Семь поэтических сборников 2011 года
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2012
Евгений
Абдуллаев
О счастливой бездне, юноше в пальто и прочих летящих
жуках
Семь поэтических сборников 2011 года
Сразу
оговорюсь: это не рейтинговый выбор. Можно было бы отобрать и другие книги. И
не обязательно семь (случайное, хотя и симпатичное число).
Но отбора как
такового и не было. Если не считать автоматический отсев книг, рецензировать
которые можно только оптом, по двадцать-тридцать. Но такое оптовое
рецензирование – это уже другой жанр…
Жанр этих
заметок – разглядывание, пролистывание поэтических трофеев прошлого года. Семь
сборников. Не просто хороших («хорошее» в критике равносильно «никакому») –
ярких, интересных. Выпущенных поэтами. Отражающих какие-то процессы,
происходящие в современной поэзии.
Заставляющих
вспомнить о мастерстве составления поэтического сборника как об особом типе
литературного мастерства. Как поэтического, так и редакторского.
Увы, нечастом
сегодня.
Помню, как Вадим Перельмутер с
удовлетворением констатировал: с начала девяностых «впервые за без малого семь
десятилетий у читателей – и писателей – появилась возможность получать авторские
книги. Книги, изданные так, как они задуманы, написаны, увидены поэтами»[1].
Полностью разделяя чувство
облегчения по поводу исчезновения идеологической, цензурной редактуры – не могу
разделить оптимизма по поводу появления авторских книг.
Поскольку поэтический талант
отнюдь не обязательно предполагает наличие таланта составления стихотворного
сборника. Редактор здесь зачастую еще более необходим, чем при формировании
журнальной подборки: ведь при составлении книги поэт уже не ограничен объемом,
как в журнале, свободен в графических изысках, не скован в ненавязчивой
саморекламе. И – пошла писать (точнее – публиковать) губерния… Чего только не
оказалось можно. Раздуть книгу до солидного тома, памятника себе
нерукотворного (по виду – скорее, плиты). Заказать дружественному критику
предисловие или послесловие, а лучше – двум разным критикам, и предисловие, и
послесловие. Поместить в книгу свои фотографии в обнимку с другом Васей (тоже
поэтом). Тиснуть, в нагрузку к стихам, еще и прозаические опыты, и
эпистолярии… да мало ли чего! когда еще возможность издать следующий сборник
подвернется…
И это всё – печальные наблюдения
над книгами талантливых и вполне профессиональных поэтов. Какие «авторские»
книги выдают стихотворцы менее искушенные – над одними предуведомлениями
слезами обольешься. «Дорогой читатель! Перед тобой…»
Добавим ко
всему этому микро- (если не нано-) тиражи поэтических сборников. И помножим на
аллергию, которую вызывают поэтические сборники у дилеров книготорговой сети –
если на обложке не стоит имя медийно востребованного автора или марка крупного
издательства. Положение отчасти спасают редактируемые поэтические серии[2].
Но именно – только отчасти; те же миниатюрные тиражи, те же проблемы с
попаданием к читателю.
Но достаточно
жалоб, вернемся к самим сборникам – к счастью, свободным от вышеназванных
недугов. Сборникам, которые почти сами собой сложились на моем столе в три
тонкие стопки. Что отчасти и подсказало то, как их сгруппировать. Три взгляда:
одни – через призму биографии их авторов, другие – стиля, третьи – жанра.
Через призму биографии: Виталий Науменко, Иван Волков,
Сергей Королев
Науменко В.
Юноша в пальто. М.: Лит. клуб «Классики XXI века», 2011. –
63 с. Тираж 100 экз.
Обычная
история: поэт из провинции, перерос все, что можно было там у себя перерасти,
перебирается в Москву, обживается, не приживается, снова попытка, и снова.
Обычная история. Иркутская история – автор книги из Иркутска.
Одет не по
сезону. Ни для Иркутска, ни для Москвы. (Теплые вещи узлом у кого-то из
знакомых, на другом краю города…). «Кто там?» «Кто-кто… Юноша в пальто».
Панорама с выходом на Шпиль,
Яблока застенчивый румянец,
Снежные и золотые дни.
Много мёду в сотах и сетях,
Музыка теснится на ветвях,
И река задумчиво дымится.
