Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2011
Павел Антипов
родился в 1981 году в Минске, учился в Экономическом университете и на Высших литературных курсах. Работал аранжировщиком, главным бухгалтером, курьером, журналистом. Рассказы напечатаны в журналах “Дзеяслоя”, Памiж”, “Студия”, “День и ночь”, “Монолог”, сборниках: “Групавы партрэт з бабай Броняй”, “Новые писатели” и др. Участник Форума молодых писателей в Липках. Живет в Минске.Мама попросила Игоря съездить на дачу. Там среди всякого хлама, разбросанного отцом по двум комнатам, нужно было отыскать электросамовар, который двадцать лет назад купила бабушка. Игорь, сколько мог, откладывал эту поездку, но мама настаивала, мол, память всё-таки.
И вот в один из выходных Игорь медленно выехал из двора, миновал бульвар и свернул на улицу, которая за городом расширится, потом сузится, повернёт и доведёт его прямо до дачи. По левой стороне он видел остановки пригородных автобусов. Вот на этой раньше садились они с папой, за ней — небольшой скверик, а на следующей — их сосед по даче, иконами промышлял. Мама говорит, что звонил зимой: какая-то ветка, какое-то окно. Конец апреля был тёплым, от солнца под козырьками остановок прятались пенсионеры и пенсионерки со своими тележками, выцветшими клетчатыми сумками, полиэтиленом для парников, прутиками чего-то, что они собирались посадить. Этих пассажиров Игорь помнил с детства. Теперь это были, конечно, неотличимые от них дети, которые переехали на дачи, потому что их родители переехали на гораздо меньшие участки земли.
Да-да, род проходит и род приходит, восходит солнце, и что те, что эти суетно суетятся: возят рассаду, натягивают полиэтилен на теплицы, стоят на карачках, сажают, сажают, пропалывают. Надо же чем-то занимать время. Только прополол все грядки — глядь, уж снова сорняки. Не соскучишься до конца жизни. Осенью собираешь урожай, много урожая. Надо закатать, засолить, засахарить, заготовить, чтобы самым долгим зимним вечером сварить картошечки, открыть соленье и поучить внука: видишь, как хорошо, как вкусно, вот для чего нужна дача, вот как труд облагораживает наш стол. Ради этого давишься в автобусе, оттяпываешь у соседа лишний сантиметр земли, изучаешь лунный календарь, ползаешь, ползаешь на карачках, совсем уже к старости падаешь в погреб и ломаешь шейку бедра — живёшь.
Папа тогда оформил то ли целую военную часть, то ли гимназию, нарисовал кучу школьных или армейских плакатов, получил много денег и купил дачу.
В начале лета сонный Игорь, который никогда ещё не вставал так рано, с рюкзачком и самоваром семенил рядом с папой. Папа же набрал столько рам, сколько мог унести: он ведь был художник и собирался им оставаться даже на даче, а точнее — именно на даче он собирался им быть. Этим летом ему исполнялось тридцать три, пора было поработать на вечность, а не на художественный комбинат.
На остановке Игорь с папой здорово отличались от остальных пассажиров этими своими рамами и самоваром. Пенсионного в основном возраста люди тащили на дачу совсем простые и хозяйственные вещи: кусок проволоки, рулон полиэтилена, мешок с удобрениями, велосипедное колесо, лопату и множество сумок, набитых чёрт знает чем. Папа закурил, а маленький Игорь в сквере за остановкой нашёл горку с одуванчиками в некошеной траве и стал сбегать с неё. Вся остановка всматривалась туда, откуда должен был прийти автобус.
За пять минут до автобуса нервы у ожидающих стали сдавать, и они выстроились в очередь, упирающуюся в столб с расписанием. Папа не уловил начало этого процесса, занял место в конце и крикнул Игоря. Тот в последний раз забрался на горку, но, сбегая к остановке, споткнулся и грохнулся на асфальт. “Я же говорил тебе, не бегай”, — поднял его папа. “Не говорил”, — отвечал Игорь, осматривая ладони и коленки, удивляясь тому, что нигде не проступило крови. Очередь на мгновение забыла об автобусе и умилялась семейной идиллии.
— Ай-яй-яй.
— Надо слушаться папу.
— Носится, как угорелый.
Тут на дороге показался пыльный и накренившийся на левую сторону “ЛАЗ”. У столба с расписанием скрипнули створки передних дверей — и очередь стала медленно уменьшаться.
