Рубрику ведет Лев АННИНСКИЙ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2012
И житуха — то битьё, то таска. Русская загадочная сказка. |
Михаил Письменный.
Блатное и балетное
Теперь, когда жизненный и творческий путь Михаила Письменного оборвался (67 лет жизни: в юности — блестящий дебют и слава лучшего молодого поэта подмосковного Ногинска; в студенчестве — Братиславский университет и слава лучшего переводчика словацкой поззии; в зрелости — работа на радио, голос, узнаваемый тысячами слушателей; всю жизнь — тяжба с отечественными цензорами и издателями — единственная выпущенная на родине книга) — так вот, теперь, когда наследие лежит в ладонях, наступает время финальных характеристик: стиль, жанры, ценности.
Стиль.
“И ходьбы-то… Но неважно шлось…”
Шлось? Приглядимся-ка для начала к ходьбе.
“Спиной к закатному солнцу мы топали в приходящую ночь”.
А спрятаться в дом от этой ночи?
Будешь “ходить по комнате, лысиной освещая углы”.
Где источник света? Где вместилище тьмы? И вообще где мы? Кто — мы?
“А мы тут — призраки, оплевки-облевки”.
Я пока еще внедряюсь не в смысл, только во вкус слов.
“Клавишный взлет зубов, мультяшный проход щеки, дерганый вымах рук, полувскок от стола. Стул, валясь на спину, по-женски задрал было ножки, но по-мужски саданул стуком-матом…”
Мат чуть-чуть отложим. Это дело понятное. Мир вокруг — что такое?
Мир — “родилище-исчезалище”.
А космос?
“Космос, в котором — мы, лежит, как кошка, носом под хвост”.
А Слово в этом исчезалище реалий?..
“Звук словечка — вжик. И стоишь дурак дураком”.
И о дураке разговор — отложим. Дурак — это родное. Но вот “словечко”. Вроде такой стиль литой, упруго-крепкий, круто-упрямый… Ну?! “Вжик” и нету?!
Нет, кое-что выстраивается. “Комп впадает в оргазм”, “архив екается” — в пустоте мироздания слышатся “блатные песни”. Сюжет обретает словесную плоть: “У Сибизовой бабки сына было три тюрьмы или две — все равно много. Может быть, даже четыре”.
А между ходками?
“Меня послали на хромую букву русского алфавита”, — формулирует повествователь и, сберегая читателя от чрезмерных потрясений, периодически напоминает о том, от чего сберегает: написал бы, как было дело, да “приличия надо блюсти”.
Но если вы думаете, что блатной шик — главная краска в палитре Письменного, — ошибаетесь. Может, для того и замешана эта бурая краска, чтобы душа искала отсветов.
Где? В небесах философии! В бочке Диогена, куда Советская власть готова была запихнуть весь древнегреческий интернационал. В словечке “амбивалентность”, пляшущем на зубах блудницы. Тут тебе и “историческая баллистика”, и “адская мистика”, а может, и “некий надмирный перст”.
Как удержать стилистически эту мистику-баллистику, когда перст указует то туда, то сюда, а жизнь посылает тебя все на ту же хромую букву? Глянешь в телевизор, а там твоя морда в исполнении фоторобота: милиция ищет преступника.
“И телевизор возносится, словно балерун, на одной ноге”.
Балерун… Ужели слово найдено?! В пару лагерной фене?
“Блатное и балетное” — озаглавливает Письменный свое избранное, соединяя краешки стиля и нащупывая жанр.
Жанр?
Два (или три) полновесных романа. Череда крепких повестей. Косяк подвижных рассказов. Все — как полагается патентованному прозаику. С тою особенностью, что романы распадаются по ходу повествования на отдельно взятые монологи, монологи эти вразброс перекликаются с повестями, а рассказы в этом жанровороте “прошмыгивают”, не только не отвлекая читателя от общего течения, но как-то весело его удостоверяя.
