В воспоминаниях, дневниках, заметках
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2012
Чтобы жить с соседом в согласии, его нужно знать. Знать его привычки, обычаи, культурные традиции. Это помогает понять и принять. Вот почему так ценны бывают свидетельства людей, знающих тот или иной народ не понаслышке и не только изучающих его историю и культуру, но некоторое время живших в стране и часто ее посещающих.
Мы предлагаем вниманию читателей заметки о Китае и китайцах Ильи Сергеевича Смирнова — известного российского синолога, директора Института восточных культур и античности РГГУ, ведущего научного сотрудника Института востоковедения РАН, исследователя старинной китайской культуры, переводчика литературы, в первую очередь средневековой поэзии (редко, но переводил он и современную прозу и поэзию Китая), автора нескольких книг и множества статей.
В Китай я попал сравнительно поздно, почти четверть века спустя после того, как начал им заниматься. Так сложились обстоятельства. Не мои собственные, а исторические. В 1966 году, когда я поступил в университет на китайское отделение, последние китаеведы — студенты, стажеры, ученые — спешно покидали Китай. Разгоралась культурная революция. Потом началась межпартийная распря: КПСС против КПК. Собственно говоря, она и составляла главное содержание университетского обучения, мы вдоволь напереводились газетных статей о борьбе с китайскими ревизионистами.
Вся эта мутная партийная фразеология, удивительно сходная и с той, и с другой стороны, мало, точнее, совсем не говорила о конкретной стране: Китай — современный, огромный, по редко доносящимся отголоскам, бурлящий — оставался каким-то туманным фантомом.
Зато старый Китай, Поднебесная, виделся, вопреки толще лет, отчетливо: яркий, многоцветный, таинственный. Учителя у нас были превосходные: великая страна с многотысячелетней историей, поразительной литературой, утонченной живописью и каллиграфией увлекала, завораживала. Ну и книги, конечно. Прочитанные тогда, в студенческие годы, “В старом Китае” и “Китайская народная картина” В.М.Алексеева остались со мной на всю жизнь — не как профессиональное чтение, а для души.
При всем при том, выбирая поприще на широчайшем пространстве науки о Китае, я действовал больше интуитивно, чем обдуманно. Окружавшая советская действительность уж никак не увлекала. Ощущение, что в Китае дело вряд ли обстоит лучше, сложилось вполне твердое. Занятия современностью подразумевали очевидную связанность с некоторыми организациями, не пользовавшимися, мягко говоря, симпатией ни у меня в семье, ни у тех, с кем я дружил. Правду сказать, меня туда и не звали.
Вот и стал я заниматься старинной китайской поэзией, что-то писал о ней, что-то переводил. Китайская поэзия очень точна в деталях, в описаниях. Должны были пройти годы, чтобы я понял подлинный смысл этой поэтической точности; но, как бы то ни было, та мысленная картина, которая возникала перед внутренним взором при слове “Китай”, оказалась у меня именно такой — поэтически-книжной, вычитанной у старых поэтов, о которых мои современники-китайцы разве что слышали.
Тот Китай, который оказался мне ведом, существовал, не слишком меняясь, с баснословной древности до начала ХХ века, а потом исчез; его я “видел” вполне отчетливо. Не сказать, что понимал, но старался понять. К слову, не только Китай — всякая заграница была почти исключительно книжной. У Чарльза Диккенса “спрашивали” о Лондоне, у Дюма и Бальзака — о Париже… И в общем, собирались так жизнь прожить — говорю о себе и близких мне людях.
На рубеже 70-х и 80-х стали доходить слухи о переменах в Китае. Говорили даже, что кому-то удалось туда съездить. В 85-м в Пекин после многолетнего перерыва отправился мой учитель Лев Залманович Эйдлин. Вернулся и в одночасье умер. Сердце не выдержало. Он любил Китай, ни разу не позволил себе даже об очевидно ужасном, что там происходило, отозваться дурно. Просто молчал. Зато, едва появилась возможность, напечатал в журнале “Иностранная литература” подборку рассказов китайских писателей — новых и по именам, и по тематике. Один рассказ предложил перевести мне. Было это не бог весть что: эдакая зарисовка, очерк, но повеяло чем-то знакомым, “оттепельным” — очевидно, в Китае что-то менялось.
Понемногу начались поездки — стажировки, командировки. И тут меня неудержимо потянуло в этот странный мир, о котором что-то важное я знал, а чего-то не менее значительного и представить себе не мог. Со второй попытки, уже 89-м году удалось попасть на годичную стажировку в Пекинский университет.
Серенькое сентябрьское утро. Почти через неделю после отъезда из Москвы поезд подползает к вокзалу в Пекине. До университета едем на автобусе через весь город на север. Сейчас уже с трудом вспоминаю самые первые впечатления. Лишь потом, за год, когда, кажется, не осталось улочки, где бы я не побывал, колеся по городу на велосипеде, образ его сложится во что-то цельное. Пекин не тот город, который поражает, восхищает или, напротив, раздражает. Тогда, почти четверть века тому назад, его широченные прямые улицы удивляли своей пустотой — автомобили были редкостью, зато плотная синяя река велосипедистов медленно и нескончаемо текла вдоль обочин.
Толпа — и велосипедная, и пешая — показалась довольно унылой, даже угрюмой. Этим она напоминала московскую толпу начала 50-х. Вообще, сравнивать начинаешь сразу, это происходит помимо собственной воли и постоянно. Конец 80-х был удивительным временем для сравнения. В Москве с едой было совсем паршиво — Китай впервые за десятилетия казался сытым. У нас процветала гласность — здесь после расстрела на площади Тяньаньмэнь ни о какой свободе не было и речи. Китайская сытость тоже оказалась не без изъяна: многие продукты продавались по карточкам, не иностранцам, конечно, — чтобы отличить их от аборигенов в Китае не нужно быть крупным физиономистом.
Примерно через месяц это постоянное “у них — у нас” вылилось в твердое убеждение: при всех различиях мы удивительно похожи. То ли равны громадные пространства, то ли коммунистический опыт или имперское прошлое — не берусь сказать твердо, но сходство порой просто поражало. И это при радикально непохожих внешних формах бытия.
Описать это сходство непросто, хотя разительных примеров вдоволь. Вот несколько на выбор. В университетской гостинице для иностранцев возле общей кухни на стене над крышкой мусоропровода черно от тараканов. Каждое утро приходящая уборщица набирает в ведро кипятку и со всего маху плещет на стену. Потоки горячей воды со сварившимися насекомыми текут по коридору, клубится пар. К вечеру вся стена снова, как живая, шевелится от тараканов. И так изо дня в день весь год.
О том, что за тот же год никто не собрался починить сливной бачок в сортире и вода хлестала круглые сутки, и говорить не стоит. При этом каждый месяц газеты возвещали об очередной кампании за экономию каких-нибудь ресурсов. Вам это ничего не напоминает?
Оставим сортир. Едем с женой в поезде. Она только приехала навестить меня из несытой Москвы, и мы путешествуем. В дорогу покупаем ветку бананов. Постепенно растет гора очисток, и я безнадежно оглядываю вагон в поисках какой-нибудь емкости для мусора. Вагон — тот, что у нас называется плацкартным, то есть без дверей,
и множество пассажиров, видя мои потуги, начинают дружно тыкать пальцами в открытые окна, мол, чего ты, бросай смело. Но мне неловко. Встаю, выхожу в тамбур, где сиротливо притулилось ведро, вроде бы похожее на мусорное. Сгружаю в него банановую кожуру и гордый собой возвращаюсь на место. Через минуту-другую появляется проводник, деловито хватает ведро и ловко вываливает его содержимое в окно. Китайцы в восторге, их буквально корежит от смеха — что может быть смешнее дурака-иностранца. А ведь и в самом деле смешно.
Смутился только один китаец — аккуратный, в круглых очках, учитель или университетский преподаватель по виду, он всю дорогу читал книгу и ни разу даже не взглянул в нашу сторону: в конце 80-х и в Пекине еще пялились на “заморских чертей”, как здесь называют иностранцев. На ближайшей станции он вышел из вагона, а вернувшись, преподнес моей жене какое-то местное лакомство — ему показалось, что мы могли обидеться на его смешливых компатриотов. Было в этом поступке что-то провинциально русское, интеллигентское — или мне почудилось?