Город, город – выгоревший сад,
Где проходит юноша в пальто,
Улицу и мир не узнавая.
И на полдороги отцветая,
Снег пережидает снегопад.
Книга,
собственно, не о пальто – а об этом неузнавании мира. Неузнавании улицы.
Неузнавании себя. Кто автор для себя? Незнакомый. Некто. Юноша в пальто. Какой
еще юноша, автору тридцать четыре? Значит, кто-то другой. Простите,
обознались.
Живём, как в затонувшем Петербурге,
мужские качества природы наблюдая.
У хвойных водорослей,
у руин берёзовых.
Но духи узкоглазы,
а ангелы глупы – вот и отличье.
Географические развлеченья
нам не изведать, не пройти вдвоём
по улицам
знакомым и прозрачным…
Улицы знакомые.
Но чужие, как будто под водой. Или – действительно под водой? Снег на них
сыплет (закутаться теплее) – или это цветение… или, постойте: вон уже спелое
яблоко висит?
Назвать –
значит узнать.
Скупость
эпитетов, минимализм в лексике, метафорах – похоже, именно от этой
неуверенности в узнавании. Поэзия Науменко – парадоксальная, глубокая –
возникает, похоже, из страха ткнуть пальцем не туда, увидеть не так, вообще не увидеть.
Не
случайно «зренье» у Науменко рифмуется с «везеньем». «Гений зрения, не покидай.
/ Это «серая» ветка…»
Гений зрения, грозящий улизнуть.
Появляется в двух-трех стихах и муза: редкая птица в современной лирике.
То, что мы не сумели, про
то не сказали.
А тяжёлая муза со свитком в
руке
Стала мутной звездой
подмосковной печали
И мелькает, мельчает,
двоится в реке.
Кажется, эта
верность классическому словарю – с гениями, музами и звездами – от той же
неуверенности называния (не узнавания). С ними, наверное, надежнее.
Но ярче и
сильнее стихи там, где поэт не полагается на этот обжитый словарь, когда
решается увидеть всю фантасмагорию мира – как она есть:
Север по-прежнему гол, никуда не пригоден,
путь до того развезло, что ни барин не едет,
ни крокодил не бежит,
рыба на дрожках не скачет…
Или:
Семёнов не пишет давно
Семёнов наш Рембо
и музыка Глюка
танцует и падает
приветствуя его
где рабочие этих мест
филомелы пустых небес?
на вокзале верней всего –
свист используют как насест…
Чем случайней,
тем вернее. Гений обычного зрения покидает – приходит гений видения. «И ходят ноты
вверх ногами, / Чтоб голос яви подстеречь», как писал другой
сибирско-московский поэт, Леонид Мартынов. Крокодилы в снегу; хвойные
водоросли; поэты-филомелы, использующие паровозный свист для гнездования… И
юноша в пальто (не по сезону), вглядывающийся во все это, узнающий, не
узнающий, трясущийся куда-то по бесконечной «серой» ветке…
Волков И. Стихи для бедных. М.: Воймега, 2011. – 62 с. Тираж
500 экз.
У Ивана Волкова
вектор движения противоположный: родился в Москве, окончил Литинститут, получал
литпремии, устраивал литмероприятия. В чем-то перехваленный, в чем-то
недооцененный; ныне – житель Костромы. «Работает тренером по шахматам в ДЮСШ»,
как сообщает аннотация. На обложке – лежит на серой траве с сигареткой в зубах.
Поглядывает сквозь прищур на читателя.
У Волкова –
замечательный взгляд мастерового.
Там, где у
других поэтов тоска-уныние, Волков просчитывает, присматривается,
примеривается.
Вот если б я на
самом деле
(Клинически)
сошел с ума,
Мне распахнули
бы постели
Блатные желтые
дома.
Мои друзья
нашли бы средства
На первый мой
лечебный год,
Я стал бы жить
из смерти в детство
И видеть мир
наоборот…
Пушкинское «Не
дай мне Бог сойти с ума…», переведенное во вполне бытовой, земной план.
Поэзия не исчезает – она лишь перекладывается на язык иного (нашего, то есть)
времени.
Парадоксальная рационализация
многих, порой неожиданных цитат. Северянинской, например: «С тех пор, как все
мужчины умерли, / Утеха женщины – война».
