит, — сказал папа.
— Да что Китай… Китай с ними по-серьезному ругаться не будет.
— Я говорю насчет нас. Китай нас сожрет, а не американцы.
— И есть еще мусульманский мир, — напомнила мама. — По-моему, он нас проглотит раньше Китая и Америки.
— Вы так говорите, — возмутилась Даша, — будто Россия вообще ничто!
— Да так оно почти и есть, — грустно отозвался папа.
— Ладно-ладно, — дядя Сережа улыбнулся, — без депрессии. Шансы есть. Борцы имеются. Я в тринадцать лет пришел на баррикады у Дома Советов и с тех пор не сдаюсь…
— Да, Серег, — сказал папа, — только теперь, когда появились Пономарев, Гудковы, я понял, что ты был прав, когда пробивался на прошлых выборах
в Думу от “Справедливой России”…
— Но слишком рано я это начал.
— Слишком ранний ты ребенок слишком медленной весны, — продекламировала мама, и папа с дядей Сережей невесело посмеялись.
Даше снова стало тошно и тоскливо; она быстро выпила стакан сока и пошла к себе… Интересно, что Настя сидит и слушает взрослых. Уже часа полтора слушает и слушает. Чего она в итоге наслушается?
Дядя Сережа уехал в начале одиннадцатого. Даша все еще не спала — нужно было поговорить с папой. Необходимо… Выждав, пока родители приберутся на кухне, мама уйдет в спальню, она поднялась.
Папа сидел за своим столом и как-то зачарованно слушал радио.
— День четвертого февраля обещает войти в историю России как символ преемственности традиции сопротивления произволу. Номинальный фаворит президентской гонки демонстрирует разнообразие предвыборных приемов. Сохранение фигуры Владимира Чурова во главе Центризбиркома девальвирует любые шаги в направлении прозрачности выборов. Имитация массовой поддержки со стороны бюджетников обернулась конфузом для властей.
— Пап, — тихо позвала Даша, на самом деле очень боясь заговорить.
Папа досадливо или просто устало ответил:
— Ну что?
— Пап, — его тон странным образом придал ей сил, — я спросить хотела… важное. Ты вот… ну… ты за Россию?
— Ты прямо, как Настя выражаешься! — Он убавил громкость радио. —
В каком смысле — за Россию?
— Ну, за Россию? Или нет?
— Конечно, за Россию. Это моя родина, как же я могу быть против.
— А почему… — У Даши в горле забулькало что-то горькое. — А почему ты пишешь такое?
— Что я такое пишу?
— Ну, что Россия пьяной валяется… ничего не может… иностранцы
только…
Папа поежился:
— Где это у меня?
Даша кивнула на полку. Папа проследил за ее взглядом, приподнялся, взял ту самую книгу.
— Где?
— Ну, там первый рассказ… — Она удивилась, что папа не помнит, что сам писал. — Дай… — Нашла нужный абзац.
Папа взглянул, кивнул, лицо его слегка разгладилось:
— Это было написано в девяносто шестом году. Самое беспросветное время. Больной, бессильный президент Ельцин обманом переизбрался на второй срок. Полная разруха, нищета. И у героя рассказа такое настроение… Тем более что он совершенно бездуховный тип.
— Но написано — “я”. И его зовут, как тебя.
— Кхм… — Папа, кажется, напряженно искал, как ответить. — Понимаешь, — начал медленно, — понимаешь, в художественной литературе такое случается… Это такой… н-ну, прием такой… Имитация документальности.
— Зачем?
— Как сказать… Чтобы сильнее воздействовать на читателя. А я это сделал… хотел, чтобы люди как-то очнулись, почувствовали, что все мы падаем в пропасть. Иногда полезно… Понимаешь?
— Ну, не очень… Это по-любому очень неприятно читать.
— Для этого и писалось. — Папа все больше оживлялся. — Знаешь такую поговорку: “Через тернии — к звездам”?
Даша кивнула, хотела спросить: “А где там звезды?”, — но папа не дал, говорил свое:
— Есть такой поэт Николай Зиновьев, и у него есть строки: “По-настоящему любя, я надавал ему пощечин, чтоб он скорей пришел в себя”. Это он про русский народ. Его многие за это ругают, но он прав, что так написал. И многие такое писали…
Папа говорил и говорил, и постепенно из школьника, которого поймали на чем-то плохом, опять превратился в настоящего папу, который имеет право поучать, объяснять. И в конце концов не то чтобы убедил Дашу, а утомил… И она уже рефлекторно кивала, про себя повторяя, как бывало, когда ее ругали за двойки и тройки: “Скорей бы кончилось, и уйти”.