“Куда торопишься?! Молодой, а туда же — лезет!” — “А куда же мне лезть?” — “Старших пропусти, потом лезь!” — “Маладыя людзи, прапусьцице, прапусьцице, — подбежала запоздавшая бабка, — у мяне праязны, прапусьцице”. Очередь дрогнула, ругнулась, но пропустила.
Игорь и папа еле впихнулись со своими рамами. Впрочем, Игорю повезло больше, чем отцу. Его взял на руки какой-то дед, сидевший у окна. “Иди сюда, герой! Как тебя звать?”. И Игорь смотрел, как кончается город и начинаются поля, леса, линии электропередачи, — пригородные деревеньки, а когда надоедало, то разглядывал огромную бородавку на лице сидящей напротив бабки с проездным.
Автобус медленно разгружался, и под конец пути они смогли сесть рядом с папой.
— А зачем этот знак? — показал Игорь на пронёсшуюся навстречу перечёркнутую цифру 60.
— Значит, что тут можно ездить только тем автобусам, в которых меньше шестидесяти человек, — отвечал папа.
— Ой, смотри, а там олень нарисован? — тыкал Игорь в следующий знак.
— Ну да, олень или лось.
— А здесь есть лоси?
— И лоси, и зайцы, и волки.
Да, определённо дача Игорю нравилась. Вот бы ещё мама поскорее приехала.
Выходили на предпоследней остановке. Перешли дорогу, направились через ворота в “Садовое товарищество “Овощевод”” — так было написано разноцветными буквами на щите сверху.
За воротами на них с лаем бросилась огромных размеров дворняга с чёрно-белой шерстью. Игорь вздрогнул и спрятался за папу.
— Не бойся, она на цепи. Скоро она тебя запомнит и перестанет лаять.
Игорь выглянул из-за папиной ноги. И правда, собака была совсем не страшная, смешно лохматая, только лаяла громко.
— Лёня! — послышалось с другой стороны.
К папе шёл мужик с красным лицом.
— Здорово! — пожал папе руку. — Сын твой? Как тебя зовут?
Игорь не отвечал.
Папа перекинулся парой слов с мужиком и повёл Игоря между участками.
— Пап, а кто это?
— Да так, алкоголик местный. Саша Малиновский — малиновая рожа.
Забор их дачи был деревянный, что отличало её от большинства других, которые были обтянуты металлической сеткой. “Легко запомнить, — объяснял папа, — идёшь по первой улице до первого деревянного забора”. Действительно, в этих участках можно было запутаться, как на кладбище, если точно не знаешь, где нужная могила.
На участке, кроме домика, обложенного кирпичом, был ещё деревянный сарай с ржавыми инструментами, а рядом с сараем — такой же деревянный туалет. Папа пошёл в глубь участка, включил воду, которой можно было только поливать и мыть посуду. За питьевой они пошли на родник.
Десять минут ходьбы между одноэтажными домиками, теплицами, копающимися в грядках людьми — и они подошли к границе посёлка. Дальше спустились по чёрной вязкой земле к сооружению, похожему на собачью будку. Туда с боку была вставлена труба, через которую на камни лилась прозрачная холодная вода. Ручеёк родника через пару метров впадал в узкую речку. Папа подставил ведро под струю и посмотрел за речку. Там был луг, в центре которого рос старый узловатый дуб.
— Ему, наверно, лет триста.
Под дубом прогнали стадо коз.
Ме-е-е.
Вернулись на дачу. Папа налил воды в самовар, включил его в розетку. Пока вода закипала, он сходил в магазин за твёрдыми прошлогодними пряниками, которые нужно было бросать в чашку и ждать несколько минут, пока хотя бы верхний слой размокнет. Тогда их можно было есть.
Вечером нашли в сарае качели, оставшиеся от предыдущих хозяев. Две верёвки и доска. Папа прикрепил их на толстый яблоневый сук. Пришёл знакомиться мужчина с соседнего участка. Оказалось, что он тоже художник и рисует иконы. Товар хорошо расходился по церквям. Сосед тихонько покачивал Игоря на качелях и задавал свои глупые вопросы про то, как зовут, сколько лет, кем хочешь стать, когда вырастешь. А Игорь подумал-подумал, да и понял, что вырастать совсем не хочется. Хочется всегда вот этой дачи, собаки у входа, ходить на родник, греть воду в самоваре, есть каменные пряники и качаться на качелях под яблоней.