Иногда это течение собирается под именем единого повествователя, в роли которого выступает некий среднерусский житель, а иногда эту роль играет какой-нибудь “случайный” предмет… “колпачок”, непонятно откуда взявшийся и непонятно что из себя представляющий: то ли это пуля, которая убила рассказчика, воскресив его тем самым для иного бытия, то ли “последнее полное знание” об этом рассказчике, подобное тому, которое открывается апостолам в Духов день.
“— Выходит, колпачок — младший брат креста?” — переспрашивает рассказчик (выдавая в Письменном увлеченного перелагателя православных житий, держащего в планах огромный роман о Богородице…).
Но чаще в опубликованных эпизодах его романов обнаруживается жизнеописание русской повседневности, перекидываемое от автора к автору (или — от графомана к графоману, коих Письменный описывает с жалостью и пониманием), эта общая картина то ли опирается на каждодневье, то ли обещает некую летопись, именуемую косноязычно и преданно:
“Литературы русской история”.
Русский абрис этой истории — с заметным акцентом на славянстве — хорошо увязывается с биографией и родословием писателя, родители которого всю жизнь проработали на всероссийской железной дороге, а деды по этой дороге прибыли на евразийскую Русь в столыпинских переселенческих вагонах, фамилия же — Письменный — свидетельствует о том, что первый в этом роду грамотей обрел когда-то статус на Украине.
Как однако сцепить, скрепить, сладить воедино эту реальность, в которой тьма светится, а тени прочнее тел?
Какая мысль способна войти стержнем в этот балетно-блатной спектакль?
А вот, пожалуйста: формула “исторического напряжения”:
“Маркс — как Бог-отец, Ленин — как Бог-сын и Сталин — как Дух Святой”.
Маркса опять-таки отложим: он нам тут не поможет, как не помогает и автору формулы.
А вот о Сталине сказано — кратко, но емко и точно. От лица гулаговского расстрельщика, который когда-то “столько людей порешил”, а теперь “пьет вусмерть”, мучаясь раскаянием:
“— Говорят: Сталин! Сталин только усы крутил, а убивал — я!”
Поразительное откровение, особенно на фоне нынешних поисков главно-виноватого. Перекликается с бессмертной фразой Надежды Мандельштам: “Дело не в нем, дело в нас”. И с тем, как объясняет герою ситуацию уравненный с Крестом Колпачок:
“— Причина — в тебе”.
О Сталине — больше ни слова. Во всяком случае в известных мне публикациях Письменного.
Зато насчет Ленина тут просто не могут успокоиться.
Перестройка. “Демократы жмут, ретрограды жмут… И тут, представьте, входит Он… Все ж на задницу упадут…” Оживить Его! Воскресить Его! Не Тутанхамончика там какого-то, а Ильича! Доложить Ему:
“— Дорогой Владимир Ильич, за время вашего отсутствия случились следующие происшествия: коллективизация, война с немцами, восстановление разрухи, застой и перестройка…”
А Он что?
А Он “как глаза продрал, так первый вопрос: давно ли покончено с коммунизмом? Услышал, что не покончено, аж вскочил. Не может, говорит, быть, чтоб люди столько лет мучились”.
Написано это — в 1990 году в повести “Пуст”. Для публикации, понятное дело, не предназначалось. Читал эту свою лениниану Письменный по интеллигентским домам, изрядно рискуя… впрочем, риск был недолог; вскоре (по удачному определению Галины Климовой) Ильича у Письменного перехватили публицисты, вопрос перешел в жилищно-погребальную плоскость, а идеи коммунизма, государства и революции, сформулированные в ленинских мечтаниях, потеряли актуальность.
Но не у Письменного. Полтора десятка лет спустя, в 2006 году, он возвращается к теме и пишет обширную повесть “Ленин в чате”, где делает давно почившего вождя свидетелем всяческих послеленинских дел. Сам при этом недоумевает: “При чем тут Ленин?”
Со вкусом подразнив нас этим вопросом, уполномоченный Письменным рассказчик следующим образом завершает тему:
“— А ты говоришь — Ленин. А ты говоришь: грабь награбленное. Из Германии прифырчал? Нет. Наш он. Тутошний. Собственная наша русская элементарная частица. Активная частица каждого. Ленин — klikuha”.
