Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2012
Лина Костенко
. Записки украинского самашедшего: Роман. На укр. яз. — Киев, 2011.Роман “Записки украинского самашедшего” (“Записки українського самашедшого”, Київ, 2011) — первое прозаическое произведение знаменитой поэтессы Лины Костенко — шестидесятницы, участницы правозащитного движения, чье имя в советские годы было внесено украинскими партийными чиновниками в “черные списки” (см. “Рух опору в Українi”, Київ, 2010, ст.338). В новое время Лина Васильевна Костенко — крупнейший моральный авторитет. Ее публичная лекция “Дефект основного зеркала”, посвященная судьбам Украины и ее восприятию за рубежом, стала своего рода ключом для понимания “гуманитарной ауры” нового государства.
В последние годы — вплоть до выхода “Записок” — поэтесса вела затворнический образ жизни, не давала интервью, не издавала новых сборников. И вот появляется роман. Роман, который мгновенно становится бестселлером: резкий, во многом публицистичный, описывающий Украину на переломе столетий, — так, как ее видит и чувствует интеллигентный, немного растерявшийся в абсурдистской действительности человек, от лица которого — в форме дневника — и написана книжка.
Как только “Записки” вышли из печати, Лина Костенко отправилась в поездку по нескольким городам Украины — представлять свой роман на встречах с читателями. Свидетельство очевидца: “Внутрь (городского театра, где проходила встреча с поэтессой. — Е.М.) пройти не удалось. И не только нам… Шикарные букеты роз, книги нового романа Лины Васильевны в руках, но не хватало тяжкой артиллерии, ведь дальше порога мы не попали (зал был набит под завязку). Штурмом пытались взять “бронированную” дверь театра! Криками “Ганьба!” и патриотическими запевами “Ще не вмерла Україна!” (из блога харьковчанина: http://jedenfr.livejournal.com/1424.html)
Читатели ломились на встречи с автором “Записок”, книгу рвали из рук, издательство срочно допечатывало тиражи, а украинское писательско-критическое сообщество взбурлило, резко разойдясь в оценках романа.
Юрий Винничук (писатель):
“…С публицистической точки зрения все это вторично и давно понятно: сидим в дерьме. Я несколько раз пробовал читать, но мне не интересно, хотя есть люди, которые говорят, что роман их потряс… Куда ни пойду — всюду лежит на видном месте заложенная листочком бумаги книжка Лины Костенко, как свидетельство того, что в этой семье читают. Честно говоря, меня просто злость берет, что такой интересный человек в таком солидном возрасте написал сочинение на злобу дня, а не для вечности. Гора тужилась, тужилась и наконец родила мышку”.
Иван Дзюба (философ, литературовед):
“…Я начинал читать роман с некоторым опасением: первые страницы напоминали хронику происшествий. Но с каждой новой страницей эта хроника наполнялась рефлексиями рассказчика и становилась рентгенограммой души нашего современника. Насыщенный глубокими, часто горькими раздумьями о понижении человечности в современном мире и о бытии в этом мире Украины, роман поможет украинцам в их усилиях хотя бы отчасти понять самих себя. А если он будет переведен на другие языки — что очень желательно и важно, — он поможет миру увидеть Украину и самих себя украинскими глазами”.
Юрий Володарский (литературный критик):
“…Слишком много в ее (Лины Костенко. — Е.М.) памфлете банального старческого брюзжания”.
Так что же за книжку написала Лина Костенко? Чем явились ее “Записки” для украинского общества, для литературы вообще — “памфлетом” или “рентгенограммой души нашего современника”?
Я бы ответила на этот вопрос примерно так: это и “рентгенограмма души”, но это и “памфлет”. Потому что выбран уж очень противоречивый предмет для художественного описания: образ постсовет-ского интеллигента на фоне катаклизмов, происходящих в стране и в мире. В романе соседствуют: невольный крик отчаяния — и дидактические сентенции, трезво-ироничный взгляд на мир — и растерянно-абсурдистский внутренний монолог, стремление обрести себя, собрать воедино — и фрагментарность, разорванность сознания. В общем, все то, из чего и состоит “герой нашего времени”, обретающийся сейчас на постсоветских просторах не только Украины, но, конечно, и России тоже. Лина Костенко вольно или невольно попала в болезненный нерв нашего существования, отсюда, мне кажется, и множество резких нападок на ее роман в Украине (это притом что и сейчас, спустя более года после их появления, “Записки” одна из самых востребованных украинских книг). “Записки украинского самашедшего” — честная, но очень нелицеприятная книжка.
