Рубрику ведет Лев АННИНСКИЙ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2013
Некоторая
синтаксическая изысканность заглавия моей статьи — ответ на изысканность
заглавия новой книги Рады Полищук «Я и Я». Десяток прежних ее книг запомнился
определенностью прицела. «Одесские рассказы»: еврейское счастье, мазл-размазл посреди русских счастий-несчастий. А тут что?
То ли Я, то ли не Я. То ли есть, то ли нету. То ли сча… то ли стье… Зеркальная
сдвоенность, зазеркальная непостижимость. Все —
условно.
А
между тем — безусловно. Реальные координаты судьбы означены четко. Начало и
конец, за рамками коих — то ли чаемая приконченность,
то ли нечаянная бесконечность. Быль-небыль имеет — как сформулировали бы
когда-то, — конкретно-исторические очертания. Или, как базарят
теперь: просто конкретные.
Начало и конец
«Тупик коммунизма, то есть полный тупик»
(«Конец прошедшего времени»)
А
коммунизм тут причем?
Объясняю.
Это не тот коммунизм, который приняли в качестве символа веры отцы и деды
русской революции, вытащив его из ранних версий христианства, обогатив марксовым «Капиталом» и объявив мировой задачей
человечества.
И
не тот коммунизм, который, сжавшись до позиций одной, отдельно взятой страны,
стал для этой страны боевым знаменем и помог выдержать костоломку мировых войн,
из коих вторая опахнула народ такой смертельной угрозой, что еще на полустолетие сковала его все той же стальной «диктатурой
пролетариата», сохранявшейся если не в реальности, то на знаменах.
Реально
в послевоенное полустолетие диктатура эта понемногу
слабела, ее мировая перспектива оставалась висеть в мифологическом воздухе, а
повседневная жизнь примерялась к новой реальности в формах если не жестоких, то
терпимых.
Конкретно:
образование — всеобщее. После школы — институт. Тот самый, о котором мечтали
отцы и деды, то есть папа и мама. Учение. Диплом. Работа в престижном
(секретном) «почтовом ящике». Гарантированный прож-минимум,
аванс и зарплата, отпуск и премия. Пресловутый «пятый пункт» теряет свирепость.
То есть? Хочешь жить и работать — живешь и работаешь.
Конечно,
воры воруют, пьяницы пьют, начальники буреют. Если у
кого родитель — буйный алкоголик, приходится его терпеть, а потом из-под его
власти как-то выкарабкиваться… И вообще — вылезать из
этого барачного быта, где убийство и самоубийство равно обыденны. Выкарабкаться
можно — если хочешь. А главное: если знаешь, чего хочешь. Сидишь в
конструкторском бюро с книгой, логарифмической линейкой или паяльником.
А
надоест — иди из «ящика». Переквалифицируйся в писатели. Но это уже — когда
«коммунизм», обеспечивший тебе начало биографии, — кончается в чресполосье Перестройки. И это уже совсем другая песня.
Финальная. Под нескончаемое кваканье лягушек, предвещающих конец света.
Главная
героиня этого первоначально-конечного этапа в романе — загадочная соседка повествовательницы, неуемная спутница по имени (или кликухе) Милая.
Кликуха
— от фамилии: Милова. Звучит то обольстительно, то
вызывающе. Непредсказуемо и непонятно. И сама эта непонятность чуть не
демонстративна. Услужить — пожалуйста! Подлянку кинуть
— с той же готовностью. Без колебаний. Свести, развести — без разницы. Донести
на того, кого с кем свела, — без колебаний. Какая от доноса радость? Никакой. А
преданность откуда? А из этой же непредсказуемости. Может, там гены безумные,
может, наследственность от инопланетян. То ли наитие, то ли умопомрачение. То
ли любовь к единственному, то ли секс с первым
попавшимся. Все, что угодно.
Останься
я в пределах традиционной советской этики-эстетики, — спросил бы у автора,
сочинившего такое: не лучше ли все-таки было бы выяснить, где там что — где
правда характера, а где кривда авторского умысла, то есть не оставлять все эти
противоречия на грани бреда или сна…
Это
увещевание было бы понятно в условиях социалистического реализма, вериг которого
Рада Полищук как писательница сроду не знала.