…Уже в кровати услышала из спальни:
Пятнадцать клевых людей на проекте “Дом два”,
С нами Ксенья Собчак и Ксюша Бородина.
На-на-на-на-на-на,
На-на-на-на-на-на…
“Неужели он до сих пор не кончился?” — успела удивиться перед тем как провалилась в сон. Теплый и мягкий, спасительный.
Глава шестая
26 февраля 2012 года, воскресенье
Даша, конечно, читала учебники по истории, худо-бедно знала, как развивалось человечество, но действительно осознала это только, когда они классом побывали в Историческом музее: всё строится на военных победах, они — ключевые вехи истории страны. И если даже это не победы, то сражения, где было проявление массового героизма, обретена слава.
Так, наверное, везде и всегда. Благополучные десятилетия без войн остаются белыми пятнами. Жили и жили люди, и что?..
На памяти Даши Россия ни с кем не воевала, но что-то похожее на боевые действия происходило постоянно, чуть ли не ежедневно. Стоило включить телевизор или окунуться в Сеть — и сразу: тут убили, там взорвали, там обезвредили, захватили, обнаружили схрон с оружием, пресекли, предотвратили… Часто становилось непонятно, почему она сама, Даша, в жизни ни разу не сталкивалась с чем-то таким. Со взрывами, перестрелками, группами захвата.
Лишь однажды, когда были взрывы в метро, они с мамой оказались где-то рядом с по-настоящему опасным. Ощущение было, что вот где-то здесь, и в любой момент, смерть может проглотить и их…
С Интернетом понятно, там все можно, но и телевидение как бы смаковало трагедии, любой негатив. Даша долго не могла понять, почему так, почему не запрещают крутить сюжеты об убийцах, насильниках, террористах. Все эти “Чрезвычайные происшествия” и “Дежурные части”. Недавно только вроде бы догадалась: показывают специально, чтобы дать людям понять, то есть большинству людей: “У вас всё более-менее в порядке, и будьте довольны. Вокруг вон многим хуже, чем вам”. И дальше следовал вполне определенный намек: “Не стремитесь что-то менять, не высовывайтесь, иначе рискуете потерять свое какое-никакое, но благополучие”.
Может, конечно, это только так ей казалось, но ведь должно же быть какое-то объяснение такому шквалу…
Наверное, из-за этого большинство людей живет тихо и незаметно, мало где бывает, соблюдает осторожность, не проявляет свое недовольство, хотя недовольны чем-либо практически все — кого ни послушаешь, все жалуются. Вот были шествия, собирали, говорят, до двухсот тысяч, но что такое двести тысяч для двенадцатимиллионного города…
А с другой стороны, появляются всё новые и новые террористы, экстремисты. Они ведь чего-то добиваются. Но, может, и не конкретные причины заставляют их взрывать и убивать. Да и тысячам недовольных писать на картонках: “Путин, уходи!” и идти по улице. Дело здесь в чем-то другом…
Вот родители… Когда у них все в порядке, живут, словно бы не замечая друг друга, и постепенно это незамечание перерастает в раздражение, обмен колкими словами и, бывает, заканчивается ссорой. Когда возникают проблемы с деньгами, или еще какие-то сложности; когда внешний мир угрожает семье, родители становятся мрачными, нервными, но в то же время как-то объединяются, и тогда очевидно, что они муж и жена, готовы защищать детей, дом, себя. Но по-настоящему они близки вот в эти месяцы, когда у них появился, а скорее, отчетливо обозначился, общий большой враг. И они часами говорят о проблемах, но не своих, не семейных, а страны; они уже не только муж и жена, а — соратники.
Часто спорят, горячатся, но не ругаются, а приводят какие-то доводы, аргументы (когда же спорят о бытовом, то очень быстро начинают обвинять друг друга), и почти всегда кто-нибудь соглашается: “Да, ты прав… ты права… нужно сделать именно так…”
И вот сейчас в спальне они тоже хоть и неспокойно, но ровными голосами, без грубостей, обсуждали, куда именно ехать:
— На Триумфальной Настя, жена Удальцова, будет, звала туда, — говорила мама.
— Я понимаю, что там будет весело, — отвечал папа, — но надо быть, где круг может не сомкнуться. По “Эху” сказали, что проблемные места — между “Красными Воротами” и “Чкаловской” и от “Смоленской” до “Парка культуры”.
— И что, мы вдвоем замкнем пробел?
— Ну хоть что-то… Давай знаешь как — выйдем на “Парке культуры” и пойдем в сторону “Маяковской”.
— Это же несколько километров!
— Потихоньку. На людей посмотрим.
— А-а, — мама засмеялась, — ты хочешь увидеть объемно. Писать
собрался?
— Может быть.
— Ладно, согласна. Но если что — возьмем машину.
