Мысль семейная и семейный опыт в судьбе и творчестве писателя. «Круглый стол»
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2012
Бранись и шути, сколько хочешь, — я тих, Безмолвно всему покорюся; Но, если стихов не похвалишь моих, Я тут же с тобой разведуся. |
Генрих Гейне в переводе Афанасия Фета
Сегодня общество выводит прагматизм в ряды первых и непреложных качеств. Люди, настроившие себя на успех, всегда готовы к поиску лишнего и тормозящего. Конечно, у каждого свое представление “тормоза” — кто и что “во мне” тормозит, но есть и общие тенденции. Например, чуть ли не главным “врагом” всех карьеристов считается семья.
Проблема, мягко говоря, не новая. В древние времена Платон видел в семье исток эгоизма. Средние века выделяются радикальностью: целым перечнем сект, в которых семья была отменена. Да и в совсем недавнем прошлом коммунисты замахивались на что-то подобное. Возможен ли баланс между литературной карьерой и человеческими привязанностями?
В обсуждении участвуют:
Инга КУЗНЕЦОВА — поэт, литературный критик. Родилась в 1974 году в поселке Черноморском Краснодарского края, выросла в академгородке Протвино (Москов-ская область), живет в Москве. Закончила факультет журналистики МГУ, в аспирантуре изучала философию. Работала в литературных журналах, вела литературные обозрения на Радио России. Лауреат студенческого поэтического конкурса имени А.С.Пушкина (1994), лауреат молодежной премии “Триумф” (2003) и профессиональной премии поэтов “Московский счет” в номинации “Лучший дебют” (2003) за первый сборник стихотворений. Автор двух поэтических книг: “Сны-синицы” (2002), “Внутреннее зрение” (2010) и ряда литературно-критических эссе и рецензий. Стихи печатались во многих литературных журналах и антологиях, переведены на английский, французский, польский, китайский и грузинский языки.
Вадим МУРАТХАНОВ — поэт, прозаик, литературный критик, эссеист. Родился в 1974 году во Фрунзе (ныне Бишкек). В 1990 г. переехал в Ташкент, где в 1996-м окончил факультет зарубежной филологии Ташкентского государственного университета. Один из основателей объединения “Ташкентская поэтическая школа”, альманаха “Малый шелковый путь” (1999—2004) и Ташкентского открытого фестиваля поэзии (2001—2008). С 2006 года завотделом поэзии журнала “Новая Юность” и ответственный секретарь журнала “Интерпоэзия”, с 2008-го ведущий рубрики
“Слово о полке” в журнале “Октябрь” и рубрики “Два берега” в журнале “Книголюб”. Стихи, переводы, проза, критика и эссеистика публиковались в большинстве толстых журналов, а также в антологиях “Освобожденный Улисс” (М., 2004), “Анор/Гранат” (М., 2009) и др. Книги стихов: “До сумерек” (Ташкент, 2002), “Непослушная музыка” (Алматы, 2004), “Портреты” (М., 2005), “Ветвящееся лето” (М., 2007), “Испытание водой” (М., 2010). Есть отдельная книга стихов и прозы “Приближение к дому” (Алматы, 2011). С 2006 г. живет в Московской области.
Сергей АРУТЮНОВ — поэт, прозаик, литературный критик. Родился в Красноярске в 1972 году. В 1999-м окончил Литературный институт им. А.М.Горького, семинар С.Чупринина и Т.Бек. Первая публикация стихов — в 1994 г. в журнале “Новая Юность”. Регулярные публикации рецензий в широком круге изданий. С 2005-го ведет творческий семинар в Литинституте. Лауреат Пастернаковской премии (2004), отличия журнала “Современная поэзия” в области критики. Автор семи поэтических книг, среди которых — “Право хранить молчание” (2009) и “Хор Вирап” (2011).
Разговор ведет Игорь ДУАРДОВИЧ — студент Литературного института, начинающий поэт, журналист и литературный критик.
