Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2012
Валерий Анатольевич Сендеров родился в 1945 году. Окончил МФТИ в 1970. Математик, публицист (культурфилософия, философия истории). Постоянный автор журналов “Вопросы философии”, “Звезда”, “Посев”. Неоднократно публиковался в журналах “Знамя”, “Новый мир”.
Тогда еще не воевали с Германией…
Арсений Тарковский
Важно не только то, что совершается явно и бесспорно. Важно также, и в неменьшей степени, что таится в мыслях и мечтах, в надеждах и опасениях людей и народов. Действительно содеянное можно устранить; несвершенное же может вновь ожить, когда придет его неведомый час.
Вернер Бергенгрюн
Что всплывет в голове любителя русской истории, среднего ее знатока, если зайдет речь о девяностых годах XIX века? Убийство царя-реформатора, следствие — крутое изменение внутриполитического курса — десятилетием ранее. Десятилетие же спустя — революционный подъем, “репетиция 1917-го”, потрясшая страну. А сами 1890-е… Победоносцевское правление, общественный застой, скажут одни. Нет, возразят другие, успехи промышленности, укрепление рубля. Расцвет университетской науки. Спокойствие, мир… Обе оценки, в общем-то, сходятся — в своей бессобытийности. Различна лишь эмоциональная окраска.
Но именно в эти годы произошли события, определившие ход европейской истории надолго вперед. Неверно, что XX век начался выстрелом в Сараево. Пистолет Гаврилы Принципа был заряжен уже в 1890 году. Историческим решением Вильгельма II: не продлевать “Договор о перестраховке” с Россией. Уже через год это привело к переориентации русской внешней политики, в результате — к союзу с Антантой.
Об этих событиях много писали. И метафизический смысл происходившего — разрыв глубокого внутреннего российско-немецкого единства — от внимания исследователей тоже, разумеется, не ускользнул. Но время шло. Далекой архаикой, чем-то из истории Карфагена, Крита смотрелся уже в двадцатые-тридцатые былой союз великих консервативных стран. А Вторая мировая и подобным воспоминаниям положила конец. Русофильство немецкой аристократии оставалось неискоренимым (да его и не искореняли: не будучи последовательно тоталитарным, нацизм довольствовался идеологической обработкой общественных низов). Но попробуйте представить, что было бы с высказавшим пронемецкие симпатии в СССР…
Потом XX век завершился. Завершился (продолжим начатую присказку) падением коммунизма в конце восьмидесятых годов. И не просто новый век — на дворе уже новая эра… Немецкая культура отнюдь не забыта у нас. От Гельдерлина, от Новалиса — до “русского” Рильке, “русского” Ницше… Но вот нюансы политических разрывов и связей, давности уж более чем вековой… Вряд ли мы ошибемся, сказав, что нюансы эти интересуют сегодня только специалистов.
Речь идет, между тем, об актуальнейшем современном вопросе. О европейской ориентации России: какой конкретно ей надлежит быть? Важнейшие сегодняшние проблемы текстуально совпадают с теми, решение которых было столь успешно блокировано 120 лет назад.
Блокирование было взаимным: инициативу кайзера русский царь с готовностью подхватил. Помимо германофобии “подписантов”, никакой серьезной основы союз России с Францией не имел. Консервативнейший царь, встающий навытяжку при звуках Марсельезы, сделался символом абсурдного единения. Но единение было все-таки вопросом вторичным. Неужто у коренного события — у русско-немецкого разрыва — не было достаточно серьезных причин?
Были. Какие-то таможенные, кредитные противоречия… Действующие политики живут, как правило, сегодняшним днем: гений, не путающий надвременную стратегию с сиюминутной тактикой, рождается нечасто. В России человеком, понимавшим необходимость — несмотря ни на что — бастиона русско-немецкой государственности и культуры, был Федор Тютчев1. К моменту разрыва уже умерший. А кроме того… Поэт, дипломат, политический писатель… Лишь при очень благоприятных условиях такие люди влияют на политику реально. На немецкой стороне, правда, мы видим более убедительный, более политически авторитетный пример. “Союз с Россией — наше последнее убежище”. Эти слова Фридриха Вильгельма IV не раз повторял Бисмарк2. Но роковой разрыв был, казалось, предопределен где-то в недрах истории. Лишь только все подминавший под себя железный канцлер отошел от дел — кайзер тотчас стал демонстрировать политику самостоятельную.
