Рассказ. С грузинского. Перевод Анны Григ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2012
Гурам Мегрелишвили
— родился в 1980 году. Автор 8 книг, нескольких десятков рассказов, одной пьесы и двух киносценариев, по мотивам которых сняты полнометражные фильмы “Очки Квентина” и “SeaZone”. Неоднократно был лауреатом Президентской премии. Живет в Тбилиси.Их кресты тащили мулы, а Господень — кто-то из местных. Один оказался лишним: солдаты не знали, что одного из преступников помиловали, и, рассвирепев от мысли, что придется тащить тот крест обратно, стали избивать приговоренных к смерти. В другой раз Думах, может, как-то и отреагировал бы на все это, но сейчас, надеясь, что находящийся рядом с ним Господь воздаст им сполна, безропотно терпел удары бичом.
Народу было немного: несколько центуриев, трое или четверо зевак, неизменно присутствовавших на каждой смертной казни, местный пьяница, мать Гопода, его тетя, сестры и один или двое из его учеников. Сзади стояли еще какие-то люди, но Думах не смог их разглядеть издалека.
Первым распяли Господа. Глухо отзывались вбиваемые в дерево гвозди и стон Йесуа.
— Справа или слева? — спросили Думаха, будто было не все равно, где он умрет. Над ним издевались. С горечью Думах подумал: “Ничего, еще немного, и он их всех уничтожит, даже пылинки не останется”.
— Справа, — ответил он с отвращением и сплюнул центурию под ноги.
Взгляд Думаха был неотрывно устремлен к небу, словно он надеялся увидеть там знак. “Он их уничтожит… но чего он медлит?”
Вторым подняли крест, на котором должны были распять Тита.
Они играли в эту игру все детство — распинали друг друга на деревянном кресте. Ее придумал Йесуа. Титу она не нравилась, он боялся, а Думах считал ее забавной. У Йесуа получалось лучше всего: он ложился на предполагаемый крест, а другие вбивали в него предполагаемые гвозди.
Терпеть, как это происходит на самом деле, оказалось намного труднее, чем представлял себе Думах, и, впервые почувствовав боль, он по-настоящему испугался.
“Он не Бог. Нам морочили головы!” — успел он подумать, и крест подняли. Глядя сверху, людей казалось меньше. На глаза ему попалось умиротворенное лицо матери Йесуа, Марии, и у него вновь появилась надежда — “Он сейчас сойдет с креста, освободит нас и отомстит им”.
В детстве он звал Марию мамой. Она растила его вместе с Йесуа как родного сына, но Думах никогда ее не любил. Он завидовал тому, что она была всегда такая спокойная и чистая душой, часто молилась и была совсем не похожа на его собственную мать, Ривку, которая торговала телом в центре Иерусалима и которую он ненавидел, не в силах простить ее за это. Иногда ему казалось, что мать тоже его не любила. По утрам она, пьяная и истасканная, приходила к близнецам, будила их и забирала домой. Каждый раз Мария без слов протягивала Ривке корзину, полную еды и новой одежды для мальчиков, но та никогда ее не благодарила. В такие моменты Думах одинаково сильно ненавидел обеих: Марию за ее доброту, Ривку за ее равнодушие и неблагодарность.
Впервые женщины встретились в пустыне. Отец Думаха, Лебея, был известным в том краю предводителем банды разбойников. Его люди напали на направляющихся в Египет Марию и младенца Йесуа. У самого Лебеи недавно родились близнецы, поэтому он сжалился над неимущей молодой женщиной и ничего у нее не взял, даже подарил ей накидку и зазвал к себе. Как потом рассказывали Думаху и его брату, одному из близнецов стало очень плохо, было мало надежды, что он выживет. Мария подошла к младенцу и капнула ему на губы несколько капель молока. Он тут же выздоровел. Тит и Думах не знали наверняка, который из них приходился Господу молочным братом, но Думах всегда считал, что это он, тем более что, в отличие от него, его брат-близнец никогда не верил в Йесуа.
И все-таки, может, это Тита тогда спасла Мария и потому его крест все еще пуст…
Думах почувствовал на себе взгляд Марии. Она нисколько не изменилась и все еще была похожа на двадцатилетнюю девушку, только еле заметные морщинки появились вокруг глаз. Несомненно, она и сейчас воспринимала его, распятого на кресте, как собственного сына и просила для него милости у Йесуа, тоже распятого и терпевшего ужасные мучения неподалеку от Думаха.