— Я хочу, чтобы мне всегда было шесть лет. Не хочу расти.
И лето действительно длилось бесконечно. Время остановилось, и Игорю всегда было шесть лет. Какое-то постоянное солнце и каждый день занят чем-то новым. Он рыхлил тяпкой землю, сажал клубнику, ходил за берёзовым соком и увяз в болоте. Отец грунтовал холсты, вставал рано-рано. Пока Игорь спал, успевал сбегать к пруду и искупаться. Покупал парное молоко и кое-какие продукты, которые привозили местные из ближайшей деревни, готовил завтрак. Будил Игоря: “Рота, подъём!”. Накладывал огромную порцию жареной картошки, наливал из трёхлитровой банки густого немагазинного вкуса молока. Пока Игорь ковырялся в тарелке, отец съедал свою порцию, шёл к себе в комнату, освещённую солнцем из двух окон, и рисовал. Какие-то цветы и пейзажи на продажу. Изредка на маленьких прямоугольных листочках, разлинеенных на двухсантиметровые клетки, папа карандашом набрасывал дуб, похожий на тот, что рос у родника.
Игорь бегал на соседнюю улицу к появившимся друзьям. Шёл дождь — Игорь промокал насквозь. Папа спохватывался только вечером, топил печь, кутал Игоря в одеяло. Рассказывал про армию.
— Пап, а что значат цифры на значках у солдат?
— Какие?
— Один, два.
— Это у водителей. Один — значит, может ездить с одним закрытым глазом,
два — со вторым.
— А три?
— С двумя закрытыми глазами.
Посадили грядку лука. Ходили в лес, пилили дрова. Приезжала мама, гуляли втроём.
Где-то тут повернуть надо. Теперь ещё километров десять. По краям сосны. Ага, вот знак “60”, а вот и “лось”. И тут настоящий лось выскочил из леса, намереваясь перебежать дорогу. Ехавший перед Игорем джип начал резко тормозить, Игорь тоже нажал на тормоз. Бампер, капельки крови на лобовом стекле, лось сполз на дорогу. Еле поднялся, дошёл до кювета, упал, перевернувшись копытами вверх. Игорь включил аварийку и подбежал к джипу. Из него вышел парень лет двадцати, руки трясутся, на лице неравномерный румянец.
Сзади остановилась ещё машина, из неё выскочили двое мужчин.
— Во долбанул!
— Молодец!
Парень попросил у Игоря закурить, тот протянул ему пачку.
— ГАИ, наверно, надо вызвать, — сказал Игорь.
Парень молчал, курил и смотрел на лобовое.
— Погоди, — сказал один из мужчин, сбегал в машину за ножом, спустился в кювет и стал вырезать из задних ног лося куски мяса.
— Изумительный шашлык выйдет, тебе отрезать?
Игорь не ответил, сел в машину, объехал джип, мёртвого лося, медленно поехал дальше.
— Пей, Лёнька, пей, не каждый до тридцати трёх доживает, а кто доживает, тот на хрен зачем не знает, а у тебя такой сын, такой пацан!
— И жена.
— И жена!
Мама забрала Игоря в город. Надо было делать справку к школе. В день рождения папы резко похолодало, пошёл дождь. Игорь с мамой везли в переполненном автобусе торт: специально выбирал, чтоб было побольше крема. Игорь не мог дождаться, когда он будет объедать этот крем, а бисквит оставит.
В доме было накурено. Кроме знакомого Игорю Малиновского тут сидели ещё два каких-то мужика. Все втроём о чем-то спорили, а отец сидел, молчал и улыбался. На полу валялись пустые бутылки, из самовара на подоконнике вырывались клубы пара, но никто не обращал на это внимания.
Мама шваркнула торт на стол, немного покричала для порядка, выключила самовар. Мужики примолкли, но не уходили.
— Стыдно и гадко, думал Нехлюдов, стыдно и гадко, — только и смог сказать папа.
Игорь заглянул в свою комнату, на его кровати спал ещё один незнакомый мужик.
Мама потянула Игоря за собой. Ещё можно было успеть на автобус. За забором стоял сосед-иконописец. “Третью неделю бушуют, — пожаловался он. — Надо что-то делать”. Мама не ответила. Лето кончилось.