Была, впрочем, у состоявшегося разрыва и одна глобальная, стратегическая причина: Россия и немецкие страны боялись растущей военной мощи друг друга. Так что новое соотношение сил в Европе было, так сказать, рабочей заготовкой. На случай легко предсказуемой большой войны.
1 Ф.И.Тютчев. “Россия и Германия”. “Россия и Революция”. См. в: Полное собрание сочинений и письма в 6 т. Т.3. — М., 2003.
2 Уолтер Лакер. Россия и Германия. Наставники Гитлера. — Вашингтон, 1991. С.37.
Итогом соотношения стали войны и революции XX века. Историческая Германия и историческая Россия оказались стерты с лица земли.
Такого итога не мог, конечно, предвидеть и Бисмарк. Но консерваторы — сторонники союза — понимали главное. Стратегические проблемы не решаются случайной тасовкой политических карт. Англия, Франция, Россия… Трудно указать что-нибудь, роднящее хоть какие-либо две из этих трех стран. А союзы “против” прочными не бывают. Как не поживиться при возможности за счет случайного, сущностно не связанного с тобой “друга”? И вот в 1919-м Антанта успешно торгует оружием с большевиками. Белым при этом обеспечены добротные английские шинели. Немецкие же офицеры, юридически находящиеся с Добрармией в состоянии войны… снабжают ее оружием. Через посредство не скрывающего своей прогерманской ориентации генерала Краснова.
Но не будем отвлекаться от темы: как уже анонсировано выше, она нацелена на сегодняшний день. Сегодня же, слава Богу, вопрос о европейской войне не стоит. Стоит лишь вопрос, для каждой страны внутренний, я назвал бы его проблемой европеизации Европы. В контексте же моего высказывания можно — более привычно — говорить просто о европеизации России. Что потеряла наша страна с утратой своей “немецкой ориентации”? Потеряла именно в качестве потенциально европейской страны?
Нет необходимости доказывать огромное влияние Германии и немцев на русскую жизнь. Упомянем все же о наиболее важных для нашего изложения аспектах. Культура — в византийских изводах — существовала в России и до петровской европеизации. Современная же наука существовать и не могла. Возникла она в середине XVIII века, с основанием первого университета в стране. Весь преподавательский состав был немецким, университетская газета издавалась на немецком языке. Это даже не вызывало возражений, было очевидно: иначе не может и быть. Но возражения все же возникли, примерно десятилетие спустя. Немцам за это время удалось создать русскую историческую науку, вырастить способных уже на критику русских учеников. И вот разгорелись споры: немцы тенденциозны! Они умаляют в русской истории русский элемент! Что ж, споры не первые, не последние. Но в рамках наших рассмотрений неважно, кто и насколько прав. Почву для продуктивных научных споров, при всех условиях, принесли, разрыхлили, сделали “исконно русским достоянием” именно немцы. Все последнее касается, разумеется, и “бесконфликтных”, естественных наук.
Бросим теперь взгляд на развитие русской философской мысли. Абстрактное “любомудрие” не пустило глубоких корней в византийской стране. Но в той мере, в которой оно все же возникло, происхождение его оказалось исключительно немецким. Об источниках созданной уже в XIX веке концепции государственной историко-юридической школы не приходится долго рассуждать. Гегель, и Гегель, и Гегель…1 Славянофилы же — перейдем теперь к ним — не мыслили себя, прежде всего, без влияния Шеллинга. Без немецкого мыслителя — “существа, которые рождаются не веками, но тысячелетиями” (оценка Киреевского)2, — не было бы национальной философии на Руси!
Список этот нетрудно продолжить. Но перейдем к участию немцев в государственной жизни России. Немцы на всех постах, сверху донизу. Наблюдение не новое; приведем в подтверждение его несколько цифр.