“Смерть неизбежна: это всего лишь игра, нас дурачили. Все, все это ложь!” — Думахом овладело отчаяние. Даже она здесь — его любимая женщина, она стоит рядом с Титом, которому следовало бы висеть на третьем кресте. Наверное, ему просто кажется, что они стоят слишком близко друг к другу… Он всегда подозревал, что Тит тоже влюблен в Хаю, но не осмеливается в этом признаться. Наверняка вечером они где-нибудь уединятся и будут говорить о нем и Йесуа, которые к тому времени будут лежать в гробнице…
“Если ты действительно Бог, сделай что-нибудь!” — хотелось ему прореветь, но было неудобно перед Марией, было неудобно из-за тех самых минут, когда она кормила их — Думаха, Тита и Йесуа, маленьких и сидящих рядышком, под старым деревянным навесом. С детства они все знали, что Йесуа — Бог, но Мария никогда его не выделяла и одинаково относилась ко всем троим. Это и раздражало Думаха больше всего. Единственным ребенком, к которому она относилась с особой теплотой, была сирота Самра.
Она тоже была здесь. Когда мать Думаха повела Самру в Иерусалим и заставила торговать собой, девушка стала называться Марией. Но для Думаха она всегда останется Самрой, ведь в детстве они спали в одной постели и ели из одной тарелки. Два года назад, проходя по кварталу блудниц в Магдале, он напоролся на нее в одном из домов и то ли огорчился, то ли обрадовался… Думах был всегда рад общению с блудницами. Самра встретила его очень приветливо, накрыла на стол и стала расспрашивать о делах. Он отвечал коротко и сухо, а потом вдруг начал раздеваться.
— Что ты делаешь? — спросила женщина, отводя взгляд, словно никогда до сих пор не видела обнаженного мужчины.
— Собираюсь получить то, за что я заплатил, — ответил Думах и изнасиловал ее.
Позже он узнал, что Самру собирались забросать камнями, но Йесуа ее спас. И, если Йесуа спас от смерти блудницу, разве не естественно, что он спасет своего молочного брата?..
На мгновение у Думаха затуманился разум, но прикосновение мокрой тряпки к губам привело его в сознание. Время не ждет, еще немного и они не смогут выносить эту боль, они истекут кровью.
Тит и Хая все еще вместе. Женщина стоит с поникшей головой и лишь время от времени поднимает ее, чтоб взглянуть на того, кто смотрит на них обоих с отвращением.
Думаха схватили в ее доме. Он и Тит сидели за столом и ели при свете лампы, когда ворвались четверо вооруженных людей и скрутили им руки. Незадолго до этого братья спрятали кошель с деньгами, который отобрали у убитого, за пределами города, соответственно только они сами знали о его местонахождении. Теперь Тит сможет присвоить себе все золото и женщина тоже достанется ему. А того купца из Египта убили по справедливости, и деньги здесь ни при чем: близнецы только потом обнаружили, что они у него были. Но та, из-за которой Думах взял на душу грех убийства, стоит сейчас рядом с его братом, и наверняка вечером после небольшого количества красного вина их тела сольются воедино…
— Все это несправедливо, Господи! И ты тоже несправедлив!
Свидетель сказал, что видел на месте убийства лишь одного человека, и почему-то решили, что этим человеком был Думах, а не Тит. Или, может, просто взяли и освободили одного из двух…
Когда его с Йесуа повели в северо-восточном направлении, у него появилась надежда. Думах и раньше знал, что его должны будут распять вместе с каким-то пророком, а кто еще это мог быть, кроме Йесуа, который за последние несколько лет стал самым известным человеком во всей Иудее.
Думах вспомнил Бога, распятого в детстве на предполагаемом кресте. Он с трудом повернул голову, чтобы взглянуть на что-то невнятно бормочущего Йесуа. Несколько собравшихся там зевак кричали Богу: “О, царь, спаси себя!”. Думах вдруг вспомнил, как смеялись над их игрой соседские дети: “А где крест, где он?” — хихикали они; в такие минуты ему было стыдно, что он играет не с ними, а с Йесуа и Титом. Но у Бога была некая сила: он молча приближался к этим детям, и от одного Его взгляда они сразу замолкали. Почему же он просто не посмотрит на этих четырех мерзавцев, кричащих ему разные гадости, и не заткнет их?..