Игорь Дуардович: Часто слышу: семья ограничивает, мешает развиваться профессионально и духовно, или даже — самое страшное — семья душит писательский дар.
Вадим МУРАТХАНОВ: Это зависит от семьи и пишущего, от природы дара. Это очень индивидуально в каждом случае. Есть такие примеры в истории литературы, как Фицджеральд, семейная жизнь которого была не слишком счастливая. Личность его жены в определенный момент повлияла на его творчество, и, в конечном счете, это положило конец всей карьере. Но есть масса случаев, когда муж и жена — просто два родных человека, которые помогают друг другу.
Инга КУЗНЕЦОВА: Когда вы предложили мне подумать об этом, первой реакцией было удивление: неужели действительно это является проблемой и ее необходимо обсуждать? Казалось странным то, что мы собираемся говорить как-то отдельно о писателе, а не о человеке вообще.
Может быть, я и не та персона, которая вправе широко рассуждать о семье; я буду говорить о любви, что гораздо важнее. Любовь — это воздух, которым дышит человек. Без нее невозможно ничего, даже зубы трудно почистить, не говоря уже о каком-то творчестве. Она не просто помогает, а является одним из необходимых условий писательского труда. Это опыт выхода за пределы себя (прежнего — внезапный бамбуковый рост с ускорением и бережная прогулка по территории другого). Чудесная тренировка самозабвения, а ведь, даже прагматически рассуждая, полная самоотдача для “эффективного”, радикального творчества — самое важное условие! К тому же любовь — феномен из области чудесного, а в поэзии, как мне представляется, главное — вовсе не тонкая работа с языком (это само собой разумеется, это если не алгебра, то высшая математика, которую никто не отменял). У поэта должен быть опыт переживания небытовых состояний. Ему нужна чуткость к чудесным совпадениям, мистические состояния, возможность интуитивно угадывать другого вплоть до чтения мыслей — все это дает любовь. Если чудо не просвечивает в стихотворении, самые сложные тексты остаются экзерсисами…
Что касается семьи как быта, то можно мыть посуду и думать о космосе.
Когда мы говорим о “мешает-не мешает”, мы подходим к литературной деятельности как к карьере, к роду занятости. То есть слишком буквально понимаем время (забывая, что человеческое время, как и сам человек, способно расширяться и сжиматься). Но, может быть, мужчины здесь мне возразят: мол, женщине легко говорить, когда на мужчинах лежит больше ответственности в самом материальном смысле. Наверное, необходимость зарабатывать на семью могла помешать кому-то написать роман, но, если бы его желание было действительно необходимо сильным, он бы это сделал — ночью, урывками. Ведь литература, искусство — то, что существует вопреки, а не благодаря обыденному течению жизни.
Литература — это не бумажная вещь, не бумага! Поэту слова можно и нужно чувствовать в той же мере осязания, как яблоко в руке. Ваш главный вопрос нужно ставить радикальнее — мешают ли любовь или брак вообще человеческому развитию? Писательство — частный случай. О литературной карьере беспокоиться бессмысленно — ведь для того, чтобы написать что-то стоящее, нужно понять что-то поистине стоящее.
Сергей АРУТЮНОВ: Вопрос “писал бы NN благозвучнее и стройнее, не будь он отягощен многочисленным семейством?” видится мне бестактным. Человеку обычно хочется проявить себя на всех человеческих поприщах. Поприще ли семья? Отличное. Здесь всегда есть куда приложиться, если, конечно, не делать из этого приложения мелкопоместный культ. Для меня “хороший муж и отец” звучит гораздо круче “подающего надежды беллетриста”. Я знаю людей, которым достаточно или вообще одиночества, или предпочтительно бездетного супруга. Это наши доморощенные чайлд-фри, рискующие тем, что, если они когда-нибудь изменят мнение о нужности потомства, природа вполне может сказать им свое веское “нет”. Часто именно с этих “изгоев природы” начинаются волшебные сказки — “Жили-были старик со
старухой…”.
