Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2013
Да полно, скорбной ли?
Мятущейся — да! Раздираемой страстями — да! Переполненной стихами — «если бы
мне в детстве сказали: "Саша, ты всю жизнь будешь писать стихи, но не
увидишь их до 59 лет напечатанными", — я бы все равно сочинял… Это как
бы заложено в меня помимо моей воли».
Ну и, конечно же, исповедь души, денно и нощно
молящей о любви. И противоречивой (признается в дневниках:
«Поэзия дарует нам великую
льготу — право на противоречивость чувств»). И неукротимой
в состязании со временем. Души, помеченной сумасшедшинкой, ждущей, когда
«…вновь наступит вдохновения Эпилептический припадок».
О такой сумасшедшинке писала Мария Петровых:
«Там сходит дерево с ума / При полной тишине. / Не
более, чем я сама, / Оно понятно мне».
Потому и числит себя
Александр Тимофеевский «поэтом Хиросимы», что
невозможно сердцу, обожженному Божьей искрой, не слышать всечеловече-ской боли и скорби:
…
Я думал лишь о том, что нужно
Кричать
о совести, о чести.
И
я кричал, и лез из кожи,
И
повторял одно и то же
Про
этот взрыв невыносимый —
Я
был поэтом Хиросимы.
Поэт провозглашенного им самосожжения — он «на
звенящей площади стиха» снова и снова возрождается всем естеством своих строк,
он пишет много и жадно, не может иначе: вбил себе в голову почти двадцать лет
назад,
что он — «опоздавший стрелок»…
Но разве можно опоздать
с такими стихами, какие почти документально воспроизводят суть телефонного
разговора Сталина с Пастернаком, диктатора с поэтом — о судьбе Мандельштама:
«Живот положить за друга —
Прекрасней поступка нет.
А участь живого трупа…»
«Да, но… — возразил поэт, —
Товарищ, скорей, по цеху,
А это не то, что друг».
«Испуг, — отвечал со смехом
Диктатор, — всегда испуг!»
«Да, но… от событий грозных
Тень ляжет на вас со мной.
Нам надо, пока не поздно,
Про вечность…» — Гудки, отбой.
Факт этого разговора интерпретировался не
однажды многими литераторами, но так пересказать его ни одному поэту не
удавалось. Да и брался ли кто за это, не знаю…
Александр Тимофеевский.
Один
из интереснейших поэтов нашего времени, автор первой тоненькой книжицы
«Зимующим птицам» (1992), а впоследствии книг «Песня скорбных душой» (1998),
«Опоздавший стрелок» (2003), «Сто восьмистиший и наивный Гамлет» (2004),
«Письма в Париж о сущности любви» (2005), «Размышления на берегу моря» (2008),
«Краш-тест» (2009), «Ответ Римского друга» (2011) и
других, для взрослых и для детей, книг, замеченных и оцененных критикой.
Александр Тимофеевский,
прорвавшийся к читателям мыслью, голосом, страстью через несколько десятилетий
вынужденной молчанки — после публикации в 1957 году подборки стихов в
самиздатовском рукописном «Синтаксисе» Гинзбурга. Привлекший
к себе карающее внимание Лубянки стихотворением «На смерть Фадеева» (ему еще и
двадцати четырех не исполнилось!). Точнее было бы назвать — «На самоубийство…»,
поскольку Фадеев застрелился, когда стали возвращаться из сталинских лагерей им
же, Фадеевым, спроваженные туда его коллеги и друзья. «Как приговор соцреализму / Твой выстрел короткий звучит…» Ну и, конечно же, —
напрашивающийся вывод: рано ставить точку, «Пока существует основа. / Покуда система жива». Такое не прощалось «системой», шло
наперекор ей, взрывало «примету времени — молчанье».
Не потому ли он всегда
ощущает себя человеком неформальным, то бишь —
внутренне свободным, что так вспоминает детство: «старшие подарили мне Пушкина
и Гоголя, Рублева и Врубеля и то, что словами не выскажешь. Они подарили мне
целостное восприятие себя самого и своей родины, того, что дает человеку
душевную ясность и бодрость, без чего жить на земле скучно и неинтересно»?
Редкостное в наши дни
по органичности слияние личности и родины, сформированное русской классикой, —
с таким багажом невозможно променять «душевную ясность и бодрость» на рабское
воспевание любой государственной системы.
Чем
я сильней люблю свою страну,
Тем
больше государство ненавижу.
Поэт — всегда мыслит инако, не как большинство. По-другому жить ему «скучно и
неинтересно» — просто ушла бы из стихов захватывающая головокружительность
жизни, когда так упоительно
Мечтать о небе синем,
Летя с балкона вниз,
Лежать на гильотине
И слушать птичий свист.
Его стих тверд и гибок
одновременно, его мысль всегда точна — иронична она или грустна, озорна или
горька. Его стихи, вызревшие чувством и мыслью, трудно удержать, закупорить в
себе.
