Стихи из «самотёка»
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2013
Елена Захарова
(Нижний Новгород)
когда уходят
когда
у бетонного дома
проснутся
куриные крылья
антенны
завьются в ресницы
глаза
заморгают из рам
тогда
из-за-бывчивой
комы
из
комнат запуганных пылью
из
шкафа
проклюнутся
спицы
и
прочий
повалится
хлам
повалится
вязаный свитер
знакомый
как
мамины руки
бурчание
бабушки с дедом
и
папин раскатистый
чих
проклюнутся
голосом вити
до
школы
забытого
друга
и
всем
что
останется недо—
рассказанным
про
то
как
дорожка у двери
не
пустит
«ты
куд-куда»
и
вцепится как удав
как
будто совсем
не
верит
что
честно приедешь в гости
бетонные
гладить
кости
глодая
куриные крылья
по-моему
что-то забыл я
ах
да, ключи
Наталья Мамлина (Москва)
*
* *
В
сиянии солнечном красном
Мы
плачем и плачем о разном,
Как
сталинский правнук и бутовский.
В
бессонную ночь уходя,
И
Млечным Путём не укутаться,
И
ветер не греет… Хотя…
В
сиянии солнечном белом,
Где
звёзды мешаются с пеплом
Едва
отгоревшего ужаса,
Там
тот до спасения рван,
Чей
дух возлетает и кружится
Над
пропастью русского рва.
*
* *
Любить
наш город, где мои могилы
На
русской и еврейской сторонах,
И
не уехать, что бы ни манило,
И
кто б ни звал, навязывая страх
Остаться
здесь. А где ещё остаться?
А
где ещё спасаться от невзгод
За
годом год? От чужеземных станций
Уносишься
всем сердцем, и восход
Сияет
дома. Сталкерская Зона —
Мой Третий Рим, храни меня от злых,
Влеки
меня своим старинным звоном
Со
всех углов — со всех кругов — земных.
*
* *
Кто
захочет свой дом проливать через край —
Уходить
навсегда, постояв на ступенях?
Затуманная даль, обещание
дай,
Что
отныне не будет нужды в наступленьях,
И
в моей стороне, где цветы по весне,
Проржавеют
винтовки, стоящие в козлах.
Я
уставший ребёнок, как впрочем, и все,
Кто
себя почитают за храбрых и взрослых
И
живут эту жизнь за зигзагом зигзаг,
Запасаясь
терпением, будто бы снедью.
…Ветер
воет, молчат и чернеют снега,
До
цветущей весны остаются столетья.
*
* *
Помоги
мне в моём намерении:
Никогда
не зайти в тупик,
Сторонящийся лицемерия,
Несговорчивый
мой язык.
Ты
и родина, ты и нация,
И
тебе ли не знать, тебе,
Кем
небесная интонация
Умерщвляется
в суете.
Честный
с честными, ясный с ясными,
Без
лукавства и без подмен,
Помоги
мне своими язвами,
Изболевшимися по всем.
Дмитрий Ларионов
(Нижний Новгород)
Двое
Когда
ты был с ней — наступало утро.
Проснулась
— ни о чём не спросила.
Ты
мог рассказать обо всём. Поминутно.
Перечислив
глаголы. В полотна
Текстиля
завёрнуты были.
Иначе
нельзя. Смотря друг на друга,
Изредка
— в комнатный угол,
Отвлекаясь
на окна —
Снова
любили.
Шественник
Начало — имело место. И отцы уронили семя.
Матерясь — выпекали сдобу.
Глиняное тесто. Появление человека.
А после — в прорубь…
Дорогу — завтра. Надета обувь. И сена запах
В дуге аорты /щекочет сердце/ — набрал и замер.
Просрочил юность. В тебя глазами смотрело небо.
Над суходольным лугом ветра ходили.
И ты не слышал. Просил лишь яблок. Для той, что будет —
Немного лилий. Влекомый веком — не стал героем,
Собой — на трассе, ходьбе — не строем.
Лишь человеком.
Детство
Детство.
Многое было ярче.
Положим
— немые сны. Такие видывал мальчик,
в
отличие от остальных, его — имели окрас и запах.
Неведомый
ныне простор.
И
плоскость не знала парабол,
тепло
— киловатт. Притом — в детстве многое было ярче
/вижу
со стороны — на цыпочках маленький мальчик.
Скрип
половиц избяных…/.
Антон Васецкий (Екатеринбург)
Ноябрь
Пассионарии
не нужны. В силе пассив.
Это эпоха тотальных несовпадений,
где за каждой улыбкой скрывается нервный срыв,
а глаза, как паштет, размазывают по тени.
Ты не чувствуешь рук и, по сути, не
знаешь страны,
где живёшь, как и той, где когда-то родился и вырос:
раздирая в кровь щёки и губы до самой десны,
ветер уничтожает любую ненужную сырость.
Жизнь в столице — не способ уйти от
щемящей тоски, —
понимаешь некстати в забитом, как гроб, переходе,
избегая прямых попаданий в чужие зрачки,
игнорируя то, что двубортное снова в моде.
Повторяя маршрут, проведённый
другой лимитой,
словно белка в кольце заколдованном, с веток на ветки,
заметаешь следы, постепенно сливаясь с толпой
и жалея, что не убежать из своей грудной клетки.