Папа выпивал и раньше. Всегда “в последний раз”, который повторялся снова и снова. Ещё несколько каникул Игорь проводил на даче. Бывало почти как тем летом. Но в глубине памяти всегда прятался тот день рождения. Игорь знал, что в любой момент это может начаться опять. Надо будет вернуться в город. Оставить отца одного, пусть подумает, с кем ему лучше — с тем дядькой, у которого малиновая рожа, или с Игорем. А папа всё никак не мог решить.
Скандалы между папой и мамой стали обычным делом. Отец старался бывать дома как можно реже. Последнюю стадию опьянения можно было определить по фразе “Стыдно и гадко…”. Как-то на Новый год Игорь загадал, чтобы родители перестали ссориться. После боя курантов папа крепко обнял сына, уколол детскую щёку своими усами. В его дыхании чувствовались те сто грамм, которые он выпил в магазине, когда ходил за майонезом. Потом Игорь заснул. Родители снова поссорились. Папа уехал на дачу.
Всё в снегу. Короткие дни, длинные ночи. Дорожка протоптана только к домику сторожа и к одной из дач. У сторожа фамилия Малиновский. То он ходит к художнику, то художник — к нему. Иногда кто-нибудь из них ездит в деревенский магазин за хлебом, паштетом и “чернилом”. Все окна на даче затянуты полиэтиленовой плёнкой: так теплее. Печка чадит. Полиэтилен покрылся чёрной копотью. Но так теплее. Время от времени в посёлке появляются разные мужики. Они напиваются вместе со сторожем и художником, они живут на даче. Очень холодная зима. Пока дойдешь до леса, обморозишь все ноги и руки. А ещё надо возвращаться. На растопку сначала идёт сарай. Потом постепенно, доска за доской, в печке исчезает деревянный забор. Так дачу тоже легко найти. Деньги кончаются. Еды нет никакой. Кто-то привозит ящик водки. Неделю можно жить. Он и живёт в бывшей комнате Игоря. К концу ящика водки его сердце не выдерживает. Покойник лежит на Игоревой кровати. Художник вызывает скорую. Была ли ещё такая холодная зима? Совсем нет еды. Гав-гав-гав. Собаке тоже нечего жрать. Лёнь, сегодня у нас мясо. Художник и сторож допивают ящик. Собака больше не лает. Иногда он звонит домой.
— Игорь, ну как дела у вас?
— Все хорошо, спасибо.
— Как в институте?
— Надоело, пап.
— Да ну, брось ты.
— Вот скоро и брошу.
— Закончи сначала.
— Много ты институтов закончил.
— А я уже которое утро просыпаюсь — бок болит. Еле-еле двигаюсь, как старый дряхлый больной дед.
— Ты уже и есть дед.
— Да брось ты. Я, может, заеду скоро, мне надо забрать вещи там, краски и кое-какие картины.
…
— Игорь, ты у меня такой умница.
— Напился снова, что ли?
— Ну, ладно-ладно. Ещё рано.
— Чего рано?
— Мы поговорим с тобой ещё.
— О чём нам говорить, протрезвей сначала.
— Да-да, ты уже скоро поймёшь, серьёзно поговорим. Стыдно и гадко…
Провал во времени, потеря двух недель. Всё оставляю между строк. Что было в предыдущей жизни, всё растерял: и друзей, и остальное прочее. Поставлен под нуль в 51 год. 350 р. — билет, 750 р. — молоко, 500 р. — творог. Осталось 5 р. Купил молоко у учителя. Сегодня грунтовка и только завтра приступаю. Вот так из месяца почти 10 дней ушло на подготовку. Достал свои работы, вот где непочатый край. Начал переводить. По сути, только с сегодняшнего дня приступил к работе. Перевёл Рейнолдса “Болото”. Проснулся в 5:10, сходил за молоком, деньги кончились. Купить — скипидар, холст, гвоздики, желатин, кисти, стронций, белила, жёлтый средний. Работал весь день. 21 — работа. 22 — работа. 23, среда — полная апатия. Через силу заставил себя поработать часа четыре. Вечером ходил к Виктору и Саше, взял кусок хлеба и три яйца. Всё это точилово, вся эта мелкота выматывает, делаешь-делаешь, а воз как будто на месте.
Своя работа. В кои-то веки. “Души друидов”. Эск. 39 см — 50 см.