Они вырываются из души, из горла, невесть кем и откуда продиктованные. Недаром в них, едва не
разбиваясь о землю, безумно мечтается «о небе синем», не зря под «птичий свист»
осязается шеей холодок гильотинного ножа. Не случайно они продолжают пастернаковское «строчки с кровью — убивают…» — своим, не
менее жестким, требующим от поэта «полной гибели всерьез».
Он хитрит, убеждая нас:
«Уже я больше не спешу». А сам спешит, и еще как. Ему нельзя не спешить. И
походка у него стремительная: помню, летел через весь Малый зал ЦДЛ к микрофону
на одном из поэтических вечеров так размашисто, что мне показалось — сейчас эта
огромная седая птица разворотом крыльев сметет напрочь
и микрофон, и все, что на пути окажется.
Он уводит нас от себя
пустой обмолвкой: «Под дудку времени пляшу».
И если близкий ему
Тарковский откровенен в признании: «Я долго добивался, / Чтоб из стихов своих / Я сам не порывался / Уйти, как лишний стих…» — то Тимофеевскому
и добиваться этого не надо — он в своих стихах весь, с головой, по его стихам
можно изучать подробно поэтическую анатомию его души. И ее правду, и ее
фантазии.
Он, может, и пляшет, и ерничает («И даже я,
вместилище греха, / Морального образчик разложенья…»), но уж никак не под дудку
времени:
Я не служил сексотом,
Доносов не строчил…
…Но был я человеком,
Познавшим
стыд и страх,
Виновным вместе с веком
Во всех его грехах…
Откуда он?
Из того самого детства,
где Пушкин и Гоголь, Рублев и Врубель. Он родился в Москве, довоенное детство
провел у бабушки под Харьковом, в городе Изюме. Бабушка — Юлия Васильевна Наседкина, учительница, была знакома с Буниным и даже,
кажется, была влюблена в него. В этом доме всегда звучали стихи.
А потом все резко меняется: война, блокадный
Ленинград, эвакуация. Возвращение в Москву. А еще потом —
Литературный кружок Центрального дома пионеров в переулке Стопани
в Москве, в котором уже тогда о нем, пятнадцатилетнем, кружковцы говорили, как
о талантливом лирическом поэте и где в феврале 1951-го года были по доносу
арестованы семнадцати-восемнадцатилетние его старшие
товарищи (всего-то старше на два-три года!), опасно возжаждавшие перестроить
«систему» по Ленину… Трое из арестованных мальчиков были расстреляны, остальные
— и девочки, и мальчики — отправлены в лагеря. Это было первым его
потрясением. Встречал он некоторых из них, возвратившихся из лагерей, спустя
четыре года после смерти Сталина, в 1956-м, на вокзале, с бывшими кружковцами и
будущими прозаиками Владимиром Амлинским и Михаилом Румером.
И в молодости, и в
последующие годы он, окруженный компаниями, внутренне всегда сам по себе. Он
перманентно одинок — не такое уж редкое состояние для поэта. Он вспоминает 1958
год, когда
…у дверочки
Ведущего в неясность входа
Стоят мои друзья и девочки
Из пятьдесят восьмого года.
А 1958-й — это год
окончания сценарного факультета ВГИКа. Начало
самостоятельной жизни, когда на вопрос «чей я?» среди откликающихся на этот
вопрос ответов — единственный, определивший судьбу:
Ты не мой, — земля сказала.
Ты не мой, — сказало небо.
Был тем криком полон воздух…
Кто ж со мной? — спросил я строго.
Ты не наш, — твердили звезды.
Я, — ответила дорога.
Он мотается со съемочными группами по всему
Союзу, пересекает пространство от Москвы до Душанбе и обратно по нескольку раз
в год. Что он знал в пятьдесят восьмом о своей будущей судьбе? О первой
трагической утрате — гибели в Душанбе двадцатитрехлетней жены? О том, что
стихи, которые он не переставал писать никогда, начнут приходить к читателю
лишь с 1992 года, когда поэту будет под шестьдесят?
Жизненный путь Тимофеевского всегда шел в опасной близости к реальному, не
поэтическому инакомыслию, вился возле сталинских «сидельцев» разных сроков и возрастов,
рядом с позднейшими правозащитниками застойного времени.
Не случайно тридцать
седьмой номер трамвая вызывает у него живые ассоциации с тридцать седьмым
годом, летя обратным ходом в прошлое, растворяясь в нем:
Там дед по матери моей
И дед другой — отец отца.