Ну, разделались, слава богу, с Богом-Сыном. Можно вернуться к нашей реальности, из которой вылетела (и в которую влетела) “наша русская элементарная частица… активная частица каждого”. Оставим кликуху историкам. И оценим, наконец, общую картину бытия, представшего Михаилу Письменному в его балетно-блатных видениях.
Картина — потрясающая по точности и озадачивающая по предчувствиям.
С мифами отошедшего века — не связана. С тем, как “дедушка строил для внучка светлое будущее, но выстроил темное прошлое для себя…” С тем, как “коммунисты перекладывали власть из кармана в карман и по хребтине перелобанивали массы иванушек-дурачков”… С тем, как в смене времен менялись герои; “сначала охотники были, потом дворы появились — хозяин пришел… теперь же на месте хозяина — «чего изволите?» — служащий, а вместо дворов — фермы да фабрики”.
Очистили картину! Как это допытывался Петька у Василия Ивановича: а в мировом масштабе? Что получается?
Получается следующее.
“Мир плавает на нефти. Восток живет с продажи нефти на Западе, а Запад — с продажи товаров на Востоке. И тут — закономерность. Когда нефть дешевеет — Восток нищает, и Запад дает кредиты, чтобы Восток выкупил западные товары. Через пару лет нефть дорожает — Запад платит за нее большие деньги, которыми Восток отдает долги. Таким образом финансовые потоки текут с Запада на Восток в кредит, а потом — с Востока на Запад в виде выплаченных долгов… Когда нефть дешевая, Запад политически разваливает ослабевший Восток, когда она дорогая — от политики Востока сотрясается Запад…”
Полюса мира сращиваются в новом единстве. Как? Как хвост с головой:
“Запад-башка — вправо, хвост-Восток со своими трубами — в левизну. Хвост — влево, башка — вправо, как хвосту с головой положено…”
А Россия? — возвращаю я рассказчика к родимому масштабу.
“Россия — военная работница Запада. Она покорила Восток и к ногам хозяина положила новые рынки. Запад всегда держал Россию в передней. Ближайшие славяне служили Западу в комнатах, а Россию гнали мести округу. Такая судьба славян — заискивать да выслуживаться, чтоб хозяин заметил и одарил тряпочкой с собственного плеча. Секонд-хенд, понимаешь…”
Это власти так взаимодействуют или “простые народы”?
“Простой народ на Востоке производит энергию, простой народ на Западе — товары…”
А мы, кроме нефти, что можем производить? Какие товары? Оружие? Вооружать наших соседей, в надежде, что они не обернутся против нас…
“…А теперь Китай вышел с товарами, и гони ему нефть. У Востока появилась возможность выбирать. Создается мировая конкуренция: Китай — Запад. Раньше Россия хотела воткнуться в рынки между Америкой и Европой, но Америка струсила вести с нами дело. Это ее беда, а не наша. К нам теперь вместо нее Китай подоспел, потому что Россия давно уже — рынок сбыта и производитель энергии, не более. Пузо мира — Россия, куда валится еда-товар и откуда валит тепло-энергия на производство товара. Мы не становимся богаче и сильнее. Мы проедаем свои ресурсы и постоянно строим вавилонскую башню: вчера — башню коммунизма, сегодня — башню Межбанка. А как ресурсы прожрем, Запад придумает, чем нас занять. Подыщет работенку служанке”.
И это — единственная для России перспектива?
В зависимости от хода мировой истории.
“Тяжелое время переживает Россия, а вместе с ней — Земля. Мечта человечества о божественных возможностях — греза пранарода от Вавилонской башни — обернулась разорением и разрухой. Если глядеть с высот вечности — ни в двадцатом веке, ни в течение всех веков не было события круче. Главный замысел, становой хребет мира, рухнул. И рухнул — в России. Именно на Россию пришелся открытый перелом истории мира, однако…”
Однако если знаешь, где и почему перелом, то понятно, где и как сращивать?