“Заткнитесь!” — сам проревел им Думах. Это очень развеселило солдат. Единственным, кто до сих пор ни на что не реагировал, был тот местный пьяница. Подобно ребенку, оказавшемуся среди незнакомых ему людей, он переходил с места на место и удивленно озирался вокруг.
Один из солдат намочил тряпку сперва в воде, потом — в уксусе и поднес к губам Йесуа. Бог отвернул лицо и этим еще больше позабавил всех присутствовавших.
Думах был готов взорваться от бессилия. Если бы он мог высвободить хотя бы одну руку и взять нож, то воткнул бы его себе в сердце. Он повернул голову к Йесуа и проревел:
— Чего ты ждешь? Ты же Бог, сделай что-нибудь, освободи нас — и себя, и меня! Покажи им всем свою силу, уничтожь их! Йесуа! Йесуа!!
Четверка зевак начала смеяться, предполагая, что это, должно быть, советник или главнокомандующий царя иудеев, и Думах, не в силах совладать с горечью, начал поносить распятого рядом Йесуа. Это было последней надеждой рассердить Бога, но он молчал. Его голова свесилась на грудь, и на секунду у всех промелькнула мысль, что Йесуа умер. Один из солдат приблизился к нему и приподнял ему голову.
— Он умирает! — сказал солдат и ткнул его в бок копьем.
— Отче, прости им, ибо не ведают, что творят! — вырвалось у Йесуа, и все замолкли. Только Думах не прекращал ругаться, словно слова, которые он выкрикивал, были написаны на земле.
Те четверо опять стали издеваться, мол, посмотрите на него, возомнил, что он и вправду Бог. Они начали бросать камни в распятых. Местный пьяница в это время, вооружившись подобранной с земли палкой, с ревом набросился на зевак.
— Что вам нужно от этого человека, что вам от него нужно?! — кричал он во все горло и не замолкал до тех пор, пока один из солдат не ударил его по голове рукояткой мотыги.
Самра плакала. Хая тоже. Не плакала только Мария.
Тит упал на колени. Никто не издавал ни звука. Только Думах не прекращал ругаться, словно слова, которые он выкрикивал, были написаны на земле.
“За что я так наказан? За какие грехи?! Господи, если ты действительно существуешь, почему ты так обходишься со мной? Неужели убийство египетского купца такое уж большое преступление? Неужели так мало добра я сделал в этой жизни? Неужели я не заслужил лучшей смерти, чем это позорное распятие на кресте?”
Думах вспомнил, как он встретился с Йесуа в последний раз до их распятия. Бог со своими учениками гостил тогда у начальника сборщиков податей в Хоразине. Двое из учеников попросили своего Учителя посадить их рядом с ним по правую и левую руку, когда они войдут к нему в Царство Небесное, и тогда Йесуа сказал им: “Чашу Мою будете пить, и крещением, которым Я крещусь, будете креститься, но дать сесть у Меня по правую сторону и по левую — не от Меня зависит, но кому уготовано Отцом Моим”.
“Это и есть доказательство того, что Йесуа не Бог, он же прямо сказал. И как я не догадался сразу?!”
Он ждал и надеялся на спасение, распятый на кресте, тем более что взял на себя и преступление брата. Зачем?..
— Если б я мог, я бы сам тебя убил, Йесуа, за мою исковерканную жизнь! — кричал Думах. Он бросил взгляд на Марию и подумал, что нечего было ее стыдиться и что нечего стыдиться кого-либо, через час он все равно умрет.
— Ненавижу тебя, ненавижу! Ненавижу за то, что так верил в тебя и так обманулся! — прокричал напоследок Думах и заплакал.
Надежда умерла. Рядом с ним распяли на кресте обыкновенного человека, человека, которого он чуть не принял за Бога.
Небо приобрело янтарный оттенок, начался дождь. Йесуа уже давно был мертв. Его тело сняли. Думах тоже умер, но не знал этого. Боль исчезла. Его телом словно завладела пустота, а неподвижный взгляд широко раскрытых глаз был устремлен на брата и любимую женщину, в нем читался один-единственный вопрос — зачем?