В разговорах и
спорах степенных
Убедительны и
точны,
Симпатичные
дочки военных
Защищают идею
войны.
Это – тоже
звено в цепочке.
Пусть же помнит
любая страна,
Что пока у
военных есть дочки –
Обязательно
будет война.
Главная тема
стихов – все потихоньку рушится, горит, тонет, гибнет.
Но… для
отдельного человека остается выход.
Своя ниша, свой
укром, своя личная «кострома». «Эй ты, человече, не думай о том, / Что будет с
другими, что будет потом…»
Залечь. Уснуть
и видеть сны. В перерывах гудеть в губную гармошку. Запастись «стратегическим
запасом». «Опять на первой полосе / Руины техники и трупы: / Продай компьютер и
на все / Купи гуртом консервы, крупы…».
Или вообще
отказаться от еды. Просчитаем-ка, сколько выдержим…
Давай не будем
больше есть
И никогда не
встанем с койки.
Как говорят,
недель на шесть
Хватает жировой
прослойки –
К чему
мучительные годы?
Мы не дотянем
до весны,
Но сократим
стране расходы
На сокращение
страны…
А еще лучше –
соблазнить «деву, разливающую пиво». Чтобы не было одиноко в ожидании
Рагнарёка. С девой как-то повеселее. Теплее, домашнее. Любовнее.
Даже кажется,
что все эти мнимые и реальные ужасы наворачиваются Волковым для того, чтобы
острее и пронзительней зазвучала лирика. Повторяющийся сюжет женщины и сна, сна
и женщины. «Волшебная женщина входит ко мне, / Но я уже сплю, я уже над
бульваром…». «Тише дети, Ольга спит…» Потом оба мотива – женского сна и
конца света – сливаются в один:
Мне жаль тебя
будить. Разлился Суходрев.
Неслышная вода
подходит к дальним хатам.
На склонах жгут
траву, трава, перегорев,
Летает дымом
горьковатым.
Плывет,
кружась, по неглубокому затону
Какой-нибудь
древесный хлам.
И лодки,
неготовые к сезону,
Везде вверх
доньями торчат по берегам.
Мне жаль тебя
будить в двенадцатом часу.
Раздвинулась
Ока, расширилась природа.
Разлился
Суходрев и держит на весу
Постройки
Полотняного Завода…
И еще. Стихи Волкова
опровергают мнение, что шансон не может быть поэзией. Может. Удивительно, что
Волкова до сих пор не поют.
Королев С.
Повторите небо. М.: Воймега, 2011. 56 с. (Серия «Приближение») Тираж 500 экз.
Еще одна
судьба. О которой можно говорить, увы, лишь в прошедшем времени. Хотя в каком
времени – не совершая насилия над грамматикой и вкусом – можно говорить о
поэте? Только в прошедшем.
Лобастое лицо
на обложке. Улыбается. Слегка оттопырены уши, бликуют очки. На стене за спиной
бумажка. Попытался разглядеть, показалось, первое слово: «Гений». Или нет?
Побежала метла
по плевкам,
По окуркам да
по листве.
Вася – гений.
Значит, пока
Вася дворничает
в Москве…
(Ноутбук не
знает слово «дворничает»: озадаченно подчеркивает. Заношу в память. Слово
«гений» – знает).
О самом
Королеве узнаем из «стопочки» рядом с фотографией и предисловия Александра
Переверзина.
Родился в городе Бабаево Вологодской
области в 1980-м. В 1997 поступил в Литинститут. Через год вылетел. Отслужил в
армии. Восстановился в Лите. Снова вылетел. Вернулся в Бабаево, работал на
лесоповале. Снова восстановился. Устроился работать на ипподроме. Должен был
защитить диплом в «Лите». Не успел.
Ощущение
абсурдно длящейся биографической цитаты. Словно «веревка удавленника Сережи
Есенина» лежит не в «специальном музее», как придумал Мандельштам, а гуляет по
свету.
Вообще,
есенинское влияние – биографическое, поэтическое – в современной поэзии –
какая-то запрещенная тема. Есенина сдали графоманам, засоряющим реки поэзии
бесконечным сплавом берез и осин. Есенина стали бояться, как раньше боялись
Надсона.
