Художников Татьяну Назаренко и Сергея Краснова расспрашивала журналист Гузель Агишева
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2011
В Италии не узнавала своего лица в зеркале, хотя его унылое, как считала моя мама, выражение знакомо было до мельчайших подробностей. Это шло еще со времен обучения в художке, когда ты замучиваешь близких просьбами попозировать. Те милостиво соглашаются, но через пятнадцать минут им надоедает быть моделями, и они заводят возмутительное: “Долго еще сидеть?”, тогда переключаешься на себя. Результат не шедевриальный, но навязчивый: лицо свое видишь безо всякого зеркала. То самое, унылое. А в Италии я его не узнавала. Глаза высветлены, как газон на солнце, — так, что и не поймешь, он все-таки зеленый или какой, уголки рта непроизвольно тянутся вверх… Итальянцы не могут без красоты. Они любят красивую, светлую одежду — мягкую, нежных тонов, дорогую. Лысые, толстые, пузатые дядьки в лимонных или фисташковых пуловерах, с золотыми браслетами на мощных запястьях смотрятся колоритно и достоверно на фоне сногсшибательных экстерьеров зданий. Они любят и ценят красивую обувь, все эти ремни для брюк с пряжками и блямбами. Все они повально голосистые и отлично поют. Кушают лишь то, что выглядит аппетитно и красиво, живописно возлежит на тарелке. И успешно избежали многих соблазнов технического прогресса — выпускают те же мотороллеры, что и лет 60 назад, удобные и маневренные, на них, в конце концов, ездили Одри Хепберн с Грегори Пеком в фильме “Римские каникулы”. В парикмахерских по-прежнему, как и лет сто назад, используют старинные станки для бритья, всякие хитрые кисточки для приглаживания усов… Поскольку все это — красивые вещи. Я нарочно не говорю про высокие материи, про титанов Возрождения — трудно в общечеловеческую копилку восторгов бросить нечто свежее. Но, поскольку человек всегда мечтает быть причастным к тому, что трогает его сердце, часто вспоминаю слова Рихтера про то, что у каждого — две родины: своя и еще Италия.
Про родину Италию решила спросить у двух художников, хотя они, насколько помню, никогда не писали Италию и ничего специально итальянского не выдавали. Они просто хорошие художники. Интересные личности. Мудрые люди. И как мудрые люди чувствуют, какими нитями связаны с этой страной.
Гузель Агишева
Сергей Краснов — действительный член Российской Академии художеств, народный художник Республики Башкортостан.
Венеция, ближняя сторонушка
В 1978-м мне выпал счастливый билет. После участия в нескольких молодежных выставках Академии художеств СССР меня пригласили туда работать в творческие мастерские. Причем сделано это было по личной инициативе самого Кибрика, автора прекрасной “Ласочки”, который руководил группой графиков. Я же был живописец, но это не помешало Кибрику выпросить у президиума еще одну штатную единицу.
Начались счастливые дни стажировки в мастерских, выходивших окнами в Мансуровский переулок. Раз в неделю появлялся Кибрик. Разгорался очередной яростный творческий спор, а комнаты, перегороженные холщовыми занавесками, наполнялись густым, мягким, чуть сладковатым ароматом “Золотого руна” — любимых сигарет Евгения Адольфовича.
Иногда, под настроение, мы с женой моей Рашидой садились в метро и ехали до “Багратионовской”. Там на улице Олеко Дундича в подвале громадного сталинского дома находилась мастерская наших друзей — скульпторов-монументалистов Владимира Лемпорта и Николая Силиса. И сегодня в городах России и бывших союзных республик можно встретить созданные ими великолепные барельефы, скульптуры, фризы и керамику. Их руками был сделан многофигурный рельеф для советского посольства в Афинах. Мы познакомились еще в Уфе, где они устанавливали свои горельефы на новом здании Русского драмтеатра.
Одинаково душевные, принципиальные и справедливые в жизни, они были разными в искусстве. Если Силис шел от общей формы, движения и реальной натуры, стремясь к символу, то Лемпорт делал это, отталкиваясь от силуэта и детали, через проникновение в сущность модели. В свое время оба (и еще их друг Сидур) отказались от исполнения политической иконографии, слыли диссидентами и пережили времена “беззаказия” и унизительных разносов на выставкомах. Подружились в Строгановке, где учились после войны. Силис был помладше, а Лемпорт воевал, имел боевые награды. Несмотря на тяжелое пулевое ранение в руку, Владимир Сергеевич освоил профессиональную игру на гитаре. Главным образом из любви к произведениям французского композитора и шансонье ХХ века Брассенса. Они чудесно пели дуэтом русские и украинские народные песни, и в Уфе, когда приходили к нам на приготовленное Рашидой жаркое в горшочках, под нашими окнами заранее собирался народ, чтобы послушать их пение.