Вообще, замечу в скобках, когда двадцать с лишним лет изучаешь минувшие эпохи, узнаешь страну по книгам, читаешь великие стихи, любуешься старинными свитками, невольно ждешь встречи с современностью столь же изысканной, утонченной, с людьми самого отменного умственного разбора — с лучшим, что за столетия создала культура. Но уличная толпа или вагонная публика ни в одной стране мира не состоит из прекрасных физиономий с высокой думой на челе. Китай не исключение, тем более, что коммунисты, как и у нас, постарались там на славу, уничтожая все наиболее достойное, утверждая царство серости и убожества. Надеяться на что-то иное значит предаваться иллюзиям. Стало быть, в разочарованиях ты виноват сам.
Вернемся к похожести. Конечно, сходны нескончаемые пространства, безграничные просторы. Китай почти такой же огромный, как наша Россия. “От ямщика до первого поэта мы все поем уныло” — сказано про нас, но и с еще большим основанием — про китайцев: старинная китайская поэзия полна печали, слез, жалоб. Да и как не затосковать на таких пространствах! Не эта ли “земля без конца и без края” рождает и эдакую расхристанность души: такие же, как мы, разгильдяи, китайцы напоминают русских и в страсти к застолью, и в небрежении к окружающей природе — ее ведь много, авось все стерпит, — и в мечтах о скором и легком богатстве, и даже в поведении за рулем: китайцев и гибнет в автомобильных авариях несметно — больше ста тысяч в год.
Так же, как Россия, Китай мечется между любовью и ненавистью к Западу. Тысячелетняя культура с легкостью приносится в жертву смехотворным западным новшествам. Зато выйти на стотысячную антиамериканскую демонстрацию, продемонстрировать, что “у китайцев собственная гордость”, они могут запросто.
И еще есть у китайцев такое понятие: сигуань. Это и обыкновение, и привычка, и обычай — в общем, то, что позволяет поступать не так, как велят писаные правила. Это китайское “так принято” или “так уж повелось” способно объяснить все — и хорошее, и дурное. Спорить или бороться с этим бесполезно. Уж мы-то знаем.
У нас и китайцев похожая история, особенно в ХХ веке. Мы и выздоравливаем от тяжелого недуга сходным образом, отрицая и превознося свое прошлое.
* * *
В Китае давным-давно не осталось нерукотворных ландшафтов, каждый клочок ровной земли занят заливными рисовыми делянками. Но ощущение раздолья все равно возникает. С древности вошел в китайскую поэзию заунывный мотив дальней дороги. Дело в том, что в Китае издавна поэтами были почти исключительно люди служилые, чиновные, которых государева воля гнала и гнала за тридевять земель: служить в родных краях запрещалось — коррупция не вчера появилась, и не вчера родилась надежда с ней сладить. Вот и ехали поэты-чиновники — южане на север, северяне на юг. Одних ужасали холод и снег, других — влажные тропические леса, населенные обезьянами. И тех, и других страшила бесконечная дорога, разлука с домом.
Из дневника 1990 года.
18 января. Поезд Пекин–Ухань
“…В поезде ночь напролет кто-то ходит, двери за собой не закрывают, не принято, из тамбура дует, да и без сквозняка холод такой, что зубы стынут. Китайцы безмятежно спят. За окном чернота, ни огонька. Звериная дорожная тоска наплывает сама собой.
… К холоду привыкнуть невозможно. Здесь, в районе реки Янцзы, считается уже юг, и нигде не топят, хотя зима. Снега нет, но ночью заморозки”.
21 января. На пароходе по Янцзы
“…В Ухане все три дня светило солнце, тепло. Показалось, весна. Сегодня утром на пристани хмарь — низкое серое небо. Пароход — довольно грубо склепанная из железных листов посудина — так и пышет холодом, даром что из трубы черными клубами валит дым. Каюта похожа на комнату в районном Доме колхозника: коек сорок, железных, с серыми солдатскими одеялами. В дальнем от входа углу возле иллюминатора еле видные в сигаретном дыму китайцы, человек восемь,
азартно режутся в карты. Все в майках — им жарко. Других пассажиров нет — видно, все уже доехали до своих родных мест, готовятся встречать Праздник Весны — здешний Новый год.
Выбираю койку, ложусь. Даже в пуховой куртке холодно. Накрываюсь сначала своим одеялом, потом собираю с пустующих коек и натягиваю на себя еще штук пять.
Все равно холод нестерпимый.
Встаю, выхожу на палубу. Сеет редкий дождик. Широченная река, берега еле видны. Пустынно до жути. Похоже на Россию, словно не по Янцзы плывешь из Уханя в Юэян, а по Волге из Ярославля в Углич. Ну, вот и галлюцинации с мороза начались: на далеком плоском берегу сквозь пелену дождя встают одна за другой русские избы с двускатными крышами. Всматриваюсь до рези в глазах: самые они, родимые, слегка покосившиеся, разве что без печных труб. А может, здесь так принято, чтобы избы — и без труб, юг все-таки. Наваждение продолжается с час. Железное наше корыто, чуть постанывая, забирает вправо, берег становится поближе, и теперь ясно видно: никакие это не избы, а плотно сбитые кубы сена, укрытые от дождя соединенными под углом соломенными матами.
Больше до самой темноты ничего не разглядел”.
Вот такой дорожный опыт случился у меня четверть века тому назад. На пароходе с тех пор по китайским рекам плавать мне не довелось, а в поездах ездил, вполне европейские — чистые, современные. А главное — совсем не холодные.
Что до рек и прочей воды, то еще в ту первую поездку в Китай я попробовал выделить для себя главное, так сказать, узлы тамошней культуры. И писал об этом главном такие… заметки, что ли. Вот и пришлось сейчас к слову о водных стихиях.
“Водяные” заметки
Первый китайский историк Сыма Цянь, завершая свой трактат о реках и каналах, воскликнул: “О, как же велики и польза, и вред, приносимые нам водой!” Так это и поныне. Что ни год случаются гибельные разливы рек. Но водные пути по-прежнему имеют огромное значение для страны.
Когда-то в древности на Китай обрушился великий потоп. Дракон Юй и множество прочих драконов были посланы небесным правителем усмирить водную стихию. Они-то и соорудили первые дамбы и каналы, прорыли русла рек. С той поры дракон — признанный повелитель вод. Такова легенда. Но для земледельческой империи борьба с разливами рек, орошение полей и устройство водных путей всегда являлось первостепенной задачей. Пожалуй, всякий слышал о Великой китайской стене. Но редко кто знает о Великом канале, сооружении почти столь же древнем, не менее грандиозном и много более полезном.
Когда смотришь на действующий отрезок канала в районе города Сучжоу, и представить трудно, что прорыт этот водный путь две с половиной тысячи лет назад. Движение здесь как на многополосном шоссе, да и порядка не больше: китайские речные водители в лихости не уступают своим сухопутным собратьям. Впрочем, время и в самом деле не терпит. А когда-то по Великому каналу неспешные джонки везли рис, шелк, чай с плодородного юга на север. Путь до Пекина составлял две с лишним тысячи километров. И по сей день это длиннейшая водная дорога, созданная руками человека. Руками — в полном смысле слова, потому что никаких механизмов, кроме самых примитивных, не было; рыли вручную, землю переносили в корзинах. Труд был тяжелейший, работали десятки тысяч людей. И — не поверите! — умелые чиновники уже столетия тому назад догадались организовать соревнование между бригадами строителей. Победители получали вино и еду, а чиновники — благодарность государя. Поистине ничто не ново под луной!
Когда-то Великий канал пролегал среди бескрайних рисовых полей, а теперь кругом малопривлекательный индустриальный пейзаж. Разве у самого берега притулились крохотные делянки, и, как тысячи лет назад, упорный крестьянин мотыжит землю, таскает на бамбуковом коромысле воду для полива.
Если Великий канал — это, так сказать, магистральная трасса, то по всему Китаю за долгую его историю было нарыто множество каналов местного значения. Город Сучжоу знаменит своими каналами. Они прорезают его насквозь, окружают вместо крепостной стены. Сегодня по ним почти не плавают грузовые баржи, в черте города практически исчезли рыбачьи лодки. В сущности, нынешние сучжоуские каналы — украшение города и приманка для туристов. В 80-е их, словно одеялом, урывал толстый слой почти векового мусора; теперь все вычищено. Не то чтобы совсем перестали швырять в каналы всякую дрянь, просто специальные чистильщики на лодках сачками выуживают по утрам набросанное за день.