Стихи Королева
порой откликаются есенинскими пасторалями – но с ироничной отстраненностью:
Не ест корова
одуванчики –
Предпочитает
клевера,
Аристократка.
Вон и мальчики –
Подпаски. С
раннего утра
Опохмеляются –
стаканами!
Утробно воют и
рычат –
Они уже неделю
пьяные,
И стали вроде
лешачат…
Спасибо, видели
и слышали,
Что не скудеет
край родной!
Я прочь
отправился и вышел
На кладбище.
Над головой
Ворона пасть
свою раззявила:
Мол, тоже
выпью, как займу, –
За то, как
сельские хозяева
Ушли безропотно
во тьму,
Как честно
прожили-закончили
Свою
бесхитростную «жись»…
Дин-дин – по
лесу колокольчики –
Ага, коровы
разбрелись!
Идиллическое
начало. Ироничное развитие (с подпасками). Ернический «закадровый» текст
(«Спасибо, видели…»). Несколько мрачных кладбищенских строк… И снова –
блестящая закольцовка – колокольчики, коровки.
«Есенинское» у
Королева – не вторичное, не эпигонское. Это некая онтологическая близость,
порою – до следования есенинской строфе, интонациям, но все равно получается
новое, свое:
Город
сине-серый
Как бушлат
мента.
От осенних
скверов –
Та же тошнота.
Но ларьки
пивные
И церквей шатры
–
Светят, как
иные,
Высшие миры.
Мне туда не
надо:
Я не дожил дня.
Время
листопада,
Мрака и огня…
И совершенно
неожиданное – и столь же «свое» – перекликание с Бродским («Осенний вечер в
скромном городке…»):
В
провинциальных страшных городах,
Колючими
крещенскими ночами…
(Где фонари
горели не всегда,
А что горели,
рано отключали) –
По всей
Вселенной делалось темно,
И ветхий дом в
пространство уносило,
И думалось, что
смотришь не в окно,
А в чью-то
незарытую могилу…
В современной
лирике дефицит трагичности. Не уныния, но мира, построенного по законам
трагедии. В стихах Королева – пусть даже его собственный голос не успел
устояться (а у кого он в двадцать с чем-то – «устоялся»?) – эта тема судьбы и
смерти вполне сложилась. Правда, тут же хочется добавить: к сожалению.
Через призму стиля: Александр Кабанов, Аркадий Штыпель
Это не значит, что у этих поэтов нет
биографии. Есть. Кабанов, например, живет в Киеве; а для русского поэта жить
сегодня за пределами России, на подтаивающей льдине русского языка – это уже
биография, почти жизнестроительство.
Или Аркадий
Штыпель. Родился в Каттакургане Самаркандской области, детство и юность в
Днепропетровске, исключен из университета с обвинением в украинском
национализме. Да и московская часть биографии вполне колоритна: работал
инженер-акустиком, фотографом, дворником…
И все же –
рискну утверждать – стиль у этих поэтов «перевешивает» биографию. Может, потому
что сам я познакомился со стихами Кабанова, еще когда не было никаких «Киевских
лавр», как, впрочем, и лавров у самого поэта (чей перечень на его последней
книжке даже несколько избыточен; впрочем, цветущая избыточность – вообще
фирменный знак стиля Кабанова…) А стихи Штыпеля запомнил по «арионовским»
публикациям – а в «Арионе», как известно, поэты предстают как в чистилище – без
портретов и биографий, «одними стихами»…
Кабанов А. Happy бездна
to you. Харьков: Фолио, 2011. (Серия «Сафари»). 187 с. Тираж
1500.
Памятник
взмахнул казацкой саблей –
брызнул свет на
сбрую и камзол,
огурцы
рекламных дирижаблей
поднимались в
утренний рассол.
На сносях
кудахтает бульдозер –
заскрипел и
покачнулся дом,
воздух пахнет
озером, и осень –
стенобитным
балует ядром…
После хмурых
северных пейзажей Науменко, Волкова, Королева – попадаешь в буйное южнорусское
барокко. Где барочна и природа, и даже стройтехника.
Количество
солнца в стихах Кабанова неимоверно.
Его плотные
сборники – все в твердой обложке, мягкая может не выдержать мощность квантового
потока – можно использовать как солнечные батареи.
