Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2012
Ната Сучкова
(настоящее имя — Сучкова Наталья Александровна) — поэт. Родилась в Вологде в 1976 г. В течение четырех лет издавала в Вологде литературный альманах “Стрекоза”. Окончила Литинститут им. А.М.Горького в 2006 г. Автор книг стихов “Лирический герой” (М., 2010) и “Деревенская проза” (М., 2011). Стипендиатка Русского ПЕН-центра и Фонда Альфреда Тепфера (Германия) 2000 г. Лауреат премии “Московский счет” (2011), VIII Международного литературного Волошинского конкурса (2010) и др. Живет в Вологде.
* * *
Лед-ледок — на молочный зубок,
на советский пятак полновесный,
ну а воздух — тяжелый, как вздох,
вон, ребят попроси — перевесят.
Небо синее на болтах
мужики прикрутили здесь,
перепачкались в облаках,
мне не кажется — так и есть.
Так и будут стоять потом,
протирая — ну, нах! — глаза,
под рекламным кривым щитом
да на лестнице в небеса.
* * *
Идет Никола зимний —
В сугробах тают плечи.
На зимней ли резине?
В поддевке ли овечьей?
Тепло от тонкой свечки,
Он греет всех неважно —
В поддевке ли овечьей,
в футболке ли бумажной.
— Довольны ли? — Спаси Бо!
Кружится снег, играя,
Похож Никола зимний
На деда Николая.
Идет с реки навьючен,
И пар над ним живой,
Как облако, нет — туча
С колючей бородой.
* * *
Как круглей всего земля с северу,
Как наелися теля клеверу,
Не мычат, а голосят-охают,
Точно в каждом с порося облако!
Бабы ахали себе в подойники,
Зоотехников зовя и угодников.
Ну а к вечеру пришел недотыкомка,
Проколол пуза телям вилкою —
Колыхались по задворкам простыни,
Выходил дух звонким шипом-посвистом.
И стоят теперь теля на лугу,
Каждый — с дырочкою в левом боку.
* * *
Дыша духами и туманами,
одеколоном “Шипр” — без сдачи нам! —
здесь называют ресторанами
уборные, чуть отстоящие
от домиков кривых, потерянных,
но крепких дедовых, приземистых,
где сотни лет идет по телику
прекрасное “Давай поженимся”.
Где — прямо шел, так и заблудишься,
а чуть свернул — все ясно стало,
где разливают “Шипр” по блюдечкам
за неимением бокалов.
И тот альбом, где все покойники
отдельно сложены, припрятан,
и кролики с глазами кроликов
из клеток смотрят аккуратных.
* * *
Точно прыщик сковырнул — пил полмесяца,
Рыбы плавают по дну, Вася — крестится,
На затоне в камышах — задубелые —
Серы облаки кроша, льдины белые.
Укрывается в пупырышки гусиные,
Две недели керосинил, ноги синие,
Было дело, не совру — сильно квасил,
Но, как стеклышко, на льду — ни пивася.
Крестный ход смотрел в прямом по “России” —
Карасей-то, карасей накрестили!
Рыбы плавают, порхают — красиво! —
В иорданях во своих, в палестинах.
Выплывают изо дна на поверхность,
Не поймалась ни одна — ну и хрен с ним!
Пусть живут, и жить другим не мешают,
Я и сам тут рыба, только большая.
* * *
Крутится, вертится шар голубой,
а жениху — фиолетово.
Как будто розочки на торте кремовом,
подружки в розовом и в фиолетовом —
хоть понадкусывал, помял и то!
В цветах искусственных гудит авто!
Ах, тетки-бабушки, вокруг кружение,
Ванюша — в галстуке, Ванюша женится, —
букетик брошенный размыт, как клякса, —
с опухшей рожею — застыл у загса.
Но в животе его пошлейшим образом
порхают бабочки и лупят по носу,
капу-капустницы, лимо-лимонницы,
будто шампанское, бьют в переносицу.
А над высотками в лучах прожектора
сорвалось облако, летит — волшебное,
из украшения торжеств шарами
его волшебное — над всеми нами.
* * *
Заплетается язык, заплетае…
Покажи, что у тебя во рту!
Пионер за обе щеки уплетает
вязь арабскую — конфету кара-кум.
У нее было много чего от Африки,
а самое главное — вид не зимний,
руки ее — бурые зяблики, руки мои — красные зяблики,
в одинаковых варежках на резинках.
До чего же мы были смешные маленькие,
и что каждый раз меня поражало —
с головы ее войлочной, точно валенок,
все время сваливалась ушанка!
О, эта ушанка — мужская, красивая!
Предмет моей зависти нездоровой —
у меня была кроличья мягкая зимняя
с отвратительными помпонами.
И когда я расспрашивала ее робко,
жизнь моя висела на волоске:
ее папа был, не представить, в Конго,
ее мама была в Москве.
Птица райская ты, пионерка Сима,
мой товарищ ты, хулиган и брат,
еще помнишь ли минтаевую зиму?
Как копили мы на жаркий шоколад?
И когда, наконец, двести грамм наши взвесили,
и мы раздербанили сверток,
половина конфет была мягкой и плесневелой,
а половина — твердой.
Мы тогда все выбросили под лестницу,
но сейчас приврать мне хочется и придумать,
что мы его ели, и было нам весело,
и не было слаще того кара-кума.
* * *
Среди зимы, в сугробы заметенный,
Стоит один — заплакан и бескрыл,
Апухтин — синий, Анненский — зеленый,
И голос был, и голос говорил.
И он взлетел, стал голосу послушен,
И он старался из последних сил,
Дракон летучий или змей воздушный
Его над нами всеми возносил.
Он понял все, он был пацан смышленый,
Пока мы все толпились на реке,
Апухтин — синий, Вяземский — зеленый,
Летели в тонком рыжем рюкзаке.
Он слышал их, он замер, неподвижный,
Он, как комета, в воздухе завис,
Летели ноги, валенки и лыжи,
А не тянули, как обычно, вниз.
Лишь он один — худой, прыщавый, длинный,
За каждого, кто был уже прочтен,
Взлетел тогда со школьного трамплина
С зелеными и синим за плечом.
* * *
Лампа тусклая, призрачный матовый свет,
видишь рифмы — твоим не чета,
вот еще один мертвый хороший поэт,
ты его почитай.
Как он крепкие курит на лестнице с психами
и стоит у перил, и качается,
и еще всего много другого напихано,
но потом и хороший поэт все ж кончается.
А дурацкая музыка через усталость
все поет, хоть ты тресни,
чтобы каждое слово валялось
в беспорядке на том самом месте.