Что сказать: приятно плыть вдоль уходящих прямо в воду белых стен, наблюдать жизнь, по-прежнему во многом обращенную лицом к воде. Мелкая постирушка, чай на берегу канала, неспешная беседа. Но сегодня здесь правят бал заезжие гости. Даже древний способ ловли рыбы с помощью птиц возрожден как туристический аттракцион. В Японии и по сей день только таким образом добывают рыбу к императорскому столу: специальный человек с ручными пеликанами регулярно устраивает ночной лов при свете старинного фонаря, укрепленного на борту лодки. По совести говоря, не знаю, что за птицы так ловко ныряют за рыбой в здешний канал, но зрелище и в самом деле забавное.
Вообще же собственно рыболовство переживает упадок. Никакими традиционными способами не выловить столько рыбы и прочих обитателей рек и озер, сколько требует ежедневно охочее до рыбопродуктов и весьма многочисленное китайской население. Поэтому рыболовство решительно заменяется рыбоводством — в садках с традиционным китайским умением выращивают почти всю потребную рыбу. Но на знаменитом озере Тайху кое-где еще сохранились настоящие рыбаки, которые регулярно выходят на лов. К слову, это не такое уж безопасное занятие: озеро обширное, и порой по нему гуляет вполне солидная волна. Утлые рыбачьи суденышки, хотя и снабжены моторчиками, с трудом спорят с водой и ветром. Конечно, это не промышленный лов, а тоже в некотором роде приманка для туристов. Путеводители, захлебываясь, повествуют, как вкусна свежайшая рыба, только что пойманная в Тайху и приготовленная в одном из многочисленных прибрежных ресторанчиков. В штиль можно в деталях рассмотреть, как забрасывают тонкую сеть, как вытаскивают снасть, доставая улов. Правда, в старину такая рыбалка выглядела, пожалуй, более живописно и “по-китайски”: ловили рыбу специальной сетью-корзиной, укрепленной на кормовом подъемнике, напоминавшем наш колодезный журавль. Но — то ли рыбы стало меньше, то ли мастера-рыболовы повывелись…
При таком обилии рек, речушек, каналов трудно обойтись без мостов. Их и строят здесь с глубокой древности, достигнув в этом деле великого мастерства. Кто не видал хотя бы на картине горбатых китайских мостиков, пролет которых, глядясь в воду, образует со своим отражением замкнутый круг. Среди состоятельных людей было принято жертвовать деньги на постройку мостов; не отставали богатые монастыри и храмы. Вот и получилось, что дороги в старом Китае пребывали в небрежении, зато во множестве красовались мостики и многопролетные мосты вроде самого длинного в мире каменного моста длиной в два с половиной километра. Нынче и дороги в полном порядке, и мосты строятся совсем другие.
Знаменитый мост через Янцзы в городе Нанкине можно назвать “мостом великой обиды”. Когда из-за межпартийной распри советские специалисты покинули Китай, здешние инженеры, хотя и не имели опыта строительства подобных сооружений, опираясь на древние традиции и “собственную гордость”, возвели этот двух-этажный гигант. Он и сегодня производит впечатление — и мощью, и знакомой эстетикой наших 40-х — 50-х годов, призывами к пролетариям всего мира объединяться вокруг компартии Китая. И уж безо всяких лозунгов завораживает великая Янцзы. Бурная в верховьях, стремительно несущаяся по скальному ложу, в районе Нанкина она царственно широка и спокойна.
Вскоре у знаменитых Трех ущелий будет воздвигнута колоссальной высоты плотина. Никто не знает, как поведет себя после этого могучая река. Прогнозы разные — от катастрофических до полных оптимизма.
Говоря о водной стихии, столь значимой в китайской культуре, заметим, что рыба, по китайским поверьям, приносит удачу, ибо произносится одинаково со словом “изобилие”; она же — символ дружеского послания и успеха в учебе — упорно, против течения стремится к верховьям; дракон, повелитель водного мира, не страшный, а добродушный, обещает счастье и успех. А многочисленные реки, озера, каналы просто удивительно красивы в любое время года, во всякую погоду, днем и ночью.
А еще вода, как считают китайцы, замечательный скульптор. Десятилетиями она обтачивает придонные камни, которые ценятся необыкновенно высоко — ни один сад невозможно представить без композиций из таких причудливых камней, их пластика воплощает и хранит могучую энергию воды.
Как-то сам собой рассказ о первых впечатлениях о Китае стал впитывать и то, что осталось в памяти от поездок сравнительно недавних. Пусть так. Но по первости глаз был, конечно, острее, да и прожил я тогда в Пекине целый год, успел много поездить, повидать, передумать.
Из дневника 1989 года
18 сентября
“Мы приехали в Пекин в субботу, но в посольстве никто не озаботился нашим безденежьем, зарплату выдадут только в понедельник. А пока у нас ничего — пусто. Похоже, правда, кое-кто из русских, поселившихся в Пекинском университете, запасся валютой еще в Москве, поменял ее на юани и отлично себя чувствует. Мне это и в голову не пришло, да и не знаю, где ее в Москве брать, эту валюту.
А голод терзает. Здесь вокруг университета, да и в самом университете, куча соблазнительных обжорок, запахи сбивают с ног.
Утром в воскресенье спасение пришло в облике старообразной мужеподобной китаянки, которая будет курировать русскую группу. Уж не знаю из каких средств, она выдала нам по 25 юаней. Оголодавшие, мы с Алексеем рванули в ближайшее заведение. Оно похоже на укороченный вагон пригородной электрички — узкая щель, где справа и слева скамьи с высокими спинками одна напротив другой, а между ними — столы подлиннее приоконных столиков в купе.
Посмотрели в меню — ужас! — ничего не понимаем: мало того, что иероглифы рукописные, но, и разобрав их, тупо и безуспешно пытаемся осознать написанное — мясо, вроде свинина, но почему-то “с запахом рыбы”, остальное — в том же роде. Подбегает официантка, стесняется, мы тоже, наш китайский для нее — марсианские звуки, голод душит, ароматы щекочут ноздри, мы растерянно тычем в первую попавшуюся строчку и в ту же минуту, как поднос с тарелками оказывается у нас на столе, понимаем: заказали не то. Мы оба не едим то, что называется ненавидимым мной с детства отвратительным словом “субпродукты”, а дымятся перед нами именно они. А на второй заказ не хватает денег, хлеба на столе здесь не бывает, мы давимся пивом, расплачиваемся, выходим в ночь (темнеет рано) и видим ряды таинственно светящихся стеклянных ящиков вроде больших аквариумов на колесах, внутри которых что-то шипит, шкворчит, жарится, печется. Наученные, но адски голодные, мы, едва сдерживаясь, приглядываемся к еде, останавливаемся на самых безобидных блинах, в которые ловкий парень заворачивает нечто вроде нашего “хвороста”, только явно не сладкого — завернутый блин он решительно смазывает, окуная большую кисть в банку с надписью “перец”.
Стоит это перченое счастье сущие гроши, а вкусно — не сказать как. Обжигаясь, мы, урча, поглощаем блины, впервые за почти двое суток насыщаясь”.
Эти уличные блины не раз спасали меня весь тогдашний китайский год. В зимние холода приятно было перекатывать горячий блин из руки в руку, едешь на велосипеде — удобно жевать такой блин на ходу. Но, конечно, соблазны китайской кухни далеко не ограничиваются подобными уличными радостями — это целая вселенная вкусов, запахов, подлинный праздник не только для вкусовых сосочков, но и для зрения. Уж о китайской еде я никак не мог не написать.
“Съестные” заметки
Бешено ревущее адское пламя вполне может быть эмблемой китайской кухни — готовить здесь привыкли быстро, на сильном огне. Говорят, так сохраняются лучшие свойства продуктов. Весьма вероятно. Но, думаю, дело и в том, что иначе не поспеть создать нескончаемую череду разнообразных блюд, которые принято подавать алчущим едокам. Мелко нарезать, вмиг приготовить — девиз здешних поваров. А еда для китайцев — святое! Боже, как безнадежно грустнели мои китайские спутники, если в обеденное время меня влекло в музей или храм! “Надо бы перекусить…” — заглядывали они в глаза, словно бы призывая спасти умирающего. Ну, а возможностей для этого мало сказать много. От роскошных ресторанов любой из кухонь Китая и окрестностей (Япония, Корея) до крохотных пельменных, уличных обжорок, блинных. Везде варят, парят, жарят. Утром, днем и вечером. На любой аппетит и кошелек. Всегда вкусно, сытно, добротно. Не случайно вместо нашего “Здравствуйте!” китайцы говорят: “Вы поели?” — какое же здоровье, если человек голоден?
