В воспоминаниях, дневниках, заметках. Окончание
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2012
Окончание. Начало см. “ДН”, 2012, № 7.
Мне довелось немало поездить по Китаю. Китайские города редко бывают привлекательными сами по себе, кроме разве что южных — Ханьчжоу, Сучжоу, но и там примечательна скорее природа, чем собственно городская ткань. А вот храмы везде очаровывают.
“Храмовые” заметки
Клубы ароматного дыма поднимаются к небесам. Это творится молитва. Горят связки курительных палочек. Собственно, “жечь благовония” это и значит в Китае поклоняться божествам. Можно возжечь и свечи, причем обязательно по две, одну или две пары. Издавна повелось осуществлять связь с богами посредством сожжения тех или иных жертвенных предметов. В глубокой древности сжигали настоящие вещи, которые потребны божествам, позднее — их бумажные копии. Так молящиеся обустраивали быт своего бога, пересылая ему предметы домашнего обихода, фигурки лошадей и служанок и, разумеется, деньги.
Богов здесь великое множество, и каждый отвечает за свой жизненный участок. Так что, как правило, обращаются к ним с конкретной просьбой: бога богатства просят о деньгах, богиню-чадоподательницу — о даровании обильного мужского потомства, духа домашнего очага — о достатке в семье и так далее. Разумеется, есть и духи — покровители разных профессий.
Если же говорить собственно о вере, то китайцы всегда были не слишком религиозны. Основатели двух главнейших китайских вероучений — Конфуций и Лао-цзы — именно учителя, а не религиозные проповедники и тем более не пророки.
Все китайские храмы похожи друг на друга. Не только те, в которых поклоняются Конфуцию, Лао-цзы или Будде, главам традиционных вероучений. Сходным образом выглядят и мечеть, и синагога. Разве что редкие христианские соборы сохраняют свой привычный облик — их строили европейские миссионеры.
А традиционный храм устроен как усадьба. Издавна культовые сооружения возводились по тем же принципам, что и жилище: вот главный дом, вот флигели. Это ведь и в самом деле дом бога — все китайские боги когда-то были людьми. Да и сделавшись богами, приняли облик не божественный, а чиновничий, то есть опять-таки — человеческий. Порой внутрь статуй богов помещали маленькие искусственные сердце, печень, другие органы, чтобы все у них было “по-людски”; иногда туда же сажали живых насекомых — одушевляли истуканов. Той же цели способствовал обряд “открытия глаз”, когда глазам статуи пририсовывали зрачки — бог становился зрячим.
Богов и кормить принято, как людей: им подносят свинину, чай, вино, сладости и фрукты. Будде жертвуют только растительную пищу, сладкую воду и цветы. Впрочем, сами божества, как считалось, насыщаются исключительно духовным экстрактом жертвенной еды, собственно пищу с удовольствием поглощают молящиеся.
Но некоторая специализация храмов все-таки существует. Наиболее практичные, рациональные — конфуцианские. Каждый китаец знает начало “Бесед и суждений” Конфуция: “Учиться и повторять выученное — это ли не радость!” Так что конфуцианство — это религия ученых, которые, по мысли патрона, поистине “соль земли”, лучшие люди, и культ Конфуция теснейшим образом связан с государственной службой, карьерой.
Споры конфуцианцев с представителями другого национального вероучения, даосами, начались еще при жизни Конфуция и его старшего современника Лао-цзы, отца даосизма. Если Конфуций верил, что вмешательство в жизнь благородного, высокоученого человека способно эту жизнь улучшить, то Лао-цзы и его последователи полагали: чем меньше вторгаться в действительность, тем благотворней и для людей, и для мира. Разумеется, все эти споры были и остались уделом мудрецов; в храмах, куда люди приходят не с рассуждением, а с верой, даосы издавна занялись той сферой жизни, которой конфуцианцы принципиально не интересовались, а именно: всем чудесным, таинственным, волшебным. Конфуций-то терпеть не мог говорить о чудесах. Не любил он и рассуждений о загробной жизни. Зато религиозные даосы подробнейшим образом расчислили всю потустороннюю жизнь: и преисподнюю, которая есть точный слепок с земного суда, и рай для святых праведников. Ну и, разумеется, даосские маги и волшебники всегда славились умением предсказывать судьбу, гадать.
Из дневника 1990 года.
24 января, город Ухань
“Даосский монастырь Вечной весны живописно карабкается в гору. Храмовые залы угнездились по крутому склону. Их череда от подножия к вершине символизирует восхождение к совершенству. К верхнему храму ведет лестница, почти вертикальная. На ней две надписи: “Лестница на Небо” и “Здесь кончается Земля”. Во двориках множество чудесных деревьев, на солнцепеке уже раскрыла золотистые бутоны желтая слива мэйхуа. В Небесном храме перила и стерегущие лестницу ритуальные львы шицзу — из голубовато-зеленой поливной керамики. Стены покрыты росписью.
Много зелени. Монахи, молодые и старые, мужчины и женщины в синем облачении, на головах — черные высокие клобуки.
В одном из залов можно погадать. Процедура простая: становлюсь на колени перед портретом Лао-цзы, беру обеими руками высокий деревянный стакан с узкими, тоже деревянными пластинками, и, встряхнув его, даю выпасть одной. Подхожу к монаху, протягиваю выпавшую пластинку. Он открывает особую книгу и находит предсказание, соответствующее знакам на пластинке. Записывает предсказание на листочке и отдает мне. Читаю: «Много денег; крепкое здоровье». Неплохо!
(Надо сказать, что такой обнадеживающий опыт гадания оказался крайне неудачным. Ну, что денег не появилось, как обещал монах, — это ладно, дело привычное. Но когда через неделю, вернувшись в Москву, я сломал ногу, обещание крепкого здоровья показалось чистым издевательством. Хотя, конечно, могло и что-нибудь похуже случиться… — Примеч. 2012 года)”.
Буддизм, хотя и отдал дань высокому любомудрию, все-таки по преимуществу религия. Буддисты почитают множество богов — Будд и бодхисатв. Главные из них: Будда прошлого, Будда настоящего — Шакья-Муни и Будда грядущего. Последнего узнать очень легко — вот он, толстобрюхий, веселый, смеющийся Милэ. Перед его статуей обычна надпись: “Будда велик и могуч”. Бодхисатвы посредничают между Буддами и людьми, творят добро, занимаются земными делами. А помощь людям ох как нужна. Ведь человек живет в страдании, погряз в страстях и пороках. Он пребывает в круговороте превращений, вырваться из которого можно только избавившись от любых желаний — источника страданий. Необходимо покинуть чувственный материальный мир и перейти в мир нирваны — небытия, угасания, покоя.
Традиционная примета всякого китайского храма — фигуры свирепых вояк, обороняющих молящихся от демонов.
В особом флигеле в стороне от главного алтаря расположен храм пятисот архатов, то есть преемственных во всех поколениях учеников Будды. Вы видите череду золоченых статуй, изображающих людей смеющихся, серьезно размышляющих, грозных. Нет ни одного повторяющегося лица. Каждый из архатов чем-нибудь славен, и облик его отражает какую-то главную его черту, свидетельствуя вместе с тем о многообразии мира. Мастерство безымянных скульпторов-резчиков поразительно. Тончайшие оттенки мимики, позы переданы с редкой точностью и изобразительной силой.
