Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2012
Ливинский Станислав Аликович
— поэт. Родился в 1972 г. в г. Ставрополь. Работал фотокорреспондентом, видеооператором, звукорежиссером. Участник Форумов молодых писателей России в Липках. Стихи публиковались в “Литературной газете”, журналах “Юность”, “Знамя”, “Волга” и др. Автор книги стихов “Оглазок” (Ставрополь,2000). В журнале “Дружба народов” печатается впервые. Живет в Ставрополе.
* * *
по восемнадцать шумных лет.
У них не оказалось блата.
Повестка из военкомата,
военный новенький билет.
В стране без права перемотки,
в зелёной выцветшей пилотке
почти при батюшке-царе
я, словно муха в янтаре:
найди меня на этой фотке.
Салага с талией осиной.
В казарме холод. Дедовщина.
Из дома писем долго нет.
Ещё игрушечный мужчина,
я в настоящее одет.
И песня главная о старом,
как смерть дыхнула перегаром,
и ты сползаешь вниз по стенке,
и пишешь маме на коленке —
Люблю. Целую. Не скучай.
И краснодарский куришь чай.
Отбой. Дежурный свет луны.
Но в армии не снятся сны.
А где-то дембельская осень.
Всё по накатанной пойдет:
заматереешь через год,
умрёт отец, девчонка бросит.
Да что ты знаешь о судьбе?
Сидишь, играешь на губе,
что время до смерти залечит,
что через десять лет с предплечья
сведёшь наколку ДМБ.
Не замирает больше дух.
И гармониста лишь по пьянке
в пивной попросишь — сделай, друг,
для нас “Прощание славянки”.
* * *
Там в залог оставим паспорта.
Здесь перекантуемся на даче.
На покрышку сядем у пруда.
Плещется зелёная вода.
— Можешь плавать?
— Только по-собачьи.
Не свисти — несчастья не накличь.
Дерево сухое, рядом свая.
Битые бутылки и кирпич.
На холме раздолбанный “Москвич”
без колёс — тебя напоминает.
Что ещё? Палатки, молодёжь:
выпивают — чем тебе не смена?
Вытрешь о траву и спрячешь нож.
Снимешь всё с себя — идёшь-идёшь,
а воды всё время по колено.
* * *
Ждать, на досуге рожать — вот она бабская доля.
Стряпать, на стол подавать, сильно глаза не мозоля.
Мамой свекровь называть, всё о супружеском долге…
Мужа любить. Провожать, думать — и мне уж недолго.
Выпьет, заладит одно — как же ей жить надоело,
как вот такая оса к ним перед смертью влетела,
как он в Сочах ей купил кружку с дельфином вот эту
в семидесятом году. Выпьет и ляжет одетой.
Утром к соседу зайдёт, скажет, что вот, приболела,
что поглядел бы розетку — магарычёвое дело.
Не прибирай же пока — дай ей собрать узелочек.
В небе пасёт облака первенец, бедный сыночек.
Ангелы там, погранцы в белой парадке, погонах
тихо возьмут под уздцы, молча накроют попоной.
Кто вы? Они ей — свои, бабушка, ангелы смерти.
Мимо тюрьмы понесут, мимо Андреевской церкви.
* * *
А если начинали, то с конца,
что Бога нет, что вот вам дети идол.
Ещё для краснопёрого словца —
Гагарин, мол, летал — его не видел.
Игрушки деревянные сложив,
на три носка натягиваешь кеды.
Пьют у подъезда, ходят в гаражи.
Русь, мать её, сказали б краеведы.
Чьи это земли? Знаемо — ничьи.
Ребята возвращаются с шабашки.
Портреты. Флаги. Даже воробьи
чирикают как будто по бумажке.
Иное что-то в смысле естества.
И ты, не призывая к падшим милость,
выкладываешь буковки, слова.
Отходишь посмотреть, как получилось.
* * *
Стихи — история болезни.
А он, простите, не заразный?
Позеленел нательный крестик.
И кто-то в душу так и лезет
отвёрткою крестообразной.
Вот мой лирический герой,
в трусах и шлёпках, без виньетки.
Ему б опять — советский строй,
гитару, “Город золотой”,
глазок замазывать соседке.
И память, как защитный слой,
шкряб-шкряб монеткой.
Плыви, лиловая тоска.
Цветная нить, ужасный почерк.
А время — пяточка-носочек…
Заначка где-то между строчек
черновика.
* * *
А в нашей церкви клуб да склад.
Киномеханик в кинобудке
живёт и курит самосад:
из “Правды” лучше самокрутки.
Киномеханик — фронтовик,
сперва — герой, потом — штрафник.
Сидит, скрипит себе протезом.
Ему бы лучше хлеборезом.
Он положил на всё давно
и крутит бабонькам кино.
Погашен свет. На том конце
в окопе ахнула фугаска.
Старлей с гримасой на лице
упал, с него слетела каска.
Вот он у смерти на крыльце
в терновом форменном венце
и кровь течёт, как будто краска.
А дальше — люди у костра.
Походный госпиталь. По кругу
солдат выносит из ведра
бинты, осколки, чью-то руку.
Стемнело. Фриц не кажет носу.
У лампы вьётся мошкара.
Врачу в палатке медсестра
подкуривает папиросу.
А вот дорога. Грузовик
везёт домой корреспондента.
Над ними кружит штурмовик
и дожидается момента.
Всё ниже, ниже над землёй.
Он разглядел лицо пилота:
вот мать с отцом, вот он с семьёй,
вот смерть, моргнувшая на фото.
И всё… До нового сеанса.
А после в клубе будут танцы,
а под окошком пацаны.
И патефон играть, где сцена.
И женский вальс послевоенный,
как будто не было войны.
* * *
Погасили все светила,
перебили зеркала.
Говорила, что любила,
по фамилии звала.
Говорила, что когда-то
ты да я, да мы с тобой.
Но осталась, как цитата,
в этой жизни проходной.
Просто — разная распайка,
передавлена строка.
И душа — домохозяйка
лет, примерно, сорока.