Итак, роман написан от лица 35-летнего программиста, в форме дневника, который тот ведет на переломе столетий, описывая личные переживания, пытаясь разобраться в сложных отношениях с женой, делясь горькими размышлениями о событиях в Украине, в России и в мире, стремясь преодолеть собственный душевный кризис. Когда-то он был научным работником, защитил диссертацию, потом стал зарабатывать программированием, потом оказался безработным и, наконец, пристроился чинить компьютерную технику. Вот и вся “карьера”. Неудачник, так сказать. Или мягче — “неуспешный в профессии”: ни за границу не уехал (а мог! с его-то программист-скими умениями!), ни в бизнес не ушел (“Я никуда не уехал. Я надежная единица электората, по таким, как я, еще не одна обезьяна выдерется на верхние ветви власти”). И все же есть у него одна несомненная “удача” — умение сохранять в замороченной постсоветской действительности способность “жить и мыслить на собственный страх и риск” (выражение Андрея Синявского).
Внимательный читатель, в свой дневник он записывает калейдоскоп происшествий, вырванных из бесконечной трескотни мировых новостей и сплетен, заполонивших газеты и интернет-ресурсы:
“В Нидерландах разрешили однополые браки,
Скандинавы скрестили телефон с компьютером,
Шотландцы — картошку с медузой,
Китайские мыши отрастили человеческое ухо,
Таиландская принцесса видела мамонта”.
На фоне этого мирового шума реалии родной страны обретают особенно горький смысл:
“Обрастаем абсурдом. Ядерное оружие отдали, державу разворовали, ждем инвестиций в свою экономику. Танки продаем в Пакистан, гладильные доски покупаем в Италии. Проводим военные учения, а ракетой попадаем в собственные Бровары”.
Герой описывает украинские нелепицы, с горечью высмеивает их:
“Перед выборами прохиндеи продуцируют идеи…”
“Парламент мордуется в прямом эфире. Президент сказал, что нам необходима политреформа и почему-то перекрестился…”
“Несколько депутатов стабильно отсутствуют. А те, что ежедневно в телевизоре, — снуют, куняют, таскают друг друга за волосы, выступают, жмут на кнопки, перетасовываются в большинство и меньшинство и неустанно хлопочут о народе. Хотя чего о нем хлопотать? Он плохой. Он весь век стоял на коленях, он спит, у него препаскудный менталитет, у него ужасающая история, которую невозможно читать без брома, у него продажная интеллигенция, у него нет элиты, он раздал своих гениев в соседние культуры, а сам сидит яко наг, яко благ, неконкуренто-способны…”
Украинские проблемы и противоречия, над которыми автор “Записок” постоянно размышляет, мучают его, подобно невидимому чудовищу из рассказа американского писателя-фантаста Амброза Бирса: “Есть у этого писателя такая фантасмагория, когда один человек страдал, мучился, а никто не понимал, почему, — думали, может, он сумасшедший. Когда он шел через овсяное поле, то вдруг начинал как-то странно себя вести: будто что-то отталкивал, с чем-то боролся — вырывался, падал, поднимался. Это были рывки и движения борца во время смертельного поединка, но противника не было видно, поэтому казалось, что его сводит судорога, либо это какой-то припадок безумия — он борется неведомо с чем. И падает замертво на вытоптанном поле. А дело все в том, что есть субстанции, незримые для постороннего глаза. И вот эта клятая тварь, это чудовище Амброза Бирса — как раз такая субстанция. Как и наши, часто неподъемные для психики, украинские проблемы. Они преследуют нас, терзают, они кромсают нас и изматывают, но со стороны их не видно, и мы гибнем на своем овсяном поле, неведомо чем растерзанные”.