Фигура на перекрестке рядов — знаменитая Гуань-инь, бодхисатва Авалокитешвара. Сначала это было божество в мужском обличье, затем бодхисатву стали изображать с распущенными волосами и с ребенком на руках. Она сделалась покровительницей матерей и детей. Иногда она именуется тысячерукой Гуань-инь; то, что кажется подобием крыльев за спиной богини, — ее руки. Это символ светлой силы добра и благородства, бесчисленных способов помочь ближним, множественности путей сострадания.
Конфуцианство, даосизм и буддизм со временем слились в “тройственное учение”, поэтому и пантеон богов у них во многом стал общим. Собственно, и истоки двух первых вероучений во многом сходны. Пришедшему из Индии буддизму пришлось приспосабливаться, что он и проделал с немалым успехом.
Храмы обычно переполнены. Но верят ли китайцы в своих богов, религиозны ли они — сказать трудно. Если и верят, то как-то уж очень на свой лад.
В первый свой приезд в Пекин я настолько увлекся китайской кухней в сопровождении китайской же водки, что через месяц-другой почувствовал явное недомогание, печень потягивала. Питерская коллега, выросшая в Китае в семье русских эмигрантов, решительно заявила: “Нужно сходить к китайскому врачу”. Она же и отыскала удивительного старика — лекаря чуть не в тридцатом колене. Жил он в обычной квартире обычной пятиэтажки недалеко от университета, то есть на пекинской окраине. Потом мы с ним подружились, и я даже осмелился спросить, отчего окружает его такая бедность — пластиковые столы и стулья, ни книг, ни живописных свитков. Оказалось, в “культурную революцию” его родовой дом сожгли хунвейбины, его самого отправили в ссылку, где он провел почти двадцать лет. Били? Нет, этого не было. Наказание назначили изощренное: бедняге запрещалось убивать на себе комаров, которых там, на озере Поянху, полчища.
Он был классический пульсовик — врач, определяющий болезнь по пульсу. Но не только. Когда в Москве заболела моя матушка, он лечил ее заочно и, узнав, что она его коллега, врач, практически бесплатно. Уверен, лет пятнадцать жизни он ей сберег.
Выслушав мой пульс (это продолжалось минут сорок), старик глянул на меня пронзительными своими глазками и произнес: “Хай кэи!” — по-нашему что-то вроде: “Пока сойдет!”. Вот уже четверть века с надеждой повторяю вердикт китайского лекаря.
С той поры мне интересна традиционная китайская медицина.
“Лекарские” заметки
В садах и парках Китая в любую погоду вы встретите множество пожилых людей, бодрых, подвижных. Не берусь с определенностью назвать причину их доброго самочувствия. Судя по возрасту, жизнь они прожили, мягко говоря, нелегкую — самые трудные годы пришлись на их юность и зрелые годы. Десятилетиями они недоедали, работали без выходных и отпусков, о бытовых удобствах слыхом не слыхивали. Куда как соблазнительно сказать: дело в том, что большинство из них смолоду занимались гимнастикой тайцзицюань, а от любых недугов лечились традиционными средствами — травами, настойками, а не новомодными синтетическими препаратами. Не стоит преувеличивать, хотя, вероятно, доля правды в таких рассуждениях есть. Впрочем, что-что, а искусство здешних лекарей не нуждается в похвалах. Оно и так популярно — заметьте, не только среди стариков! — и в Китае, и за его пределами.
Пожалуй, только китайская кухня известна в мире шире, чем китайская медицина. Оно и понятно: все-таки люди, слава богу, чаще едят, чем болеют. Но и китайская медицина вниманием не обойдена: в Москве, к примеру, за последние пятнадцать лет число китайских лекарей стремительно растет. Стоит заболеть, как кто-нибудь из друзей заботливо предложит “замечательного врача-китайца”, который будто бы лечит все — от насморка до бубонной чумы.
На другом полюсе столь же оголтелый пессимизм: молодой китайский врач, окончивший курс европейской медицины, в разговоре со мной и слышать не хотел о традиционных средствах, называл китайских лекарей шарлатанами и распространение многих болезней в Китае приписывал убогости национальной лечебной традиции. Разумеется, китайская медицина, как и любая другая, не панацея, но и отвергать начисто многотысячелетнюю лечебную культуру совершенно неразумно.
Философия китайского врачевания сложилась в глубокой древности. Уже тогда лекари полагали, что человеческий организм — это космос в миниатюре и, как все в природе, существует под воздействием двух противоположных начал — инь и ян, темного и светлого, женского и мужского. Инь и ян в гармонии — человек здоров; гармония разладилась — болен, и задача лекаря эту гармонию восстановить.
Издревле центром медицинской помощи была в Китае аптека. Здесь и определяли болезнь, и назначали лечение, и готовили лекарства. Теперь такое редкость. Почти не встретишь аптечных лавок, где бы осуществлялся, так сказать, “полный цикл” — от выращивания и сбора лекарственных растений, их сушки, приготовления настоек и отваров, пилюль, мазей до составления прямо в присутствии больного лечебных наборов, прописанных врачом. Зато в крупных аптеках врачи традиционной медицины, как когда-то, ведут прием больных; нередки здесь и аптечные молельни, где страждущие могут подкрепить молитвой действие снадобий.
В небольших городках, привлекая туристов, часто устраивают в действующей аптеке музей. Именно тут, если повезет, увидишь старинную печь для отваривания лечебного сырья, особые деревянные корытца с круглыми резаками для измельчения сушеных растений, специальную аптечную утварь.
В витринах — спиртовые настойки на змеях, ящерицах, жабах. Удивляться тут особенно нечему. Европейская медицина не только с древности знает лечебные свойства разных животных ядов, но выбрала змею своей эмблемой. Так что в этом отношении китайцы неоригинальны. Зато они приготовляют снадобья из скорпионов и сколопендр. Используют яд, самих гадов растирают в порошок и готовят мази, в дело идет даже зола сожженного скорпиона (вылечивает от камней в почках), а масляная настойка на живых пауках — лучшее средство при воспалении среднего уха.
В рецептурных прописях можно встретить вареного японского ужа и порошок из него же; кожу и мясо ежа; мясо выдры; экстракт из свежих улиток; птичий зоб (!); тигра во всех видах. О такой мелочи, как сверчки и прочие жучки-паучки, и говорить не стоит.
Популярнейшие лекарства готовят из перламутра раковин-жемчужниц и из самих жемчужин (лечебными свойствами жемчуга объясняется во многом и его популярность в качестве украшения — мы уже говорили об этом).
Но прежде чем назначить лекарство, нужно распознать недуг. Тут китайские лекари несравненные мастера. За их спиной многотысячелетний опыт. В старину лекарская профессия была, как правило, наследственной, и ребенка с детства наставляли в секретах ремесла. Великие медики определяли болезнь, едва взглянув на больного. Но просто хорошему врачу требуется для этого тщательный осмотр и разговор с пациентом. Нет ни единой черты внешнего облика, которая не могла бы рассказать опытному доктору о состоянии больного: походка, тембр голоса, мимика, жестикуляция, блеск глаз. И все-таки главнейшее средство диагностики — выслушивание пульса. Это целая наука. Различают аж 36 видов пульса, и каждый указывает на определенный недуг. С разными болезнями связаны и разные точки выслушивания пульса: на височной артерии, у крыльев носа, на локтевом сгибе, между большим и указательным пальцами руки, на лодыжке, на запястье, конечно. Все они подробно описаны уже в наставлении ХIII века.
Нужно сказать, что, когда китайский доктор укладывает твою руку на особую подушечку и принимается выслушивать пульс, замирает, обратившись в слух и внимание, чувствуешь себя весьма неуютно: кажется, тебя просвечивают до самого нутра, и нет в твоем организме ни одного здорового места.