— Да, кстати, идея. Проедемся.
— Давайте обедать, — вышла мама из спальни, — нам уже ехать скоро… Даша, помоги на стол накрыть!
Расставляя суповые тарелки, Даша спросила:
— А куда вы собрались?
— Сегодня Белый круг на Садовом кольце. Мы с папой решили поучаствовать.
— А что это?
— Протестная акция. Ну, такой креативный протест — люди будут стоять на тротуаре, взявшись за руки.
И Даша неожиданно для себя сказала:
— Я тоже поеду.
Мама удивленно уставилась на нее. Ответила не сразу. Точнее — спросила:
— А Настя с кем?
— Не знаю… Я тоже хочу сама посмотреть.
Стали обсуждать с папой, как быть. Мама настаивала, что детей лучше не брать — вдруг провокации. Папа был в принципе не против ехать с Дашей и Настей. Тем более что Настя тоже стала проситься.
— Я флаг возьму. — Сбегала к себе и принесла трехцветный флажок, который ей подарили Девятого мая.
Белые ленточки родители прикалывать не стали, но мама надела белое пальто, а папа взял с собой — “на всякий случай” — белую кепочку, в которой был в Евпатории.
Решили выйти на “Парке культуры” и пойти вверх по Садовому кольцу. Если где-то будет пробел в цепочке людей — встанут.
— Нас немного, но мы — сила, — бодро сказал папа и подмигнул Даше: — Да, дочь?
Но первой ответила Настя:
— Мы — Россия!
Даше осталось усмехнуться. Она вспомнила, как несколько дней назад она нашла в Интернете ролик “Россия без Путина”, в котором, как ей показалось, очень правдоподобно показывалось, что случится, если оппозиционер Навальный и его сторонники придут к власти. Буквально за два год Россия почти перестанет существовать.
Даша показала этот ролик папе.
Он терпеливо посмотрел, пробормотал: “Видеоряд, конечно, сильный”, — а потом нашел ролик под названием “Путин — враг народа”.
Сначала появилась надпись. Белые буквы на черном фоне: “С февраля 2000-го по декабрь 2002 года В. Путин неоднократно заявлял, что не будет отменять прямые выборы глав регионов”. И дальше — отрывки из выступлений тогдашнего президента.
“2000 год.
— Отбирать у людей право избирать руководителя в своем регионе, мне кажется, что это ошибка. Это ошибка потому, что, во-первых, какой-то элемент неуважения к избирателям мы проявим, за них будем решать, кто должен ими руководить. Это понизит ответственность местных руководителей за результаты их труда.
17 мая 2000 года.
— Считал и считаю: главы субъектов Федерации должны избираться народом. Этот порядок уже утвердился, стал частью нашего демократического государственного строя.
24 июня 2002 года.
— Я считаю, что губернаторы должны быть избираемы. Нельзя лишать граждан страны возможности избирать руководителей регионов”.
И снова надпись: “После всех этих заявлений выборы губернаторов под абсолютно надуманным предлогом усиления борьбы с терроризмом были в декабре 2004 года отменены”.
— Так, это можно пропустить… А сейчас, — папа прибавил громкость, — будет самое мерзкое. Смотри и слушай внимательней.
“Путин говорит об утонувшей атомной подводной лодке «Курск» россий-скому зрителю”.
“23 августа 2000 года.
— Ну что я могу вам сказать… — Нервное откашливание. — Ну, прежде всего о встрече, которая вчера состоялась и о которой вы упомянули… — Дрожание губ. — Что здесь вообще можно сказать… Здесь никаких слов не хватит… их трудно подобрать. — Рыдания в голосе. — Выть хочется”.
Надпись: “Путин о «Курске»”, но уже в США:
“8 сентября 2000 года.
— Вопрос, — произносил журналист, — который не приносит вам удовольствия. Расскажите нам, что случилось с российской подлодкой?”
С победительной, какой-то надменной улыбкой Путин выслушал вопрос и произнес:
“— Она утонула”.
— И ведь ни один мускул не дрогнул! — наверняка не в первый раз возмутился папа. — Ну что, хватит? Или дальше? Там еще много.
— Хватит.
Даша быстрее ушла к себе, легла, завернулась в одеяло. Ничем не могла заниматься, ноутбук выключила. В голове была пустота, черная, мертвая. Словно бы мозг умер или по крайней мере отключился… У них был когда-то старенький компьютер, и когда он перегревался, то выключался сам. И минут двадцать его невозможно было запустить. Стоял и не реагировал… Мама сначала ругалась, а потом стала относиться к нему как к живому, соглашалась: “Да-да, отдохни, старичок”.