Вот так, “над пропастью в овсе”, проходит жизнь героя “Записок”, и он все больше ощущает себя загнанным в глухой, безнадежный угол: “Я всегда был нормальным человеком. И вот вдруг на переломе столетий почувствовал дискомфорт, крыша поехала, обратился к психиатру, но отклонений в психике он не нашел. Сон у меня нормальный, руки не дрожат, только чувствую какое-то беспокойство, словно какие-то фантомные боли души. Началось это с того, что я вдруг захотел на Канары. Потому что вычитал в одном журнале, что там высоко в горах есть племя, где не разговаривают, а пересвистываются. И я подумал — вот бы и у нас не говорили, а пересвистывались. Потому что столько уже наговорено, до полной потери смысла. Да еще на каком-то языке недочеловеческом, на суррогате украинского и русского — мешанка, плебейский сленг, наследие рабского духа, от чего на лице общества лежит знак дебилизма… Если б еще на таком языке разговаривали люмпены или бомжи, а то ведь по всей вертикали, начиная с президента. А он же гарант Конституции, что же он мне гарантирует? Лучше б уже пересвистывались в его кабинете…”
Незавимость, о которой мечталось, ради которой отдавали жизнь и талант поколения украинцев, на деле обернулась “лицом общества с печатью дебилизма”. Это приводит умного, совестливого, интеллигентного героя в отчаяние. Он вспоминает значимые вехи своей жизни. В частности, студенческую “революцию на граните”, во время которой он познакомился со своей юной и прекрасной женой. Тогда казалось, что судьба новой державы — в руках ее граждан. Но романтичный порыв захлебнулся в нечистых политических играх, в цинизме и лицемерии власти, в равнодушии общества, в отстранении граждан от участия в управлении своей страной, с чем они быстренько и смирились: “Настала какая-то собачья старость идей. Никто ничего не хочет. Никто ни за что не борется. Только наши политики за власть над нами”. Кстати, скажу, что вслед за Иваном Дзюбой я бы тоже очень хотела, чтоб роман Лины Костенко перевели с украинского — и, в частности, на русский. Потому еще, что из странных, ломаных линий его сюжета, из воспоминаний и размышлений главного героя складывается достаточно ясная, объемная, в том числе и историческая, картина, представляющая страну, которую мы здесь, в России не знаем и не понимаем. Проясняется канва внутриполитических событий начала 2000-х. Ну да, слышали, мелькало в телевизоре: “голова Гонгадзе”, “революция на граните”, “таращанское тело” и прочее — вплоть до “Майдана”. Роман Костенко дает возможность узнать, что же на самом деле стоит за этими словами, увидеть события, по-разному преподносившиеся в российских средствах массовой информации, глазами украинского интеллигента.
“Пока у нас шумели про вызовы времени, время нас таки вызвало. А мы не готовы. Мы никогда ни к чему не готовы”, — констатирует герой в своем дневнике, который, кстати сказать — и это отмечали некоторые украинские критики, — похож на блог в Живом Журнале или в другой социальной сети. “Жизнь проходит — счастья нет… мы уходим в Интернет”, — иронически писал русский поэт Владимир Друк. Высказаться, выговориться, быть услышанным хоть где-то, хоть кем-то — эта страсть, характерная для немого времени, охватила сейчас многих. Правда, от социального одиночества livejournal-жизнь спасает все равно плохо. Фатальная разобщенность людей — еще одна очень важная тема романа: “Мы задыхаемся в резервации, а в резервации резонанса нет”. Жена советует ему попробовать издать дневник отдельной книгой или хотя бы поместить в виде связной рукописи в Интернете. “А зачем? — думает он. — Для того, чтоб кто-нибудь бросил под текст “комент”: “киса-куку-ты-с-какого-города”?..
Герой романа трагически одинок. Он не в состоянии выбраться-вырваться из собственной ватной бездеятельности. Но самая большая его беда — разлад с женой, которая, как ему кажется, глубоко в нем разочаровалась: “Я ощущаю банкротство собственной судьбы — быть униженным в глазах женщины, которую любишь…”, “Я не могу ничего изменить, ни на что повлиять. Мужчина должен чувствовать себя победителем, а я в основном побеждаю себя самого… У меня давно нет дружеского круга. Рвутся и рвутся отношения между людьми”.