“— Как раз потому, что перелом произошел в России, здесь нужно ждать появления нового. Россия давно уже — мировой полигон, опытное поле Истории. И, если тут не проклюнется новое, вряд ли человечество выберется из прорвы отчаяния. Оно не погибнет. Оно возвратится в дикость, чтобы начать все сначала. Отбежит на тысячу лет и с разбегу попробует взять барьер, перед которым подломились ноги России. Многим хотелось, чтоб Россия захромала и рухнула, как рухнула Атлантида, как рухнул Рим… То были горки, с которых человечество скатывалось во мрак. И сегодняшний мир падет, если… Если не явится новизна. Вот и хочу спросить: средневековье нас ждет или радость грядущего бытия?!”
Должен признаться, что ответов на такие вопросы я не знаю. И от Письменного не жду. Ибо “все проблемы кажутся из Москвы мировыми, то есть нерешаемыми”. Но я “зачарованно слушаю” эти письменные выкладки о загадочной мировой истории, ибо они помогают если не решить нерешаемое, то хотя бы представить себе, к чему примериваемся. И с чем окажемся перед неразрешимостью. И на какой шкале будем искать себе место.
Думает об этом Михаил Письменный неотступно.
Одна “нормальная” шкала в его выкладках — германская. Вековое наше зеркало. Тысячелетняя ось, на которой вертится русский дух из удали в смерть и обратно.
Подступает к этой параллели Письменный не так, чтобы издалека, но из научно-защищенной филологической ниши: “термины социализма — не более, чем перевод православных понятий на онемеченную латынь”. Вогнали чужие слова в русскую речь. И только?
Нет, не только. Сам обещанный нам новый рай приобретает в светлом будущем убийственно правильные немецкие очертания:
“Появились в воздухе “пышные немецкие лесопарки с водопадами и чистенькими прудами, по которым плавали черные и белые лебеди, словно грехи в паре с благими делами. Светло-кофейные белочки грызли печеньица и орешки, которые разбрасывали женщины, проносящие по аллеям свои роскошные бедра и бюсты…”
А чем наша исконно-русская пышность отличается от немецкой?
Ответ: немецкая пышность — “парковая”. Она от ума! В ней нет непредсказуемости.
Немец отвечает:
— Да в вашей непредсказуемости нет ничего, кроме некрофильства! Мы, немцы, живем, а вы, русские, помираете в мыслях.
На что русский отвечает:
— Да зачем ты мне, немец, нужен?
На что немец отвечает:
— Но мы, немцы, и после смерти в России живем. Россия, скажу, не что иное, как немецкий тот свет. Вы тут хорошо чтите и почитаете мертвых немцев.
Прислушиваясь к этому спору, я поневоле соглашаюсь с немцем, припоминая того, кто в нашем революционном синодике сыграл роль Бога-Отца.
Немец меж тем говорит о главном: он разъясняет русскому наличие в жизни смысла:
— Мы и дальше поведем народы далекими от богов путями науки. Цивилизации плутают, удобств добиваются для облегчения человеческой жизни, а мы дадим миру смысл, который сегодня отсутствует в нем. Жить сегодня человеку становится легче, но незачем. Мы скажем все необходимое людям, а если не скажем, то и человек кончится.
Русский отвечает:
— Ни человек, ни природа никогда не кончатся. Исторические крахи — это все ваши западные истерические глупые страхи.
В том смысле, что мы “по германиям собирали ум, но все германии только портили” нашу землю и “нарожали нам полунемецких городишек-уродцев, где хозяйничают уродцы-кентавры с немецкой головой и русским задом”.
Услышав про зад, немец охотно и весело переходит на предложенный неонемеченный язык:
— Без сомнения, в русской заднице ума больше, чем в немецкой голове.
Эта издевательская реплика достойно завершает попытку нашего русского героя вписаться в умную правильность: в ум нас впустят только через задний ход. Или задний проход.
Что это? Патентованное русское придуривание? Тысяча первый вариант сказочки про дурачка, который даже и сидя на печи обставляет своих умных братьев? А если попытаться эту сказочку разгадать?