“Даже в 80-е годы, в период наибольших успехов панславистской пропаганды, около 40% постов в высшем армейском командовании занимали русские немецкого происхождения. В некоторых министерствах их доля была еще выше: в Министерстве иностранных дел — 57%, в военном министерстве — 46%, в Министерстве почт и телеграфа — 62%. В целом треть всех высших государственных чиновников, армейских и морских офицеров и членов Сената были лицами немецкого происхождения, в то время как немцы составляли не более 1% населения России”.3
Что ж удивительного, что германофобия явилась в Россию именно слева? Это логично, это правильно: как в “кнуто-немецкой империи” ненависть к имперскому от ненависти к немецкому отделить? И вот в 1859-м начинается травля в демократическом “Колоколе”: иноплеменники наглы, жестоки, злы, неспособны понять Россию и русских. Антитезой имперско-немецкого развития выступает у Герцена, как позднее у крайне правых, “природный” русский мужик.
Подобные взгляды в России, от Петра до Николая I, рассматривались как антигосударственные. Независимо от их революционной или верноподданнической оболочки. И когда чиновник-славянофил Самарин затеял русификацию балтийских губерний, он был немедленно выгнан с поста. Угодил он ненадолго и в крепость: нападки на космополитическое устройство “немецкой” империи трактовались правительством как революционный призыв.4
Миф о русском государственном шовинизме развенчивают простые факты. В администрации и армии, на любых постах, иностранцы до середины XIX века служили без присяги о лояльности: с точки зрения правительства, лояльность гарантировалась самим фактом службы. В то же время теории иноверческих и иностранных заговоров все шире распространялись в левых и правых общественных кругах.
Царствование Александра III изменило государственную парадигму России. Изменило коренным образом. Не случайно публицисты, размышлявшие в прошлом веке над катастрофой 1917-го, писали о славянофильской революции.5 Она, по их мнению, предопределила окончательный крах.
1 См., например: А.Н.Медушевский, “Гегель и государственная школа русской историографии”. В сб.: Россия и Германия: Опыт философского диалога. — Немецкий культурный центр им. Гете. — М., 1993.
2 Цит. по: Эберхард Мюллер. “И.В.Киреевский и немецкая философия”. В сб.: Россия и Германия. Опыт философского диалога. — Немецкий культурный центр им. Гете. — М., 1993.
3 Уолтер Лакер. Россия и Германия. Наставники Гитлера. — Вашингтон, 1991. С.69.
4 См., например, в: Г.Мейер. Поруганное чудо // Вопросы философии. 2006. №10. С.101.
По этому поводу см. также в книге: Ю.Ф.Самарин. Избр. произв. — М., 1996. С. 13-14.
5 См., в частности: Г.Мейер. Поруганное чудо // Вопросы философии. 2006. № 10.
Влияние Европы на Россию — в позитивной, творческой его части — практически совпадало с влиянием немецким. И с утратой последнего европейскому развитию страны был положен конец.
Мы говорим, разумеется, не о влияниях узко культурных. “Война и мир” начинается салонными разговорами знати, и не знающему французского читателю первые страницы старых изданий лучше не открывать. Но разве от этого становятся “французскими” сами проблемы толстовских героев? Кажется, не существовало понятия такого — “русский француз”, “русский англичанин” — и подавно. А русский немец с незапамятных времен появился в стране. Вписанный рукой Петра в костяк строившейся империи, он непрерывно, неустанно формировал и совершенствовал этот костяк. И отречение от строителей и по самому зданию било тараном.
Бросим взгляд на то, как отречение это происходило.
“Мы дурачки в его [немца — В.С.] политике, жертвы его интриги, и только меч может спасти нас от этого пагубного влияния. Должен ли я называть вам имя этого интригана-пришельца, этого угнетателя русских и славян? Вы все знаете его как автора “Drang nach Osten”. Это немец. Я повторяю это вновь и вновь и умоляю вас не забывать, что немец — это враг. Война между тевтонцем и славянином неизбежна. Надолго отложить ее не удастся. Она будет долгой, кровопролитной, ужасной”.1
1 Уолтер Лакер. Россия и Германия. Наставники Гитлера. — Вашингтон, 1991. С.75.