Губы у Тита слегка скривились, как будто он собирался что-то сказать перед смертью, и все части его тела безжизненно повисли. Все думали, что и Йесуа давно умер, но он вдруг пошевелился, поднял голову к янтарному небу и что-то крикнул.
До последнего издыхания Йесуа ослабшим голосом молил того, кто был распят рядом с ним на кресте, за все его простить и вспоминать о нем после смерти. Это вызвало изумление у всех там присутствовавших, а центурий проговорил про себя: “Может, он и вправду пророк, а мы этого не поняли” — и рявкнул на солдат.
Тит с любовью и тяжелым сердцем посмотрел на Йесуа: все детство и позже он считал его простым плотником, тогда как все остальные — Богом. И Йесуа, и Мария, на которую Тит боялся сейчас взглянуть, наверняка догадывались об этом.
Перед распятием у Тита не было ни малейшей надежды, но, когда Йесуа начал молиться за издевавшихся над ним людей и просить Отца своего небесного “простить им, ибо они не ведают, что творят”, его сердце наполнилось теплотой. Если б мог, он бы сошел с креста и обнял распятого рядом Йесуа, чтобы сказать ему: “Прости мне все, брат, прости мне, что я сомневался в тебе, ты Бог наш воистину, я это чувствую”. Разве можно убивать его, этого человека?! Он сам, Тит, заслуживает наказания за убийство египетского купца, и, может даже, наказания более сурового, но — Йесуа? Йесуа, никогда и никому не делавший зла, позорно распят на кресте вместе с разбойником и убийцей!
Тита распяли случайно, но он заслужил это. Свидетели сказали, что заметили на месте убийства только одного человека, а судья так и не смог выяснить кого — Думаха или Тита. Хотели заставить признаться в преступлении их обоих, но Думах упорно отрицал свою причастность, утверждая, что провел ночь с иерусалимской блудницей и что, если его брат-близнец в это время кого-то и убил, он с этим никак не связан.
Потом Думаха оправдали, а Тита приговорили к распятию на кресте. Когда их отвели обратно в камеру, они не разговаривали. Тит был обижен на брата за то, что тот его предал. Они ведь вместе совершили то убийство и совершили его не из-за женщины, а именно из-за денег, которые они потом спрятали где-то в окрестностях города под деревом.
Тит был очень зол на брата. Но когда стража удалилась, Думах повернулся к нему и сказал:
— Я знаю, ты обижен, но так лучше. Одного из нас все равно бы обвинили. Ты был бы против, если б я взял всю вину на себя, и это продолжалось бы бесконечно долго или же нас обоих приговорили бы. Сейчас им нужны не мы, а Йесуа, который для них намного важнее. Хоть я и свалил все на тебя, на крест пойду я. Когда придет стража, скажи, что ты Думах, и они тебя освободят. Ты ведь не веришь, что Йесуа — Бог, а я, наоборот, чувствую это! Когда нас будут распинать, небо разверзнется и все, кто будет там, будут уничтожены. Ты помнишь, что говорил Йесуа, когда мы были в доме Закхея в Хоразине? Всего каких-то два часа — и мы снова будем вместе, а потом заберем наши деньги и убежим из этой страны. Но эти два часа тебя будут звать Думах, если это имя будет тебе не в тягость.
Думах засмеялся. Смех брата с детства приводил Тита в дрожь.
— Ты слышал, что я сказал? — спросил его Думах.
— Не хочу, пусть все остается так, как есть. Если он и вправду Бог наш, то спасет нас обоих.
— Ты не сможешь терпеть боль, Тит.
— Смогу.
Думах сильно разозлился, в таком состоянии он обычно краснел и разносил все вокруг. Сейчас разносить было нечего, поэтому он просто сказал:
— Не упрямься. Иди выкопай деньги и жди меня у Хаи.
Услышав ее имя, Титу захотелось поскорее выбраться из тюрьмы, на минуту он забыл обо всем на свете и подумал, что, если согласится, и деньги, и Хая достанутся ему, но, застыдившись самого себя, он тут же отбросил эту мысль. Думах всегда искренне верил в божественную сущность Йесуа, но сам он, Тит, всегда знал, что все это ложь. Получалось, что из-за любимой женщины он посылал брата на смерть и в то же время, выдавая себя за него, Тит все равно ее терял, опять бы она принадлежала Думаху: Хая ведь никогда не умела различать близнецов.