В их мастерской (бывшей котельной) снимали свои фильмы Герасимов и Митта. В герасимовской ленте “Любить человека” они сыграли самих себя. Внешне были очень привлекательны, ходили в джинсах и ковбойках, и никто не давал им их настоящего возраста.
Однажды они взялись предсказать мое будущее. “Быть тебе академиком”, — заявил перебиравший гитарные струны Лемпорт и взял аккорд. Силис весело подхватил: “Поедешь в Италию, увидишь подлинники великих мастеров”. Лемпорт как бы в подтверждение сыграл что-то бравурное. В те годы можно было лишь предаваться фантазиям, даже мечтать не приходилось о Риме, Неаполе или Венеции. Правда, Венеция с детства была у меня на слуху. Дело в том, что мама моя — венецианка.
Издавна Рябовы, мои предки с маминой стороны, жили на северо-западе Башкирии, ближе к устью реки Белой, впадающей в Каму, возле старинной Груздевской пристани. Есть там русское село Андреевка, существующее с середины XVIII века. Известно, что в 1897 году в Андреевке проживал 2451 человек. Одному из них — первенцу Дмитрия Васильевича и Марии Викторовны Рябовых не было еще и года. Назвали его Иосифом. Потом родились и другие дети. Когда Дмитрий Васильевич вернулся с русско-японской войны после Цусимского сражения с Георгием на груди, его встретила орава подросших и смышленых ребятишек. Иосиф учился в земской школе, потом окончил сельхозшколу. В 1914-м его отправили на фронт, где он попал в плен и до 1917-го батрачил на фрау-сыроварщицу.
Рябовым пришлось пережить Гражданскую войну, продразверстку, страшный голод 1921—1922 годов. В годы нэпа, воспользовавшись обманчивой передышкой, наиболее энергичные крестьяне, ведомые интуицией (добром все это не кончится), покидали большие селения, пытаясь раствориться на просторах родной земли. Да и голод сильно напугал. Поэтому в начале 20-х появилось множество мелких поселений — хуторов и деревенек.
Дмитрий Васильевич, Мария Викторовна и Иосиф, проехав по берегу Белой вверх по течению, оказались однажды в чудесном месте, окруженном с трех сторон березовой рощей и сосновым бором. С четвертой стороны тянулся низкий берег, поросший тальником и черемухой. Здесь и основал Дмитрий Васильевич хутор. Рядом поселилась еще одна русская семья. Потом стали приезжать татарские семьи, в основном с противоположного берега. Потихоньку выросла деревня.
В половодье река разливалась. Вода, по словам мамы, не доходила до домов и построек, но журчала довольно близко. Иосиф, как человек, поживший в Европе, хоть и не по своей воле, не замедлил окрестить поселок Венецией. Татары называли деревню Оры Як, то есть “другой берег”. Но это название не прижилось. Так и осталось до наших дней — Венеция.
В 1922-м Иосиф женился на Нюре Прониной, а весной 1924-го в Венеции родился самый первый ребенок — Лидуша, Лидия, моя мама.
Добром все равно не кончилось. Хозяйство у Рябовых было крепкое. В конце
20-х их собрались раскулачивать. Пришлось бежать. Тема родового гнезда в семье была закрыта на долгие годы. Неудивительно, что прежде, чем попасть в свою Венецию, башкирскую, я побывал в Венеции итальянской.
До нее тоже добирался долго, одержимый желанием воочию увидеть картины любимого Тициана.
В 1992 году я наконец впервые побывал “под небом сладостным Италии моей”. Предложили сделать выставку в Монтегранаро, местечке, известном со средних веков как город мастеров — искусных башмачников. Там еще выращивают хлеб. В переводе Монтегранаро — “Пшеничная гора”. И, конечно, везде и всюду шумят оливковые рощи. В муниципальной галерее была устроена моя персональная выставка из семнадцати работ. Спонсором и организатором выступил владелец местной обувной фабрики Данило ди Роза. Потом экспозиция отправилась в город Чивитанова-Марке, в галерею “Тавалоцца”. Меня, конечно, изумило, что при всей насыщенности, даже перенасыщенности этой страны-музея произведениями искусства интерес итальянцев к моим картинам был неподдельным, искренним.