Раза два-три на лоджию заглядывал папа, но ничего не говорил. Казалось, беспокоился, все ли с ней нормально…
Ночью Даше приснился сон: к ним в школу пришел Путин; Даша оказалась прямо перед ним, и он так же точно улыбался, как когда говорил: “Она утонула”. Даша стала ему что-то говорить, говорить. Сердито, быстро, много говорила. Путин слушал и улыбался. Даша лежала с распахнутыми глазами, смотрела в потолок, по которому бегали и бегали тени и пыталась вспомнить, что именно она говорила Путину.
Так и не вспомнила, и стало обидно до слез. И Даша всхлипнула:
— Блин…
Тут же попыталась посмеяться над собой — “нашла причину”, — но обида росла. На всех обида, на всё.
Зачем ей Путин, Навальный, подводная лодка, разговоры родителей? Зачем пророчества Глобы, которыми усеяно все пространство: “В октябре в нашей стране не исключен государственный переворот и полная смена власти. Дело в том, что в ночь на 6 октября 2012 года Сатурн вернется в зодиакальный знак Скорпиона и останется там в течение ближайших четырех лет. Последние сто лет этот цикл был критическим для правящей элиты России. Приход к власти Горбачева, смерть Сталина и Ленина — все эти и последовавшие вслед за ними события пришлись именно на время, когда Сатурн находился в Скорпионе”. Зачем? Зачем вся эта атмосфера какой-то беды, войны…
И, скорее всего, чтобы поставить точку в своих сомнениях, остановить внутреннее дрожание, хаос, изгнать постоянную тревогу, она и отправилась сегодня с родителями. Лучше увидеть самой. Увидеть и понять, кто есть кто, что вообще происходит.
Приехали минут за десять до начала. Под ногами чавкал полурастаявший снег, надувал ветер, но не зимний, а почти теплый. “Хорошо”, — сказала себе Даша, пытаясь настроиться на то, что они просто гуляют по Москве. Воскресенье, погода позволяет…
Участники Белого круга стояли кучками, разговаривали, лица были торжественные и какие-то светящиеся. Словно бы собрались на праздник, но не на простой, а такой… Такой, который всем им желанен, но неизвестно, чем закончится.
Была и милиция — несколько человек в бушлатах прохаживались по кромке проезжей части у бордюра.
— Что, подождем здесь? — спросил папа. — Глянем, как будет.
— Давай, — без особой готовности отозвалась мама. — Но лучше, конечно, на Триумфалку. Там многие наши…
— В этом и смысл борьбы: нужно идти не туда, где хорошо и приятно, а где трудности.
— Всё здесь нормально. Вон сколько людей… Пойдем потихоньку, — махнула мама рукой в противоположную от метро сторону, — здесь и так цепь будет плотная.
Пошли. Настя поглядывала туда-сюда, а потом дернула папу за рукав:
— Дай мой флаг!
И почти сразу после этих слов — папа еще копался в сумке — кучки стали дружно, как по какой-то команде, разворачиваться. Выстраивались на краю тротуара, лицом к Садовому кольцу. Почти у всех на груди были бантики из белых ленточек.
Хоть люди и выглядели миролюбиво, но в их слаженности чувствовалось нечто устрашающее. Даже фильм вспомнился про старинную войну: там шла колонна солдат, а потом стала почти так же разворачиваться в цепь. Один налево, другой направо, следующий налево, еще следующий — направо.
И через несколько секунд эта цепь ринулась на врага.
Но эти никуда не ринулись, стояли и смотрели на проезжающие машины, на дома на той стороне улицы… Одна из машин просигналила, и люди ответили радостными вскриками, помахали руками; некоторые брались за руки и вскидывали их. Машины стали сигналить чаще, появились украшенные белыми шариками, белыми флажками, с наклеенными на стеклах бумажками. Даша успела прочитать несколько надписей.
“Пора менять лысую резину”, “Путин, хватит чуровать”, “Белоснежки против гномов”…
— А что сегодня за праздник? — спросила Настя, помахивая флажком.
Папа необычно для себя энергично ответил:
— Праздник свободы.
— Ура-а!
Только Даше стало тоже не то чтобы прямо радостно, но как-то светло на душе, тревога сменилась интересом и сочувствием к этим людям, вышедшим в воскресенье из теплых квартир, приехавшим сюда, стоящим в снежной кашице, чтобы показать… Что-то важное показать… Да, только-только настроение стало меняться, как по цепочке, как порыв ветра, пробежало какое-то беспокойство. Люди стали озираться, тихо переговариваться, некоторые достали мобильники…
— Что там? — спросила мама, которой тоже передалось беспокойство.
— Не знаю… — Папа нахмурился.