В затылках милых мне людей
Довесок — девять грамм свинца…
Александр Тимофеевский словно несет на себе мету отторженности,
отверженности от любого официоза, от любой литературной группировки, но при
этом не выстраивает вокруг себя вакуумное пространство — он общителен с
друзьями, его дом гостеприимен, он мастер остроумных застольных бесед и щедр на
чтение своих и чужих стихов. Его дом — его мир, в котором дремлет под чтение
стихов пушистый серый кот под клетчатым пледом; мир, в котором мужчина
обращается к женщине: «Я умру и стану морем, / Ну а ты повремени, / И живи себе
без горя / Годы долгие и дни…» И мне вспоминаются строки Леонида Темина: «У поэта должна быть такая жена — / ах, какая
должна быть жена у поэта…»
Он все еще ищет в себе — себя, но еще более
ждет, ищет отклика на свои стихи. Ищет читателя. Не льстя ему и не
самообольщаясь:
Ты скажешь: «Он нужен народу…»
Помилуй, какой там народ?
Всего одному лишь уроду
Он нужен, который прочтет.
И сразу окажется лишним —
Овация, слава, почет…
Один сумасшедший — напишет,
Другой сумасшедший — прочтет…
Будто бы не знает, что
отклик родины никогда или почти никогда не приходит ни к одному поэту вовремя.
Впрочем, тут не всегда
дело в России. Тут — больше о читателе. Но что корить его, если времена
переменчивы и глухи к стихам? Не великодушнее ли простить и отпустить на волю,
как это сделал бы Светлов, как это написал и сам Тимофеевский?
И
если над строчкой моею далекий читатель заплачет,
Ему
прошепчу я: «Не надо, не надо, чудак!
Ведь
все изменилось, у вас здесь все стало иначе,
И
ты этот стих понимаешь немножко не так…»
«Немножко не так»
понимают друг друга мужчина и женщина, у каждого — своя память:
Мы говорим: ты помнишь, помнишь?
Мы говорим ей: ты забыла
Тот пляж, тот сад и то авто.
А женщина не то любила
И помнила совсем не то.
Однажды в разговоре с
Людмилой Улицкой услышала спокойное: «Я пишу для
трех-четырех человек, мне достаточно их мнения». А тут — поэт: ему нужно
немедленно и постоянно слышать голоса не только всего и всех
что есть его родина, но и вселенной, и космоса, втиснутых в нее, потому что все
это — его Россия. Иначе — он убит горем, он упирается в тупик:
Иду сквозь улицы глухие,
куда, Бог весть, ответа нет.
В закрытое окно России
не достучавшийся поэт.
Он не стыдится своей
житейской рассеянности, под которой, я уверена, подписались бы многие его
собратья по перу, и я — в том числе:
Я выход путаю и вход
И, впав в уныние и робость,
Задумчиво вхожу не в тот,
Не в тот вагон или автобус.
Я вижу его, как в
перевернутый бинокль, совсем рядом, не по подсказке:
Да вот и сам я, вот…
Вон у того портала —
Одно плечо вперед.
Другое чуть отстало.
Но по необъяснимой воле
воображения он видится мне отнюдь не у портала, а вышагивающим вдоль Патриарших
или Чистых прудов, растворяясь в коротком сумраке летней ночи.
Я перечитываю его
строки, написанные Единственной Женщине. У нее могут быть в разные времена —
разные имена, и это мало что значит, она
всегда — Единственная, и к ней — его отчаянная мольба, его призыв, похожий на
звериный утробный вопль:
Единственная,
возлюбленная, невеста моя, звезда!
Сердце
болит. Возьми билет! Прилети ко мне сюда!
Ей — его шепот, похожий
на легкий выдох:
Как
бабочки, тебя касаться,
Стремясь
не повредить пыльцу…
Станиславскому один из
актеров пожаловался на репетиции, что не знает, как передать на сцене жестом
любовь. Станиславский ответил: «Прикосновением»…
…«Если оглянуться
назад, — пишет Александр Тимофеевский в дневнике, —
меня можно считать баловнем Господа Бога. Меня любили друзья и женщины».
Баловнем — то есть
счастливцем его будем считать и мы, читатели,
друзья — еще и потому, что Бог одарил его талантом прощения:
Я
счастлив тем, что, находясь на дне
Бессмысленной
и злой каменоломни,
Не
помню боли, причиненной мне,
И
зла, мне причиненного, не помню.
Словно подводя
предварительный итог прожитому, невольно вторя Святому Августину,
провозгласившему в «Исповеди» на стыке V–VI веков, что реально у каждого из нас
есть только настоящее, которое вмещает в себя прошлое и будущее, Александр Тимофеевский по-своему развивает эту мысль: «Я всю жизнь
писал, ставил какие-то задачи себе, а жизнь движется с невероятной скоростью, и
возникают совершенно иные проблемы, иные ситуации, а я не успеваю на них среагировать.
И каждый день — новый!.. Главное, наверное, это уловить смысл сегодняшнего дня,
то есть жизни. Ее услышать и, насколько в тебе хватает творческой любви,
ответить на услышанное, быть, как сказал Пушкин, эхом,
но не ошибиться ухом…»
Может быть, это и есть — категория счастья?
Так думаю я, пока иду по
старым московским переулкам от дома, где живут мои друзья, к ближайшей станции
метро, подсознательно прибавляя еще один драгоценный день к отпущенным мне
Богом.