Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2012
ни пуха, ни пера…
“Прощание с гитарой”
была бела, пустынна и безлюдна,
и Волга, если глянуть из окна,
легла равниной снежной, и ни судна
у берега, ни баржи, ни челна,
всё белизна покрыла без пятна,
и хоть в мороз нам дышится свободней,
людей загнала в эту ночь зима
в натопленные тесные дома
встречать советский праздник новогодний.
Мы были у приятелей в гостях,
хозяин наш из Праги, физик Зденек.
Гулять всю ночь в застолье — не пустяк,
и в карты резаться, пускай без денег.
А поздно за полночь на огонёк
вдруг Галич к нам забрел по дружбе старой,
он никого с собой не приволок,
явился, как всегда, вдвоем с гитарой,
взглянул на стол: “Тут коньяку навал.
Приветствую пристойную попойку!” —
и наконец хозяйку увидал —
красавица! — и сразу сделал стойку.
Ах, Саша, Саша, славная душа, —
любить — так всех, а пить — так из ковша.
А петь — так петь, — и все подобно чуду.
Он нам сказал: “А можно до утра
мне посидеть у вашего костра?
Я песни петь вам до рассвета буду”.
Все радостно захлопали в ответ,
и стал лады настраивать поэт,
раздался звон аккорда триединый,
гитарный голос, и на этот звон
хозяин наш принес магнитофон,
большой, где не кассеты, а бобины.
Заныли струны, голос в свой черёд
запел, поплыл и до сих пор плывет,
всю жизнь плывет, все годы напролет,
Мадонна всё идет по Иудее,
из года в год идёт, из года в год,
а голос не становится слабее,
и снова в зарешеченной ночи
пророков истязают палачи,
глумясь над ними, как над Сыном Божьим,
но понапрасну проливают пот:
идёт Мадонна, до сих пор идёт
пустынным иудейским бездорожьем.
А голос плыл и пел, и медь трубы
звала убитых, и они вставали,
покинув рвы и ветхие гробы,
сырую землю в снежном покрывале.
А голос плыл в века и навсегда,
и мы его об этом не просили,
он плыл и говорил: пришла беда,
и мертвецов своих зовет Россия.
И пусть она их вовсе не звала,
и егеря трубили на охоте,
но голос плыл, но песня всё плыла,
отходная по матушке-пехоте,
и плыли облака на Абакан,
на Колыму, в безлюдное раздолье,
звучала песня, и звенел стакан,
и в этой песне, и у нас в застолье.
Так было, но растаяли снега,
и не одна зима сменилась летом,
хоть наша жизнь совсем не так долга,
но многое случается при этом,
то встреча нам во благо суждена,
то стережёт разлука не ко благу.
Наш славный Зденек и его жена —
красавица — к себе вернулись в Прагу
и на прощанье подарили нам
записанную в Новый год бобину,
где голос Галича, который сам
отправился в изгнанье на чужбину,
который пел с надеждою о том,
как он ещё вернется в отчий дом.
Ах, Саша, Саша, был бы ты поближе!
Когда б ты не уехал из Москвы,
Мы виделись бы часто, но, увы,
ты спишь на русском кладбище в Париже.
Мне слышен голос твой издалека.
Мадонна всё идёт по Иудее,
на Абакан уходят облака,
ты говоришь: “Совсем не важно, где я.
Здесь, на земле я. С вами на века”.
Но не закончен наш рассказ пока.
Сюжет понятен малому ребенку.
Послушай, Саша, и поближе сядь.
Хочу сказать, что дал переписать
моим друзья ту памятную пленку.
Ты был в их доме, как в окошке свет,
они твои стихи боготворили
и всем на свете всюду говорили,
какой ты замечательный поэт,
что лучшего поэта в мире нет.
Мы дали им бобину и забыли,
два месяца прошло, и вдруг — звонок:
“Алло! У нас беда. Мы сбились с ног…
Всю ночь шел обыск… Олю посадили…”
Такого ожидать никто не мог…
Куда-то увезли в автомобиле…
Весь дом перевернули под шумок.
И в самом деле взяли на Лубянку
их дочь, а ей всего семнадцать лет,
всё обыскали — кухню, туалет —
и увезли девчонку спозаранку,
а с нею всё, что подарил им шмон:
записки, книги и магнитофон,
все пленки прихватили крохоборы
и нашу запись заодно, а там
не только песни и застольный гам,
не только смех и восклицанья дам,
а наши голоса и разговоры,
совсем не безобидные. Так вот,
возникли опасения, что ждет
меня судьба их дочки, о которой
нет никаких известий, а потом
пошли соображения о том,
что ты не по зубам чинам из сыска,
живешь в своем Париже за бугром,
а я в Москве, совсем под боком, близко.
Всё обошлось и минула беда,
но плёнка та пропала навсегда,
и ты совсем умолк. Заговори же.
Года идут, уходят без следа.
Ты крепко спишь на кладбище в Париже.
Тебе я новость добрую припас:
в Москве был Зденек, приходил к нам в гости,
до поздней ночи просидел у нас,
мы пили, как всегда, отнюдь не квас,
и за тебя. Так вот, при этом тосте
твоя мне пленка вспомнилась как раз,
я гостю рассказал о нашем горе,
а тот утешил нас: мол, не беда,
бобина прежняя при нем всегда,
он и в Москву привёз её, и вскоре
я все списал на свой магнитофон,
на новую кассету, и, как прежде,
опять звучит, плывёт твой баритон,
твой голос, верный боли и надежде,
на Абакан уходят облака,
Мадонна всё идёт по Иудее,
метут снега, и ты издалека
мне говоришь: “Совсем не важно, где я.
Здесь, на земле я. С вами на века”.