Как-то мне пришлось быть гостем одного из знаменитейших ресторанов города Сучжоу. В нем, по преданию, не раз и не два изволил откушать государь император Цянь-лун. От прежнего декора мало что сохранилось. Теперь тут царствует стиль арт-деко, и сюда досягнула европейская мода. Но уж, так сказать, начинка, то есть кухня, поверьте, осталась самая что ни на есть китайская — такими принципами здесь поступаться не привыкли.
Шеф-повар давно уже не стоит у плиты, но ради экзотического гостя тряхнул стариной и накрыл роскошный банкетный стол. Это удобный случай продемонстрировать одну из особенностей китайской кулинарии — высокую эстетику оформления блюд: цвет, способ нарезки, расположение на тарелке — все важно, все служит выявлению оттенков вкуса.
Поговорив с шефом, я сделал ужасную ошибку: выразил желание попробовать только что продемонстрированные блюда. По смущению хозяев можно было понять, что я совершил оплошность, но уж больно аппетитно выглядел стол, и я с некоторой даже лихостью взялся за палочки. Правда, кое-что повар заботливо прибрал в сторонку, но остальную красоту пришлось немедленно порушить, пробуя то дивных белых ежей, то нечто пенное, оказавшееся муссом из крабов поверх крабового мяса в крабовых же панцирях. Но восторги быстро пошли на убыль. Еда не потрясала, она была какой-то пресной, что ли. Потом уже смущенные хозяева объяснили: демонстрационный стол и еда для удовольствия — разные вещи, и нечего было покушаться на красоту, за то и пострадал. Может быть, это — единственный случай, когда китай-ская еда не вызвала восхищения.
Из дневника 1990 года
27 января, город Чанша
“…над крышей здешнего вокзала пылают громадные иероглифы — название города, — воспроизводящие собственноручную каллиграфию Председателя Мао, это ведь его родной город.
Едем на автобусе в университет. Я устраиваюсь в преподавательскую гостиницу. Стёпа (китайский студент-русист, мой спутник в поездке; по традиции, начиная учить русский, студенты берут себе русские имена. — Примеч. 2012 года) быстро находит земляков и поселяется в их комнате в студенческом общежитии. Свободных мест много, большинство студентов уехали домой, Новый год — праздник семейный.
У Стёпы план — устроить пышное новогоднее застолье вместе с новыми друзьями-земляками. Отец Стёпы и старший брат — профессиональные повара; он несколько раз намекал, что умеет хорошо готовить, но отведать его стряпню пока не доводилось.
…Смотреть, как он управляется с ножом и только что купленными продуктами, удовольствие: споро режет, взбивает, закладывает в маринад. Вкус блюда решительно зависит от способа нарезки продуктов: соломкой, полосками, кружочками, почти до фарша.
Условия для готовки ужасные: две крохотные электроплитки с ржавой спиралью и угольная печурка — в сущности, простое ведро диаметром с блюдце, набитое круглыми угольными брикетами; кастрюля водружается прямо на ведерный обод. И все это хозяйство расположено на табуретках между кроватями!
…Не могу не записать меню этого волшебного пиршества, устроенного прямо на глазах у гостей — китайскую еду не готовят заранее, все должно быть с пылу с жару. И было!
Итак: «постный огненный горшок» — овощи в отваре с приправами; «красный печеный карп в соусе» — «красный», потому что запекается в смеси соевого соуса, сахара, уксуса и большого количества красного перца; «острое мясо кусочками, приправленное рублеными жареными яйцами»; «рубленое скользкое мясо» — «скользким» его делает необыкновенный прозрачный соус, а порублено оно почти до состояния фарша; «ленивое мясо с белой капустой» — нежнейшие колобки из смеси мяса и овощей, вроде клецок; «мясо, маринованное в сладком уксусе»”.
Много китайской еды перепробовал я с тех пор, но вкус того новогоднего обеда незабываем.
Известно, что один из главных принципов китайской кухни — свежайшие продукты. Мои китайские студенты как-то заметили к слову: “У вас в России едят дохлую рыбу”. Я было возмутился, а потом понял: и в самом деле едят, ведь для китайцев, если не живая, значит дохлая, а какая именно — охлажденная, мороженая — уже не важно. И битую птицу здесь никто покупать не станет. И овощи не с грядки — тоже. Потому еще с незапамятной древности процветают в Китае рынки. По легенде, их создал бог солнца Янь-ди, дабы люди могли выменивать друг у друга необходимые им продукты. Например, в Сучжоу в старину существовали Большой, Малый, Западный, Восточный рынки, а кроме того — зерновые и овощные торговые ряды. С восходом солнца жители спешили на специальные утренние базары, чтобы запастись всем необходимым на день. В летнее время, когда жара мешала дневной торговле, возникали ночные торжища, где продавалась разнообразная снедь.
Нынче в почете гигантские оптовые рынки. Самые ранние покупатели — закупщики из крупнейших ресторанов, набивающие машины свежими продуктами. Ночной улов рыбы раскупается спозаранок, домашним хозяйкам достаются разве что остатки, но очень сладкие.
Ряды живой птицы кишат покупателями. Хозяйки не ленятся приходить сюда за одной курицей или за парой голубей. Долго высматривают достойную жертву, остальное с безразличным хладнокровием сделает продавец. И вот уже сегодняшнее жаркое уезжает с рынка в велосипедной корзине. Особо привередливые покупают двух уток, связывают их за лапы — правую с левой — и везут домой, перекинув через багажник велосипеда. Птицы со стоическим терпением молча висят вниз головой по обе стороны колеса.
На юге местная кухня исстари отличалась пристрастием к рыбе, разным моллюскам, крабам, креветкам, рачкам, а также изобилием овощей и фруктов. Это и сейчас так. Здешнюю рыбу трудно опознать, все названия свои, местные. Популярны угри. Не только взрослые особи, но и молодь размером со спичку; их черпают из садка специальной дырчатой ложкой и опускают в кипящее масло. Говорят, вкусно. Не знаю, не пробовал. Встречается какая-то разновидность налима. Речные крабы, конечно, уступают по вкусу привычным нам дальневосточным, но тем, кто любит высасывать мясо из клешней, и они понравятся.
Вообще в своем нынешнем многообразии прославленная на весь свет китайская кухня сложилась весьма поздно. Локальные различия, разумеется, сохраняются, но существовавшее когда-то жесткое пищевое противостояние Юг — Север все-таки сильно сгладилось. Некогда оно выражалось формулой: рыба и чай против баранины и кислого молока. Связано это с тем, что северяне находились в еде под сильным влиянием северных кочевых народов, и если молочные продукты так и не закрепились в общекитайском рационе, то баранина, как и мучные блюда, сегодня прочно вошли в китайскую кухню и на севере, и на юге — множество видов лапши, без числа сортов пельменей с разной начинкой, пампушки, блины, блинчики и тому подобное печево готовят повсеместно.
Достаточно прогуляться в обеденное время или вечером по торговому району любого китайского города, чтобы оценить по достоинству уличную кухню: ароматы готовящейся тут еды могут и у мертвого вызвать обильное слюноотделение. Кушанья здесь более чем незатейливы, но вековые навыки их приготовления настолько прочны, что вкус доведен до совершенства. Может быть, гурман брезгливо отвернется от жареных пирожков или от крохотных шашлыков, но по мне они ничем не уступят достославным ресторанным блюдам. Хотя и этими последними пренебрегать не стоит.
Редко, но попадаются люди, не разделяющие восторга от китайской еды. Однажды в поездке по китайскому югу мне попались такие спутники. Ели, конечно, но кривились. И что совсем грустно, не пришлась им по вкусу и замечательная здешняя водка. Но китайская кухня сумела за себя постоять, ибо — я всегда был в этом уверен! — в своем бесконечном разнообразии она способна удовлетворить любые капризы. В маленьком городке Чжэньчжоу продуктовые витрины оказались буквально забиты совершенно неожиданным деликатесом — копченой свиной рулькой, королевой немецкого пивного стола. Ее издавна и без всякой связи с немцами готовят в этих местах. Вот и разборчивые мои коллеги нашли себе китайское блюдо по вкусу. Ищите и, как говорится, обрящете в кулинарном изобилии Китая.