Февраль
Тебе это тоже снится. Молчи, я
знаю,
что значит гонять ноли в голове, а утром
лечить глаза потемневшей заваркой чая,
стараясь не думать о том, что зима абсурдна.
Ведь белое — это не больше, чем наносное,
когда красноту сбивает лишь только чёрный.
А веки вскрываются медленно, как обои
отходят от стенки у потолка в уборной.
*
* *
Бабка Зоя проснётся от стука
капель,
падающих из крана в чашку с остатками молока.
И услышит, как молодой поэт из Екатеринбурга чеканит сверху шаги,
размышляя, насколько красит кафель
выпотрошенная рука,
и раскрепощают ум выбитые мозги.
Это пошло не в меньшей степени,
чем говорить с собой, полагая, что в этот момент
за тобой следит дьявол, а, может быть, даже Сам.
Но молодой автор мечтает, чтобы при обработке в сепию
даже самый неинтересный фрагмент
его жизни давал фору тысячам кинодрам.
Главное — выбрать нужный способ
и совершить всего один правильный шаг,
не оставляющий сомнений в авторских честности и чистоте.
Это значит — убить в себе особь,
причем убить её так,
чтоб успеть высказать те самые мысли и слова самые те.
Высказать, находясь вовне,
уже по ту сторону круга,
и при этом не оказаться раздавленным между строк.
Бабка Зоя умрёт в тишине,
а поэт из Екатеринбурга
сядет за стол и напишет очередной стишок.
Ольга Аникина
(Москва)
Баба Маша
«Когда одна — не страшно. Легко,
когда одна…»
Слепая баба Маша шагнула из окна.
И медленно летело поверх кленовых крон
её слепое тело над маленьким двором.
Летело над подъездом, над вывеской «Продмаг»,
и было интересно понять — как это так,
что означает этот неведомый полёт?
…удушливое лето, восьмидесятый год,
и запах жжёной каши… и детская вина…
и в небе — баба Маша, летит, совсем одна.
Борька
Мне Борька вынесет
велосипед,
а я ему — горсть конфет.
У Борьки — бабка
и старый дед,
а мамы, наверно, нет.
Вот мой балкон, вот его балкон.
Мне есть с кого брать пример:
и я пропеваю слова, как он,
и смачно картавлю «р»,
и слушаю россказни про царей,
что жили давным-давно,
а Борька ждёт меня
у дверей
и палкой стучит в окно,
и дома ещё мне влетит не раз,
за «р» и за маме лошн…
«Вас нит а хаваан
фар
майн харц?..» —
Да разве ж теперь поймёшь…
А Борькина бабка (она седа,
и в чёрных глазищах — лёд)
твердит, что уехал он
навсегда,
но бабка, конечно, врёт,
нет той земли, ни морей, ни гор,
оплавленных на жаре…
И Борька выйдет ко мне во двор.
Я жду его
во дворе.
Матвей Раздельный
(Владимир)
Стихотерапия
Варламу Тихоновичу
Шаламову
Стихотерапия —
это когда
кашевары
не берутся за
своё дело,
а садятся на
нары
и затравленное
своё тело
бросают в
хибары,
бараки и
изоляторы.
И не по матери,
а по оставленной
совести
слагают
стихотворения,
вместо повесток
— повести.
До
удовлетворения,
а не
удовольствия твари,
паразитирующей в
этой хибаре.
Когда деятели
искусства,
заброшенные в крапиву,
не избегнувшие искуса,
предпочитают к
пиву
чистые руки и
спокойное сердце,
не вздрагивающее при дверцы
захлопывании сквозняком,
когда не
закостеневает ком
в горле,
от нетронутости прогорклом
и раздавленном,
расплавленном
у печи пламенной.
Апельсиновые груши
Нескончаемый
поток душ:
они везде. Да и
только.
Невосстановимый
сок — груш;
жизни дольки.
Апельсин как
будто бы. Песнь
здесь — никогда.
И все души:
съедобные
лампочки — есмь:
те же груши.
Нераздельно —
внутри себя;
снаружи — всегда
отдельно.
Мы —
апельсиновая земля!
Грушам внемля.
Сочный хруст — и
сок по губам.
Не по твоим, ты не бойся.
Жизнь всю
учимся: по складам.
Приклад:
стройся!
Звон и вспышка —
перегорел!
Или с дерева —
сгнил! — грушей.
Непробиваемый
предел:
тела-души.
Нулевой
псалом
Бактерицидный
лейкопластырь
дезинфицирует
порезы.
Спаси, Господь,
сохрани, мой Пастырь,
меня преследуют психофрезы.
Они хотят
поразить мой разум,
сделать пустым и
одногранным.
Но не могу я
принять всё сразу,
мой мозг — сынок
параллелограмма.
Чудо — дочурка
всех несчастий,
только земного
производства.
Бактерицидный
тот лейкопластырь
дезинфицирует
лишь уродство.
Верю-не верю. Бой
нетрезвый
на протяжении
столетий.
Главное — верить
не в то, что мерзко,
а в то, что
чистой любовью светит.
Верить и быть за
веру в ответе.