Тут — самый интересный ответ на нашу неразрешимость. И самый существенный в прозе Михаила Письменного ответ на вопрос: расколется или не расколется теперешняя мировая история по русскому шву?
Предчувствует эту тему Письменный уже в ранней повести 1972 года — в “Житиях Гагоровых”, продолжает — в 1985 году в “Завершающем человеке”, но не завершает, а продолжает мелодию, пряча ее в частице “не”.
“Не пьет человек, не курит, а так себе живет…”
Эти “не” говорят вовсе не о правильном образе жизни, они говорят о затаившемся мироотношении. “Ничего нет, и не надо”.
Характера — тоже “нет”. “Жены его бросали? Да у него их и не было никогда”. “Детей нет и не надо: куда дураков плодить?” Ни Рождества не надо, ни Пасхи: “никаких богов нет, и по небу никто не скачет”. Помыться в баню пошел, стал одеваться, глядь! — шапки нет. Украли. Послевоенное сиротство прячется в фатальное не-бытие. Воровство — вовсе не отъем собственности, а какое-то сомнамбулическое перебрасывание предметов из рук в руки, от человека к человеку, от одного безликого не-владельца к другому. “У нас чем больше ворья, тем больше неопознанных сил природы”.
При ханах как выстояли?
“Татарин сильно ударил, а духовно русского не убил, потому что его и нет, но он есть”.
Не пьет, не курит, не дерется человек — словно стихотворение завершает о своем бытии, хочет убедить себя и всех, что его, бытия, как бы “нет”.
Это “ощущение-не” испытано у Письменного на разных сюжетных полигонах.
На общественных ристалищах, где народ высказывается. “Русский человек, чтобы что-то сказать, не только умным быть должен, но и отчаявшимся. Он по большей части не говорит нормально, чтоб разобраться, но орет скороговоркой, чтобы успеть, пока не прихлопнули…”
На поприще литературы, она же графомания. Пишут, как бог на душу положит, посылают знакомым, передергивая имена, знатоки тоже все знают, делают вид, что читают и ценят, — все там “родные глупости”, пусть пишут, “это лучше все же, чем водку пить”.
На вечном противостоянии столицы и провинции это выравнивание уровней до состояния “общего человека” обретает государственный смысл. “Если Язьминские будут со столицей на равных, начнут собственное независимое историческое движение, то станет возможным колоссальное развитие всей страны и народа”.
Несколько характеристик этого народа.
“На вид добрый… И доброта эта тешит глаз и велит наглеть, потому что ввиду криворожести ждешь грубости, а натыкаешься на робость. Тут и наглеешь…”
“Не «изучать» и не «знать», словно кто высший пришел и желает знать, но быть как все, плоть от плоти и кровь от крови всех, чтобы каждый… не брезговал тело и дело твое в середку себя пустить, не только не брезговал, но даже чтобы и не подумал о брезгливости…”
“Русский — враг русского. Ванька-встанька — на миру герой. Зад одного — лицо другого, а зад другого — лицо первого. Вот и крутимся…”
“Доверчив русский дух, энтузиазму податлив, всякому вождительству, взятлив тоже…”
Особенно хорошо в этом кручении портретов слово “взятлив”. Думаешь, оно робкое, а напорешься — и не вдруг обнаглеешь.
Что замечательно у Письменного: он не только дает портрет русского характера, он делает еще один шаг — шаг исследователя, который и “изучает”, и “знает”, и показывает, как вынашивается, выстраивается, вырабатывается у наших людей неуследимо-умная интуиция “неответов”, за которой таится неробкий опыт.
А если так уж нужна философская формула, то вот она:
“Задача в том, чтобы не управлять, а чтобы сама каша варилась”.
Или так:
“Пусть все само делается! Как оно в природе идет, пусть так и идет”.
Или так:
“Философия свалки какая? Вещь выброшена, а вдруг житуха так извернется, что без той вещи — никуда”.
Житуха не извернулась. В декабре 2011 года Михаил Письменный скоропостижно скончался, оставив нам в текстах загадочность, не сулящую окончательной разгадки.