Даже когда
Кабанов пишет о плохой погоде, его палитра сияет красками юга.
Непокорные
космы дождя, заплетенные, как
растаманские
дреды, и сорвана крышка с бульвара,
ты прозрачна,
ты вся, будто римская сучка, в сосках,
на промокшей
футболке грустит о тебе Че Гевара.
Не грусти,
команданте, еще Алигьери в дыму,
круг за кругом
спускается на карусельных оленях,
я тебя обниму,
потому что ее обниму,
и похожа любовь
на протертые джинсы в коленях…
Свободное плавание среди парадоксов
и созвучий, игра – точнее, ненавязчивый отпускной флирт, – с метафорами. Так
рифмовал бы Гоголь, если бы он был ранним Пушкиным.
Есть, конечно, и более близкие стилистические
источники. «Московское время», например. Или метареалисты – Парщиков, Жданов,
Еременко. Как когда-то определил метареализм Эпштейн: «поэзия той реальности,
которая спрятана внутри метафоры и объединяет ее разросшиеся значения – прямое
и переносное»[3].
У Кабанова – не
просто разросшиеся, но ветвящиеся, перекликающиеся метафоры. Обратная сторона
этого словоцветения – несколько избыточная живая масса стихов. Так что при
чтении некоторых стихов приходит мысль о ножницах. Представляются почему-то не
редакторские (пусть даже в виде вордовской иконки), а ножницы садовника,
прореживающие слегка заросший куст.
Блажен
фуникулер, что он – на букву «фу»,
когда над ним
горит и плавится магнето,
когда в него,
как в тесную строфу –
упрятано
удушливое лето,
а это – фосфор,
ацетон да йод,
и тень сомнения
прохлады не дает.
Легкая и
блестящая игра – не только со словом «фуникулер», но и с ненавязчиво
инкрустированной во вторую строку окуджавовским: «Горит и кружится планета». Удивительно
точная, почти осязаемая (точнее, обоняемая) картинка.
Так поплавок (с
оглядкой на бесценник:
где «лав» –
любовь, где «поп» –
простой
священник,
где «ок» за око
– плохо ль, хорошо ль)
подтягивают
вверх, чтоб избежать повтора,
чтоб глубину возвысить
до упора,
и в жабрах
облаков поблескивает соль…
Эта
замечательная соль немного искупает лишнее, хотя и остроумное расчленение
поплавка на слоги. Впрочем, с каждой новой книгой Кабанова таких словесных
шарад все меньше. Эволюционирует и стиль, не теряя своей узнаваемости. Жесткая
форма перемежается верлибром, дольником…
Пару слов об
обложке. На первый взгляд – тарелочка с куском торта и именинной свечкой.
Вглядываешься – не торт, а кусок сала с прожилками. Еще смотришь – начинает
видеться холмик с поминальной свечой. Снова смотришь: ерунда, именинный торт,
присыпанный мелкими цукерками… Хорошая обложечка.
Так и стихи
Кабанова. При всей ясности и рассчитанности на «разовый эффект» – многозначные,
многослойные, непредсказуемые при каждом новом прочтении.
Так и нужно: «Стихи – непредсказуемы», – как
пишет герой следующего очерка, Аркадий Штыпель.
Штыпель А. Вот слова. М.: «Русский
Гулливер» / Центр современной литературы, 2011. (Поэтическая серия «Русского
Гулливера»). 124 с. Тираж 300 экз.
Если стиль у Кабанова – это игра с
метафорой, то у Штыпеля – со случайными (как бы) словами, камушками, ерундой.
Стиль Кабанова растет из детского
стремления истолковать по-своему каждое необычное слово. «Фуникулер» от слова
«фу». «Линза» от имени «Лиза».
Стиль Штыпеля – из детского же
придавания обычным словам – необычного, щекочущего смысла.
как если бы какой нимврод
вдруг скажет слово: явамрад
или другое: виноград
или такое: даромдам
а третье слово: догони
тут загораются огни…
Нимврод – точнее, Нимврод, один из ближайших потомков
Адама. Живший в те времена, когда многие вещи еще имели названий. А названия –
еще не приклеились окончательно к вещам.
