Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2012
Андрей Волос
. “Предатель”: Роман. — М.: “Эксмо”, 2011.
Даниил Чкония
Движение времени
Роман Андрея Волоса “Предатель” — многоплановый, включает в себя параллельные сюжеты, что для этого автора не ново. Поклонники творчества Волоса его первый роман “Хуррамабад”, выросший из серии рассказов, и сегодня считают одним из самых ярких произведений писателя. При этом мнение о том, что этот роман все же несет в себе черты сборника рассказов, слышать приходилось. Однако непредвзятый взгляд обнаруживает, что объединяющий сюжет в “Хуррам-абаде” создает и связующую линию, обогатившую повествование, и динамичное развитие романа.
Успех этой книги навсегда приковал внимание читателей и литературных критиков к творчеству Волоса. Последующие произведения доказали, что Волос развивает свое умение выстраивать энергичный сюжет, не отказываясь от многоплановости и разнообразия внутренних сюжетных вкраплений. То, что в “Хуррам-абаде”, возможно, рождалось в результате интуитивного поиска, превратилось в осознанную, абсолютно выверенную романную форму, четко выстроенную, умело сконструированную, что позволяет находить адекватное решение для воплощения авторских замыслов. Поэтому появление романа в романе, которое мы наблюдаем в последних вещах Волоса, представляется органичным.
Героем “Предателя”, его внутреннего сюжета — романа в романе — автор делает выдающегося ученого Игоря Шегаева. Шегаев проходит психушку, по статье оказывается в лагере, где ему предстоит пережить все ужасы бредовой системы Гулага. Героем же основного, опоясывающего сюжета Волос делает автора романа в романе, писателя Германа Бронникова. Бронников — одаренный, умелый профессионал, который в советские
80-е мог бы безбедно существовать, строча заказные соцреалистические произведения. Но система превращает его в изгоя, и потерявший писательский статус, оказавшийся на обочине жизни Бронников из бойкого профессионала превращается в совестливого писателя, творца, создающего свой тайный и честный роман, роман о жизни Шегаева.
Перекличка времен в романе Андрея Волоса предстает единым движением времени, о котором размышляют герои романа и которое не ограничено завершением этого романного сюжета, а продолжается — в читательском восприятии — во времени нынешнем.
Образ времени в романе препарируется по-разному. Вот Шегаев ищет способ внутреннего побега от медленной текучести тюремного времени. Как убить это “лишнее” свободное время, эти “восемьдесят шесть тысяч четыреста секунд, что составляют полные сутки”? Время, которое не занято разговорами, рассказами о себе или выслушиванием рассказов о чужих судьбах? Книги из тюремной библиотеки, занятия немецким языком с сокамерником — немецким коммунистом, текущие хлопоты дня… “Время представало здесь в виде неистребимой субстанции. Вязкое, густое — можно было резать его ножом, грызть зубами”. И далее: “Требовалась какая-то лазейка, нора, в которую можно было ускользнуть, оставив снаружи трясину нескончаемого времени”.
Образом времени в какой-то мере оказываются и рассуждения Игумнова, давнего собеседника Шегаева, в воспоминания об этих рассуждениях — как в ту самую “нору” — возвращается герой. Это размышления о рациональном и иррациональном в устройстве мира, об отказе от попыток логических построений в осмыслении окружающего мира и утекающего времени.
Но роман Волоса — это не набор философических размышлений, не цепь умозрительных построений. Это роман о живой жизни, в которой абсурдизм событий и фактов порой становится невыносимым. Волос не жалеет читателя, передавая весь ужас и бессмыслицу происходящего в реальной ирреальности — или в ирреальной реальности, если угодно.
Надо довести человека до края, чтобы процесс мышления превратился в попытку понять одно: что правильно в подобных обстоятельствах — выжить или уйти? “Он думал о силе. Что такое сила? Быть сильным — что это значит? Может быть, нужно разбежаться и разбить голову о стену? Способность смело уйти от мучителей — это проявление силы? Или сила в том, чтобы все-таки выжить? Быть хитрее, выносливее, изворотливее! Оказаться упрямей — и снова выжить? Бороться до конца — и если умереть, то непобежденным?”
Но у Волоса нет сомнений в том, что абсурд происходящего имеет вполне “логическое” обоснование. В этом смысле очень убедительно звучат страницы, посвященные встрече Сталина в его кремлевском кабинете с высокопоставленными партийными “ходоками” из Коми. Речь идет о возможности строительства железной дороги в крае, дороги, которая, несмотря на все сложности предстоящего строительства, должна изменить жизнь края, его экономическую и социальную инфраструктуру. Главная же проблема — в недостатке рабочей силы.