Данило свозил меня в Рим, показал достопримечательности. Побывали в соборе Святого Петра, где я увидел мозаичные работы Рафаэля. В Риме меня ожидало еще одно важное дело. Руководитель Шаляпинского центра в Уфе Галина Бельская попросила встретиться с сыном великого певца (его дебют, как известно, состоялся именно у нас в Уфе).
На эту встречу я отправился с женой Данило, нашей соотечественницей Зилей. На окраине города разыскали нужный дом. Открыла служанка — румынка, маленького роста, лет сорока с небольшим. Хозяин был предупрежден о визите по телефону. Двухкомнатная уютная квартира, несколько кошек начали ластиться к нам. На стенах — картины, в основном работы брата, Бориса Федоровича, которому предрекали славу оперного певца, от карьеры которого он отказался со словами: “Если уж петь, то лучше Федора Шаляпина” и стал одним из самых дорогих журнальных художников.
“Давно я с русскими не разговаривал”, — сказал Федор Федорович. Перед нами стоял старый, но все еще красивый, седой, голубоглазый человек. Восемнадцатилетним юношей он уехал из СССР. Владел шестью языками, играл на разных сценах, работал в Голливуде. Всемирную славу принесли ему фильмы “Крестный отец мафии”, “Очарованные луной”, “Имя розы”. Был одним из директоров фильма немецкого режиссера Георга Пабста “Дон Кихот”, где главную роль сыграл Федор Иванович, а сын дублировал его в рискованных эпизодах. Федор Федорович дружил с Сергеем Рахманиновым. Осенью 1984 года участвовал в перезахоронении праха отца в Москве на Новодевичьем кладбище и был на открытии надгробного памятника два года спустя.
За чаем он расспрашивал меня о творчестве, я рассказывал ему о своем далеком городе на Урале, который населяют люди разных национальностей, старающиеся сохранить память о “крупнейшей звезде среди звезд”. Потом мы втроем отправились пить кофе в ближайший ресторанчик. Не заметили, как пролетели несколько часов. Подошла и села рядом румынка, дав понять, что ее хозяин устал, пора прощаться. Умер Федор Федорович в конце того же 1992-го. Газеты писали, что незадолго до кончины он передал в Алмазный фонд России золотые, украшенные крупными бриллиантами часы, подаренные его отцу императором Николаем II.
В тот незабываемый день на обратной дороге Зиля специально повезла меня через центр Вечного города, чтобы я мог полюбоваться памятниками Форума, древними мостами и арками и конечно же грандиозным античным Колизеем. Всю поездку у меня было чувство, что нахожусь в хорошо знакомом месте. Как и множество поколений русских людей, я был буквально пропитан великой итальянской культурой: Данте, Петрарка, Тициан, Джорджоне, Веронезе… Вспоминались самые “итальянские” из русских пейзажистов — Федор Матвеев и Сильвестр Щедрин. Пожалуй, первые яркие представления об Италии я получил от полотен Щедрина, который по праву считается Пушкиным в пейзажной живописи, основоположником пленэра. Попав пенсионером Императорской Академии художеств в Италию в 1818 году, он так там и остался. Навсегда. Умер в 1830-м, похоронен в Сорренто. За десять лет достиг небывалых высот мастерства, выработал свою неповторимую манеру, восхищавшую самих итальянцев, которых всегда было трудно чем-либо удивить. Ему подражали, картины Щедрина раскупались, как горячие пирожки, не только русскими князьями, но и неаполитанцами и римлянами — ведь Щедрин заново открыл им красоту природы и архитектуры их родных городов, привнеся в ставшие привычными виды много света, воздуха и цвета. Думаю, Щедрин был предшественником импрессионизма.
Через пять лет я снова побывал в Италии. Дочери Маше тогда было шестнадцать. Она жадно вбирала красоту городов, храмов, скульптур. Мы были в Риме, во Флоренции, в Венеции, Римини, Монтегранаро. Венеция пленила прелестными, узенькими, тихими и уютными улочками. Наверное, они остались такими же, какими были полторы тысячи лет назад и позже, при Тициане. Академия искусств, где хранится большая часть громадного наследия Тициана, к сожалению, была закрыта.
