Стихи. С грузинского. Перевод Марии Фарги
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2012
Фарги Мария
“Поэзия… вовеки непереводима, родному языку верна”. Эти строки вырвались у Александра Межирова во время работы над переводами Галактиона Табидзе, чье 120-летие отмечается ныне.
Но “галактика Галактиона” по-прежнему влечет поэтов-переводчиков, “счастливый баловень стиха” (Мих. Луконин) зовет к творческому соперничеству.
Переводы Марии Фарги — еще одна попытка приблизиться к краю галактики, проникнуть в тайну лирики Галактиона.
Однажды вечером
И плескалась под ласковым ветром вода.
Чуть потрёпанный жизнью, но всё-таки денди,
Корабля ожидая, рассказывал так:
Помню юную женщину, взгляд её смелый,
И такой же, как этот, летящий закат,
За оградой плоды золотые висели,
Там людьми и оркестром пульсировал сад.
Нимфа морщила лоб: ни знакомых, ни встречи…
В облаках одиночества я разглядел
Затаённым желанием пьяные плечи
И покорность — отмеченных Богом удел.
Вероника, Вероника, Верочка, Вера,
С полотна Веронезе сошедшая вниз,
В кабачках пили мы дорогую мадеру
И отчаянно резались в пульку и вист.
А потом понеслось!.. Небеса Петрограда
Отражённо дрожали в холодной воде.
Жизнь отдал бы за пьяную искорку взгляда…
Где искать тебя, Вера, Вероника — где?!
Падал день, как помятый платок из кармана.
Я стоял на мосту, отрешённо ничей.
И — насмешка мечтам моим — вдруг из тумана
Вышла женщина с чёрным ружьём на плече.
Я окликнуть хотел, но её окружали
Комиссары. Шагами их кончился мост.
И слова запоздалые в воду упали:
– Вероника! Вероника? — всплеском вопрос!..
Вспоминал я её до вечернего звона,
Тосковал по родной виноградной лозе.
“…Знаешь, страны чужие нас дарят короной
Одиночества сладкого, лёд — в бирюзе…”
Вероника. Вероника. Верочка… Вера!
С головой погрузился в то время, когда
В кабачках пили мы дорогую мадеру.
Карты врали, что горе — ещё не беда.
День второй. В скучной, мутной кофейне, под вечер,
Я услышал — и это сказала она:
“Как любил он мои обнажённые плечи!
Никогда не пила я такого вина… —
Помолчала. Добавила: — Власть наша будет
Крепче стали, опаснее зимней пурги
Для врагов. А потом станут праздником будни!”
И я понял: сегодня мы с Верой — враги.
Я не верил! — Вероника, Верочка, Вера…
Встречи день был, как дуб молодой на скале.
Это вечность — мы пьём дорогую мадеру —
Пусть придётся мне завтра в снегу околеть!
Третий день. Резкий голос. И класс — против класса!..
Началась перестрелка. Здесь белым был — я.
А дракон революции — серая масса —
Жёг сознание насмерть огнём бытия.
Слишком поздно увидел я в тусклом тумане
Мою Веру… Уж пуля пронзила мне грудь.
Но решив — перед смертью судьба не обманет,
Я взмолился: “Вероника, милая, будь!..”
Оступилась. Нагнулась. Я думал — заплачет.
Окровавленный снег отразился в глазах.
Не узнала меня. Её звали иначе:
— Эй, Калужская Верка, встань! — кто-то сказал.
Романтический взор скрыла взглядом незрячим.
Руки — крылья любви — изуродовал труд.
Не узнала, конечно, а как же иначе!..
Горе стало бедой. Видно, карты — не врут.
Вероника! Вероника! Верочка! Вера!
Брань. Казармы. Расстрелы. Разбойничий свист.
А мы… пили тогда дорогую мадеру…
И отчаянно резались в пульку и вист.
Осень в мужской обители “Непорочного зачатия”
Ноябрь перегнал и сдул.
И жгучая страсть прошла.
Дворец поглотила мгла.
Лишь светятся у воды —
В тон листьям — твои следы.
На книге подсвечник спит.
А в книге — безумный скиф.
Несу я его лицо
В обитель святых отцов.
У входа, как чёрный снег,
На голову — фрески след.
И строгого свода свет.
Спасения нет, нет, нет!
Разрушат колокола
Свою колокольню дотла.
Пустынные ветры мстят —
Ты помнишь меня… — Свят!.. Свят!
Лавины листвы — след бурь.
Ты брови в тоске не хмурь.
Зря ворон сулит февраль
С креста колокольни, враль!
Я снова в плену огня,
Который хранит меня.
И пусть донесут Ему
Молитвы мои сквозь тьму:
Газеллы — поэт-апаш,
Перчатку — дворцовый паж.
Придёт… Но когда?