Сталинская ирония, сталинское “остроумие” имеют свою логику. Вот, дескать, Запад держит нас за варваров, называют царя Ивана “Грозным”. А он “всего-то” несколько тысяч своих противников уничтожил, тогда как Карл Пятый или Филипп Второй уничтожили сотни тысяч своих оппонентов. И дальше “отец народов” поручает “набор” рабочей силы товарищу Бокию, чье ведомство без сомнения с задачей справится. Вождь цинично рассуждает о том, что подобные методы, возможно, не очень хороши, но ведь цели великие… А методы, по его мнению, соответствуют духу времени. Дух времени в понимании тирана — еще один образ времени по Волосу.
Описание тюремной и лагерной жизни в романе напомнит страницы шаламовской и солженицынской прозы, что не может не вызвать вопроса: нужно ли снова возвращаться к теме, которая в глазах нового поколения читателей выглядит едва ли не исторической?
Вернемся к рассуждениям вождя, к его сопоставлениям количества жертв и соответствия этого количества “духу времени”. Он рассуждает о временах позднего средневековья, а в итоге является виновником гибели миллионов в новые времена. Он и есть тот самый “азиатский” варвар. И роман Волоса был бы “историческим”, если бы в сегодняшнем реальном времени не обнаруживалось множество людей, которые после “ритуальной” фразы о недопустимости репрессий тут же оправдывают их призывом видеть в тиране успешного менеджера. И если в советские годы такие суждения можно было хоть частично оправдать незнанием — или не полным знанием — о том, что происходило в стране, то сегодня это — позиция подлого цинизма. Потому что сегодня уже нет наивного представления об “успешных менеджерах”, менеджерах, готовых на все во имя своего властолюбия.
Не случайно же Волос после страниц, посвященных рассуждениям вождя о необходимости жертв, дает возможность этому своему “герою” порассуждать на тему власти. О борьбе за власть, но еще более — о борьбе за сохранение власти, о том, во что выливается в итоге смысл всякой неконтролируемой и неограниченной власти.
“Не упустить, не позволить выхватить! Подозревать всех и каждого. Не колеблясь, наносить удар. Смотреть далеко — на годы, на десятилетия”.
Дальше вождь рассуждает о том, какое будущее строит властитель. Вероятно, счастливое будущее для человека, достойное гражданина? Тяжелый труд построить такое будущее не занимает властителя, сколько и как бы это ни декларировали цековские предпраздничные призывы или предвыборные статейки, в которые натаскивались — с миру по нитке — привлекательные — и часто не свои — идеи. Вот размышления тирана: “А это, товарищи, невозможно без сильного государства. Без сильной армии. Без передовой науки. Без современного развития тяжелой промышленности, металлургической, угольной, нефтяной, машиностроительной. Невозможно, товарищи, без дружных усилий всего народа! Сплотить народы и страны для решения поставленных задач под знаменем борьбы за свободу человечества — вот наша главная и великая цель!”
Иными словами — достойное гражданина и личности существование снова откладывается на необозримое время во имя абстрактных задач, а на самом деле — во имя сохранения власти властителя. Властителя, как показало время, неспособного поставленные задачи выполнить. “Успешного менеджера”.
Роман Андрея Волоса — это действительно роман о движении времени, современный роман. Его произведение — это и размышление о природе и структуре власти, суждение о мифе власти. Вот что говорит Игумнов об этом: “Современные ордена — тамплиеры и розенкрейцеры — сами стремятся окутать себя завесой тайны. С одной стороны, понятно: опасаются власти. С другой стороны, эту же власть в себе и копируют… В самом верху главный вождь — он велик и неподсуден. Чуть ниже — несколько меньших, и с каждым связана своя мифология, свой, если хотите, гностицизм… Миф сообщает обывателю, что все они наделены магической силой. Миф — теория советской жизни, магия — практика!”
Не на орденах, реальных или мифических, хочется сосредоточить внимание читателя, а на природе власти, окутывающей себя тайной, — той самой бесконтрольной и неограниченной власти, какими бы ни оказывались в этом случае модели подобной власти.
Неуместна ирония “желтоглазого осетина”. Потому что в движении времени “отец народов” проиграл, методы его никому счастья не принесли, а сменяемость и контролируемость власти на “нена-
вистном” Западе давно достигнута, в отличие от варварских государств, об этом не помышляющих или только пытающихся этого достигнуть.
И ведь что знаменательно: властолюбцев и их приспешников любого уровня человек как таковой не интересует, не волнует. Вот лагерный начальник вызывает на беседу своего стукача по кличке Береза, нужной информации не получает, стукачом недоволен, хотя ясно же, что тот “честно” старается свою дополнительную пайку заработать: “Не заработал ты сегодня свою паечку, — отрезал Карячин. — Как толковое что-нибудь разузнаешь, тогда и паечка будет… И больше уже на Березу не смотрел, а если бы посмотрел, то, пожалуй, по незначительности предмета, не увидел”.
Ни в стукаче, ни в “социально близком” уголовнике, ни в бытовике, ни в политическом — человека не видят. И ничто не может поколебать этого презрения к человеческой душе, равнодушия к человеческой жизни. Даже акты отчаяния — поджоги или иные способы выразить безысходность человеческой муки — не могут поколебать решимость начальства: “…непосильным трудом, но все же удавалось набить все новые и новые эшелоны пусть слабым, пусть калечным, но имеющим счетную стоимость материалом”.