В больнице традиционной китайской медицины все как в обычном медицинском учреждении: запись на прием к врачу, аптечный киоск. Вот разве что от прилавка аптеки больные отходят с непривычно большими бумажными свертками: китайские лекарства очень объемны. Готовят их не здесь, а в глубине двора, на задах больницы в специальной комнате с широкими столами. Командует несколькими стажерами — мальчиками и девочками — опытный провизор. Он ловко отмеривает на старинном безмене нужную порцию травы или сушеного корня, потом все это распределяется по сверткам, в каждом — ежедневная порция.
Когда-то мне довелось получить в китайской аптеке 21 такой сверток на три недели лечения; семь перевязанных вместе свертков на неделю составляли эдакую сосиску, длинную, но легкую. Для первой недели предназначались свертки с горьким снадобьем, пить его было чистым мучением. Во вторую неделю лекарство почти не имело вкуса, зато всю третью неделю пришлось потреблять на редкость вкусный и ароматный напиток. А сколько шуток я выслушал от своих соседей по университет-ской гостинице, когда по утрам, следуя указаниям аптекаря, готовил себе на плитке отвар из трав, хвостов ящериц, сушеных морских коньков, камушков и еще многого чего!
Иглоукалывание — чисто китайское изобретение, его принципы описаны в одном из первых лечебников. Считается, что создал его мифический Желтый император чуть ли не в третьем тысячелетии до нашей эры. Механизм действия иголок до сих пор не до конца понятен. В старину думали, что болячки попросту выходят из тела через точки, в которые лекарь вводит иглу. Разумеется, все много сложнее. От врача-иглоукалывателя требуется точнейшее знание нужных точек и их связи с различными органами и системами организма; ошибка может дорого обойтись больному. Еще
в ХI веке по приказу императора Жэнь-цзуна были отлиты два полых бронзовых манекена в человеческий рост с тремя сотнями отверстий в точках, куда следовало вводить иглы во время лечения. Эти фигуры снаружи облекали бумагой, внутреннюю полость заполняли окрашенной жидкостью, и начинающие лекари должны были по заданию экзаменатора назвать связанные с указанной болезнью точки и без промаха ввести туда иглу: потекла жидкость — значит, попал; сделал это необходимое количество раз и не оплошал — выдержал испытание и можешь открывать практику.
В дополнение к иголкам широко используют прижигание точек моксой и их массаж — ручной путем трения, разминания, похлопываний, щипков; или специальными из сандалового дерева бочоночками — способ их применения напоминает наши банки; а также горячими сухими зернами риса, поджаренными каштанами и даже горячим вареным яйцом.
Всякая медицина — последняя надежда больного, все понимают, что лучше вообще не болеть. Так думают и китайцы. С раннего утра старики и молодежь занимаются традиционной гимнастикой, теперь многие бегают. Но искусные китайские лекари вряд ли останутся без работы.
Если китайские города редко красивы той красотой, которой нас привлекают средневековые города Европы, то уж в чем их трудно превзойти, так это в красоте тамошних садов и парков.
“Садовые” заметки
Может быть, “великое в малом” — тот единственный принцип, который объединяет большинство китайских садов. В остальном они необыкновенно разнообразны, столь же не похожи один на другой, как несхожи вкусы их когдатошних хозяев.
В старину знатоки с гордостью утверждали, что во всей империи не найти двух одинаковых садов. Разумеется, это так, но не стоит забывать, что разными средствами осуществлялась общая цель — красота. В какой бы китайский сад вы ни вошли, вас поразит его мягкая ненавязчивая привлекательность, умиротворяющая взгляд, изысканные виды — вода, мостики, деревья, беседки. Можно довериться этому первому впечатлению и не прогадать. Именно так поступает подавляющее большинство посетителей. И все-таки попробуем, не мешая взору произвольно скользить по садовому ландшафту, обратить внимание на некоторые существенные детали.
Скажем сразу, те сады, которые сохранились в Китае до наших дней, являют собой весьма позднюю вершину развития садово-паркового искусства. Когда-то, в глубокой древности, сады и парки разбивали исключительно при дворцах государей, и, как и все, что окружало императора, эти парки свидетельствовали о величии власти, ее связи с небом и космосом. Не случайно мифические правители населяли свои парки жертвенными животными, а водоемы — драконами. Позднее дворцовые парки символизировали вселенское могущество китайских правителей: сюда свозили животных, камни и растения со всего света, устраивали горы, на которых якобы обитали бессмертные небожители.
Отзвук этой философии сада можно обнаружить в дворцовых парках Пекина и его окрестностей.
На юге расцвело искусство частного сада-усадьбы. Здесь ученый муж жил, вникал в мудрость старинных книг, встречался с друзьями. Но главное, сад служил ему приютом уединения, где он предавался высокому “отшельничеству духа”. Стоит ли удивляться, что непритязательная красота такой усадьбы напрочь отрицала пышную роскошь дворцовых парков, хотя создатели частных садов широко использовали привычные элементы императорского сада: искусственные горы и водоемы, причудливые камни и растения, — но словно бы отшелушивая все неестественное, претенциозное.
Сад — это не слепок природы, но и не нарочитость искусственного, пусть и очень искусного. Нам предлагаются для созерцания горы и воды, леса и горы, но словно бы в чуть более приближенном, даже увеличенном виде. Как на китайском пейзажном свитке художник мог произвольно изменить пропорции объектов, так и создатель сада акцентировал определенные природные свойства. Важно, чтобы сад отражал смену времен года, но сгущая, что ли, приметы определенного сезона.
Если на дворе осень, то, следуя традиции, повсюду будут золотиться хризантемы — “хризантемы осенней нет нежнее и нет прекрасней”, написал китайский поэт, но цветы не растут на клумбах, а искусственно собраны в особые композиции. Краснеет клен, и его листья, кружащиеся в воздухе и плывущие по глади водоема, навевают печаль — главное настроение осени.
Зимою вечнозеленый бамбук напомнит о душевной стойкости человека в пору невзгод, потому так привлекает взгляд бамбук под снегом. Весной зазеленеет ива. Она — знак надежды. В старину было принято дарить молодые ивовые ветви тем, кто уезжал в далекие края.
Можно кружить по бесконечным дорожкам, можно остановиться — сад задуман и для неспешной прогулки, и для углубленного недвижного созерцания.
Сад неотделим от построек — дома, павильонов, беседок; природа и жилище проникают друг в друга, свидетельствуя единство человека и мира. В садовый кабинет приходил хозяин для своих ученых занятий. Здесь его книги, живописные свитки. Их полагалось хранить свернутыми, а любоваться — раскатывая на специальном столике возле окна.
С глубокой древности китайцы жили практически без мебели: спали на специальных циновках на полу и сидели на полу, и еду там же готовили. Многие японцы живут так и по сей день. Но постепенно под влиянием окружающих народов в обиход китайцев вошли стулья. Сначала раскладные, вроде тех, с какими у нас художники ходят на этюды, а потом и более основательные, со спинкой, позднее появились стулья с подлокотниками — кресла. Вслед за стульями подросла и остальная мебель: столы, кровати, этажерки.
Окна в доме задуманы как своеобразные рамы к картинам природы за стенами жилища. В одном из садов Сучжоу есть длиннющая галерея с сотнями окон — кажется, что идешь вдоль череды живописных пейзажей, заключенных в причудливые рамы: круглые, многоугольные, квадратные.