Интеллигентный, тонкий, совестливый и благородный — вот каков современный “украинский самашедший”, который уже в петлю готов лезть от унижающего сознания того, что в “вымечтанной, независимой державе” от него ничего не зависит, который с ужасом понимает, что падает в собственных глазах и в глазах жены, немеет и замыкается в себе. Угроза крушения семьи усугубляет и делает совершенно невыносимым как внутренний душевный кризис, так и абсурд окружающего: “Мы можем потерять Украину. Мы фактически ее уже теряем. Мы неспособны противостоять, не знаем, на кого опереться в этом обществе, — оно шаткое, оно инфицировано тленом мертвых идеологий, а ведь мы вроде граждане свободной страны — что же сделали мы сами? Ублюдочные катастрофисты своих личных драм”. Стиль “Записок”
начинает сбиваться, он все больше становится похож на стиль гоголевского сумасшедшего. Кажется, крах — личный, психологический — неизбежен. Но героя спасает то единственное, что способно спасти человека — любовь. Они с женой все-таки прорываются друг к другу из пелены одиночества. Одновременно как будто начинает рассеиваться и абсурд окружающего. Приближается время надежды, приближается всеукраинский “Майдан”.
Сейчас, после зимних и весенних митингов в Москве, я перечитывала “Записки” с удвоенным интересом. Многое в романе перекликается с сегодняшними нашими российскими реалиями, когда после многолетней апатии началось движение, пробуждение общества. И да, наша гражданская активность тоже полна противоречий, как это было в Украине. Герой отмечает в своих “Записках”: “На митингах много флагов. Неестественное соединение коммунистических, красных, с национальными. Впервые в Украине такая политическая идиллия: объединились левые и правые, серые, белые и волосатые, все требуют правды, все несут транспаранты. Жена просит меня туда не ходить. Она не боится, она не верит: слишком много красной свитки, — говорит она. — Солопий Черевик испугался бы” (жена героя “Записок” филолог, изучает творчество Гоголя, в этой фразе вспоминает его фантасмагорическую повесть “Сорочинская ярмарка”).
Наступает “время Майдана”. Но и теперь героя не оставляет его “самашедшесть”, — в этом слове кроме переклички с “Записками сумасшедшего” Гоголя есть и отсыл к суржику, но есть и утверждение некоторой самости, существования вне толпы, горьковатой способности даже в минуты общего подъема смотреть вокруг трезво и критически:
“…Я пошел бы на баррикады. Но у нас в какую ситуацию ни вступишь, гарантирована провокация. Ты бросишься на баррикады бороться за правду, за справедливость, “за вашу и нашу свободу!” — я очень люблю этот лозунг польских повстанцев, — но рядом вдруг вынырнет идиот и понесет такое, с чем ты себя никак не сможешь идентифицировать. Я ничего не боюсь. Я боюсь только причастности к идиотам”… “А собственно, за что мы боремся? За то, чтобы президентом был тот, а не тот? Лично я без иллюзий”… “Плечом к плечу стоят люди… Они радостные и раскованные. Я, к сожалению, не такой. Я не поддаюсь общему настроению, меня с души воротит, когда людские массы скандируют чье-то имя… Все равно за власть будет стыдно… А вот за Украину стыдно уже не будет, и мое серце среди этих людей”.
Спокойный и сознательный отказ от иллюзий, наряду с пониманием, что “за Украину стыдно уже не будет”, становится фундаментом как наполненного абсурдом мира романа, так и драматического внутреннего мира главного героя. Борьба с “чудовищем Амброза Бирса” — украинскими изматывающими проблемами, не только непонятными, но даже не видимыми со стороны — продолжается.
Повествование заканчивается на Майдане, во время гражданского и душевного подъема, пережитого Украиной осенью 2004 года. Своего несчастного сумасшедшего Гоголь приводит к полному безумию. “Украинский самашедший” сквозь подобие безумия проходит, минует его. “Дом ли то мой синеет вдали?” — с тоской восклицает гоголевский Аксентий Иванович в момент просветления в финале знаменитого произведения. Ну а герой Лины Костенко — находит ли он в конце ее романа путь к обретению дома для своего “я”? Несмотря на барабанную финальную фразу — “Линию обороны держат живые”, — роман однозначного ответа на этот вопрос не дает.
Будь моя воля, я бы поставила финальной фразой предостережение Поэта, где в размышлениях героя романа явственно слышится голос самого автора — Лины Костенко. Это предостережение от социального и психологического сумасшествия — отчуждения людей друг от друга — в масштабах государств, в масштабах всей планеты: “Пропадем ведь, сгинем, прикованные к своим державам, коалициям, идеологиям и предрассудкам, как те сумасшедшие к койкам”…