«Бездонно имя всякой божьей твари /
и прозвище любой насущной вещи…»
Эти строчки даже точнее передают
нерв стихов Штыпеля, чем трехстрочие «Вот слова: / их значения / не имеют
значения», первая строка которого стала заглавием книги. Хотя, если учесть, что
это – парафраз лермонтовского «Есть речи – значенье / Темно иль ничтожно…»,
то все встает на свои места. Речь о значении обыденном, привычном.
Стихи Штыпеля – волшебная копилка
«незначительных», онтологически униженных слов, фраз, строчек.
мышиными глазами
глазеет малышня
а по снегу буксуют
машинные масла
горячие моторы
пятнают колею
и это так же странно
как снегопад в раю
Масла, моторы. Грязный снег. Обрывки
фраз, затертых цитаток, воспоминаний.
В этом же ряду, с этими нищими
духом, то бишь, смыслом, предметами, и россыпи уменьшительных суффиксов.
«Седенькие речки». «Веселенький
шлягер». «Хоронили бабочек птичек». «Все б огонечек цвел…» «Человечек
умирает…» Не знаю, у кого из современных поэтов в стихах столько же
уменьшительности и ласкательности.
Порой этих сирых и убогих слов
(словечек) – с перебором. Что, даже чудесно ритмизованные, оркестрованные,
стакнутые в парадоксальных сочетаниях, они не еще недородились. Скорее музыка,
чем слово.
приходит время –
в смысле уходит
в смысле
ревмя
время
…
куда подевались
золотые
стеклянные
песочные часы детства?
…
ку-ку
с вмятиной на боку
картонный глобус…
Штыпель называет это «стихами для
голоса». Хотя – какие стихи, если они стихи, а не буквы – не для голоса? Даже
при чтении глазами. Штыпель это понимает прекрасно. «…Артикуляция, напряжение
органов речи, возникающее даже при мысленном чтении, составляют физиологическую
основу нашего стихового восприятия», – читаем в одном из его коротких эссе, там
же, в сборнике.
Одного голоса мало, хотелось бы
побольше логоса, пусть даже в «ку-ку / с вмятиной на боку».
А лучшее в книге, на мой взгляд, –
сонеты.
Лучшие сонеты, читанные за последние
годы. В них все – и голос, и логос, и мелос.
не столь уж интересен позитрон,
его встречь времени попятное
мерцанье,
ни решетом объявший мирозданье
сгущенных числ медлительный закон,
ни протоплазмы грозовой бульон,
ни океанской зыби колебанье,
ни жабр глубоководное дыханье,
ни ржавой Этны виноградный склон –
возможность мысли – вот что нас
томит,
клубится, обрывается, дрожит,
как двух зеркал взаимоотраженье,
как обнаженный горизонт земной:
избыточное, внутреннее зренье
и этот голос, небессмертный, твой.
Целый клубок интертекстов:
пушкинских, георгие-ивановских, и, разумеется, шекспировских. Возможно,
сказалось то, что Штыпель переводил – и довольно интересно – сонеты Шекспира
(хотя кто их только, бедных, не переводил…) Тут уже не только «слова, чье
значенье не имеет значенья», – тут рудоносная словесная порода, то, что Пушкин
называл «метафизическим языком»…
Но пора переходить к последней
книжной паре.
Через призму жанра: Алексей Алехин, Мария Рыбакова
Обе книги – на грани поэзии и прозы.
У Алехина – чуть ближе к поэзии.
Ярче, крупнее метафоры, концентрированнее лирическое высказывание. У Рыбаковой
– ближе к прозе. Шире дыхание, проявленнее сюжетная ткань.
Хотя графически стихи Алехина оформлены,
как маленькие рассказы, а «Гнедич» Рыбаковой идет стихотворными столбцами.
Хотя Алехин определяет жанр своего
«Жука» как «стихотворения в прозе». А Рыбакова – как «роман» (правда – в
«песнях»)[4].
Хотя… Впрочем, достаточно
сопоставлений. Теперь о каждой книге отдельно.
Алехин А. Полет жука. М.: Астрель,
Аванта+, 2011. 63 с. Тираж 1000 экз.
Стихи Алехина – это чудо зрения.
В детстве меня раздражало (и
смешило) выражение «разуй глаза». Словно на глаза для чего-то натянуты туфли.