Кто этот “пришелец-угнетатель”, от чьего пагубного влияния можно будет избавиться “только мечом”? Бравый Скобелев безнадежно путает “немца унутреннего” с “немцем унешним”. Впрочем, в логике ли в таких случаях дело. Генерал, по-простому, жаждал избавить Отечество от всяческого врага. И не подозревал, что лишь ускоряет и так бешено несущийся на историческую Россию локомотив.
Был ли еще у империи шанс избегнуть смертельного удара? “Альтернативная история” — неблагодарное дело. Но все-таки. Чем хуже русско-немецкой была бы, скажем, английская модель европеизации России? Был ли вообще возможен русско-английский идейный синтез? И если был, но не состоялся, то почему?
Реалии наших последних десятилетий делают небезынтересными подобные вопросы. Попытаемся разобраться в них.
Попытка “английской” европеизации в России была. Мы знаем о ней из литературы.
Бранил Гомера, Феокрита,
Зато читал Адама Смита
И был глубокий эконом…
Странные, однако, у тогдашних “добрых малых” были вкусы. Пушкин ироничен: светские толки об экономических теориях — “невинный вздор”. Но наличие таких толков в обществе для поэта — в порядке вещей.
Откуда же взялось это не вполне ординарное явление?
Частичный ответ трудности не представляет: Александр I был англоманом. Последовательным и убежденным (не напрасно наша патриотическая общественность посегодня вменяет это ему в тяжкий грех). И это не было для него вопросом личного вкуса. Убежденный в ценности английских подходов к экономике и праву, царь пытался эти подходы привить и своей стране.
Произведения Адама Смита неоднократно публиковались в “Санкт-Петербургском журнале”, официальном органе Министерства внутренних дел. Лекции о теориях Смита с успехом читались при дворе, перевод его трудов на русский язык щедро финансировался правительством. В том же министерском журнале публиковались выдержки из произведений Бентама, Бэкона, Фергюсона. Особым почтением пользовался Бентам: в 1805 и 1806 годах два его тома появились в русском переводе по приказу императора. В Петербурге, по отзыву Дюмона, переводчика Бентама на французский, было продано не меньше, чем в самом Лондоне, экземпляров его книг.
Выступление на Сенатской остудило просветительский пыл Престола. Но не его отношение к базовым ценностям английской модели.
У “интеллигента на троне”, Александра Павловича, и отношение к закону оказывалось подчас интеллигентским: как к справедливости в некоем высшем смысле. Его брат оказался более “англичанином”: закон есть закон. Но в этом Николай был неуклонно последователен. Стоит почитать его переписку с Константином, наместником императора в Царстве Польском.1 Переписку о том, как, что называется, свой интерес соблюсти, но, не дай Бог, Конституцию не нарушить! Император — источник Закона, полностью подчиняющийся ему. Понятные всем чрезвычайные обстоятельства могут стать причиной изменения закона (поэтому-то последовательный сторонник свободы Михаил Лунин и выступал против польских восстаний). Но пока Конституция действовала — царь и наместник полагали себя не вправе ее обходить. “Как в Англии!” — это, по отношению к правовому акту, было в переписке высшей оценкой.
Но перейдем теперь к принципам экономическим. Привыкнув к идеологическим оценкам происходившего в России, мы наталкиваемся при этом на несколько неожиданный вывод. Именно: в первой половине XIX века деятельность правительства часто бывала, по сегодняшней терминологии, ультралиберальной. Неотчуждаемость имущества, свобода торговли провозглашались в качестве базовых принципов. “Собственность есть первое после жизни земное благо… Целью правительства должно быть благополучие отдельных лиц, а не повышение государственного дохода”.2 Так писал в своих трактатах Егор Францевич Канкрин, александровско-николаевский министр финансов. И не только писал. Он вывел экономику из тупика последних александровских лет, упорядочил в стране денежное обращение, провел финансовую реформу.
1 А.Кизеветтер. Император Николай I как конституционный монарх // Посев, 2011. №5.
2 В.В.Леонтович. История либерализма в России. — М., 1995. С. 173.