Норма бытия задана природой: семья, дети. И что могут те, кто никогда не склонялся над колыбелью собственных детей, сказать обо всем пути человеческом? Лишь гению позволено быть бездетным. Пушкин знал отцовство, а Чехов не знал, но оба близки и оба дороги. Лживой кажется мне лишь речь о человеке, счастливо освободившем себя от “мясного производства”, и уже потому якобы слышащем то, что недоступно ограниченному обывателю. Норма говорит, что одиночество скорее беда, чем “творческая отметина”.
Если быть одиночкой выгоднее экономически, в “координатах духа” все не так однозначно. В семьях одиночество менее заметно, поскольку задачи стоят конкретнее некуда. Одиночке они кажутся смехотворными потому, что они его никогда не касались. Этот взгляд на жизнь, якобы происходящий от большого самообладания и самоотвержения, на деле проистекает из глубинного страха поступиться чем-то своим. Семейственность же отражает не столько способность жертвовать ради потомства, сколько вековое следование за колесом бытия. Рождая дитя, женщина и мужчина заглядывают за горизонт. Я помню себя в дни рождения сына: ничего не соображающего, до последней клетки просвеченного сплошным лучевым потоком. Тем, кто еще не пережил таких дней, желаю пережить их.
Трагическая доминанта семейственности заключена в понимании, что дети, исторгнутые из тебя, посланы вперед во времени и пространстве, а ты должен будешь отстать в дороге и благословить их уход вперед. “Звеном в цепи, но не последним” — так, наверно, выглядит предельный смысл человеческого бытия, и писательство здесь не имеет никаких особых прав. Я бы никогда не стал делать одно свое ремесло погребальным камнем себе: люди не так уж и интересуются, чем выслуживался перед вечностью лично ты.
И.Д.: Хочешь расти профессионально — кроме таланта имей постоянную мотивацию. Еще способность видеть остро. Это фундаментальные принципы, но они бессмысленны без свободного времени. Стоит ли проводить жестокую черту между семьей и литературным делом?
И.К.: Нет, не вижу смысла проводить границу. Жертвенность здесь необязательна. Литература — это не та профессиональная деятельность, которой ты занимаешься с девяти до шести, от и до. Она возможна по большому счету тогда, когда человек весь состоит из творчества. Что-то настоящее можно сделать лишь так:
не только своими силами. И даже, может быть, свои силы в общей формуле — самая малая часть. В пишущем должен работать космос. Чтобы космос поддерживал человека, нужно открыться всему, впустить в себя все. Или, по крайней мере, стать абсолютно открытым другому человеку, которого любишь. Если бы мы могли действительно любить всех (я сейчас не в эротическом смысле), как бы люди понимали друг друга! Я думаю, что-то понять можно только через другого и через других. Острота восприятия невозможна без эмоциональных трат. В идеале пишущий должен быть все время взволнован. Не нервозен — ведь это означает, что он не принимает мира до конца. Острота восприятия — риск, конечно. Попытка увидеть или почувствовать реальность “как она есть”, отказавшись от подстилания соломки привычного. Такая острота возможна, когда ты понимаешь и принимаешь даже трагическую сторону бытия, которая всегда в “подкладке” чувства полноты жизни. Ты видишь, например, человека старого, и ты чувствуешь свою смертность через его смертность. Тебе он мил, тебе его жаль, но ты не отчаиваешься, “держишь” это понимание, физически чувствуешь хрупкость всего живого. А потом начинаешь чувствовать, что непроходимых границ между живой и неживой природой нет… Важно не столько свободное время, сколько существование в режиме свободного мышления. Свободное место в голове! А когда ты отдаешь, “затрачиваешься”, в тебе самом открываются все новые пространства и силы.