Утыкаешься ресницами в стельку, лезут в глаза шнурки.
«Полет жука» – весь – написан
разутыми глазами[5].
Снятая обувь выставлена на просушку.
Две пары кед, белые и
черные, сушатся на жестяном подоконнике последнего этажа.
Будто владельцы их
разулись там и нырнули, взявшись за руки, – в голубое небо.
Белые и черные кеды. Голубое небо.
Алехин не стесняется цветовых эпитетов, открытых тонов. И тени у поэта –
разноцветные:
Коричневая тень ребенка
тащила за собой по дорожке розовую тень воздушного шарика.
Даже там, где траур и небытие, цвета
не бледнеют – но кажутся еще ярче.
В крематории
бледно-сиреневый гроб перевязан розовой лентой, вроде конфетной коробки, и
никелированная вагонетка укатила его за черную бархатную занавесочку…
Цветаева писала о Пастернаке, что
мироздание для него словно ограничилось четвертым днем Творения. До создания
«животного царства», отсутствующего в пастернаковских стихах.
У Алехина – еще успели сотвориться
насекомые: жуки, шмели, бабочки, мотыльки. Они – связующее звено между природой
и техникой, прозой и поэзией. Не случайно в эпиграфе к книге стихотворение в
прозе сравнивается с полетом жука («Стихотворений в прозе не бывает. А жук, по
аэродинамическим расчетам, не должен летать. Но он летает»). А залетевший в
комнату шмель… Впрочем, лучше процитирую:
Под утро в распахнутое
окно вломился некто огромный. Он жужжал, прогревал моторы и бился головой о
стекло, руша и без того хрупкую паутину сна, едва затянувшую комнату. Потом
умолк.
Проснувшись в полдень, я
обнаружил возле оставленной на подоконнике пишущей машинки труп могучего
черного с позолотой шмеля. Точно той окраски, что и мой древний «ундервуд».
Будто из него выпала и
погибла по недосмотру живая деталька. Вроде вдохновения.
Нет, «деталька» эта – как показывает
книга – на месте. Разве что теперь не в древнем ундервуде…
Есть в сборнике и роман. «Рукопись,
найденная в метро». Ровно четырнадцать страниц – наверное, самый спрессованный
роман, который мне доводилось читать.
Каждая строчка выглядит
самораспаковывающимся файлом, в котором заключен отдельный рассказ или даже
повесть.
Уже через пару недель
весна орудовала вовсю, как раскрасневшаяся прачка.
На улицы выпорхнули
совсем юные женщины, вылупившиеся из школьниц за минувшую зиму.
Он тащил среди них свое
одиночество, как несут на плече длинную, прогибающуюся доску.
«Алехин – находка для теоретика
литературы, пишущего о смешении или синтезе жанровых форм, – пишет И. Шайтанов.
– Верлибр – если посмотреть со стороны стиха, прозаическая миниатюра – если
посмотреть со стороны прозы»[6].
На мой (не теоретика) взгляд – все
же, стихи.
Просто алехинская строка длиннее и
потому «тяжелее» (нагруженнее смыслами, образами, созвучиями)
среднепоэтической. Поэтому и «летают» эти стихи пониже, поближе к растениям,
предметам, механизмам, их фактуре и расцветке.
Как раз на уровне «полета жука».
Рыбакова М. Гнедич: Роман. М.:
Время, 2011.
Роман, как значится в оглавлении.
Больше, разумеется, «Рукописи…» Алехина, но не так уж на много. Чуть более
ста страниц поэтического – подчеркиваю – текста формата А5.
Честно перелистал снова весь роман
(поэму?) пытаясь найти «ударную», показательную цитату. Не смог. Если у Алехина
каждую строчку можно цитировать отдельно, у Рыбаковой поэтическая энергия,
драматизм возникает – и нарастает – на стыках монтируемых фрагментов ровного,
эпически отстраненного повествования.
Старец идет по кромке
многошумного моря
полюфлойсбос,
где валы на песке набегают с
плеском,
с пеной, грохотом – и шипя
отползают:
он безмолвный идет по берегу
немолчношумящей пучины.
Море не слушает человека,
а человеку кажется,
что он понимает язык,
на котором с ним разговаривает
вода.
Каждый раз, когда от нее приносили
записку,
он искал слово «твоя».