В 2004 году мы с моим учеником Маратом Мариным были приглашены в Модену на открытие российско-итальянской галереи “Новый альянс” и одновременно нашей выставки. Мне не терпелось снова попасть в Венецию. При первой же возможности мы бросились туда. Давняя “итальянская” мечта осуществилась: увидел знаменитое “Успение Девы Марии” Тициана, признанное вершиной венецианского искусства. Более светлого, теплого художника я не знаю. Его холсты сотканы из солнца. Действительно, “его талант — это особенная милость неба”.
Татьяна Назаренко — действительный член, член президиума Российской Академии художеств, лауреат Государственной премии РФ в области литературы и искусства, лауреат российской независимой премии “Триумф” за вклад в искусство и культуру.
Что останется от нашего времени — поролон и железо?
Несчастен человек, которому не повезло увидеть итальянское искусство вживую. Один коллега признавался, что ему теперь уже по возрасту лететь куда-либо трудно, а раньше, до перестройки, не было возможности, и я поняла его огорчение. Мне-то повезло, итальянское искусство вживую для меня началось в 25. Повезло и с преподавателем в институте, Дмитрием Жилинским. Он благоговел перед итальянцами, поэтому уже в самом начале моего обучения у меня висели головы Боттичелли и Ван Эйка, которые я потом цитировала в своих картинах. А к моменту окончания института Академия художеств решила возобновить забытую практику направлять лучших студентов на стажировку, я поехала на месяц. Это 1969 год. Мы объехали практически всю Италию: Рим, Флоренция, Пиза, Венеция, Падуя, Ассиза. Нас было шесть человек, и среди нас такие эксперты, как искусствовед и вице-президент академии Борис Владимирович Веймарн и Раиса Аболина, специалист по скульптуре. С их подачи мы посетили те уголки Италии, о которых не специалисты обычно не знают. Сколько бы раз после той поездки я ни была в Италии, эту первую вспоминаю с благодарностью. Незабываемо: молода, машины останавливаются, пропуская, архитектура ошеломляет, внутренние убранства лишают дара речи. В Ассизе спустилась в нижний храм и увидела распятие Лоренцетти, большую капеллу с потрясающими фресками. Включили свет и все осветилось каким-то особенным образом, раздалась музыка — у меня было ощущение, что если бы мне сказали: иди и служи Богу, и останься в этом монастыре навечно — я бы это сделала. В этом монастыре — лучшие фрески лучших итальянских мастеров. Кроме Лоренцетти, там Симон Мартини, феноменальный Джотто… Я пребывала в каком-то состоянии транса, пока меня не схватили за руку и не сказали, что уже больше часа все ждут наверху. Да, появись тогда какой-нибудь монах, я бы пошла за ним, забыв обо всем.
У меня к тому времени был готов эскиз будущей картины “Казнь народовольцев”, там лошади задом к зрителю. Это, между прочим, “итальянский след”. Еще до поездки я изучала репродукции Пьеро делла Франчески в Ареццо и потрясающего Пизанелло в Вероне — там лошадь его “Святого Георгия” на переднем плане тоже задом к зрителям. Каждый раз, когда я видела это, то понимала, что именно так хочу сделать. Тупую власть на огромных лошадях. Тогда было принято, что в мастерскую дипломника приезжает президиум академии утверждать эскиз — своего рода выездной выставком. Искусствовед Кеминов сказал: “Мне еще не доводилось встречать картины, где лошади располагались бы задом. Разве вы не понимаете, что это антиэстетично?” А как же, думаю я, Альтикьеро да Дзевио, ученик Джотто. И в той поездке по Италии я эти ракурсы в Падуе рассмотрела вживую самым тщательным образом. Там в Падуе громадный собор с потрясающими фресками, и есть небольшая капелла. Нам дали свободное время, с полчаса, чтобы мы могли как-то прийти в себя от увиденного. Я села на ступеньки капеллы, и вдруг дверь позади меня открывается, и оттуда выходит монах-францисканец. Выходит и манит меня к себе. Отпирает тяжелую дверь, я вхожу. С грохотом задвигает за мной засов, включает свет, и я обмираю — капелла с потрясающими фресками: распятие, сцены, которые я никогда не видела. Ты одна, и все это как бы только для тебя. Монах куда-то пропадает, и я остаюсь, запертая в этой капелле. Спустя какое-то время он появляется, я выхожу на дневной свет, на площадь, залитую светом. Первая мысль: сейчас увижу наших, рассказать им или оставить все для себя. Ведь все мы ходили под недреманным оком, особенно пристально бдили за мной, поскольку я была самой молодой. Но все-таки желание поделиться своим счастьем победило, и я рассказала, что есть такая капелла. Потом купила книжки про только что увиденного совершенно потрясающего Альтикьеро… Эта же история практически один в один повторилась этой зимой. Был обеденный перерыв, капелла не работала, но появился монах, и я начала его умолять, чтоб открыл, говоря ему, что я здесь всего на час, специально приехала посмотреть Альтикьеро. Монах молча впустил, даже денег не взял.