В.М.: Я отношусь к литературе как работе, наверное, последние лет пятнадцать. Любой человек разделяет семью и работу. Но есть люди, у которых этот баланс смещается. Мне кажется, идеальный вариант в семье — это просто здоровые родственные отношения, когда один другому умеет помочь, не навредив. Если говорить о моей семье, то жена для меня — и первый читатель, и первый редактор, потому что она достаточно квалифицированный журналист. Я ей доверяю. Какие-то мои тексты, если бы не она, выглядели бы иначе или вообще не появились в печати.
С.А.: Свободное время в семье — это тот самый золотой запас, монопольный владелец которого рискует быть свергнутым другим претендентом. Жена может “безумно” уважать мужа, “которому надо работать”, но привкус от этого “уважения” рано или поздно протухнет. Бесконечные жертвы рано или поздно покажутся ей игрой в одни ворота, и тогда придется делиться временем заново, и вряд ли поровну. Есть пары, в которых деление органичное, зато в других происходят постоянные позиционные бои. Но если роман, пьеса или поэма не появляются из-за того, что автор вынужден подниматься в шесть утра и идти на молочную кухню, или он всю ночь баюкает малыша, туда этому роману, пьесе и поэме и дорога — в небытие. Такие романы, пьесы и поэмы плохи уж тем, что им не хватило сил пробиться на свет между кормлением, пеленанием и подмыванием. Настоящей вещи с сумасшедшей “мотивацией на рождение” не помешает даже ядерная война.
И.Д.: “Либо только счастливая любовь, либо только искусство. Вместе никак нельзя” — этой дихотомии часто придерживаются талантливые ребята, у которых ну никак не складывается личная жизнь. В попытке доказать свою правоту они яростны, дескать, весь успех кроется в том, что Бог (природа) обделил конкретными вещами… Справедливо ли оправдывать отсутствие в жизни одного наличием другого? Нет семьи — тогда получай талант и признание! Или нет таланта, одни потуги, зато семья, и не все так плохо. Одно без другого — утешительный приз.
И.К.: Я понимаю, о чем вы. Это самое начало, затяжной тинейджерский вариант. Это проходили все. Но некоторые застревали в этом и строили на этом поэтику. Это острое переживание своего экзистенциального одиночества — изнутри раны. (А затягивающуюся рану можно расчесывать.) Стереотип, след романтизма: я или мир — в противостоянии. Конечно, сформулированное вами — очень удобная психологическая позиция, дающая самооправдание тому, кто по-настоящему не рискнул. В тридцать лет к этому обычно присоединяются увлечение алкоголем и тоска по юности. Есть много качественных поэтов-мужчин, которые считают свою поэзию общечеловеческой и с некоторым предубеждением относятся к женским стратегиям, к женщинам-поэтам (считая их поэтессами). На мой взгляд, вот такая стратегия в тридцать-сорок лет превращается как раз в сугубо “мужскую” в том “альбомном” смысле, в котором пишутся и “женские” стихи. Это всегда разборка с самим собой. В такой поэтике, как правило, силен лирический герой, это бывают сильные тексты, которые находят множество читателей, потому что с лирическим героем легко отождествиться. Я отношусь к этому с уважением, но мне в таких текстах катастрофически не хватает космоса (как и в стихах сугубо женских). Мне кажется, это некое сужение возможностей человека, потеря горизонта. Биографическая личность в поэте, рискну предположить, — не самое существенное. Переживание счастливой любви может быть таким огромным, что его практически невозможно вынести. И порой это гораздо более острое состояние, чем экзистенциальное одиночество. То самое измененное состояние сознания, к которому стремятся с помощью всяких психотропных средств. Но гораздо полней. Открытия, которые совершаются здесь, перекрывают стратегию настойчивого выражения своей одинокой уникальности. Уникальность личности очевидна, она не требует судорожных подтверждений. Может быть, автору естественней ощущать себя как инструмент особого познания мира. Смысл в том, чтобы пишущий рисковал всем собой, а не лелеял себя.