Но
вдруг догадка пронзает мой затуманенный читательский мозг: а ведь эта
неуловимость типа, эта невменяемость характера, эта муть-перемуть
поступков и мотивировок — не от недоработки повествования! Она — цель
повествования! Открытие того характера, того типа, который обнаруживается в
новой реальности, после конца химерического «коммунизма».
И
невозможность понять, что за человек перед нами, — не случайна. Человек боится,
что его поймут, раскусят, разгадают, выведут на чистую воду. Он, этот новый
человек, таится, он прячет что-то… и не достояние, которое не спрячешь, а…
пустоту.
Пустота,
которая оказалась за всеми «химерами», — вот потаенное состояние людей. Это —
ключевое слово в экспертизе Рады Полищук. Или — реже, но и понятнее для всех:
скука.
Скука.
Тоска. Морока. Пустая суета.
«Точка.
Конец прошедшего времени».
За
мгновение до точки:
«—
Он жив?
—
Нет. Уже… четыре года, четыре месяца и восемнадцать дней…
—
Он знал, что это ты рядом с ним?
—
Нет. Он никого не узнавал, ничего не помнил… Он целовал
мои пальцы…
—
Ты была с ним, когда он умирал?
—
Да. — Она впервые сказала "да". — Мы умирали вместе».
У
милой обманщицы на дне неуловимо-изменчивой души неистребимо живет — любовь.
Тайком от всех. Сокрыто.
Все
— прилипчивы, как мухи. Не поймешь, кто такие. Ни
сторожа, ни дворники. И ты с ними.
И
я?!..
Чаемая приконченность
— Ах, тебе этого мало? Слушай, не
зли меня, умоляю, мне сейчас не до этого. А то я тебя убью, честное слово…
(«История одного
убийства. Псевдодетектив»)
На
этом честном слове тут все и держится. На слове, которое вырвалось в сердцах. В
телефонном разговоре — сорвалось и улетело.
Ну
и что из этого? «Одно дело орать: я убью тебя! И совсем другое… совсем другое…»
И
тут оказывается, что это «совсем другое» не просто реально, а куда реальнее
того, что тебя в самом деле окружает.
Чтобы
это «самое дело» (то есть убийство) не показалось обманным, мобилизуются
традиционные художественные средства: образы и краски. Кроваво-красное по
мертвенно-белому. Белый барс с красными глазами. Ну, и
черное, конечно. Черная кошка, которая путается под ногами, мешая героине
вскочить верхом на метлу и взлететь, без разбега, вертикально вверх, как в
трубу.
Но
прежде чем вылететь в трубу из обыденности того, что происходит на самом деле,
оценим это самое дело.
Потаенный
смысл его все тот же: пустота. Все та же тоска одиночества, которая
оборачивается скукой обыденности, морокой, суетой, бессмыслицей. Судьба —
сплошь потери. Гибнут женихи и мужья, один за другим, то неожиданно (под
колесами), то ожидаемо (сказал «я умираю» и отлетел). А если жив, то — имитация
жизни. «Утренний секс на бегу, газеты, телефон…»
Голос
в трубке — приговор: «Я тебя убью»…
Приговор
— реальность. Все остальное — ирреальность. Сон? Бред? Мистика? Мистификация?
Мистика, переходящая в мистификацию? Мистификация, переходящая в мистику? Или
это без разницы? Бытие, потерявшее статус бытия и повисшее в загадочной
конкретности? Роковой размен жизни и смерти в существовании современного
человека?
Можно
укрыться от конкретных событий, но нельзя укрыться от невозможности понять, где
конкретное переходит в потустороннее, и наоборот.
Смерть — это жизнь, реализовавшаяся из небытия. Жизнь — это небытие,
реализовавшееся из смерти. Милая, ты где?!
«Я
его убила, даже если он жив».
«Бесконечна
пустыня, что от рождения до самой смерти зовется жизнью».
«Жизнь
— смерть. Ожидание длиною в тире».
Псевдодетектив,
написанный героиней-повествовательницей по договору с
современным издательством и получивший «шумный успех», открывает в прозе Рады
Полищук тихую катастрофу бытия, потерявшего высший смысл среди распавшихся
конкретностей того существования, где пустота и одиночество компенсируются
утренними поцелуями и сексом на бегу, а роковая истина объявляется по телефону.