Бог мышей, исполни мою просьбу –
дай ей полюбить меня!
(Ничего не отвечает бог мышей,
только тихо скребется в углу
и шуршит обоями
по ночам.)…
Развернутая, многостраничная элегия.
Сумрачное зрение одноглазого поэта; античность, но со скребущимся в ней мышиным
хаосом. Девятнадцатый век, классицизм – с теневой, «звериной и стальной» его
стороны.
Потом они молчали: что-то звериное и
стальное
держало их в объятьях,
намного более прочных,
чем прикосновенье друзей друг к
другу.
«Я прочитаю тебе стихи», – говорит
Батюшков,
и Гнедич кивает, хотя и в полусне,
и слова, как реки, текут куда-то,
вместо того, чтобы оставаться
звуком…
Поэт целует прелести Хлои,
а кто эта Хлоя – неизвестно ему
самому.
Златые кудри пахнут розами,
грудь лилейна, шаги легки;
поэт томится, но не совсем
по-настоящему:
пастушка вот-вот придет на свидание,
он ждет ее под душистой сенью
деревьев,
чьи ветви становятся все длиннее,
чернее и суше,
лес обступает поэта, безумием
черный,
и тропинок уже не найти –
а поэт все поет о пастушке,
о луче, что вот-вот потухнет…
(Невольно вспоминаешь «Пастушку»
Ирины Ермаковой из «Колыбельной для Одиссея»: «Она поет поет бездумно и
всевластно / И день поет и нощь она всегда поет / И в голосе ее бесчинном и
прекрасном / Таится торжество и рокот донных вод…»[7]).
«Гнедич» – редкое в современной
поэзии (прозе?) повествование о поэте. Поэты как никогда много говорят о самих
себе, но поэт как герой ушел из худлита, отступил в нон-фикшн, под серые крылья
ЖЗЛ, в холодную литературоведческую тень. Рыбакова написала о поэте, о его
мыслях, стихах, переводах, «через призму биографии». Талантливо, убедительно,
печально. Безумие Батюшкова. Гнедич, умирающий от ulcera syphilitica. Бессонница, Гомер, тугие паруса…
Пора закругляться.
С сожалением оглядываю лежащие рядом
с ноутбуком книги – Карасева, Василевского, Хоменко. Еще несколько книжек в
электронном виде дожидаются своей рецензионной очереди в чреве самого ноутбука.
А уже появляются книги нового, двенадцатого года.
Впору бога мышей (Аполлона Сминфея,
«мышиного») просить не о любовных дарах, а о времени все это прочесть,
продумать, прорецензировать.
Но – «ничего не отвечает бог мышей,
/ только тихо скребется в углу / и шуршит обоями / по ночам…»
[1] Перельмутер
В. Фрагменты о книге поэта // Арион. 2005. № 1. С. 34.
(magazines.russ.ru/arion/2005/1/pere23.html).
[2] См.: Книжная полка Евгения Абдуллаева // Новый мир. 2011, № 4. С.224-229. (magazines.russ.ru/novyi_mi/2011/4/kn12.html). В том обзоре я допустил досадную неточность, употребив слово «коммерциализация» в отношении поэтической серии «Воймеги». Имелось в виду лишь то, что некоторые книги этой ценимой мною серией серии издаются за счет средств, привлеченных самими авторами (что делается и многими другими издательствами), – а не получение коммерческой прибыли.
[3] Эпштейн М.Н. Парадоксы новизны. О литературном развитии XIX – ХХ веков. М.: Сов. пис., 1988. С.164.
[4] Жанровая «двуполость» «Гнедича» отразилась и в его премиальной судьбе в 2011 году. Он вошел в шорт-лист премии Андрея Белого в номинации «Проза» и был удостоен премии «Anthologia» как поэтическая книга.
[5] Не случайно выпущенный годом раньше сборник Алехина назывался «Голыми глазами» (М.: Астрель-АСТ, 2010).
[6] Шайтанов И. И все-таки – двадцать первый… Поэзия в ситуации после-пост-модерна // Вопросы литературы. 2011. № 4. С. 22.
[7] Ермакова И. Колыбельная для Одиссея: Книга стихов. М.: Журнал поэзии «Арион», 2002. С.53.