Этот “имеющий счетную стоимость материал” никакой иной ценности в глазах лагерной власти не имеет, поскольку в “духе времени” начальник, иначе относящийся к заключенным, сам рискует стать подобным “материалом”.
Однако же тема власти и отношения к человеческой жизни приобретает в романе еще один, кажется, неожиданный, но, увы, тоже логичный аспект. Во “внутреннем” романе немалую часть повествования занимает восстание и побег заключенных, организованный и возглавленный Марком Рыкуниным. Замыслы организатора не получают успешного воплощения в силу многих обстоятельств, предусмотреть которые было невозможно. Становится ясно, что все оборачивается неудачей и предстоящей гибелью: сдаваться смысла нет, смертной казни не избежать, уж лучше умереть свободными, сражающимися людьми. И в стремлении все же уйти от преследователей Рыкунин безжалостно добивает раненых. А затем уже не останавливается перед расстрелом Володи Акульчева, не уследившего за дезертирством нескольких подчиненных ему караульных. Акульчев — один из главных соратников Марка, один из тех, кто стоял у истоков восстания, его вины нет, но Марк убежден, что сохранение дисциплины важно, и, не колеблясь, обрекает соратника на расстрел: “После расстрела Володи Акульчева Захара не покидало ощущение, что Марк, взяв вооруженную власть и получив присягу на верность от тех, кто помогал ему этой власти добиться, обретя какие-то новые качества, необходимые ему как вождю, утратил что-то столь же важное, что было свойственно ему как человеку. Он и прежде был крут, и прежде способен на решительные шаги, на безоглядные поступки; но это была отвага человека, а не властителя”.
Что же это — человеческая природа, звериное начало во всяком человеке, нечто, что, по мысли Захара, “вывело Марка за пределы человеческого”? Или это явление “советского” в человеке, которого система, прежде чем отторгнуть, уже успела воспитать? Все то же “воспроизведение” образа власти, о котором говорил Игумнов?
Роман “Предатель”, как уже было сказано, многослойный. И помимо двух главных сюжетных линий повествования, посвященных теме давления власти на личность, многие страницы романа отданы самым разнообразным проявлениям живой жизни. Герои живут не только в обстоятельствах преследований и репрессий, но и обыденной повседневной жизнью, они любят, работают, преодолевают бытовые невзгоды, рожают детей, гуляют, едят, пьют. Волос умеет и любит писать подробности такой повседневной жизни, без чего роман не был бы полнокровным.
И конечно же не обошлось, как почти всегда у Волоса, без темы Востока. Востока, который автор знает, понимает, умеет видеть объективно. И в очередной раз — это тема Афганистана, тема войны. Но мне не хочется сейчас рассуждать о политическом содержании темы. Хочется напомнить о том, что Волос — мастер. Что сюжеты его развиваются динамично, что по его роману можно снимать классический “экшн”, можно снимать психологический сериал, но динамику и зримость его сюжетам придает умение автора писать метафорично, образно. Этого не снять, не сыграть, это то, что делает текст Волоса литературой. Вот как он пишет картину движения боевой колонны, увиденную глазами одного из героев романа: “Он попытался вообразить, как мглистой ночью грохнули траки — грохнули и заскребли по визгливому базальту кривошеих, отвратительно скользких дорог. Представил, как поползли колонны, похожие на гремучих фосфорных червей. Эхо их суставчатых содроганий падало с серпантинов, гуляло от обрыва к обрыву, и взъерошенные лисы-корсаки, проваливаясь в снег по брюхо и молотя его саднящими лапами, скачками неслись куда-нибудь в дальний сай, долго потом, улепетнув уже в глухие, от века безлюдные верховья, прижимали уши и опасливо помаргивали, уставившись из-под куста в шелестящую тьму ночного снегопада, прислушиваясь к дальнему гулу. Наверху тоже гудело, накатывало волнами. Очевидно, что-то чрезвычайно громоздкое и тяжелое с усилием перемещалось там, в мути беспросветных чернот и туманов, но не было видно в облаках ни блика, ни луча, ни отсвета багрового бортового огня”.
Эту цитату, эту картину можно продолжить, но и так видно, насколько умело ее создает автор, тесня движение живого, теплокровного грозным металлическим громадьем. Волос не намерен ни поэтизировать, ни романтизировать войну, ее бесчеловечное лицо писатель не собирается приукрашивать, тем более, если речь идет о войне, бессмысленной и окончательно добившей то самое государство, о мощи которого демагогически рассуждал властитель. Впрочем, об этом больше сказано в предыдущем романе автора — “Победитель”.
Мне представляется, что Андрей Волос создал произведение, которое свидетельствует о новом уровне его писательской зрелости, но, что еще важнее, он дал повод читателю задуматься о многом важном в окружающей нас жизни.
“Думай, думай!” — призывает себя герой романа.
“Думай!” — призывает читателя автор.