И тут появилась приплясывающая, улюлюкающая вереница ребят — парней и девушек на вид немного взрослее Даши. В руках ярко-красные сердечки со словами “Путин любит всех”. Улюлюканье превратилось в выкрики:
— Россия за Путина! Россия за Путина!
Цепь встретила их своими:
— Россия без Путина!
Ребята с сердечками повернулись лицом к цепи белоленточников, остановились и тоже стали цепью. И обе цепи, разделенные метром, били друг друга словами:
— Россия без!..
— Россия за!..
— Без!
— За!
— Без!
— За-а!
Некоторая шутливость этого противостояния быстро сменилась злобой. Настоящей, искренней. Особенно когда на подмогу ребятам с сердечками прибыли взрослые, крепкие парни с картонками в виде киношных хлопушек. На хлопушках было написано: “Неделя до победы Путина”.
Они тяжело подпрыгивали и скандировали сипловатыми голосами, почти пели:
— Только Путин, только победа!
— Позо-орники! — прокричал пожилой мужчина в светло-коричневом
плаще.
Самый мощный парень, в островерхом черном капюшоне, подскочил к нему:
— Убирайся из России, если не нравится!
— Сам пошел вон!.. К Лукашенке! К Чавесу! В Северную Корею!
На эти несколько минут, а может, всего на полминуты, но долгой, столько вместившей и показавшей, Даша забыла, что и она участвует в событиях, что рядом родители, маленькая Настя; что сзади, за спиной, проносятся автомобили, под которые этим крепким парням ничего не стоит их спихнуть.
Но очнулась, глянула на папу. Он держал левой рукой Настю, а правая была сжата в кулак. Настя выставила перед собой флаг России, будто защищаясь им. Лицо мамы сморщилось от ненависти и изо рта вылетало:
— Россия без Путина! Россия без Путина! — И эти слова были действительно страшные: казалось, что если бы ей сейчас встретился здесь этот человек, она бы бросилась на него…
Попрыгав, ребята с сердечками направились дальше, а за ними — хлопушечники. Участники Белого круга стали делиться друг с другом возмущением:
— Провокаторы!
— Недоумки тупые!
— Да заплатили по двести рублей, и они на все готовы!..
Настя подрагивающим голоском спросила:
— Папа, а кто это был? Которые кричали…
— Пропутинские.
— Они против России?
— Кхм… Они за Путина.
Одна из женщин обратилась к ближайшему милиционеру:
— А вы почему не вмешались? Вы зачем здесь?
Тот неожиданно оказался разговорчивым:
— Если бы драка началась, всех бы задержали и в одну будку, а так… У вас акция вообще несанкционированная, скажите спасибо, что не трогаем. На мой бы вкус — всем по месяцу общественных работ.
После столкновения с пропутинскими настроения стоять здесь не было, и родители повели Дашу с Настей в сторону метро. Но в метро не спустились — папа остановил машину, сказал водителю в приоткрытое окно:
— До Триумфальной.
Водитель что-то пробурчал.
— Ну, триста хватит? — ответил на это папа.
Мама удивилась:
— Какие триста? Пять минут ехать…
— Всё-всё, садимся!
Даша оказалась сзади с левого края, поэтому цепь на тротуаре не видела. Не слушала и разговор мамы и папы… Почему-то она не верила, что подскочившие к ним парни и девушки сделали это за деньги. Какая-то искренность чувствовалась в их агрессивности, в желании показать, что… Что показать? Что люди с белыми ленточками неправы? Что именно они — за Россию.
И ведь вполне могла начаться драка. Вот так, стенка на стенку. Незнакомые люди, но живущие в одном городе, говорящие на одном языке. Правда, говорящие разное. Одни — “за”, другие — “без”.
Вот так, наверное, и начинаются гражданские войны.
Почти сто лет назад в России была гражданская война. Не день, не месяц, а много лет люди убивали друг друга. Ловили, расстреливали, топили в море, сжигали в паровозах. Люди из одного города, из одной даже деревни, даже родственники, убивали… Почему так же не может произойти и сейчас? Возникнет драка, и она за минуту, как какое-нибудь короткое замыкание, распространится по всему Садовому кольцу, потом по всей Москве, и по стране… И неужели есть такие причины, чтобы бить и убивать?.. Что там было сто лет назад? Неужели до такой степени плохо?.. Да и какая это война, если подумать, — действительно, чаще всего, убийство друг друга.
— Вот здесь остановите. — Голос мамы. — Да, возле тетра Сатиры.