На столе ученого — “четыре драгоценности кабинета”, без которых человек письменной и книжной культуры не мыслил своего существования: кисть, бумага, тушь и тушечница. Последний предмет — вовсе не аналог нашей чернильницы. Это неглубокая каменная ванночка, где растирали с водой палочку твердой туши. Разнообразные кисти подвешивались на специальной подставке. Хозяин выбирал нужную в данный момент — одну для упражнений в искусстве письма, другую — для заметок на полях книг, третью — для послания другу.
На юге жилище буквально распахнуто в природу. Хотя в зимние месяцы случаются снегопады, отопление в старину отсутствовало. Нет его и сейчас. Прежде грелись возле жаровни с углями, нынче — в ходу электрические обогреватели. Конечно, на севере строили и строят более солидное жилье. Непременный его атрибут — отапливаемая лежанка, вроде русской печи, но много ниже и шире. Без нее северных морозов не пережить.
Но конструкция дома в главных чертах везде в Китае сходна: система колонн и балок, засыпные стены. Все на виду, поэтому каждый ее элемент тщательно обработан и по-своему красив. Изящные крыши, как сказал поэт, “с летящими к небу углами”, дополняют изящный облик садовых построек, а их отражение в воде — важный элемент оформления традиционного сада.
Случится поехать в Китай, не минуйте его прекрасных садов. С первого взгляда вам, как и мне, вряд ли удастся понять все загадки китайского сада, но, любуясь его несравненной красотой, будем помнить слова знатока: “Хотя сад создается человеком, в нем само собой раскрывается небесное”.
Самые красивые сады прячутся за высокими глухими стенами, и не они определяют облик китайского города. Вот вывески — другое дело.
В Китае царит культ уличных надписей — не заборных, упаси боже, а самых что ни на есть поэтичных и художественных. Чем меньше заведение, тем более пышной будет его вывеска. Крохотная книжная лавка обязательно “Сокровищница письменной культуры”, магазин старьевщика — “Древние вещи, прославленные в веках”, а уличная забегаловка — “Прибежище пяти вкусов и ароматов”. И все это написано изящными знаками-иероглифами и служит украшением любой, самой затрапезной улочки.
“Иероглифические” заметки
Кто не слышал о китайских иероглифах, о “китайской грамоте”; об их нечеловеческой сложности всякий знает с детских лет. Для Китая письменность, иероглифика — не только важнейшая составляющая древней национальной культуры, но мощная скрепа, объединяющая страну, где разнообразие диалектов сравнимо с самобытностью местных кухонь. На слух житель Пекина с трудом поймет шанхайца и вряд ли уловит даже смысл сказанного уроженцем Гуанчжоу. А вот центральную газету или бегущую строку в телевизоре (она обязательна!) поймет всякий грамотный китаец.
Так что иероглифы никак не анахронизм (они, кстати сказать, удивительно легко компьютеризируются), а жесткая необходимость для многодиалектной страны. Да и выучиться иероглифам не сложнее, чем привычному нам алфавиту.
Когда-то учиться начинали с трех лет. И не от простого к сложному. Учили наизусть изречения древних мудрецов, хором повторяли за учителем цитаты из старинных книг. На такое учение уходили десятки лет, но кончившие тогдашний курс становились подлинными знатоками своей культуры. Правда, и было их всего ничего, малая часть населения. Теперь, конечно, не то. Необходима всеобщая грамотность, и учатся все без исключения.
В нынешней школе с первого класса детишки овладевают умением писать знаки своего языка — иероглифы, то есть обучаются той самой китайской грамоте. Не знаю, существуют ли сейчас в российской школе то, что в моем детстве называлось “прописи”, то есть специальные тетради с образцово написанными палочками, черточками, а потом буквами, подражая которым следовало заполнять своими каракулями строчку за строчкой. Для китайских детей подобные упражнения неотменяемы. В иероглифе всякая черточка и даже точка обязательны, малейшая оплошность может изменить смысл знака. Последовательность написания всех элементов тоже строго установлена. Иероглиф должен быть вписан в квадрат. В школе — в буквальном смысле: в квадрат прописей и тетрадей. Во взрослой жизни — в квадрат мысленный, хотя почтовая бумага почти всегда разграфлена на квадратики. Так вот, в такой квадрат иероглиф полагается вписывать сверху вниз из левого верхнего угла в правый нижний.
Теперь повторение пройденного происходит при помощи компьютера, знаки проецируются на экран, и дети хором их произносят. Подобное хоровое заучивание — давняя школьная традиция. Но не забыта и старая добрая доска, правда, тоже расчерченная, причем каждый квадрат для точности письма разбит еще на четыре меньших квадратика. В Китае умение писать иероглифы — не только свидетельство грамотности. Это высокое искусство с многотысячелетней традицией.
Наблюдать за работой мастера-каллиграфа истинное наслаждение. Лучше, конечно, если выбран уставной почерк, не требующий стремительного полета кисти, за которым было бы трудно уследить. Каллиграф пишет, как было принято прежде, справа налево, тщательно фиксируя концы черт. Несколько минут — и надпись из четырех крупных крепко поставленных знаков готова. Что-то вроде: “Умиротворяющий покой, далекие стремления” — несколько измененные слова древнего философа Вэнь-цзы. И не будучи знатоком, можно оценить гармонию, соразмерность иероглифов, их расположение на горизонтальном свитке. И все без всякой прикидки или предварительной разметки. Для скорописи требуется другая кисть, потоньше.
И снова без всякой примерки более тонкой кисточкой мастер стремительно пишет ровную строчку знаков ниже основной надписи. Теперь обязательные печати. Это и подпись, и завершающий графический и цветовой штрих. Рядом с черной каллиграфией алые квадратики печатей очень эффектны.
Разумеется, этому высочайшему искусству не научишься в обычной школе. Большинство грамотных людей просто умеют писать — более или менее четко и разборчиво. Как и у нас: хороший почерк у человека — или пишет как курица лапой. Раньше начинающие каллиграфы долгие годы работали подмастерьями: растирали тушь, готовили бумагу, постепенно усваивали приемы, манеру, стиль.
Однажды мне захотелось посмотреть, чему и как учат юных художников.
Художественная школа города Сучжоу славится своими традициями. Здесь чудесные дети и рисуют с усердием. Но учатся-то они европейскому рисунку! Все ориентировано именно на изучение традиций западной живописи — гипс, перспектива, реалистический портрет, постановочный натюрморт, голова Антиноя.
Это так же грустно, как уже поминавшийся Макдоналдс рядом с китайским рестораном.
Правда, в школе есть специальный класс каллиграфии. Но это не предмет учебного плана, а нечто вроде кружка. Занимаются древним искусством несколько энтузиастов, они уже достигли довольно высокого уровня, а это ох как непросто. Один из юных каллиграфов так и написал: “Море учения — безбрежно”. А девушка преподнесла мне вертикальный свиток с китайским стихотворением. Знаменитые строки поэта VII века Чжан Цзи написаны уверенной скорописью, выдают руку твердую и талантливую.
Сумеет ли эта молодежь сохранить древние традиции? Кто знает.
Собственно говоря, вопрос этот касается не только высокого искусства, но и ремесел — несравненного умения сотворить подлинное чудо из предметов
каждодневного обихода, чем прославлены китайские мастера.
Люди моего поколения и старше помнят, как в 50-е годы небогатые прилавки советских магазинов вдруг запестрели яркими причудливыми китайскими товарами. Красные, голубые, зеленые вазы из перегородчатой эмали — на них алели пионы, цвели сливы; вышитые скатерти с салфетками — забавные домики изгибали шелковые крыши, и горбились мостики над водой; многоцветные шелковые попугаи мерцали перьями среди цветущих ветвей на шуршащих шелковых покрывалах. И — венец мастерства — резные костяные шары один в другом на подставках. В шарах были высверлены отверстия, и удавалось разглядеть, как ловко они вращались там, в глубине. Даже ребенку становилось понятно — вот истинное чудо умелых рук! Это детское чувство восхищенного удивления переживаешь в Китае на каждом шагу. Самые обиходные предметы здесь, как правило, сделаны со вкусом и мастерством, достойным музейных собраний.