— Нет! — твердо проговорил Тит. — Лучше ты иди к Хае и жди меня там. А Он освободит и себя, и меня…
Позже, во время распятия, Думах, подобно остальным собравшимся там, тоже стал поносить Йесуа. Он понял, что небо не разверзнется, и что не пронесется над землей огненный ветер, чтобы уничтожить римских солдат, и что спасения ждать неоткуда. Хая была очень бледна и не говорила ни слова. Думах, ругаясь, набросился на лежавшую на земле вниз лицом рыдающую Самру и других женщин. Он собирался сказать Марии что-то очень обидное, но передумал и снова повернулся к Йесуа, продолжая обвинять его во лжи и даже в убийстве и бросая в него камни и грязь.
Сначала Тит тоже смотрел на Йесуа с презрением, словно тот был виноват, что они с братом совершили убийство, но, когда сын плотника начал молиться за них, его сердце смягчилось.
“Отче! Прости им, ибо не ведают, что творят!” — молился Йесуа. Тита с детства удивляло, что его молочный брат обращался к Богу как к родному отцу. “Ничего не прошу, только стою пред Тобой. Отче, прости им…”
— Он умирает, — сказал один из солдат и ткнул Йесуа в бок копьем. Неясно было, что произошло быстрее — полилась ли у Йесуа кровь из раны, или разверзлось небо…
Дождь привел всех в чувство. Местный пьяница притащил откуда-то палку и набросился на тех четверых, что издевались над Йесуа в течение всего времени, потом побежал прямо на солдата, приложившего намоченную в уксусе тряпку к губам Йесуа. Другие солдаты вовремя остановили его действия, ударив пьяницу дубинкой по голове.
У крестов остались одни женщины. Тит наблюдал за ними. Кроме Марии, все плакали. Он стеснялся смотреть в ее сторону. Все детство они звали ее мамой — он сам, Думах и Самра, которая сейчас лежала на земле лицом вниз и рыдала. Мария никогда не выделяла никого из детей, кормила их из одной тарелки. Тит всегда мечтал о такой матери, как она. Раньше и он стыдился того, что его мать, Ривка, торговала своим телом, что рано утром она уходила в центр Иерусалима и возвращалась поздно ночью совершенно обессиленная. Ривка подхватывала близнецов на руки — одного справа, другого слева — и несла их домой. Когда Тит немного подрос, ему было не по себе, глядя на беззубую, преждевременно постаревшую мать, которая ради детей занималась постыдным делом. Соседские мальчишки всегда смеялись над близнецами. Тит в такие минуты прятался, а Думах начинал гнаться за ними с камнем в руке или плакал от ярости.
Единственным ребенком, который играл с ними в детстве, был Йесуа. Другие дети боялись его: когда он приближался, они опускали взгляд или убегали, и поэтому братья чувствовали себя защищенными рядом с ним. Они играли в особую игру — в распятие на кресте, и, прибитые мнимыми гвоздями к мнимому кресту, они смотрели на небо.
“Там мой отец”, — говорил Йесуа, и, за исключением Тита, все верили, что он Бог. Йесуа знал это, но никогда его не укорял. Впоследствии, когда они стали старше и когда у сына плотника появилось уже множество последователей, они встретились в Хоразине — в доме начальника сборщиков податей Закхея. Йесуа встретил братьев-близнецов с большой любовью и сказал им, что, даже если они пойдут на крест по своей воле, их сердца не будут полны любви и раскаяния, им не войти в Царство Небесное, что решает не он, а Отец его.
Как будто все было предрешено заранее, игра в распятие превратилась в настоящее распятие. Они распяты вместе — друг рядом с другом, только вместо других детей, на их страдания смотрят уже другие — взрослые, как и они сами — люди.
Думах стоит чуть поодаль вместе с Хаей и хмуро разглядывает тех четверых, не перестающих болтать без умолку. Тит знает, что Думах любит Хаю, но она любит того, кто распят сейчас на кресте.
Его схватили в доме Хаи. Он и Думах сидели за столом и ели при свете лампы, когда в дом ворвались четверо вооруженных людей и скрутили им руки. В тюрьме им сказали, что это она предала их, но Тит не верил, и, даже если это было правдой, он бы все равно ничего не сказал брату. Если Хая предала их, она будет раскаиваться в содеянном до конца своей жизни и наверняка будет Думаху еще лучшей женой. Впервые в жизни Тит представил Хаю женой другого, и у него сжалось сердце. Он отвел от них взгляд и снова посмотрел в сторону женщин. Самра молилась, стоя на коленях. Тит вспомнил, как однажды Думах, вернувшись домой, сказал:
— Сегодня в Магдале я видел Самру, она взяла себе новое имя — Мария — и торгует собой.