Триумфальную площадь и ее окрестности Даша знала хорошо. Недалеко школа, Настин садик; в зале Чайковского она пела с хором, на первом этаже “Шоколадница” с очень вкусными пирожными; в нескольких домах отсюда музей Булгакова, где на каком-то дивертисменте она играла на фаготе… Напротив памятника Маяковскому “Ростикс”, в котором иногда перекусывают с мамой, дальше там музыкальная школа имени Шопена, куда ходила полтора года, рядом с ней магазин “Белый ветер”, где ей купили ноутбук…
Да, знакомое место, с детства знакомое, но не родное. А где оно родное в родной Москве? Квартира? Ну да, квартира. Но уже за ней, в подъезде, вокруг дома — опасное и враждебное пространство. И своего района она почти не знает. За что тут ей биться, чего жалеть?..
— Ну вот, здесь нам никакие путиноиды не страшны, — облегченно выдохнула мама.
Возле зала Чайковского, на ступенях театра Сатиры много-много людей. Не цепь, а почти толпа. У большинства вместо белых ленточек — красные. Бегали туда-сюда журналисты с микрофонами, камерами. Милиции тоже было заметно больше — через каждые метра два на краю проезжей части стоял милиционер. Почти все машины поддерживающе сигналили, люди хлопали, свистели, махали руками… В общем, было живее, но и тревожнее — если бы та группа с сердечками и хлопушками добралась сюда, драка случилась бы наверняка.
— О, вон Настя Удальцова! — Мама кивнула черноволосой девушке в синей куртке, та заулыбалась в ответ. — Пойдемте.
— Мы здесь постоим, — почему-то недовольно сказал папа. — На ступеньках. — Достал сигареты.
— Пап, — спросила Даша, — а это похоже, ну, на начало войны? Граждан-ской? Что вот сто лет назад было…
Папа кашлянул, и это означало, что ответ у него не готов; огляделся, подумал, и тогда уж ответил:
— Может быть, на самое начало… Но революции и гражданские войны очень долго вызревают. То, что случилось в семнадцатом году, те две революции и потом война… Знаешь ведь?
— Ну да, конечно! — досадливо тряхнула Даша головой. — Я читала историю, и с тобой сколько раз говорили…
— М-м… Та трагедия вызревала почти столетие. С восстания декабристов, грубо говоря… Можно и с Разина отсчитывать, но там другое. А декабристы, образованные люди, дворяне, вышли и заявили, что так больше нельзя. Их похватали, пятерых повесили, а остальных, человек семьдесят, отправили на каторгу. На самом деле их несколько сотен было, кто сочувствовал, знал… Потом было еще несколько таких волн, когда образованные люди заявляли о необходимости изменений.
Даше хотелось узнать конкретный ответ на свой вопрос, но приходилось слушать это множество слов. Перебивать не решалась — догадывалась, что конкретного ответа, скорее всего, не существует.
— Их сажали, казнили, образованные тоже стали убивать чиновников, до царя однажды добрались… И в итоге взбунтовалась большая часть народа, и случилась революция, а потом — огромная кровь… Вот… Спустя семьдесят лет, в девяносто первом году, случилась новая революция. И война была, не такая кровавая, конечно, хотя… Скрытая война, неявная… Но главное — страну потеряли. И последствия до сих пор не пережили. Ничего еще не закончено, и в любой момент может случиться новый смерч. И никто не знает, очистительный он будет, или…
— Но вот такие акции, они же приближают, да?
— В общем-то, да.
— А зачем вы с мамой тогда в этом всем?
— Мы с мамой… Мы считаем, что если будет продолжаться как есть, Россия неизбежно погибнет. Просто сотрется. Та банда, что правит страной, высосет ее до последней жиринки и укатит в хорошие края… В девяносто первом, да даже раньше, пришла одна банда, в двухтысячном — другая. Эта новая одних посадила, других выдавила, третьих подмяла, и всеми рулит… И вот уже двена-дцать лет грабит страну. Может, не так явно, как при Ельцине, но зато более основательно… И есть люди, которые это понимают и пытаются бороться. Здесь интеллигенция — она всегда бывает виновата во всем, и в то же время исторически права.
С лестницы зала Чайковского Даша посмотрела на тех, кто находился вдоль Садового крыльца. Молодые, пожилые, веселые, сердитые, активные, застывшие на бордюре… Перевела взгляд на Настю.
Сестра держала папу за руку, смотрела под ноги, как провинившаяся; флажка в руке не было — то ли в машине оставила, то ли папе в сумку отдала…
— А если, — Даша не могла не сказать, — будет еще хуже? Ну, когда вы победите.
Сначала показалось, что папа не услышал. Он медленно достал новую сигарету, медленно закурил и тогда уж сказал:
— Может быть… — Выпустил какой-то очень плотный столб дыма. —
А может, удастся построить нормальный социализм, по которому почти вся Европа живет… В котором… Хм, — лицо папы вдруг стало мягким, — мама с тетями фотосессию устроили.