Поучительна судьба этого человека. Известный ученый, экономист-либерал, Канкрин призван Александром для вывода страны из кризиса. Александр умирает, необратимо меняются времена. Канкрин все более не ко двору, полиция пытается скомпрометировать упорного министра. Николай не обращает внимания — министр продолжает делать свое дело.
Закручивание гаек. Несменяемое “правительство специалистов”. Политическое похолодание. И нежелание власти похолодание на экономику распространить.
Да есть ли вообще на Руси что новое?
И каков же был итог всего этого “европейничанья по-английски”? В экономике — не знаем. Как подспудные течения проследить? Пусть судят о них специалисты. Был, наверное, толк, был итог: почва была взрыхлена, и не одному же Витте обязаны мы успехами рубежа веков. Был ли толк юридический? Лучше об этом и не говорить.
В рамках же нашей темы — главное в другом. Прошли считанные годы, и обо всем этом никто уже и не вспоминал. Все делалось сверху, насаждалось, издавалось. Как изданы в наше время Фукуяма, Хайек, Фридман. Только читай. Но… зачем, собственно? Не имеющий и тропинок к русской душе, ментально ей чуждый, “английский вариант” бесследно исчез. Он не вызывал даже споров. Разве лишь прощальный зевок.
“Говаривали, что русские всегда предпочитали ввозить из Франции модные платья, шоколад, дешевые романы и любовниц, а из Германии — идеи”, — напоминает, характеризуя “французский фактор”, авторитетный американский исследователь Уолтер Лакер. Конечно, на стопроцентную верность такие присказки и не претендуют. Если и вынести за скобки якобинство (ясно, что не о таких идеях идет речь) — все равно кое-что да останется. Просветительство, энциклопедизм — образованная Россия и в екатерининские времена уже не путала Монтескье с Робеспьером. Ну, а позднее? Задумавшись об идейном, идеологическом влиянии Франции на русскую жизнь, быстро устыжаешься скромности своих познаний. Тихо лезешь в книги, в словари. И… приободряешься на собственный счет. Книги добавляют к Блуа, к де Местру несколько почти неизвестных в России имен. Ареал влияния — бердяевский круг. Но скрупулезное исследование явления редко меняет общую качественную картину. Французское влияние в области идей было несоизмеримо мало даже в сравнении с английским.
Германия — и Германия. Близость с ней была нашей близостью с Европой. А разрыв с Германией означал для России-Европы конец.
Стоит отметить вопиющую асимметрию в поведении элит. Немецкая — от своей России не отрекалась и не отреклась. “Меняю все счастье Запада на русский лад быть печальным”.1 Это не славянофилы, это Фридрих Ницше. Предрекавший России великое будущее, Германии же — лишь в союзе с ней. И вдохновенно прилагал к России Шпенглер идеи Эккарта о Третьем Завете — о новой “религии Достоевского”.2 Закатывается Европа — у России же все впереди…
“То, что Россия — моя родина, это одна из великих и таинственных определенностей моей жизни”.3 Это уже Райнер-Мария Рильке (вот откуда немецко-русские патриоты брались!). От Лейбница, от Гердера — до Моргенштерна, до Томаса Манна… И в грохоте мировых войн говорилось, писалось все то же. Было у немецкой элиты удивительное умение: не считаться с окружающим, жить поверх событий. И патриоты объявляли предателем Ницше, и имя Шпенглера запрещали упоминать в печати.
У нас же… Тоскливо и вспоминать, что писала о немцах русская элита на рубеже веков. “От Канта к Круппу” — так называлась статья уравновешенного, никогда не ходившего в “крайних” “борца за Логос” Владимира Эрна.4
1 Фридрих Ницше. Сочинения в 2 тт. — М.: Мысль, 1990. Т.2, С. 796.
2 Об этом см., например: В.Сендеров. Заклясть судьбу // Новый мир. 1999. №11.
3 Р.М.Рильке. Письмо к Л.Андреас-Саломе от 15 августа 1903 г. // Рильке и Россия. — СПб., 2003. С. 6.
4 В.Ф.Эрн. От Канта к Круппу // Русская мысль. 1914. №12. С.116-124.