Мысленная игра “похоже — не похоже” продолжалась довольно долго, несколько месяцев со дня приезда — уж точно. Правда, постепенно на воображаемых весах определенно начала перевешивать чаша “не похоже”.
Так же, как русские, китайцы удивительно терпеливы, нетребовательны в быту. Жизнь их никогда не баловала. Напротив — пригнетала, унижала до последнего, казалось бы, предела человеческого терпения. Но какого-то спокойного достоинства убить не удалось — даже в убогих бедняках.
В конце 80-х даже в Пекине в большинстве пятиэтажек — в коммунальных, само собой разумеется, квартирах — не было не только канализации, но и простейших рукомойников, только бетонное корыто на общей кухне для хозяйственных нужд. За всем остальным приходилось спускаться во двор, где в центре квартала из шести-восьми домов помещались под одной крышей сортиры и ряды умывальников. Однажды в гостях у своего китайского аспиранта, не подумав, я спросил, где можно помыть руки, чем вызвал долгую суету с наполнением водой тазика и принесением его в комнату. Со стыда можно было сквозь землю провалиться.
При этом китайцы удивительно чистоплотны. В том же Пекине, где в воздухе буквально висит угольная пыль от бесчисленных котельных, печей, печурок для готовки и обогрева, никогда не встретишь людей в несвежей одежде. Молодые женщины после десятилетий синей бесполой униформы — брюки и подобие френча — предпочитают белые блузки, мужчины — светлые рубашки; всегда все сверкает чистейшей белизной. Как ее можно достичь в дворовых умывалках — великая тайна. В набитых под завязку городских автобусах, в поездах, где теснота порой случалась такая, что выроненный билет не падал на пол, застревал среди притиснутых друг к другу тел, разгоряченных летней жарой, — никогда не пахло немытой плотью.
Конечно, далеко не все привычно нам в китайском обиходе. Вот типичная картинка: толпа велосипедистов останавливается на красный сигнал светофора, и тут же начинается какое-то коллективное отхаркивание с плевками на землю — кошмар! Что говорить, присутствовать при этом тяжело. Но дело-то все в том, что в Пекине воздух необыкновенно сух (влажно бывает только в июле и августе) и постоянно саднит горло, откашляться тянет рефлекторно — ничего не поделаешь. Но в преддверии Пекинской Олимпиады даже штраф ввели за плевки — иностранцам всего не объяснишь, а зрелище отталкивающее. Думаю, постепенно невольная привычка вернется, природу не победишь.
Кстати, не в последнюю очередь именно сухостью воздуха объясняется пристрастие пекинцев к зеленому чаю. Его пьют постоянно. У таксиста он всегда под рукой в небольшом термосе. У велосипедистов — в специальной корзинке на руле. Чай непременно подадут вам перед началом любого официального или дружеского разговора. В парках на лавочках старики меланхолично прихлебывают любимый напиток. А вот молодежь, как и повсюду в мире, тянется к необычному, модному, даже шокирующему. В конце 80-х в моду неожиданно вошло… молоко. Да-да, самое обычное коровье молоко. Но в Китае оно — экзотика. Выпасать коров на центральной равнине негде, все занято зерновыми. Молочные продукты давным-давно, века с шестого, исчезли из китайского рациона. И вдруг опять — молоко. Забавно было видеть, как влюбленные пары прогуливаются в обнимку, прихлебывая молоко из маленьких пластиковых бутылочек, словно их западные сверстники — колу или пиво.
Вообще, мировые поветрия постепенно проникают в Китай. Как-то в одном китайском доме меня спросили с эдакой подначкой, почему всем иностранцам так нравится китайская кухня, а вот китайцы совершенно равнодушны к западной еде. Я замялся и не нашел, что ответить: ведь и в самом деле в редком европейском или американском городе не встретишь китайских ресторанчиков; а совсем недавно в Москве китайские писатели — вполне цивилизованные люди, поездившие по миру, — буквально давились в ресторане Дома литераторов нашими разносолами. Но едва я вышел из гостей на улицу, как увидел за углом длинную очередь — китайская молодежь терпеливо дожидалась возможности отведать жареные куриные крылышки в “Kentucky Fried Chicken”. Тогда это была новость для Пекина, теперь и вездесущие Макдональдсы подоспели. Вот и жуют китайцы ватные булки с рубленой котлетой, даром что по соседству — своя еда немыслимой вкусноты. Обидно, конечно, но ничего не поделаешь — глобализм.
Но вернемся к чаю. Все-таки этот божественный напиток, хотя и пьют его уже лет двести в России и в Европе, требует специального разговора.
“Чайные” заметки
Чайные магазины здесь, в Китае, необычайно обаятельны. В них какая-то особая атмосфера. Продавцы предупредительны, любезны, они понимают, что, выбирая чай, покупатель вовсе не капризничает: хороший чай — это ох как важно!
У китайцев нынче принято жаловаться: мол, чай уже не тот, его портят химическими удобрениями, рынок наводнен подделками и так далее. Наверное, доля истины в этих жалобах есть. Но на наш вкус чай здесь превосходен, выбор богатейший, а разобраться в многообразии сортов не проще, чем в марках французских вин. Кстати, вино и чай равно ценились в Китае с незапамятных времен. Их воспевали в стихах. Был даже создан особый “Канон чая”!
Если спросить продавца о самом дорогом чае (ведь, чем дороже, тем и вкуснее, и ароматнее — словом, лучше), он скорее всего укажет на “именной” плиточный. Когда-то он продавался и у нас (не в таком, конечно, роскошно-подарочном обличье), но пользовался популярностью, кажется, только у казахов и киргизов. Между тем, прессованный чай — едва ли не древнейший вид подготовленного к заварке чая. Листья высушивали, размалывали в порошок (кстати, в Японии до сих пор во время чайной церемонии используют такой порошковый чай, взбивая его в пену специальным венчиком), прессовали в таблетки, которые перед употреблением принято было растирать пестиком в ступке, как лекарство, потом кипятить с корицей, имбирем, солью, а иногда и с луком.
Собственно говоря, в древности чайный отвар и применялся исключительно как лекарственное стимулирующее снадобье. Когда примерно в VI веке чай стали потреблять в качестве напитка, таковым его можно было назвать лишь условно: он напоминал скорее суп из чайных листьев, а нередко и кашицу. В одной книге так и говорится: “Жители Юга собирают листья чая и варят их, называя чайной кашей”.
Хотя сами китайцы, по своей привычке отдалять появление всего лучшего в глубокую древность, приписывают изобретение чайного напитка одному из легендарных государей, известно, что вплоть до первых веков нашей эры они пили или вино из злаков (собственно, род браги) или просто горячую воду.
Легенд о появлении чайных кустов в Китае множество, и далеко не все они поэтичны. Самая известная гласит, что буддийский патриарх Да-мо, прославившийся своей девятилетней сидячей медитацией в монастыре Шаолинь, в гневе вырвал себе веки, отяжелевшие от подступившего сна, и бросил их наземь. Из них, будто бы, и вырос чайный куст; заваренные особым образом его листочки помогали монахам бороться с сонливостью во время медитации.
Покуда китайцы употребляли “чайную кашу”, специальная посуда для чая была попросту не нужна. Старинные металлические или фарфоровые сосуды, по виду напоминающие чайники, которые мы видим на картинах или в музеях, это емкости для вина. Зато с распространением чая как напитка стало бурно развиваться производство чайников и специальных чашек из фарфора. Знатоки ценили и фактуру чайной посуды, и ее цвет. Ли Юй в “Трактате о чае” отдает предпочтение серому фарфору: в нем чай кажется красным, что красиво. А вот желтый или бурый фарфор не годится: в таких чашках чай выглядит непривлекательно. Позднее, напротив, черные чашки вошли в моду. На черном особенно отчетливо выделялись следы напитка, по которым было принято гадать, вроде как на кофейной гуще в Европе.
Нынешняя посуда для чая весьма разнообразна. В магазине можно купить чашки и чайники традиционной формы: с приклеенными к низу чашки блюдцем, с крышкой, высокие кружки, особенно популярные на Севере Китая; с традиционным орнаментом, росписью и традиционными расцветками. Но такую посуду уже теснит входящая в моду европейская утварь. Даже фарфоровые сервизы имеют вполне европейский фасон. Собственно, чай и чаепитие ждет, видимо, судьба всех традиционных китайских обыкновений, которые испытывают на себе решительное воздействие глобализации. Но для знатока по-прежнему нет лучше сосуда для заварки чая, чем чайник из Исина, где уже несколько веков из местной коричневой или серой глины производят чайники непревзойденного качества.