Нечаянная бесконечность
Я лежу, а вокруг меня непрерывно
суетятся, хлопочут люди, люди, люди…
(«Лицо, покинутое
ангелом-хранителем»)
Лежа
среди людей, героиня Рады Полищук в надежде вернуть ангела-хранителя переходит
на французский язык:
«Лямур».
Что?!
«Да-да
— лямур».
Родным
читателям объясняет:
«Любовь
— это такая зараза, не излечишься».
Еще
более родным — растолковывает:
«Главное
— чтобы это случилось. После не будет ничего — только истерзанная
удовлетворенная плоть».
Удерживаюсь
от цитирования соответствующих сцен. Соблазн немалый: в прозе Рады Полищук
эротические страницы — одни из самых ярких. На радость
читателю, который может подумать, что это и есть сверхзадача.
Меж
тем сверхзадача Рады Полищук — не в описаниях истерзанной и удовлетворенной
плоти, а в той загадке бытия, когда встречаются, приглядываются,
меняются ролями Я и Я.
Припадают
и пропадают.
Припадают
друг к другу в круговерти притворных объятий, лживых слов, бессмысленных встреч
и прощаний. И пропадают в бездне нечаянной бесконечности, таящей смысл этой
круговерти.
Смысл
брезжит — в миг любви, которая сцепляет жизнь со смертью. Жизнь в этот миг
означает смерть, смерть — возвращение к жизни.
К
какой жизни, если эта жизнь все время маскируется в смерть, в шальной разгул, в
экстаз соития, после которого люди «сидят, прижавшись
друг к другу, и не знают, что же им теперь делать».
Люди,
люди, люди… Сторожа и дворники…То ли сторожа
собственного Я, то ли дворники, чающие это Я очистить.
От
чего очистить?
От
того, что скрывается за жужжанием мух, липнущих к сладкому, за кваканьем
лягушек, чующих конец света. От пустоты, мороки, скуки. От ощущения плоти,
обессиленной в контактах с людьми, то ли реальных, то ли воображаемых.
В
реальных — есть что-то древнее, инстинктивное,
какая-то звериная дремучая тайна, какая-то природная сила, перечить которой
бессмысленно.
В
воображаемых — страшно даже подумать, что… если
естеством действительно исчерпывается предназначение.
Оно,
предназначение, прячется в какой-то другой сфере, в ином измерении. Оно висит в
пустоте, таясь и прячась под загадочным Я, которое не
дает покоя…
—
Если Я — есть, то что же есть — Я?
А
ведь что-то есть…
Что?
Нечаянная
бесконечность?.. Что-то выше похоти и страсти? Что-то, похожее на шелест травы,
на шорох ресниц, на всхлип языка…
Нет,
оно ни на что не похоже.
«Ноет,
воет и течет…»
«Нечто
невыразимо, липуче-тягостное, обволакивающее меня изнутри… Что-то, не знаю что… Которого вроде бы и не было… Оно все-таки утекло. А значит
— было».
«Быть
— было»? Некоторая синтаксическая изысканность такой формулировки все-таки
обнадеживает: повторы слов хороши тем, что очерчивают неназываемое.
А
назвать хочется…
«Нечто,
ну, не знаю, даже слово сразу не могу подобрать…»
«Самосознание»?
«Самопожертвование»? «Служение»?
Видением
маячит сквозь мельтешащее «конкретное».
Чистое
— сквозь нечистое. Непритворное — сквозь притворное. Живое — сквозь
неживое.
У
Рады Полищук — нестандартный дар видения той реальности, которая бьется в несмиренной мятущейся одинокой душе, и она смеет (и умеет)
пронзительно и ярко писать о том, что, по ее словам, «только в кругу анонимных
сотоварищей по беде рассказать можно, чтобы каждый понял: он — не одинок, рано
еще — вниз головой с двадцать первого этажа, есть выход, быть может, странный
(подзаголовок книги, как жанр — «Странные
странности»), быть может, — призрачный…»
Кажется,
вот-вот ухватишь. Сил не жалко… Только бы не упустить…
Оно
того стоит.