Сегодня у Игоря последний день занятий в школе. Я принял решение насчёт работы. “Не отступать ни на шаг. Наперекор всему — до конца, до конца”. Заклинание.
Починил самовар. Билет — уже 680 р. Заработал за месяц ноль.
Полное ощущение жизни. Энергия через край.
Звонил Ване, он сообщил, что умер Лёня Давиденко, умер в мастерской 12 дней назад.
Умер Витя Качан.
Умер Метлицкий — скульптор.
Билет — уже больше 1000 р. Купил 6 литров молока. Грунтовал и клеил холсты.
Перед Пасхой у Бори Казакова умер сын, 28 лет, Ванечка.
Позавчера было 9 дней, как умер Лёня Порох, страшные слова и банальные. Поминальная молитва в Фаниполе, отец Владимир. Високосный год унёс маму, Юру Полякова, Сашу Путейко, Володю Кудрявцева. Отморозил мне ноги и душу.
Игорь въехал под вывеску “Садовое товарищество “Овощевод””. Вывеска всё та же, только буквы ещё больше выцвели. Вон и собака в будке. Другая, конечно: собаки так долго не живут. Игорь миновал несколько ухоженных участков и подъехал к даче без забора. Легко найти. Участок был весь в зарослях молодых деревьев. Яблоневые ветви тёрлись о дом, одна из них выбила зимой окно на чердаке. Дальше был настоящий сливовый лес, за которым в зарослях ежевики прятался туалет. Сарая не было, вместо него — всё та же ежевика. Повсюду набросаны пакеты, обёртки от мороженого, пластиковые бутылки. К тыльной стороне дома прислонено три ржавых матраса.
На даче никто не жил уже лет пять. Игорь попытался пройти в глубь участка. Около сливовых деревьев были свалены чьи-то кости. Чьи угодно могут быть. Говорят, тут зимой даже собак ели. Туалет совсем покосился. Его, наверно, уже и чистить не надо.
Достал ключи, открыл дверь. В доме всё было примерно так же, как и на участке. Банки-склянки, разбросанные ботинки, куча веток у печки, грязная посуда повсюду. В бывшей комнате Игоря на кровати свалены какие-то полушубки — может, того мужика? Комната отца завалена неоконченными картинами, подрамниками, холстами. Окна затянуты закопченным полиэтиленом.
Игорь с остервенением стал освобождать папину комнату. Весь хлам он переносил в бывшую свою, заполняя её доверху. Стол, кресла, подрамники, мольберт, кастрюли, пепельницы, пустые бутылки. Стал собирать в пакеты мусор. Оставил в комнате только картины. На одной из них на фиолетовом фоне — четыре условные человеческие фигуры, нарисованные белым, переходили одна в одну. Какой-то нереальный безличный хоровод, где ноги одних становятся руками других, всё это в безвоздушном фиолетовом пространстве. А вот “Саваоф”. Отец ему рассказывал про него. Лицо чем-то похоже на отцовское, волосы так же зачёсаны. “Он из трёх лиц состоит и головы птицы. Смотри, это клюв”. За Саваофом горизонтальными рядами нелогично шёл лес. Деревья с круглыми листьями, ёлки, как рыбьи скелеты, — всё состоит из мелких штришков карандаша. Последняя картина похожа чем-то на “Саваофа”. Тоже графика. Только лес там растёт более натурально и хаотично, а в центре — огромный дуб, но тоже с круглыми листьями. Огромный дуб в хаосе леса. Игорь смотрел на картину несколько минут, пока не почувствовал, что она его затягивает. Из него как будто сливали по капле всю кровь. Он развернул картину к стене и вышел из дому. Несколько детей с криком бросились вверх по улице. Ну, конечно, дом с привидениями.
Игорь по памяти пошёл искать родник. Посёлок трудился, стучал, жёг костры, вскапывал землю, карачки, какие-то бабки с подозрением смотрели на Игоря, который был одет явно не по-дачному, плёночки-плёночки, натягиваем на парник плёночки, помидорчики там взрастут, огурчики, чтоб зимою было чем, ах хороши малосольные. Жизнь не зря, есть гордиться чем, сын, учись, будь как отец, дурью не майся, сажай, копай, копи, машина, дача, дача, дача, дача, дача. Всё в дом, всё на дачу, дачу, дачу.