С.А.: “Счастливая любовь или искусство” — не худшая альтернатива для тех, кто вынужден так себя утешать. Я сам думал точно так же, пока не понял, что этой дихотомии попросту нет. Я одолел десять бессмысленных лет, метался по женщинам, пытался хоть что-то почувствовать, но каждый раз понимал — “не то”. И они понимали. Самое мерзкое началось тогда, когда я понял, что мне нравится заставлять их страдать, что этим я словно мщу им за то, что ничего не чувствую к ним, и в этой мелкой мести и состоит мое воздействие на них, и ничего другого, кроме страдания, я им принести не способен. Это был смертный приговор моему инфантилизму. Я вел почти богемную жизнь, захлебываясь инфернальной жалостью к себе. Что может получить женщина от такого свободного радикала? Хорошо, если мимолетную боль, но иногда повреждения куда серьезнее. Те, кто решаются на роман с “поэтом”, почти всегда надеются стать “живыми Музами”, но когда ничего, как правило, не выходит, преисполняются ненавистью и презрением к тому, кто ослеп от жалости к себе. Обмен получается кромешным: вы мне — “чувства”, а я вам — “толику бессмертия”. Это действительно подлая участь — быть “типичным поэтом”, нестабильным атомом общества, которому ты ни на что уже не сгодишься. Так от века: если не строишь, будешь разрушать. Себя, не понимавшего, что разрушаю, я буду ненавидеть, пока жив.
В.М.: Литература не может без эмоций, без стимула. Любовь счастливая, как и несчастливая, этим стимулом вполне может стать. Иногда страсть вытесняет литературу. Чаще только на время. Но если все происходит по принципу “клин клином вышибают”, то значит, занятие литературой не было главным и определяющим в жизни человека.
И.Д.: Ирвинг Стоун в знаменитом романе о Микеланджело “Муки и радости” цитирует флорентийскую поговорку: “То, что ты отдашь ночью женщине, уже не отдашь утром мрамору”. Усугубляемое одиночество, ввод программы по самоограничению — наверное, эти меры действенны, когда мечтаешь о шедевре.
С.А.: Мне кажется, что человек вне искусственных ограничений, налагаемых разумом, тешет мрамор с куда более обоснованной и невыдуманной радостью. Организм нещедр. Его в предельных случаях можно, конечно, пугать, пытать и путать всякой сильнодействующей мерзостью, но выжать из него шедевр эта мерзость просто не в состоянии. “Шедевры”, созданные в аномальном состоянии, выражают либо тоску по утерянной норме восприятия, либо сатанинский восторг от того, как легко при сломе основных табу попирается опостылевший норматив. Упоенные сведением счетов признают лишь искусство дионисийское, мрачное, бесноватое, тяжкое, больное. Они не видят в этом взгляде болезненности, утверждая, что искусство нормы — убогая заказная фальшивка, но упускают из вида, что имитации гораздо легче поддается именно неканоническое, поскольку канонов для него еще не придумано. В неканоническом возможны любые подмены: последний подонок, не способный срифмовать ни строки, признается новейшим оракулом духа. Но если вы пришли в мир все-таки славить эту невыносимую жизнь, преодолевать и продлевать ее, то даже будучи “обремененным многочисленной семьей”, сохраните на губах подобие улыбки. Если кто-то за это назовет вас жалким рабом, вглядитесь в него, и в большинстве случаев вы увидите труса, бегущего от судьбы. Лучшее, практически вечное искусство — апполоническое, становящееся вековым светом — создается в глубочайшем внутреннем волнении, которое рвется наружу при полном физическом самоконтроле. Или рука — скульптора, художника, пианиста, поэта — дрогнет. Третьего не дано.
И.К.: Эта пословица любопытна тем, что предполагает отношение к женщине как к чему-то функциональному. Есть время для работы, есть для отдыха и женщины. Я помню, как с нами общался отец, когда мы были маленькими. Он работал на нескольких работах, всегда много читал, и успевал заниматься с нами, дочерьми-близнецами. Даже если он был занят, а я приходила из школы и мне нужно было о чем-то спросить, у него никогда не было раздражения, дескать, ты видишь, отец работает. Он всегда был открыт мне, мог очень любовно и нежно сказать, что через полчаса придет и мы поговорим. И я чувствовала, что он всегда со мной, что его “территория” для меня всегда открыта. Это и есть любовь в самом высоком смысле. Мне кажется, что в семье между мужем и женой должно быть так. Поэтому мне эти мужские заморочки и страхи не реализоваться не очень понятны.