“Ремесленные” заметки
В южном Китае с его изнуряющей летней жарой с древности разного рода опахала — вещь самонужнейшая. Сначала это были просто круг из плотной бумаги с ручкой или кусок шелка в раме. Позднее придумали складные веера. Но всегда их стремились как-то украсить, тем более что очень быстро веер превратился в деталь костюма — его носили подвешенным к поясу. Веера расписывали лучшие художники, надписи делали знаменитые каллиграфы, створки изготавливались из дорого дерева, серебра, слоновой кости и непременно с резьбой. Разумеется, в крохотной лавочке не встретить высоких произведений искусства, здешние умельцы копируют старинные образцы, но делают это со вкусом и уважением к многовековым традициям.
Как правило, такой художественный промысел — наследственный, детей с раннего возраста посвящают в секреты ремесла, и с годами они обретают устойчивые навыки для самостоятельной работы. Так, во всяком случае, было в старину.
В любой лавочке вам с гордостью покажут лучшие свои изделия — веера в рамах из резного сандалового дерева с изысканной росписью. Такие веера, конечно, не используют по назначению. Их укрепляют на специальных подставках, и они украшают жилище не хуже живописных свитков.
Вовсе не всегда китайский ремесленник имеет дело с, так сказать, мертвой природой. Издавна особая отрасль ремесла — это устройство миниатюрных садов, выращивание карликовых растений.
То, что во всем мире известно под японским именем бонсай, зародилось в Китае столетия тому назад и называлось “пейзаж на блюде”. С невероятным терпением мастер выращивает сосну или бамбук, кипарис, сливу, придавая деревцам причудливую форму, подсмотренную в природе: высоко ценится карликовая сосна с кривым стволом, таким, как у ее “полноразмерной” родственницы, чей ствол изо-гнулся под ветром, а корни впились в расселину крутой скалы.
Тот же принцип “великое в малом”, известный уже нам по большим садам, и его идеальное воплощение — “сад с горчичное зерно” — господствуют в этом тончайшем ремесле. Крохотные скалы придают растительным композициям подлинное величие. Как и природные пейзажи, миниатюрные растения требуют медленного несуетного созерцания. Ничто не должно отвлекать внимания. Потому-то считается, что лучше всего они выглядят на фоне белой садовой ограды.
Иной раз тяга китайцев-ремесленников к миниатюризации мира приобретает почти гротескные формы. Мне пришлось наблюдать за работой мастерицы, к каждому изделию которой обязательно придается лупа, иначе даже человек с самым острым зрением ровным счетом ничего не увидит. Сама она трудится, словно микробиолог, припав к микроскопу. Что заставляет человека принимать такие муки? Желание преодолеть не только сопротивление материала, но и собственного зрения? Не знаю. А спросить было неловко — столько гордости настоящего мастера за свои творения было в ее желании познакомить меня с этим редким ремеслом. Впрочем, она далеко не единственная — кто-то рисует портреты на рисовом зернышке,
другой — пишет что-то, не видимое глазу.
Иной раз китайские умельцы способны удивить не только размером своих изделий, но и используемым материалом. Мой добрый знакомый делает свои композиции из расплавленного сахара. Эдакие “петушки на палочке”, ярмарочное детское лакомство, доведенные до всевозможного совершенства. Опять-таки ни шаблона, ни предварительной разметки — только твердость руки, опыт и художественный вкус. Вкус, кстати сказать, не только художественный, а вполне сладкий, только рука не поднимается положить в рот такую красоту.
Грань между ремеслом и искусством в Китае очень зыбкая, уличный умелец работает здесь порой с мастерством истинного художника. Но одно ремесло по рождению принадлежит к трем искусствам — живописи, каллиграфии и поэзии. Это искусство вырезать печати. По значению в жизни китайца личная печать сравнима только с визитной карточкой, без двух этих свидетельств о своей личности китаец — не человек. Печать много древнее визитки; кроме имени, она сообщает знатоку много интересного о своем хозяине: важны и материал — дерево, камень, кость; и размер, и художественное оформление — резная фигурка: знак зодиака или некий символ; разумеется, тип шрифта.
Заказать личную печать несложно, мастерские — буквально на каждом шагу.
И товар там не последнего разбора. Но оказавшись однажды в гостях у знаменитого мастера, я не удержался и спросил, может ли он вырезать печать для меня. Он охотно согласился. И весь процесс создания личной печати протекал у меня на глазах, заняв не больше получаса.
Перво-наперво мастер попросил написать мое имя, иероглифами, разумеется. В китайской версии фамилия Смирнов звучит как Сы-ми-фу и записывается тремя иероглифами. Кстати, подбираются они не только по звучанию, но со смыслом, из числа знаков, используемых в фамилиях. Потом мастер поинтересовался, какой шрифт я предпочитаю. Выбираю самый традиционный для печатей почерк — чжуань.
Теперь нужно взять специальный справочник и посмотреть, какую точно форму имеет каждый из трех нужных иероглифов при написании этим почерком. На память или собственную фантазию тут полагаться нельзя. Теперь выбирается заготовка. Мне приглянулся крохотный буддийский лев, напоминающий мою собаку — мопса Пончика. Порода-то китайская и выведена именно в подражание священным львам.
Дальше разметка, рисование знаков и собственно резьба. Важна соразмерность иероглифов. Они ведь состоят из разного количества черт, от одной и до десятка с лишним, но выглядеть должны сходно — по высоте, толщине линий, графической ясности. Словом, красиво.
Режет мастер с непостижимой быстротой, хотя движения его руки внешне неторопливы. Ошибка исключена. Одно неверное движение — и все насмарку. Наконец печать готова. Делаем пробный оттиск, предварительно окрасив “рабочую поверхность” специальной красной пастой. Великолепно!
Иногда я в шутку заверяю какой-нибудь документ, кроме привычной подписи, этой печатью. И какой же красивой, совершенной становится сразу самая незначительная бумага! Вот что значит подлинное мастерство.
Сколько ни общаешься с китайцами, не устаешь восхищаться их простодушием, азартностью и любопытством — идеальный национальный характер для всяких игр и развлечений. Их в Китае и в самом деле превеликое множество. Играют все и повсюду. Сейчас, правда, в основном старики. Но еще в конце 80-х в любом уличном закутке, под мостами, во дворах резались в карты люди самых разных возрастов; то там, то здесь попадались бильярдные, где в клубах табачного дыма сражались игроки. Кстати, билльярд, как будто, тоже изобрели китайцы. Во всяком случае, такая версия существует. То же, впрочем, говорят и про шахматы.
“Игорные” заметки
Китайские шахматы внешне скорее напоминают шашки, привычных нам вырезанных шахматных фигур нет, но на деревянных шайбах иероглифами обозначены сходные с шахматными игровые должности: генералы (офицеры), солдаты (пешки) и так далее, по 16 фигур с каждой стороны. Правила и цель игры по-шахматному сложны.
Есть и собственно шашки, по-русски их принято называть “облавными”. В древности наряду с занятиями музыкой, каллиграфией и живописью игра в облавные шашки была частью досуга благородного мужа. Эта игра требует хорошей памяти, решимости и умения разыгрывать хитроумные комбинации.