Действительно, мама, та женщина в синей куртке и еще одна, в красном пуховике, стояли рядом, взмахивали руками, а их фотографировали.
— Флаг России изображают, — объяснил папа. — Белый, синий, красный.
Даша улыбнулась; тревога снова стала растворяться. Но ожидание тех, с хлопушками, сердечками, не давало расслабиться. В ушах билось это остервенелое: “За! Без! За! Без!”
— Ну, — подошла мама, — какие планы? Здесь акция уже завершается, а в начале четвертого планируются проводы политической зимы на площади Революции. Поедем?
“Опять революция”, — поежилась Даша, но когда папа спросил, согласны ли дочки поехать, сказала:
— Я не против.
Настя необычно для себя робко промямлила:
— Я кушать хочу.
— Пошли в “Ростикс”.
В “Ростиксе” были приличные очереди — в основном люди с белыми ленточками. Совсем буднично заказывали еду, ходили с подносами в поиске свободных мест.
“Вот так же, наверно, и тогда было, — подумалось, — в ту революцию. Не все же магазины и кафе закрылись. Человек повоюет на этих… на баррикадах, а потом идет есть в кафе”.
— Что покупаем? — спросил папа.
Даша механически стала перечислять привычное:
— Мне “Пепси”, картошку-фри, чикены… — Но в то же время не верила, что это действительно дадут; сейчас продавщица ответит: “Ничего не осталось, и не будет. Мы закрываемся — война”.
“Блин! — рассердилась на себя. — Крыша, что ли, поехала? Фигню всякую собираю”.
Всё конечно же было. И, усевшись за удачно освободившийся стол, стали с аппетитом есть куски жареной, вкусной курицы, шуршать конвертами с картофельными брусками… По соседству полная женщина громким шепотом сообщала двум девушкам в спортивных курточках, оранжевой и розовой:
— …Да, решено арестовать, наказать показательно жестко. Уже дано распоряжение посадить…
— Но ведь, — горячо перебила девушка в розовой курточке, — они ничего такого не совершили. Состава преступления нет же?
— Дорогая моя, — полная грустно улыбнулась, — у нас десятки тысяч сидят, не совершив ничего абсолютно. А здесь — “Богородица, Путина прогони”, оскорбление чувств… Лобное место припомнят.
Мама потянулась к папе:
— Это они о “Пусси”?
— Наверно…
На днях “Пусси райот” выложили в Сети новый клип — плясали в храме Христа Спасителя и пели: “Богородица, дева, Путина прогони” и что-то там нехорошее про патриарха… Сначала родители посмеялись над роликом, а потом пришли к выводу, что уж теперь-то “девок закроют”. Без удивления восприняли, что завели уголовное дело, объявили розыск. И вот, кажется, их слова сбывались.
— А ты как, — спросила девушка в розовой курточке, — будешь их защищать, если что?
— Конечно! Уже работаю. Главное сейчас — не допустить, чтобы против них что-то серьезное сляпали, разжигание ненависти, призывы к убийству… у них же есть в одном тексте — “убей секстиста”…
Где точно находится площадь Революции, Даша не знала. Почти ежедневно ехала в поезде, который останавливался, выпуская и впуская пассажиров, на станции “Площадь Революции”, но что именно там, наверху, не представляла.
Но когда оказались на ней, поняла — это самый центр. Видны башни Кремля, слева — Исторический музей и Манежная площадь, напротив — какой-то сейчас нереальный, ненастоящий, будто фальш-фасад, Большой театр, к которому они приезжают каждый год Девятого мая… Да, самый центр Москвы.
Народу много, но нельзя сказать, что это именно те, кто стоял на Садовом. Такие, гуляющие в выходной день, и рядом палатки с сувенирами, киоск с едой, аттракционы… Вот прошли три казака, усатые, с золотыми погонами. Папа поморщился, глядя на них.
Постояли, пооглядывались, привыкая к месту, обстановке.
— Что, пройдемся? — предложила мама. — Холодновато так стоять.
— Куда? — Папа закурил свою сигарету.
— Пойдем к Марксу. Там вроде договаривались водить хоровод…
Медленно направились в сторону Большого театра; через брешь беспрепятственно преодолели железные барьеры, которые охраняло несколько милиционеров.
— Не видно чего-то проводов политической зимы, — усмехнулся папа. — Обычное брожение людей, не знающих, чем заняться.
— А вон у памятника милиции сколько, — отозвалась мама.
Вокруг серой каменной глыбы, отсюда совершенно бесформенной, стояли люди в темно-синих бушлатах, за ними — автобусы и тяжелые военные грузовики, наверняка тоже наполненные милицией. Два таких же грузовика было и здесь, на улице, которая отделяла площадь Революции от площади перед Большим театром.