Последние слова он произнес с таким отвращением, что Титу стало не по себе. Они вместе росли, вместе спали и ели. Самра была младше их, и у нее всегда было слегка удивленное выражение лица. Ее воспитывала приемная мать, которая сама же отправила Самру в Иерусалим с матерью Тита. Оттуда она уже не возвращалась. Говорили, что из-за ее редкой красоты Самру собирались забить камнями завистливые блудницы и ревнивые жены, но Йесуа спас девушку. С тех пор Самра всегда находилась рядом с ним. И сейчас она тоже здесь.
“Если не будете полны любви и раскаяния…” — звучали у него в ушах слова его молочного брата, и время от времени он украдкой смотрел на него.
“Ничего не произойдет, никакого огненного ветра не будет”, — думал Тит и благодарил бога за то, что распяли его, а не брата. Он все равно не надеялся на спасение и считал, что заслужил такое наказание. Он ожидал, что обретет покой, уйдя от воспоминания о глазах египетского купца, который открыл их, получив во сне удар ножом.
Терпеть, как в тело вколачивают настоящие гвозди, оказалось намного труднее, чем те, которые они себе представляли в детстве. Его запястья были полностью изодраны, когда крест подняли, все тело повисло на четырех точках, еле выдерживавших его тяжесть.
Первым распяли Йесуа. Тит слышал глухой звук вколачиваемых гвоздей и его стон.
Все, что происходит, происходит с какой-то целью. Разве это простое совпадение, что молочных братьев распяли в один день рядом друг с другом? Тит знал, что тридцать три года назад, когда к ним пришла на ночлег Мария с младенцем Йесуа, она дала одному из младенцев свое молоко и спасла его от смерти. Мать говорила ему, что это был он, но Тит думал, что молочный брат Йесуа скорее Думах, который так верил в то, что он Бог. У самого же Тита нет веры, и, может, он даже слишком горд, чтобы называть Богом того, с кем вырос в одном доме. И все-таки, будучи ребенком, он звал Марию мамой и был исполнен к ней особой почтительности. Но куда это все подевалось? Йесуа и Тита только что вместе распяли, один — ее родной сын, другой хоть и не родной, но тоже сын, а она не чувствует ни страха, ни отчаяния и не ропщет на судьбу. “А что если Йесуа действительно Бог наш и я ошибался?” — впервые промелькнула у Тита такая мысль. Он бросил взгляд на собравшихся там людей.
Их было немного: несколько солдат, четверо зевак, которые не пропускали ни одной казни, один местный пьяница, Мария, Самра и двое из учеников Йесуа. Еще кто-то стоял сзади, но Тит не смог разглядеть. Наверное, это были его брат и Хая. Он заметил их, когда его вели на гору.
“Справа или слева?” — спросили у Тита, как будто это имело значение. Над ним смеялись… или это тоже было предначертано. Улыбка тронула его лицо.
— Вы сами решайте! — сказал он, и солдаты бросили монету.
Вторым подняли крест, на котором должны были распять Думаха. Тит сперва почувствовал досаду, но потом пересилил себя и поблагодарил Господа. Его правую руку прибили к брусу креста…
Кресты, на которых должны были распять Думаха и Тита, тащили мулы, а крест Йесуа — случайный прохожий, кто-то из местных. Так вышло, что один оказался лишним: солдаты не знали, что одного из преступников помиловали, и, рассвирепев от перспективы тащить тот крест обратно, стали избивать приговоренных к смерти.
Тит кричал и ругался, Йесуа безропотно терпел побои и унижение, не говоря ни слова.
“И это он-то Бог? И это в него-то верило столько людей?” — подумал Тит и взглянул на упавшего на колени Йесуа, у которого на лице было то же выражение, что и в детстве, — спокойное и невинное. Титу стало стыдно за то, что он, убийца, и этот человек, осужденный из-за чьей-то прихоти, должны были потерпеть наказание в равной мере.
“Господи, спаси Йесуа!” — подумал он и подставил лицо под удар бича.