Ну и, конечно, мачжонг, или, в северном произношении, мацзян. Игра широко известна в мире, а уж в Китае — это просто повальное увлечение. Не в последнюю очередь это объясняется гармоничным сочетанием партнерства и соперничества — фактор, необыкновенно важный для китайцев всех возрастов.
Когда-то в мацзян играли сорока бумажными картами, на которых были изображены различные персонажи и цветы. Потом карты заменили прямоугольными костями, напоминающими костяшки домино, и их стало 152. Злые языки уверяют, что сделано это было потому, что азартные шлепки карт по столу недостаточно веселили игроков — китайцы обожают шумное оживление: стук костей мацзяна вполне удовлетворяет эту страсть.
Вообще-то азартные игры “на деньги” с древности находились в Китае под запретом — власти опасались этого повального увлечения: слишком велика роль единичного события — “случая” — в китайском миросозерцании. И то сказать: официальная мораль в Китае осуждала любое соперничество, тем более силовое и коллективное. Конфуций считал, что благородный муж может состязаться только в стрельбе из лука. А лучше — просто стрелять в цель. Иными словами, всякая чистая игра предпочтительнее игры-соревнования.
Правда, все чаще и чаще нынешние китайцы всем играм предпочитают игру на бирже. И, судя по множеству газетных сообщений о потерявших все накопленное за жизнь, отдаются этой игре с традиционной страстью и безоглядным азартом.
Если приходится долго жить в какой-то стране, невольно становишься свидетелем того, что наука этнография называет “обрядами жизненного цикла”. Люди женятся, рожают детей, умирают, и все эти события обставляются соответствующими церемониями, много говорящими заинтересованному наблюдателю.
Китай стремительно расстается со своими традициями. Увидеть прежние обряды теперь можно разве что в музее, к примеру, в музее свадьбы. Будто бы дочь некоего состоятельного господина погибла вскоре после свадьбы, и он решил воссоздать самый счастливый и торжественный момент ее жизни. То, что представлено в музее, по правде сказать, бедновато: всего-то жених и невеста, родители да трубачи. А ведь это был едва ли не самый пышный обряд китайского быта.
“Обрядовые” заметки
Ранний, чуть ли не с младенчества сговор родителей или сватовство через сваху; обязательные советы гадателя — без него буквально ни шагу; выкуп за невесту и ритуальные подарки — пшеничные и рисовые лепешки; за несколько дней до свадьбы новые дары: зажаренные целиком свинья, петух и курица, баран; принадлежности дамского туалета.
Но свадебный наряд невесты подлинный — обязательная красная вуаль, оберегающая от сглаза; головной убор в виде короны только угадывается под вуалью. Можно вообразить, как торжественно выглядела свадебная процессия. Впереди шествовали факельщики, за ними музыканты, потом особые персонажи с красными зонтиками и чайниками. Невесту несли в праздничном паланкине. В старину невесту в паланкине окружали талисманы, а к ее платью прикрепляли два мешочка — один с персиком, другой — с собачьей шерстью. Здесь же обязательно лежало зеркало, отпугивающее злых духов. Вокруг паланкина гремели петарды и хлопушки. Но все это в прошлом.
Уже в пятницу возле дверей трех ресторанов моей гостиницы появились фотографии-извещения, объявляющие о предстоящих в субботу брачных церемониях и ужине. В местном парке развлечений мы оказались свидетелями того, как готовятся эти свадебные (или, точнее, досвадебные) фотографии. Местные фотографы-умельцы — а бизнес этот, судя по всему, весьма доходный — собирают сразу с десяток пар будущих новобрачных и устраивают фотосессию.
Свадебные наряды совершенно европейские, без всяких уступок местным традициям. Думаю, что китайцы старшего поколения невольно вздрагивают при виде молодых пар: белый цвет в Китае — традиционный цвет траура, и белый костюм раньше считался уместным только во время похоронной церемонии. Но что поделаешь — необратимо меняются и вещи посущественнее.
Сам свадебный ужин в целом мало отличается от нынешних московских свадеб. Разве что невеста появляется в клубах дыма, словно бы нисходит с небес, дети держат горящие факелы, да жаркие поцелуи пока не в чести: прилюдные объятия еще недавно были вообще немыслимы в Китае. Но прогресс и тут налицо.
Церемонией распоряжается нанятый затейник. Так было и в старину: свадебный церемониал требовал неукоснительного соблюдения в малейших деталях, известных только знатокам.
По сохранившейся традиции, гости подносят новобрачным деньги в красных конвертах и расписываются на листах красной бумаги. Со стороны это выглядит так, словно регистрируются делегаты конференции.
Бесспорное достоинство китайской свадьбы — строгие временные рамки: с 7 до 9 — и все. Молодые уезжают. Гости разбирают со столов остатки угощения. Ни пьяных, ни хмельного пения, ни потасовок. Раньше молодых провожали в спальные покои, отпускали малопристойные шутки, рассыпали зерно, орехи — все, что сулило обильное потомство. Может быть, подобные обычаи сохранились где-то в глубинке, но в городах такого давно нет.
К слову, в том же городке, где расположился музей свадьбы, находится единственный в Китае музей того, что сами китайцы издавна называют искусством брачных покоев.
Экспозицию не без насмешки поместили в зданиях бывшей женской гимназии. Рекламные брошюры и путеводители, не обинуясь, называют его музеем секса. На самом же деле по большей части это собрание изумительно красивых произведений искусства — фарфора, живописи, скульптуры, — изображающих интимные отношения мужчины и женщины, но в большинстве своем — мужа и жены или наложницы. Неслучайно среди экспонатов — настоящие старинные свадебные паланкины, расписное брачное ложе и другие приметы семейного быта.
А что до изображений, то в старину считалось не только приличным, но и обязательным держать в спальне молодоженов альбом с гравюрами фривольного содержания — “науке страсти нежной” требовалось обучаться столь же тщательно, как и умению готовить или вышивать. А цель была одна — продление рода, той длящейся в веках череды предков, среди которых только и обретал человек, на взгляд китайцев, должные качества самостоятельной личности.
О похоронах писать грустно. И потому, что смерть — вообще событие не из радостных, и потому что этот когда-то важнейший в жизни каждого китайца церемониал почти исчез из обихода. Прежде китаец твердо знал: пройдя до конца свой земной путь, он упокоится на родовом кладбище рядом с предками. Даже если смерть настигнет его на другом краю земли, родственники не пожалеют усилий и денег, чтобы доставить его на родной погост.
Нынче в земле почти не хоронят, а очередь на кремацию растягивается на месяцы. Предприимчивые дельцы сдают могилы внаем на время: хоронишь близкого человека, как полагается, в гробу, в земле; оплачиваешь месяц, два, три — сколько достанет денег, потом могилу освобождают, усопшего кремируют, а следующий покойник уже дожидается временного пристанища.
На таком макабрическом фоне отрадно видеть, как заботливо сохраняются императорские могилы. В этом не только уважение к старине, но и традиционное уважение к старшему в роде, к высшему по месту в социальной иерархии (ну и возможность привлечь туристов, разумеется).
В древние времена было принято снаряжать умершего в путь так, как если бы он отправлялся в долгое земное странствие — все, к чему он привык, должно было быть при нем и после смерти. Традицию человеческих жертвоприношений ученый китаец не принимал и в древности. Поэтому в могилу помещали искусно сделанные фигурки слуг, жен и наложниц, миниатюрные предметы обихода. Всемирно известно грандиозное глиняное войско императора Цинь Ши-хуанди. Оно действительно впечатляет. Меня поразила одна деталь: известного своей суровой жестокостью правителя никто не осмелился спросить, сам ли он собирается после смерти править погребальной повозкой или доверится вознице, поэтому на всякий случай изготовили две разные колесницы. В одной до сих пор, как и две с лишним тысячи лет назад, легко открывается оконце.