Может быть, для женщины более сложным является вопрос совмещения писательства и воспитания ребенка. Когда я ждала сына, случалось, меня пугали, причем даже близкие друзья, тем, что после рождения ребенка стихи могут прекратиться. Они очень ценили мои стихи. Но все оказалось иначе — гораздо лучше, чем прежде! Было трудно, но, кажется, через своего ребенка я стала понимать и других детей, а через них наконец и людей вообще. Я думаю, у женщин стихи прекращаются, когда изначальный импульс письма был не очень силен, а творчество являлось одной из бессознательных форм кокетства (тут очень близко: интересный образ себя — миф о себе — лирическая героиня). До замужества моменты написания стихов были для них способом придания себе “интересности”.
В.М.: Потребность в одиночестве — то, что можно удовлетворить, как голод, насытиться. Нельзя заранее сказать, что будешь есть очень много, долго — от сих до сих. Как правило, человек ест, насыщается — и переходит к какому-то другому занятию. Если в молодости поэт решил, что он будет одинок, то это слишком самонадеянно, он слишком много ждет от своего дара. Всегда нужна коммуникация. Даже если человек пишет дневник, он все равно подспудно предполагает, что потом это кто-то сможет прочитать — пусть хотя бы родственники.
И.Д.: Говорят, большой талант или гениальность сами по себе индульгенция. Можно простить человеку разное свинство…
С.А.: Нет. И прежде всего свинства не может прощать себе сам человек. Люди вольны прощать или не прощать ему, но мерить себя, судить себя человек должен сам и так, чтобы никогда не быть прощенным самим собой. Даже когда его простит Создатель. Инстинкт самообвинения в человеке новом главенствует именно потому, что в новом времени во главе всего стоит не имущество, как во времени ветхом, а нравственность. Дурная слава поэтов перешла сегодня на все наше разрушаемое и разрушающее общество. Теперь бытийно “поэты” все — и деревенские алкаши, и городские торчки. В час общей беды поэт обязан стать святым. Если этого не случится, никакого будущего может не наступить.
В.М.: Я настаиваю на том, что, если человек занимается литературой, это не дает ему права быть свиньей. Дар тоже может в какой-то момент уйти. Он не может постоянно жить там, где тьма, он также нуждается в очаге, в исходящей от автора созидающей, а не разрушающей воле.
И.К.: Простить можно многое, но в искусстве свинство за плечами не работает. У человека, совершающего систематические “свинства”, все рано или поздно запортится. Какие-то “части” космоса отвернутся от него. Режим творческого, “космического” восприятия предполагает только “да” миру. Максимально живым (вот самая далекая “стратегия” в творчестве!) может быть только тот, кто не разрушает, не омертвляет. “Выгодней” всего с этой точки зрения отдавать. В кажущуюся опустошенность быстрей прибывают новые силы. А то, что опасно пишущему, опасно и плохо для каждого человека. Плохо использование, прагматическое отношение к людям, нарушение нравственного императива Канта.
И.Д.: Как вы сами смотрели на образ поэта и мужа/жены в юности? Было опасение, что ответственность, взятая за другого человека, заставит постоянно делать выбор — и часто не в пользу литературы?..
В.М.: Какие-то опасения были. В юности я уже представлял, что такое литературная работа, — пробовал ее на вкус. А что такое семейная жизнь — не понимал еще абсолютно. Новые условия жизни могут многое изменить в привычках. И вместе с тем человек вступает в брак совершеннолетним, он отвечает за свой поступок. Отвечает отныне не только за другого, с которым связывает жизнь, но и за свой талант. Задача в том, чтобы понять, кем станет для него человек, с которым он собирается жить на протяжении многих лет: садовником для его таланта или могильщиком? Здесь есть риск. Но это только одно из проявлений жизни, и нужно познавать разные ее стороны.