Италия, и все эти мои любимые художники — состояние, когда я забываю про прожитые годы, про опыт, про все страны, которые видела, а объездила я весь мир. Но когда вижу эти вещи, то готова встать на колени. Рассматриваю подолгу и всякий раз нахожу какой-нибудь новый аспект — как рука повернута, какой человечек изображен, почему это он такой маленький, раньше его возле этих больших фигур я почему-то не замечала. С тех пор как попала сюда в первый раз, многое изменилось. Заново отстроили собор, разрушенный во время войны. Спустя 25 лет приехала туда, где на развалинах рисовала эскизы — тогда фотоаппаратами не очень-то пользовались, особенно с цветной пленкой, — и вдруг увидела новую выстроенную церковь, это было очень сильно. По крупицам собрали фрески и восстановили то, что можно было восстановить. Потрясающий “Давид с Голиафом” Мазаччо, большая-пребольшая нога, а вокруг стоят маленькие людишки.
В Падуе тогда, в 1969 году, можно было стоять часами возле фресок Джотто в капелле Скровеньи, а теперь вы можете туда войти только на десять минут. Перед этим вам показывают фильм на итальянском, где быстро-быстро рассказывают о том, что предстоит увидеть. Дыхание разрушает фрески, все это, увы, не вечно. В Ассизе и вовсе было землетрясение, и верх собора обвалился, фрески погибли. Сейчас такое количество стихийных бедствий, что в следующий раз какой-нибудь шедевр можно и не увидеть.
Потрясающая Венеция. Можно всю жизнь приезжать сюда и каждый раз находить что-то новое. У меня так было с палаццо дожей. Я понимала, что — да, это круто, но как-то сильно меня дворец не задевал, хотя там и Тинторетто, и Веронезе… И вдруг два года назад я приехала, вошла во дворец и обалдела. То ли свет был необыкновенный, то ли просто я не торопилась… Дошла до конца и, зайдя в сувенирный магазинчик, хотела купить себе что-нибудь на память. И вдруг вижу, среди репродукций — картина Босха, в этом дворце, оказывается, существует целая комната Босха! А это мой любимый художник, пусть и не итальянец, но он здесь! До отъезда полчаса, я бросаюсь на поиски этой комнаты. Пробежала мимо смотрителей! Ворвалась. Смотрела, впитывала. Четыре самых знаменитых работы, в частности та, на которой труба и эти человечки, как бы уходящее сознание, словно человек за гранью жизни и смерти. Не запоминаю названий работ, помню их только визуально, потому что раньше покупала книги по искусству венгерского издательства “Корвина” и прочесть эти названия было совершенно нереально.
Что меня еще поразило. Тогда только вошла мода на длинные волосы у мужчин, молодежь, понятно, была сплошь длинноволосая, и было ощущение, что современные итальянцы сошли с этих древних фресок — одни и те же лица! Когда вы смотрите на пейзаж, то видите все с точностью один в один: те же небольшие горушки, на них стоят крошечные городки, возвышаются замки, что изображены на картинах в храме. Какое было мастерство, какая наблюдательность, какая сильная нация, сохранившая свои национальные черты с XV—XVI века! Но думаю я еще и о другом — куда все это исчезло?! Ведь в Помпеях все это было — фрески, перспектива, реалистические образы с мифологическими кентаврами. Куда потом на несколько веков исчезло искусство? И такое ощущение, что и сейчас у нас смутные времена: искусство проваливается в какую-то черную дыру. Спустя, может, пять веков будут смотреть на то, что делалось в конце XX — начале XXI века. Какая груда хлама останется — поролона, железок, войлока от инсталляций.