Даже знатных людей хоронили скромнее. Им полагались погребальные предметы совсем не помпезные, скорее — изящные: крохотная серебряная мебель, утварь, подлинные головные уборы. Чтобы делать подобные вещи, нужно, по-моему, не просто верить в жизнь после смерти, но и знать о ее полном сходстве с этой жизнью, иначе ни за что не сделать таких надежных, удобных, красивых, а главное — самонужнейших предметов повседневного обихода.
У императора, разумеется, и потребности, и масштабы иные. Тут царство гигантов. С незапамятных времен в загробный мир государя сопровождают величественные каменные чиновники и воины, животные — реальные и волшебные. Они и сегодня сторожат священные дороги к государевым могилам, будь то в окрестностях Пекина или на юге, в Нанкине. Везде захоронение Сына Неба, как величали китайского владыку, должно выглядеть образцовым.
Давно миновала земная слава этих государей. Но величие смерти впечатляет до сих пор. Как и традиционное уважение китайцев к памяти предков.
“Антикварные” заметки
Интересно, что антикварные вещи, о которых пойдет речь дальше, именовались среди знатоков древними игрушками.
В старину страсть к собиранию антикварных коллекций питалась любовью к древности и неприятием суетного мира. Благородный муж, достигнув высот образованности и пройдя все ступени карьерной лестницы, всей душой отдавался изящному досугу. Собственно говоря, это тоже была заповедь Конфуция, который на старости лет стал жить в праздности. Праздность вовсе не означала безделья: постигать великое в малом, далекое в близком, чутко вслушиваться в ритмы природы — вот в чем состояло “сладостное ничегонеделание” китайского ученого.
Собирание антикварных коллекций было знаком возвышенной души, а вовсе не тягой к изящным вещам как таковым. Особенно ценились среди знатоков произведения каллиграфии и живописи. Свитки известных художников стоили целое состояние. Сейчас самые ценные образцы хранятся в китайских и зарубежных музеях. На мировых антикварных аукционах китайские древности лишь немного уступают по цене европейскому антиквариату. Заоблачные цены выставляют на бронзовые жертвенные сосуды и, разумеется, на редчайший фарфор.
На ежесубботнем антикварном рынке в Храме Конфуция есть на что посмотреть. Солидные торговцы держат здесь собственные лавки или даже магазины. Продавцы попроще раскладывают свой товар прямо на земле. Конечно, много разной дребедени, рассчитанной на невзыскательного любителя сувениров. Но по большей части вещи хорошего качества. Завидев иностранца, наперебой начинают предлагать вещицы, как они уверяют, очень древние, ХVIII века или даже династии Мин, то есть не позже середины ХVII века. Тут нет злого умысла, это, скорее, такая игра. Никто не настаивает, если видит, что провести “заморского дьявола” не удалось. То же и с ценами. Всучить дешевую вещь втридорога совсем не так увлекательно, как продать что-нибудь после отчаянной торговли — с уходом покупателя, его возвращением, клятвами в подлинности вещи и прочими атрибутами настоящего рынка.
Даже на антиквариат существует мода. Сейчас в большом ходу резные плакетки, будто бы из старых дверей. Их режут в изобилии, искусно старят и ловко сплавляют иностранцам. То же с часами, еще в начале прошлого века бывшими в Китае такой диковиной, что их специально брали в аренду, чтобы сфотографироваться с соблазнительной драгоценностью. Теперь в специальном часовом ряду можно подобрать каретные часы, часы, цеплявшиеся за пуговицу с увеличительным стеклом, каминные часы с боем — и все тикает, звонит, отбивает часы и минуты, но только до гостиницы. Там старинные механизмы мгновенно умирают, и вернуть их к жизни уже не удастся никогда.
Особый угол рынка отведен для поделочных камней. Чтобы разобраться в них, нужно быть специалистом по минералам. Все это какие-то родственники нефрита, который у нас для благозвучия принято называть яшмой. Красноватые, желто-золотистые, зеленовато-голубые до молочно-белого камни разного размера, солидные булыги и небольшие, с куриное яйцо, необыкновенно хороши. Знатоки ценят игру прожилок, мерцание в глубине, размер, наконец. Действительно крупные красивые камни — редкость. Камни выбирают в основном мастера-камнерезы, угадывая в бесформенной каменюге будущего грациозного жеребенка, богиню Гуань-инь или самого Учителя Конфуция. Весьма вероятно, что через месяц-другой купленный камень вернется на рынок, но уже в другой ряд, готовым изделием времени династии Мин или Цин.
Но такое знание вовсе не исключает восхищения вещью. Из вечера в вечер разглядывал я и не мог оторваться от зеленоватой нефритовой лошадки в витрине антиквара. Цену он ломил несусветную. А отдал вдесятеро дешевле, правда, плакал при этом настоящими слезами, говорил: “Лошадку жалко”.
В антикварных магазинах торгуют не только антиквариатом. Здесь можно заказать копии старых предметов мебели. Для туристов попроще — разные шкатулки, европейские шахматы в китайском духе (мы тут же купили несколько партий в подарок друзьям, как выяснилось позже, серьезно переплатив), чашки, чайники.
Но на традиционных этажерках можно отыскать подлинные сокровища: резные фигурки из кости и дерева, фарфоровые флакончики для благовоний — их подвешивали когда-то к поясу вместе с веером, кошельком, печатью и другими нужнейшими вещицами.
Вечером ярко освещенное окно очередной лавки древностей опять манит соблазнительной смесью разнородных и разностильных предметов. Чего тут только нет. Поразительно, как китайцы помещают рядом вещь тонкого вкуса и нечто оскорбительно нелепое, вроде мраморных шаров, танцующих в струях воды.
А однажды случилось мне набрести на рынок поддельного фарфора. Вот уж поистине верх безвкусицы. Словно бы великое искусство китайских ремесленников враз куда-то испарилось. Были вазы даже похожие на настоящие, но похожие на свой прообраз, как турецкий отель в виде Московского Кремля — на Московский Кремль.
Иными словами: есть подделки и подделки. Благородные копии старинных вещей ласкают глаз. Грубая подделка — будь то якобы древняя ваза или современнейшие часы “Ролекс” — оскорбляет, точно плевок в лицо. Если вы, конечно, цените подлинность.
Кстати сказать, к драгоценной старине относится не только высокое искусство. Не меньше ценятся у знатоков народные лубочные картины, которые в Китае называют новогодними. Их печатают во многих сотнях экземпляров, когда-то перед праздником Нового года ими обклеивали двери, ворота, стены. Их и сейчас делают вручную. Сначала режут доски — для каждого цвета отдельно, потом последовательно на каждый лист наносят сначала черный контур, потом краску за краской; их, как правило, четыре. Большинство картин — благопожелательные ребусы, основанные на особенности китайского языка: очень многие слова произносятся одинаково. Вот, к примеру, как объяснял смысл одной из картин своего собрания замечательный китаевед В.М.Алексеев: “…старик с огромным лбом — это дух Южного полюса и звезды Долголетия Шоу-син посылает долгие годы; олень, на котором он восседает, дарует высокие чины с обильным жалованьем (ибо олень и жалованье звучат одинаково — “лу”). Толстяк-мальчишка держит в руках огромный гранат, раскрывший свои зерна, — желает сотни зерен-сыновей… два совершенно одинаковых мальчика держат в руках: один — коробку, другой — цветок лотоса. Это — символы, превращающие в ребус типичную для китайских картин формулу: единение-согласие — хэхэ. Коробка — хэ и лотос — хэ передаются однозвучными, но графически совершенно различными словами хэхэ”.