— Наверно, поэтому и решили отменить, — проворчал папа. — Ясно, что ничего не дадут… Да и выдохлись на Белом кругу.
Но опять, как и на Садовом кольце, вроде без каких-либо видимых причин, без сигнала, как-то одновременно и спонтанно и дружно, эти, по словам папы, не знающие, чем заняться, люди, стали группироваться сбоку площади, недалеко от красивого здания с мозаикой на стенах, сбиваясь в плотную массу. И еще через минуту-другую из-за красивого здания появились белые шарики. Много-много белых шариков. Даже удивительно было, как держащие их девушки не взлетают.
— Вау! — обрадовалась Настя. — Вот и праздник идет! — Взяла и запела: — Россия вселенная наша держава!..
Даша хотела поправить: “Не вселенная, а — священная”, — но поняла, что сейчас не время, и не нужно…
Девушки с шариками повернули в сторону метро и попали в ту плотную массу. И что-то стало происходить. Какая-то непонятная, почти беззвучная толкотня. А потом шарики начали лопаться, и тогда уж зазвучали крики, визги; толкотня усилилась.
— Граждане! — Инопланетянский какой-то, мегафонный голос. — Прекратите противоправные действия!
В толпу ринулись милиционеры, выхватывали парней в капюшонах и волокли к тяжелым грузовикам. Один из схваченных рыдающе доказывал:
— Я не провокатор! Не провокатор!
Его закинули в будку с зарешеченными окошками и захлопнули дверь.
Даша, дрожа не от страха, а чего-то другого, что сильнее и противнее страха, приглядывалась к надписям на шариках. “Лига избирателей”. На эти шарики и набрасывались парни в капюшонах. Лопали их чем-то острым и отскакивали… С неба медленно падали редкие, но большие снежные хлопья. Будто ошметки шариков. “Бесноватый снег шел”, — вспомнила Даша…
Хлопки, крики, хлопки, а потом новый звук — как бы мокрый звук удара по чему-то такому… По чему-то и мягкому и твердому… Буч!.. И из толпы вывалился парень в разорванной куртке, красном свитере… Дашу удивили его очень яркие губы, ярко-красные, каких у парней не бывает.
— Петушня-а! — захрипел парень, и краснота стала сползать с губ на подбородок, закапала с него кровью.
А в колышущуюся массу вклинилась новая группа парней в капюшонах.
И там, внутри массы, эти жуткие звуки стали слышаться часто. Буч! Буч!
— Ух, гаденыши! — Папа шагнул к толпе.
— Роман, стой! — взвизгнула мама, схватила его за руку. — Стой, у тебя дети!
— А как?!
Настя захныкала:
— Папа, не надо!
Папа выдернул из кармана пачку сигарет.
— Провокатор, уходи! Провокатор, уходи! — стали скандировать в толпе.
— Давай, нечисть, улетай! — ответили им; и новые хлопки шариков.
— А-а, помогите!
— Граждане, прекратите противоправные действия!
— Кольцо делайте, ребята! Кольцо! И идем к метро, там Удальцов!
— Граждане, прекратите противоправные действия!
— Давай, нечисть, улетай! Давай, нечисть, улетай!
— Сука наш-шистская!..
— Ой-й!
— Россия без Путина! Россия без!..
— Петушня!
— Держите провокатора!
— Граждане, прекратите противоправные действия!
— К метро! К Удальцову!
— Давай, нечисть, улетай!
— Россия без Путина!
— А-а-а!..
Дрожь у Даши вдруг прекратилась. Какое-то короткое время она чувствовала внутри полнейшую пустоту. Пустоту и тишину. И вот в эту пустоту и тишину хлынуло что-то, готовое ее разорвать. Сначала в грудь хлынуло, метнулось в голову. Огромными лапами сжало, сдавило мозг, но распирало череп. Сейчас лопнет…
— Идиоты, блин! — закричала она, уже никого не видя, оглядываясь
слепо. — Чего вам надо всем? Чего вы хотите?!
И пошла, на кого-то сразу наткнулась, ее пихнули.
— Идиоты! Дебилы, блин!
— Даша, ты куда? — Голос мамы. — Даш! Роман, догони ее!.. Даша!
Даша почувствовала, как ее локоть обхватила рука, потянула назад. Она вырвалась:
— Уроды!
И по голове, прямо по мозгу, колотило, колотило:
— Давай, нечисть, улетай!
— Россия без Путина! Россия без Путина!
— Петушня!
Дашу повели, что-то, плача, говорила мама, успокаивал папа. А она отбивалась от всего и всех одним и тем же:
— Чего вам надо всем? Чего вы хотите? Чего-о?
Кажется, что-то отвечали, объясняли, но объяснения ей были уже не нужны.