Здешний музей поначалу повергает в недоумение. В витринах выставлены чайники самой простой формы и неброских расцветок. По видимости те же самые, что продаются в любой лавке повсюду в Китае, да и в Москве встречаются по чайным магазинам. Но постепенно вглядываясь, понимаешь, насколько точен и изыскан в своей лаконичности облик этих старинных сосудов — поистине это изделия лучших мастеров. Дело в том, что форма исинских чайников продиктована уникальными свойствами местной глины: она не нуждается в обжиге, водонепроницаема, но “дышит”, то есть пропускает воздух. Поэтому, как объясняют здешние специалисты, такие чайники должны быть тонкостенными, а стало быть — легкими. Сделать подобное под силу только настоящему мастеру. Подделка всегда выдаст себя тяжестью. Когда видишь работу исинских умельцев, понимаешь, что такое подлинное владение материалом.
И все-таки сам по себе чайник — даже выставочный раскрасавец, но, так сказать, безработный, не так интересен. Это сосуд утилитарный, и лучшие его свойства проявляются именно при заварке чая. А чай, как известно, нужно вырастить, собрать, определенным образом обработать. Чтобы посмотреть, где и как это происходит, лучше всего отправиться на чайную плантацию в районе озера Тайху.
Молодые чайные кусты первый урожай дают в пять лет, а плодоносить способны еще лет тридцать. После этого состарившиеся растения обрезают, чтобы выгнать свежие побеги. Жизни чайному кусту дан почти век. Самые ценные свежие листочки можно собирать с марта по октябрь раз 20—30, но все зависит от местности.
Опытные сборщицы способны в день собрать едва 600 граммов листьев. А для производства одного килограмма лучшего чая необходимо не менее 60 тысяч листочков. Разумеется, расхожие массовые сорта требуют гораздо меньших трудозатрат. Здешний сорт билочунь вместе с сортами маофэн и лунцзин (Драконий Колодец) входит в тройку наилучших зеленых чаев в Китае.
А потом наступает встреча чая, воды (о! вода желательна из чистейшего горного источника), чайника, мастера заварки чая и любителей этого напитка. Если все делается правильно и торжественно, это можно назвать чайной церемонией. В Японии буддийскими монахами был выработан строжайший церемониал чаепития. Китайцы не столь догматичны, и процедура эта во многом зависит от фантазии организаторов.
Вам могут продемонстрировать целое театрализованное представление. Местные красотки сыграют на старинных гуслях, потом они же будут изящно манипулировать набором чайников, чашек и чашечек, умело раскрывая лучшие свойства чая: тончайший аромат, изысканный вкус, приятный цвет — и от чашки к чашке все приятнее, вкуснее, нежнее. Чашечки малюсенькие, кажется, еще и не пил вовсе. Однажды после такой дегустации знаменитого тайваньского чая мне пришлось коротать бессонную ночь. Сердце колотилось, словно после крепчайшего кофе.
Церемония забылась, а вот чай, несмотря на бессонницу, вспоминается с восторгом. Стало понятно, почему китайцы никаких денег не жалеют, только бы наслаждаться действительно хорошим чаем. Как здесь говорят, “лучше три дня без соли, чем один без чая”.
Любопытно, что потребителями самого дорогущего чая всегда были рикши. Поджарые, что называется, кожа да кости, эти неутомимые бегуны практически ничего не едят — некогда, да и не побегаешь на полный желудок. Другое дело — глоток легчайшего зеленого чая: тут и двуколка с седоками кажется не такой уж тяжелой.
Но не ждите подобного эффекта от чая из московской лавки: что бы ни говорил вам продавец, всучит он вам нечто мало похожее на божественный напиток — ни вкуса, ни запаха, выброшенные деньги.
И еще несколько слов о китайских обыкновениях, столь непривычных чужеземному взгляду.
В любой едальне — от забегаловки до чинного ресторана — китайцы выкладывают обглоданные кости на стол рядом с тарелкой, а уходя, сбрасывают их на пол. Говорят, однажды в 50-е годы на приеме в Кремле Чжоу Энь-лай, один из тогдашних китайских вождей, во время банкета тоже устроил горку из костей прямо на скатерти, а на замечание одного из советских знатоков застольного этикета спокойно ответил, что, на китайский взгляд, кости в тарелке с едой выглядят до ужаса неаппетитно. Вот вам, пусть мелкое, но зримое различие культур.
…Поражает удивительная сдержанность китайского многолюдства. Наша толпа всегда шумна, порой агрессивна, взаимная неприязнь буквально висит в воздухе. Чье-то резкое замечание — и разгорается яростная ссора, со взаимными попреками, бранью, случается, доходит до рукоприкладства, а нынче — и до стрельбы. Не то в Китае. Все толкаются, но не потому, что хотят задеть или оскорбить ближнего. Просто толпа — это такая органическая среда, вроде воды. Когда вы плаваете в море, противоестественно не толкать воду, правда? Так и здесь. Зато никаких обид, никаких упреков, никаких замечаний. Тебя словно бы не видят, делай, что хочешь. Если услышите крики, если грянула базарная (да, да, именно базарная, в рыночной толчее) ссора, почти наверняка ее затеяли женщины. Мужчины, даже мужья сорящихся, тихо стоят в сторонке, будто им и дела нет до крикливых жен; порой им же и достается в конце концов за преступную, с точки зрения супружниц, мягкотелость. Так что слухи о забитости китаянок сильно преувеличены, в семейной жизни они — неограниченные властительницы.
Удивительно, но взаимное безразличие касается не только, так сказать, регулярной толпы: на улице, в магазине, на рынке. В 80-е, чтобы забраться в автобус, требовалось преодолеть настоящий многометровый лабиринт, ограниченный по сторонам перилами из труб в руку толщиной — только так удавалось сдержать напор сотен людей; но привычные нам автобусные свары вспыхивали на удивление редко, лезть буквально по головам — да, ссориться, возмущаться — никогда. Такая вот столетиями скученной жизни выработанная социальная саморегуляция.
О китайском многолюдстве наслышаны все. Помню, когда почти никто еще в Китай не ездил, меня позвали в гости на известного писателя, только что вернувшегося из поездки туда. Рассказывал он интересно. Особенно поразил всех, сказав, что по утрам медлил сойти со ступеней гостиницы в людской водоворот — было страшно. Все ахали, радуясь про себя, что хотя бы этого кошмара у нас нет.
Китайцев действительно много, очень много. Но, повторяю, толпа не пугает, она скорее доброжелательна, а порой любопытна. Стоит одному заглядеться на что-нибудь, как другой, третий, потом десятки людей, забыв о собственных делах, замирают на месте, уставившись на что-то забавное, удивительное, необычное. В 80-е таким “необычным” вполне могли оказаться иностранцы, они еще были в диковину, особенно в провинции.
Из дневника 1990 года.
17мая
“…Набегавшись по храмам и садам, решили зайти на знаменитый рыбный рынок. Долго искали, нашли исключительно по запаху — так вдруг потянуло рыбой, что дыхание сперло.