Повествование мое немыслимо затянулось, пора и честь знать. Но невозможно напоследок не рассказать о том, что еще в древности служило символом Китая и осталось таковым по сей день — о шелке.
“Шелковые” заметки
Если о чем-то слагаются легенды, будьте уверены: это “что-то” весьма существенно для культуры. Китайцам напридумывали десятки полезнейших вещей, но далеко не о каждой узнаем мы из древних легенд и мифов. А вот об изобретении шелкоткачества легенды существуют, и не одна. Вовсе не все они достоверны. Так, рассказывают, будто бы жарким летним днем принцесса по имени Си Лиин-ши отдыхала в саду в тени старой шелковицы, и кокон упал в ее чашку с чаем. Как принцесса догадалась, что надо делать с коконом, история умалчивает, как молчит она и о том, что за чай пила барышня — первые чайные кусты появились в Китае много позже, чем китайцы научились выделывать шелк.
По другой легенде, некая девица сыграла жестокую шутку с конем своего отца и в отместку была превращена в подобие червя в конской шкуре и с лошадиной головой; червь поселился на раскидистом дереве и принялся исторгать изо рта длинную, блестящую и тонкую шелковую нить. Странное существо люди нарекли “шелкопрядом”, а девицу стали почитать как богиню шелководства; конская шкура сделалась ее главным атрибутом.
Как бы то ни было, шелк китайцы выделывали тысячелетиями. Тайну его производства строжайше охраняли. И хотя по Великому шелковому пути караваны с шелком добирались до Рима, римляне понятия не имели о том, как делают эту ткань изумительной красоты. Полагали, что “с помощью воды с листьев собирают пух — так получается шелк”. Кстати, ближние и дальние народы называли Китай просто: Страна шелка, производя названия эти от по-своему услышанного китайского слова “шелк”; отсюда и современное европейское — China.
Для сотен тысяч китайских семейств шелководство веками было главным источником дохода. В иные времена даже налоги взимали шелком — настолько он был дорог. На старых гравюрах можно разглядеть среди тутовых ветвей сборщиц листьев на корм гусеницам. Потом хитроумные китайцы догадались выращивать низкорослые деревца тутовника, и дело пошло быстрее. Выкормить гусениц было непросто, они чувствительны к температуре, любят только чистые листья. Не угодишь — нипочем не станут вить кокон.
Нынешнее шелковое производство куда как прозаичнее, хотя последовательность осталась той же. Шелковичные черви поедают листья тутовника. Потом белоснежные коконы отбирают и сортируют, распаривают в горячей воде и начинают вытягивать ту самую тонкую и блестящую шелковистую нить. Техника не потрясает воображение, многое, почти все, зависит от проворства работниц, их внимания и умения.
Современные шелковые ткани мало отличаются от тех, что ткали в старину.
И тогда уже умели делать одноцветный шелк, узорчатый, газовый, многоцветный с рисунком. Одним из самых “китайских” узоров, легко узнаваемым, считаются стилизованные облака. По преданию, облачной тканью назвал шелк великий Желтый император. А внучка Небесного владыки, жившая на берегу Серебряной реки — Млечного Пути, та попросту ткала облака из волшебного шелка — на то она и небесная фея, это ее силуэт за ткацким станком отмечают звезды созвездия Ткачихи.
Шелк и нынче недешев. Особенно в тех магазинах, где бывают иностранцы. Во всем мире сейчас популярны шелковые одеяла — легкие, теплые, натуральнее некуда. Начинку для них готовят вручную на специальных столах: слой за слоем растягивают особую шелковую пряжу. Вот за эту шелковую натуральность и приходится платить тысячи долларов.
Массовые шелковые изделия, конечно, дешевле. Это вовсе не значит, что они плохи. Просто их много. В любом магазине выбор будет примерно одинаков: белье, кофты, куртки, рубашки. Надежнее покупать шелковые халаты. У верхней одежды все-таки странноватый крой, не на всякую европейскую фигуру годящийся. Надевая шелковую одежду, помните, что еще Желтый император повелел людям носить платье из шелка — а был он необычайно мудр и плохого никогда не советовал.
Ну и, конечно, ничто не сравнится по изысканной красоте с ручной вышивкой шелком по шелку. В славном городе Сучжоу работают лучшие мастерицы-вышивальщицы. Впрочем, и мужчины не гнушаются этим ремеслом. До чего же тонкие переливы цвета возникают под руками этих великих умельцев! Порою кажется, что вышивка вступает в соперничество с традиционной китайской живописью: все градации размывов туши воспроизводятся подбором тончайших разноцветных нитей — и еще неизвестно, что победит при сравнении. Чаще всего вышивальщицы копируют живописную классику — пейзажи в жанре “горы и воды” или “цветы и птица”. И делается это поистине безупречно.
Правда, массовый вкус теснит и эту заповедную область: заглянешь в специальный магазин вышивок, а там — копии второсортной европейской живописи, и — не знаю, как назвать, реплики? — фотографий кумиров вроде принцессы Дианы. Забавно: одна из виртуозных разновидностей шелковой вышивки — двусторонняя вышивка, вставляемая в поворотную раму, наподобие зеркала псише. Так вот, испод портрета Дианы являет собой… лик принца Чарльза; обычно так вышивают двух шаловливых котят.
Не обойдены вниманием и герои недавнего прошлого: Ленин, Горький, разумеется, Председатель Мао, еще кто-то вышиты с пугающим реализмом, “как живые”. Что ж, наши палехские мастера в былые годы тоже писали кого и что ни попадя.
Шелк чтили и уважали, о нем складывали легенды. Особенно таинственны рассказы о “водяном, или ледяном шелкопряде”, который будто бы свивал многоцветный кокон — из его нитей можно было делать божественную узорчатую парчу. Впрочем, и не волшебный шелк необычайно красив. Делают ли из него детские башмачки-талисманы (их покупают молодые пары в связи с грядущим прибавлением семейства) или роскошные театральные костюмы — ткань мерцает и переливается, как подлинная драгоценность. Не случайно шелк и ценился наравне с драгоценными камнями. А пожалуй, и выше.
* * *
Так и не научился я за все эти годы смотреть в глаза современному Китаю. Тянет в старину, в древность. Тот Китай мне и ближе, и понятнее. Поэтому и заметки мои в основном о том, что имеет корни в минувшем. Наверное, политолог или специалист в экономике рассказал бы о другом Китае и сделал бы это иначе.
“Мой” Китай стремительно меняется. Он становится органичной частью большого мира, теряя в своеобразии, но что-то и обретая. Процесс этот необратим. Будем же надеяться, что приобретений окажется больше, чем потерь.
Сорок лет я занимаюсь Китаем, а с уверенностью могу утверждать только одно: стоит решить, что постиг китайскую культуру — поэзию, живопись, что-то еще, — как тотчас сталкиваешься снова с чем-то непонятным, необъяснимым, загадочным.
Меня часто спрашивают, люблю ли я Китай? Право, не знаю. Но едва увижу эту страну, ее людей, улицы с яркими иероглифами, услышу китайскую речь, да просто открою книгу старинных китайских стихов, как на душе сразу становится… теплее, что ли.
Хочется верить, что и вам, читатель, передалась хотя бы частичка этого чувства.