Ноги сами привели Игоря к роднику. Вот она хлюпает, чёрная земля. Вокруг растут синие и белые апрельские цветочки, в них нехотя прячется битая плитка, старый жёлтый весь в язвах поролон, обёртки, пластик. Игорь подставил ладони под струю, глотнул воды с явным привкусом железа. Решил пойти в лес через луг. Далеко-далеко, на лугу пасутся ко. Рядом с козами сидит мужик-пастух, седой, с малиновой рожей. Парень, не скажешь сколько времени? Полтретьего. Ни спасибо, ни пожалуйста. В самом центре луга стоит дуб. Старый, высокий, широкий. Да, это он. Без листьев ещё. Вырастут — будут круглыми. Овальными. Посмотрел на дуб. Затягивает. Перешёл бревенчатый мостик через холодную речку. Пошёл по лесу. Вокруг сосны-ели-рыбьи-скелеты. Спустился в низину, речка дальше течёт. Снова перешёл ее по поваленному дереву. Отец так всю жизнь и проходил в этом лесу.
Игорь отыскал дорогу, которая привела его к посёлку. Поболтался немного мимо дач, нашёл свой участок. Легко: такой один тут. Там уже сосед поджидает.
— Да, мусора у вас много скопилось.
— Будем убирать потихоньку.
— Сложно вам придётся. Тут не один год всё захламлялось.
— Ну, что же…
— Я вашему отцу ещё говорил, вы тоже подумайте. У меня вон скоро внуки уже будут, надо расширяться.
— Ну.
— Продайте вы мне эту дачу, у меня уже внуки скоро будут. Места не хватает.
— У отца тоже внуки.
У отца внуков нет.
— А то подумайте.
— Да, я подумаю, спасибо.
— У вашей мамы должен быть телефон. Это я вам звонил, когда окно на чердаке разбилось.
— Спасибо-спасибо, обязательно позвоню.
Где тут этот самовар? Продам на хрен, действительно.
Самовар стоял в углу за холодильником. Под ним лежала тетрадка А4 в серой замызганной обложке. Обложка вся в полукружиях чайной заварки, капельках белой и синей краски. Тетрадь распирало от фотографий. Маленький папа на руках у бабушки, папа и брат совершенно остриженные, только чубы торчат, папа с дедушкой на юге, фотографии родственников по папиной линии, чёрно-белые, совсем расплывшиеся и чёткие-чёткие, наклеенные на картон, согнутые пополам. В самой тетради записи отца разных лет — тех, что он провёл на даче.
Проснулся в четыре утра пошёл купаться впервые на небе пол-луны перед восходом солнца. Делал уборку красил полы “троицу” не трогал.
Проснулся без пятнадцати пять. Пошёл искупался. Козье молоко и сметана.
Ходил в лес за соком и дровами грунтовал и клеил холсты.
Приезжали Марина с Игорем.
Полное ощущение жизни. Энергия через край. Плясал под музыку “Маяка”. Приступаю к работе.
Приехал Игорь, долго купался.
С утра ходили с Игорем в лес за дровами. Игорь с утра до позднего вечера гоняет с новыми друзьями по соседней улице. Вчера промок насквозь, но ещё часа три болтался как поплавок на улице. Думал, что заболеет. Вечером протопили печку.
Проснулся в четыре. Позавтракал. Сходил в лес, в эту божью благодать, вместо зарядки пилил дрова.
Приезжала Марина с Игорем. Посадили грядку севка. Ходили в лес, пилили дрова, собирали цветы. Игорь изрядно потрудился, перевёз два мешка цемента, собрал спиленные ветки. Он молодец и здоровяк. Сажали с Игорем клубнику, 12 кустиков, надо расширять плантацию.
1. Натюрморт “Цветы, бабочки”
размер холста — 56 см х 76 см — 1 штука
2. Натюрморт “Виноград, яблоки, кувшин”
разм холста — 30 см х 40 см — 2 шт, 18$
3. Пейзаж. Рейнолдс. “Болото”
размер. 71 см х 94 см — 3 шт
…
10. “Голова друида, или Саваоф”
либо 48 см х 59 см
или 58 см х 65 см
И где-то в самом начале:
Собирать материалы для пейзажей, основательно трясти шелуху деталей, выделять немногое главное, одна две детали отобранных, выверенных нутром, душой. Вкус, вкус в каждом сантиметре.
Глаза широко открытые, душа томится невысказанным. Пора!