Бродили вдоль рядов с садками. Изобилие для нас совсем не привычное. Какие-то неведомые рыбины, моллюски, узнаю только трепангов — их изумительно готовит повар в университетской столовой. Народу пропасть. Скороговорку продавцов понять почти невозможно, похвалу своему товару они выпевают, не деля фразу на
слова — для моего уха, во всяком случае. Один из торговых рядов целиком отдан крохотным забегаловкам, устроенным как театральная сцена: помост, огороженный с трех сторон, четвертая сторона открыта, обращена к медленно движущейся рыночной толпе; на помосте, словно декорация к пьесе, три-четыре столика; кухни не видно, ее скрывает задник сцены. Взбираемся по ступеням на помост, усаживаемся. Подбегает хозяин. Кое-как выясняем по рукописному меню, что почем. Оборачиваюсь — у подножья помоста-сцены замерла толпа, человек сто, не меньше. Стоят вплотную. Разинув рты, смотрят на двух иностранцев. Чувство не из приятных, словно ты рыба в аквариуме. Решительно встаю, с угрожающим видом подхожу к краю помоста (для китайцев наша мимика почти всегда выглядит угрожающе, а уж если намеренно скроить гримасу гнева, то и подавно). Толпа, как по команде, делает несколько шагов вспять, но не расходится. Не драться же с ними. Стоит мне сесть, как любопытные физиономии опять подступают почти вплотную. А тут еще нам приносят какую-то еду, и мы начинаем есть — палочками, естественно. Ну, это уже чистый аттракцион. Толпа одобрительно гудит. Опять подхожу к краю помоста и неожиданно для себя самого громко говорю: «Что смотрите? Мы не звери, а вы не в зоопарке». Секундная пауза — они, видно, осмысливают сказанное — и толпа разражается громким хохотом, даже ржанием. Судя по реакции, так удачно я никогда публично не выступал, шутка, что называется, удалась. Смеясь, люди начинают расходиться. То там, то здесь слышно: «Он сказал: вы не в зоопарке!.. не в зоопарке…» Понимаю, почему этот зоопарк сорвался у меня с языка: в Пекине маршрутка шла в Университет именно от местного зоопарка, и это слово оказалось едва ли не первым китайским словом, которое я начал понимать на слух. Вот и выручило в нужную минуту. Доели вкуснейшую рыбу без помех. Кто был совершенно счастлив, так это хозяин нашей забегаловки — потрясающая реклама! Так он мне и сказал: мол, теперь это станет легендой рынка, как иностранец сказал про зоопарк. Будут говорить: «Это случилось в тот год, когда, помните, иностранец смешно пошутил…» Не знаю, не знаю”.
Чтобы договорить о многочисленности китайцев, нужно сказать о том безотчетном удивлении, которое рождается от созерцания пешеходов на улице, гуляющих в парках — всей это бессчетной людской совокупности: что-то не так, но что? Какое-то время спустя понимаешь: непривычно мало детей, взрослых — много больше, чем на наших улицах, такой вседневный час пик, а детей почти нет: два-три малыша копошатся в дворовой песочнице, карапуз постарше одиноко качается на качелях, другой тащит на веревочке машинку; тишина, не встретишь орущей ребячьей оравы. Да, таков результат “государственной политики ограничения рождаемости”. Осуждать государство трудно, множить и множить количество едоков в стране невозможно; голод едва отступил, в небогатых районах еще живут впроголодь.
Зато единственный ребенок в семье, особенно мальчик, продолжатель рода — буквально пуп земли, объект неустанной заботы бабушек и дедушек, тетушек, родителей; китайские семьи по-прежнему весьма многочисленны.
И вот вам картинка: молоденький солдатик удобно устроился на автобусном сидении, а над ним, умиляясь, склонилась, с трудом дотягиваясь до потолочного поручня, старуха-мать; автобус дергается, ей трудно стоять, но сынку невдомек. В патриархальном Китае с его культом старости, конфуцианской идеологией почитания родителей такое было совершенно немыслимо.
Разумеется, детишек мало не в абсолютных цифрах, а на одного взрослого и, что называется, на глаз. Школьные классы переполнены, в детские сады — очередь.
“Столичные” заметки
Кажется, пора сказать несколько слов о Пекине. Какой же рассказ о Китае без столицы. Выиграв право на Олимпийские игры, власти принялись наводить порядок. И древний город в несколько лет лишился своеобразия — куда-то подевались бесчисленные уличные торговцы, гадатели, хироманты. Даже привычные запахи исчезли: не плывет, как бывало, соблазнительный аромат снеди, приготовляемой на угольных жаровнях, так что почти нет когда-то неистребимого запаха угля. Конечно, воздух стал чище, и улицы приобрели поистине столичный лоск, но что-то важное ушло.
И все-таки есть в Пекине места, без которых непредставим не только сам этот город, но и весь Китай. Такова знаменитая площадь Тяньаньмэнь — площадь Ворот Небесного Спокойствия. Площадь поистине необозрима. Созданная после победы революции — снесли здания нескольких министерств — как символ нового Китая для торжественных шествий и парадов, она, как говорят, вмещает до полумиллиона человек. Собственно, нигде, кроме Китая с его полуторамиллиардным населением, в площади таких размеров и нужды нет, так что никто в мире с ней и не тягается. Сложнее обстоит дело с красотой. Старинные Передние ворота вместе с башней и еще одними воротами — образец крепостной архитектуры, то немногое, что осталось от древней пекинской фортификации, могучей городской стены.
Но, конечно, главное внимание всех пришедших сюда привлекают другие
ворота — знаменитые Ворота Небесного Спокойствия с портретом Председателя Мао, праздничная трибуна для руководителей государства и одновременно вход в древний дворцовый комплекс Гугун. Люди часами вглядываются через широкий проспект в этот самый популярный в Китае вид. Большинство — туристы из провинции. Им-то многочисленные продавцы лихо всучивают открытки и незамысловатые сувениры. Вот усталый провинциал присел прямо посреди площади на свой дорожный сундучок перевести дух, но полицейские его не гонят — времена переменились. Кто-то ждет ежевечерней церемонии спуска флага. И все фотографируются. Поистине — нынче это национальная страсть: быть запечатленным на фоне всякой мало-мальской достопримечательности.
Храм Неба — тоже, как и площадь Тяньаньмэнь, символ Пекина. Когда-то на эту священную территорию никого не пускали, по крытой галерее ходили служители да государева свита. Теперь здесь с утра до вечера толпится народ. Люди поют, танцуют, просто сидят в задумчивости.
Это древний и прекрасный храмовый комплекс. Ничего похожего нет больше нигде в Китае. Именно здесь императоры поклонялись Небу, возносили моления об урожае в главном круглом храме, крытом небесной синевы черепицей. Венчает его позолоченная “драгоценная верхушка”, не только декоративное завершение крыши и ее важный конструктивный элемент, но и своеобразный громоотвод.
В пристройках поклонялись божествам Солнца, Луны, Звезд, Ветра, Дождя, Грома и Молний.
Кстати, навершия беломраморных колонн террасы, украшенные драконами и фениксами, — еще одно свидетельство императорской принадлежности храма. Как и торцы небесно-синей глазурованной черепицы — обычно на них вырезан иероглиф “долголетие”, а здесь извиваются крохотные государевы дракончики.
Широкая аллея ведет к трехъярусному беломраморному алтарю, символизирующему власть императора. Императоры шествовали сюда по особой, выложенной плитами дорожке посреди аллеи. Круглый алтарь зримым образом воплощает священный смысл цифры “9” и кратных ей чисел: девять концентрических кругов размещены вокруг главного центрального камня, первый состоит из девяти камней, крайний — из 81 камня. (Кстати, на праздничном императорском обеде в Новый год подавали 99 блюд, а в день рождения государя полагалось преподнести ему
99 подарков и произнести 99 здравиц.)
Храмы и торжища издревле соседствуют в Китае. Для российских челноков 90-х годов Храм Неба был адресом и ориентиром одного из крупнейших вещевых рынков китайской столицы, который бушевал прямо у храмовых стен. Нынче стихия более или менее упорядочена, рынок переместили в специальное многоэтажное здание неподалеку, и теперь это — Жемчужный рынок, не менее популярный и притягательный. Бродя по его этажам, где в витринах, на прилавках и просто грудой в корзинах мерцает жемчуг, волей-неволей думаешь о поистине мистической роли этого “живого минерала” в китайской культуре. Так что и нам не миновать разговора о нем.
“Жемчужные” заметки
Лавок, торгующих жемчугом, по всему Китаю сотни и сотни: в торговых рядах, в храмах, в дорогих универмагах, в гостиничных магазинчиках — везде продают жемчуг. Обычно в виде низок разной длины, с жемчужинами любого оттенка, от белого до почти черного. В магазинах классом повыше можно встретить кольца, серьги, подвески, но редко и мало — главное: ожерелья. Соберетесь купить — на ваших глазах к низке приделают замочек — и ожерелье готово. Сидельцы в лавках, конечно, не знатоки жемчуга. Так, понимают кое-что о соотношении размера и цены. Вопрос о цвете уже ставит их в тупик. Конечно, товар здесь дешев, но и риск попасть на подделку немал. Правда, и потеряете каких-то 15-20 долларов, да все равно обидно.
Несмотря на широчайшую торговлю, жемчуг не только и не столько товар. И не только ювелирное украшение. Главное — величайшее могущество жемчуга, его способность управлять стихией воды. Волшебная жемчужина помогала отыскать колодцы в пустыне и сокровища царей-драконов в морской пучине. Еще в незапамятные времена Желтый император владел ослепительно прекрасной черной жемчужиной. Одна девица выкрала драгоценность и, чтобы избежать государева гнева, проглотила ее, прыгнула в реку и превратилась в дракона с лошадиной головой. Будто бы этот “жемчужный” дракон даже помогал усмирять потоп.