Ты придёшь… Но скоро ль?
Мук любовных ожиданье —
Сладость без укора.
Лишь избранник твой услышит
Нежной доли лепет.
В жизни раз поёт — как дышит —
Белый, белый лебедь.
Нет, не счесть цветов у Денди
В королевстве Мона.
Ночью пьяный ветер бредит
Вздохом Трианона.
Вижу в зазеркальном срезе
Справа и налево:
Шуазель и Эстергези,
Я и королева.
И воспитанный, и властный,
Мой старинный, нежный
Стих, нечаянный, как ласка,
Сном смыкает вежды.
Только хрупкие фонтаны
И хрусталь Версальский
Краешком лукавой тайны
Мучают по-царски.
Королева! Конь мой синий
Ловит странной рысью
В синем лабиринте линий
Сильный ветер высей.
Рассыпает гриву трелью —
Дробью, дробью, дробью!..
Хлопья снежные в апреле,
Розовые хлопья.
Волновались…
Сплетни тенью плетень оплетали,
И амурные рдели вопросы —
От стрелы, мол, спасёшься едва ли…
Дорогие, отвечу вам прямо —
Об одной из вас все мои книги,
И на дне её глаз Бог припрятал
Гениальность мою и вериги.
Надписи
Верю в май и нисколько не верю в мистерию.
В книжной мудрости — жизни, как в высохшей жерди.
Не хочу, господа, я такого бессмертия.
На тома разномастных невежд тратить время?
И без них справлюсь я с мировыми проблемами.
Вновь эфемера
Пиршество злое природа вершит,
Царствует ветер — незрим и неслышен,
Властной рукою касаясь вершин.
Узкая клетка молчания — стопы,
Небо пустое — его потолок,
Снова и снова ломается тополь
Лишь потому, что он слишком высок.
Хрупкая участь поэта — невинно
Пасть от жестокой руки высоты.
И не цветы под ногами, а — глина
Лживых свидетельств и грязь клеветы.
Но для него, там, где выше и выше
Звон колоколен на помощь спешит,
Царствует ветер — незрим и неслышен,
Властной рукою касаясь вершин.
Сбылся Париж, обиталище гурий,
Стлался полей Елисейских атлас.
Молнии ярче, внезапно, как буря,
Женщина в жизнь его — ворвалась!
В щелях беспамятства вспыхнуло пламя,
Путая суетность с сутью вещей.
Ввысь поднимая безумия знамя,
Женщина вихрем носилась в душе.
Вдруг сорвалась и глазами раскосыми
Рухнула роща, как конь с высоты.
Воды сомкнулись над чёрными розами
Смерти кругами бездонной беды.
Пена морская — любовь… Тень озябла.
Молнией выжжена пошлость и грязь,
Чтоб эпитафию высекла сабля:
“Женщина в жизнь его — ворвалась!”
И Паганини… Он скрипку роняет,
Слыша каприччио в рокоте волн.
Сцена надеждами вновь озаряет
Ноты расстроенных флейт и валторн.
Нем Паганини. Струна безнадежна.
Но наступает прощания час…
Женщина плачет так тонко, так нежно,
И хризолиты струятся из глаз.
Узкими пальцами трогает розу,
И, отразив торжество красоты,
В трещине зеркала рушится проза
И вырастает крыло высоты.
Ангелом рвётся из рук его скрипка,
В воздухе реют дворцы — всё она!
Льётся эфир, будто не было крика.
Тайна бессмертия разрешена.
Брызжут заводы слюной оголтелой.
Гений эпохи, Верхарн — новый Дант —
Ищет слияния стали и тела
В песне, играющий смертью гигант.
В беге колёс, исчезающих в паре,
Слышится хохот: — “Вер-ха-а-арнн!..” — Впереди
Мир, погибающий в чёрном угаре.
С этого поезда нам не сойти.
Время совсем обезумело — скорость
Душит горячими пальцами тех,
Кто её создал. А каменный город
Требует новых и новых смертей.
На раскалённые рельсы Руана
Дунул невидимый ветер вершин…
Тополь сломался. Убили Верхарна!
Слава тому, кто свой подвиг свершил.
И Достоевский… Как будто сто казней,
Сто смертных казней, и ночь, и туман…
Ночь, и туман, и палач безотказный
Целую вечность сводили с ума.
Кто разгадает, простит и оплачет
Тайну печальную этой судьбы?
Смелость безумную мыслить иначе:
Ад — это есть невозможность любви.
Слишком большой, он не просит спасенья.
Скрыла лицо его облака тень.
Он уже знает, что смерть совершенна
И безобразна в своей наготе.
На эшафоте глазами он ищет
Пана в толпе. И доныне тот взгляд
Ум омрачает, опасен, как яд.
Царствует ветер — незрим и неслышен…