“Все разом, дружно, решили, что немецкая культура — одно, а зверства — другое, что Кант и Фихте столько же повинны в милитаристических затеях прусского юнкерства, сколько Шекспир и Толстой, и потому: да здравствуют Кант и Гегель и да погибнут тевтонские звери! Моя речь — самый страстный протест против этого упрощенного понимания всемирной истории… бурное восстание германизма предрешено “аналитикой” Канта… внутренняя транскрипция германского духа в философии Канта закономерно и фатально сходится с внешней транскрипцией того же самого германского духа в орудиях Круппа”.
Наверное, лишь буржуазное слово “транскрипция” упасло логику Владимира Францевича от эксплуатации ее сталинскими пропагандистами.
“Платонизирование [Шеллинга — В.С.] всегда поражено безземною, безосновною немощью люциферианского романтизма”.
Нечистая сила, по-простому. Ау, хомяковы с киреевскими.
“Крик Ницше: “Der alte Gott ist todt” есть явный анахронизм… Палачом старого и живого Бога был Кант, и с тех пор сложное и титаническое явление немецкой культуры было лишь всегерманским приобщением к потрясающей тайне богоубийства, свершившегося в неисследимых глубинах немецкого духа”.
Глупый Ницше и не подозревал, как просто разрешается трагическая тема смерти Бога. Кто убил? — дело понятное. Эти самые… немцы.
Это все было обвинительное заключение. А вот и приговор.
“Кант говорил: “Ты должен”, но что именно должен — он этого никак не мог выговорить… Во всяком случае, линия от пустого категоризма Канта к энергетизму промышленно-научно-философского напряжения германской нации очевидна… Восстание германизма как военный захват всего мира, как насильственная мировая гегемония коренится, таким образом, в глубинах феноменалистического принципа, установленного в первом издании «Критики чистого разума»”.
Именно, именно в первом же …
“Будем же дружно молить великого Бога браней… чтобы мы навсегда преодолели не только периферию зверских проявлений германской культуры, но и стали бы свободны от самых глубинных ее принципов…”
Стали, стали свободны. От самых глубинных принципов. Все — от философа и до генерала. Вся вчерашняя протоевропейская страна.
Впрочем, свободны — да не совсем. За послепетровские века сам способ русского мышления сделался европейским. И даже для выражения пугачевских инстинктов не было уже иного языка. Но, отказавшись пить из источников культуры, довольствовались зачерпыванием с европейского же дна. Роль “Европы” играло теперь босяцкое, протонацистское “ницшеанство”. Да поддельный, бакунинско-ленинский “марксизм”. Отринутый Энгельсом и Бернштейном, этот уголовно-террористический симулякр сделался “Европой” новой России.1
Великая русско-германская империя превратилась в фантом. На ее территории возник идеологический призрак: “Русское Царство”. Но псевдоморфозы долго не живут. История примитивна: либо — либо. Отрезав себе выход в Европу, Россия погрузилась в азиатчину. Лишь легкой мишурой на которой были игры в псевдовизантию и в псевдомарксизм.
Каковы сегодня наши пути из нее? Не хочется даже говорить о современном варианте англо-американской европеизации. Почти все население России с отвращением отвергло его. Это, возможно, грустный факт. Но неопровержимый.
Есть, однако, и другой путь. О нем хочется — напоследок — сказать надеющиеся, оптимистические слова. На мой взгляд, их удалось найти немецкому исследователю Гюнтеру Рормозеру.
“Россия должна соединить экономический либерализм с духовно-культурным консерватизмом. Альтернативой этому был бы фашизм. Не только Россия нуждается в Европе, но и Европа нуждается в России. Обновленная Россия должна принести в будущее Европы самое себя, и богатство своей истории, и высокую одаренность, и интеллектуальный потенциал своего народа.
Путь к этому лежит через Германию”.2
1 См. об этом: В.Сендеров. Памяти марксизма // Вопросы философии. 2011. №3.
2 Гюнтер Рормозер. К вопросу о будущем России. — В сб.: Россия и Германия. Опыт философского диалога. — Немецкий культурный центр им. Гете. — М., 1993.