А изображение драконов, сражающихся за “сияющую в ночи жемчужину”, знак власти, можно увидеть на стенных рельефах в императорских дворцах, на расписных фарфоровых блюдах и даже в виде сверкающего во тьме электрическими лампочками панно.
Рассказывают, что некогда индийский царь прислал китайскому царю небывалую “светящуюся жемчужину, свет которой распространялся по дворцовым залам, а внутри нее трепетали и двигались и бессмертные, и яшмовые девы, и облачные журавли. А когда происходило бедствие от засухи, или от вооруженных людей, или от разорения, если благоговейно молить ее, не подводила, давая то, что просили”.
С незапамятных времен жемчуг олицетворяет богатство, красоту, сверхъестественную силу. О человеке высочайших достоинств в старину говорили: “Это жемчужина, которую вынесло синее море”.
Жемчуг символизировал Будду и его закон, так что многочисленные буддисты воспринимали торговлю жемчугом в лавочках при храмах как дело богоугодное.
В Китае считалось, что жемчуг — это застывшее инь, мягкое, темное, влажное, лунное начало, заключенное в раковине, при этом полагали, что “плод жемчуга” в створках раковины прибывает и убывает в соответствии с фазами луны.
Вряд ли сотрудники гигантского рынка жемчуга в пригороде Сучжоу, который с чисто китайским пафосом поименован Жемчужным городом, знают мифы и легенды о жемчуге. Но то, что это красиво и выгодно, известно им доподлинно. А еще они настоящие специалисты в непростом ремесле выращивания жемчуга. Огромный торговый павильон окружен плантациями, где осуществляется весь производственный цикл. Торговый оборот достигает сотен миллионов долларов. Главные потребители — Гонконг, Сингапур, страны Юго-Восточной Азии.
Когда-то, чтобы добыть раковину-жемчужницу, специальным ныряльщикам приходилось погружаться в морскую пучину с риском для жизни. Вовсе не каждая раковина, поднятая на поверхность, хранила в себе долгожданное сокровище. Начинался этот промысел на далеком Юге, который пугал в старину дикостью, влажностью, жарой. Как писал поэт об этом крае, называвшемся Бассейном Жемчугов:
Туман ядовитый вздымается там над песками,
Во мгле огоньки мерцают в дождливую пору.
Там только увидишь ловцов, добывающих жемчуг.
Они год от года за ним отправляются в море.
Мысль выращивать жемчуг пришла в голову японцу Микимото в начале ХХ века. Переимчивые китайцы не замедлили воспользоваться идеей, и нынче, кроме промышленных плантаций, в каждом втором водоеме можно обнаружить чей-то частный жемчужный промысел. Сразу и не поймешь, что это за ряды пластиковых бутылок плавают в прудиках вдоль шоссе, а это частные домашние плантации — модный и доходный промысел; бутылками отмечены опущенные под воду сетки с раковинами-жемчужницами.
В Жемчужном городе к моим расспросам отнеслись с пониманием. Из сейфа извлекли самые дорогие экземпляры. Должен сознаться, огромная, размером с добрую черешню ярко-золотистая жемчужина ценою в десятки тысяч долларов не произвела впечатления — по крайней мере, художественного. Да и вообще очень крупный жемчуг сразу кажется подделкой, когда-то такими “жемчужными” бусами — каждая жемчужина с орех-фундук — в Москве моего детства торговали по 2 рубля в табачных киосках. Может быть, только на английской королеве ожерелье из таких огромных жемчужин не выглядит подозрительно.
Практически весь производимый в Китае жемчуг — речной. А натуральный жемчуг, добытый в реках, мельче и хуже морского. То же соотношение в целом сохраняется и для жемчуга выращенного. Но при удаче за 5–6 лет вокруг внедренного в раковину “зародыша” вырастают крупные идеально круглые жемчужины. Такие ценятся очень высоко. Впрочем, с древности не пренебрегали и жемчужинами, в форме которых угадывался облик какого-нибудь необыкновенного существа, они, по поверью, приносили удачу. Тут не обошлось без вездесущих китайских лекарей — жемчужины, напоминающие по форме человеческий глаз (а это — почти любая продолговатая жемчужина), использовались для лечения глазных болезней; считалось, что после употребления “жемчужного” снадобья глаз станет чистым и сияющим, словно полная луна. Так что египетская царица Клеопатра в своем пристрастии к внутреннему употреблению жемчуга была не одинока.
Не скажу, что я так уж поверил в волшебные свойства жемчуга, но то, что он красив, бесспорно: белый, серый (то есть именно жемчужного цвета), розовый; новомодные лиловый и черный, возможно, по недомыслию, показались мне мрачноватыми. И еще: поистине незабываемое удовольствие погружать руки в громадные корзины с только что промытыми, еще влажными жемчужинами. Они текут, струятся по ладоням, и чувствуешь себя не то Скупым рыцарем, перебирающим сокровища, не то Эдмоном Дантесом, открывшим сундук с драгоценностями на острове Монте-Кристо. Или не так: чувствуешь, что ты и в самом деле в Китае — стране самых дивных сокровищ.
Ритуальные моления в Храме Неба были тесно связаны с наблюдением за небесными светилами, история которых в Китае уходит в седую древность. В северо-восточном углу давно снесенной крепостной стены Пекина сохранилась старинная обсерватория с набором инструментов редкой красоты. Известно, что в числе величайших изобретений китайской цивилизации был компас (в отличие от известного нам прибора, его стрелка показывает на юг). Куда меньше известно, что китайцы придумали и прибор, предупреждающий о землетрясениях, — сейсмограф. Столь же изобретательны были они и в создании астрономических приборов. Те, что собраны в этом тихом дворике среди вековых деревьев, — великолепные копии с оригиналов, некогда увезенных в Южную столицу Нанкин. Были они сконструированы китайскими астрономами еще в ХIII веке, а изготовил их некий мастер из Непала. Такие же приборы стоят и на верху старинной башни.
Отсюда, с башни, открывается замечательный вид на современный Пекин. Прямо внизу — первое кольцо, дорога, проложенная на месте старой городской стены. Еще двадцать лет назад по ней проезжали редкие автомобили, зато непрерывной плотной лентой тянулись велосипедисты. Нынче уже семь автомобильных дорог-колец опоясывают город, но их не хватает — автомобилей становится с каждым днем все больше и больше. Велосипедистов много, но куда как меньше, чем прежде. Рикши и вовсе превратились в транспорт для туристов, которые с удовольствием катят по редким сохранившимся районам пекинских переулков — хутунов.
Целая цивилизация этих переулков исчезает на глазах. Когда-то они занимали большую часть города. Глухие глинобитные или из серого кирпича ограды, крытые черепицей; узкие ворота, за которыми непременный экран — помеха для злых духов, каковые малость туповаты и двигаются только по прямой, не умея огибать препятствия; и, наконец, двор с домом и флигелями — жилище нескольких поколений одной семьи. Были эти переулки и дома весьма удобны: сюда не проникал северный ветер, свирепствующий в Пекине каждую весну; жарким пекинским летом тут царила прохлада.
Целые районы хутунов безжалостно срыл нож бульдозера. На их месте появились многоэтажные гостиницы, офисные здания не бог весть какой архитектуры — стекло и бетон. Глянешь и не сразу поймешь, где ты — в Пекине, в Сингапуре или в Маниле, а то и в Токио. Сейчас, похоже, пекинские власти спохватились и оставшиеся переулки стараются реконструировать, а не разрушать.
Говорят, среди новых китайских богачей появилась мода покупать себе здесь старинные дома и переделывать их в удобное современное жилье. За глухими заборами по-прежнему ничего не разглядишь, разве что новейший автомобиль да свеженькие крепкие ворота свидетельствуют о переменах.
Старый Пекин уходит в прошлое. Как в любой мировой столице, целые районы отданы ночным барам, молодежным клубам, ресторанам, сувенирным лавкам. Все очень чинно, достойно. Но не слышно, как когда-то в 80-е, зазывной скороговорки уличных торговцев, не пекут при свете свечей пирожки и блинчики, не сидят пекинские старички на колченогих стульчиках, с аппетитом поедая незамысловатую снедь.
Вроде бы и жаль прежнего Пекина, но ничего не поделаешь, время не остановить.
(Окончание следует)