И.К.: У меня таких опасений и предубеждений не было. В юности все непросто, все казалось опасным и захватывающим приключением, но был и огромный запас стремления к бесконечному, готовности рисковать. Может быть, у меня с детства несколько ослаблен инстинкт самосохранения. Было достаточно проблем из-за психологической открытости, некоторой незащищенности — но, как мне кажется, благодаря этим свойствам что-то о мире и людях быстрей удалось узнать.
Я старалась не уклоняться ни от чего “общечеловеческого” — и довольно рано столкнулась с “многокамерностью” времени. С тем, что “время стихотворения” параллельно времени обычной жизни. И — тоже довольно рано — поняла, что пишущему может помешать только он сам — когда боится за себя. Ведь в человеческой жизни нет никаких абсолютных гарантий — ни в семье/любви, ни в творчестве. Каждый день ты рискуешь и тратишься, насколько сможешь. Честолюбие само по себе — механизм, работающий вхолостую. Важней, как мне кажется, с самого начала стремиться глубже понимать. Позже начинаешь видеть: пишущий работает на всем поле, между крайними точками любви и смерти. Представим себе сферу, центр которой везде, а края — нигде, как говорил Николай Кузанский об Абсолюте. Этот замечательный философ определял Вселенную как многоугольник, вписанный в эту сферу. И если мы представим две наиболее удаленные точки этого многоугольника… На одном краю точка предельной красоты, а на другом точка смерти и отчаяния. А вся эта сфера целиком и есть любовь, Абсолют, Бог, если угодно, — но мне удобнее пользоваться словом “космос”. То есть в любви мы чувствуем бесконечность, Абсолют, а сами как физические существа имеем дело с приближением — объемным многоугольником Вселенной. Не об этом ли поэзия, все искусство вообще?
С.А.: Моя юность не располагала к рассмотрению таких величин иначе, чем в теории. Наверно, я боялся, но призраков: в юности жидкая глина не может полагать себя ничем, кроме глины. Какие уж тут великие замыслы, просто человеческая слабость, незрелость, и я бы сказал, душевная несостоятельность. Поэт виделся мне Пушкиным. Всегда. Пушкиным, и никем иным.
И.Д.: “Он лишь улыбался на это/ И даже любил. Потому,/ Что высшая верность поэта — / Верность себе самому” — это из стихотворения Наума Коржавина “Гейне”. В чем заключается “верность себе” на примере ваших успехов или неудач?
И.К.: У Блаженного Августина была такая фраза — кредо, пожалуй: “Люби Бога и делай, что хочешь”. Я бы сократила: “Люби — и делай, что хочешь”. Но это надо понимать не в эдаком раскованном смысле “свободной любви” (хотя любовь — единственная настоящая индульгенция). Ведь гораздо трудней любить одного — быть полностью живым и любящим, открытым ему, “включенным” каждый день. Смысл в том, чтобы ВСЕГДА стараться смотреть на все любящими глазами. Начиная с любимого человека. Вот это и будет “верность себе”, абсолютно сочетающаяся с открытостью Космосу и космосу языка.
С.А.: Карту личных несовершенств каждый из нас должен, по-моему, составить как минимум собственноручно и как максимум держать перед глазами. Это и есть верность, по-моему. В частности, самому себе.
В.М.: В искренности. Верность себе не предполагает верности своим раз и навсегда найденным приемам. Верность предполагает, что ты не поступаешь против своего стержня, против совести. Если ты пытаешься быть не тем, что ты есть на самом деле, если ты пишешь о том, чего не испытываешь, то порождаешь нечто мертворожденное. Если тебе нечего сказать, нужно иметь смелость промолчать. Сделать глубокий вдох.