Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2012
Гузель Агишева.
Утренние слова: Повести и рассказы. — М.: ИЦ “Москвоведение”, 2011.
Ему хотелось собрать возле себя всех самых-самых.
Любимые должны жить рядом…
Гузель Агишева. Из рассказа “Спасибо за компанию!”
Редко можно встретить книгу, которая беседует с тобой, видит тебя, берет за руку. И с ней хочется говорить о чем-то важном, существенном, родном. Хочется что-то рассказать о себе.
Теперь я понимаю, почему к Гуле Агишевой всегда так тянутся люди. Особенно старики и дети. Она умеет слушать и слышать. Вот и в книге ее — голоса, голоса, голоса… Но это не коммунальная квартира. Здесь никто друг друга не перебивает. И у каждого — своя интонация.
А интонация — эта такая необъяснимая вещь, без которой нет литературы, да и жизни нет. И это то, что сейчас со страшной силой исчезает, испаряется. Телевидение, радио, Интернет переполнены звуками слов, но это “муки зву” (так и называется один из Гулиных рассказов), в них нет интонации.
“Интонация вздоха” — это тоже название одного из эссе Агишевой. А термин этот, как рассказывает Гузель, принадлежит Шаляпину.
Но не о Шаляпине речь, а о Гуле, о ее книге. В нее вошли рассказы, эссе, текущие заметки, две повести и много щемящих, родных голосов. Многие из них в жизни, увы, умолкли навсегда, а на этих страницах мы слышим их, причем в такой точной и тонкой передаче, на какую не способен ни один диктофон.
“…Следующим утром решила дойти до Георгиевской церкви, где летом похоронили Савву Ямщикова… Вот и Маленец, пронзенный косыми лучами света… Кричу уже по привычке: «Пушкин, ты здесь?!» И вдруг откликается! «Здесь!» Решила и Ямщикова позвать. Но как? В жизни с ним были на «вы», хотя и по имени. Но тогда и Пушкину надо бы «выкнуть», а это уже не то. И я впервые к Савве:
— Савва, ты здесь?
— Здесь, — отвечает.
Изумительный миг. Пронзительный по откровению и счастью.
Здесь они, все здесь, хотя и ушли — кто давно, кто недавно. Навсегда близкие наши люди”.
Гузель Агишева родилась в Уфе. Там прошли ее детство и юность. Мне кажется, это страшно важно для понимания ее книги. Этот короткий вздох на полпути из Европы в Азию, из прозы — в поэзию: Уфа…
В этом сокровенном городе, широко разбросанном по берегам быстрой реки Белой, я жил на студенческой практике осенью 1983 года. Тридцать лет прошло. Очень хотелось бы снова туда вернуться, но, читая Гулину книгу, понял: туда не вернуться. Тот город, где я шуршал листьями в парке имени Луначарского, где дождь всю ночь шумел в кронах старых кленов и лип, — тот город уплыл вниз по течению времени. Остались в пожелтевшей тетрадке семнадцать счастливых автобусных билетов, временное удостоверение от газеты “Советская Башкирия” и квитанция за оплату комнаты в общежитии Уфимского института искусств. Там по утрам пела скрипка на втором этаже.
Еще помню, как рано утром опаздывал на поезд, который должен был увезти меня в село Буздяк, и я бежал по улице Пушкина в носках. Сандалии держал в руках, поскольку они мешали набрать скорость.
Вспоминаю обо всем этом, потому что Гуля жила тогда где-то рядом. И, возможно, я даже пробегал мимо нее в носках. (Но встретились мы только через шесть лет — когда стали собкорами “Комсомольской правды” и нас поселили в гостинице “Юность”).
А еще остались в тетрадке стихи Назара Наджми про уфимские липы:
Годы, как кони, —
Скрываются с глаз,
Блещет узда золотая…
Липы уфимские
Вспомнят о нас,
В белых цветах утопая.
Так вот Гулина книжка: это такое парижское кафе на уфимской улице, где-то под необъятными цветущими липами. Все болтают за столиками и, кажется, — о пустяках. Такая невыносимая легкость бытия.
И очень важно, что эти липы помнят девятнадцатый век, Аксаковых… Мне почему-то кажется, что именно благодаря прикосновению к старым деревьям мы и припоминаем ХIХ век. Упадут эти липы, и руки уже не вспомнят.
Гулины пальцы помнят клавиатуру
ХIХ века. Первые свои рассказы она печатала на дедушкином “Ундервуде” 1885 года. Один из рассказов она послала в ленинградский журнал. Вскоре Гуля получила ответ из редакции за подписью Довлатова. Сергей Донатович служил в этом журнале и одной из его обязанностей было читать рукописи и отвечать авторам. В литературе он был человеком суровым, но ответ был сочувственный — мол, “что-то в этом есть”. Возможно, думаю я, его тронул и обратный адрес: какая-то школьница из Уфы. А в Уфе Довлатов родился осенью сорок первого года. Вслед за Пушкиным он любил странные сближения.
Полюбит их и Гуля. Проза ее — это сближение, причудливая перекличка людей, стран, эпох, красок и даже вещей. Под ее рукой все они рифмуются друг с другом, и возникает ощущение гармонии. Хаос остается за акварельной обложкой.
И нарисовала эту акварель тоже Гузель Агишева. Ведь по первому образованию она — художница. Акварель считается одной из самых сложных живописных техник, потому что здесь, как в судьбе, — ничего нельзя переделать, перерисовать, исправить. В акварели всегда много грусти и много воздуха. Вот так связано одно с другим.
“Не будем г’устить”, — как говорит один из героев книги. Пусть останутся только утренние слова.