Рубрику ведет Лев Аннинский
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2011
Вella, ciao!
1
“Не было, да и не будет никогда такой пары, как Италия — Россия”
(К.Нигра)
“Италия никогда не уйдет из русской духовной жизни”
(П.Муратов)
Я понимаю, что авторы этих эпиграфов — пара неравнозначная. Константин Нигра, отслуживший посланником в России несколько лет до убийства Царя-Освободителя, известен у нас разве что архивистам дипломатии, в Италии же помнится скорее как исследователь фольклора, чем комментатор мировой политики.
Меж тем “Образы Италии” Павла Муратова уже целое столетие остаются настольной книгой русской интеллигенции, и автор ее, высланный в 1922 году из СССР на “философском пароходе”, не только не потерял в авторитете от такого изгнания, но — в наше-то время! — еще и приобрел.
И дело не только в его личном вкладе. Тяга русских к итальянцам много шире, глубже и старше политических пертурбаций Нового Времени. Можно упереться в русскую мифологему о Третьем Риме, который сливается с Первым в мечте о том, чтобы Четвертому не бывать. А можно вспомнить не мечты, а факты. Например, тот факт из истории Московии, что Успенский собор, построенный итальянцем Аристотелем Фиораванти, определил облик Кремля. Что половина выдающихся архитекторов Петербурга — итальянцы: Трезини, Растрелли, Кваренги, Росси… — и это было в порядке вещей. Что великие русские зодчие той эпохи учились в Италии, и это тоже в порядке вещей. Что дышащий римским величием романский стиль оказался близок русскому сердцу, словно “взмах орлиных крыльев”, присущий великой государственности, — и этот стиль, как считается, нам ближе, чем “северная готика”.
Последнее утверждение кажется мне небесспорным по той (глубоко личной) причине, что “северная готика” — моя неизменная любовь. Но участие итальянского гения в русском художественном “обустройстве” — факт нашей судьбы… нашей общей судьбы, если прослеживать ее не только по взмахам соборных перекрытий, но по базисным психологическим состояниям. Так что академик Дмитрий Лихачев с полным правом указал на близость Сергия Радонежского, великого русского святого, и Джованни Бернадоне, известного всему миру под святым именем Франциска Ассизского, — они по праву стоят в начале списка общих героев.
Список пополняется. Теперь к писателю Гоголю и живописцу Иванову непременно прибавляют писателя Бродского и кинорежиссера Тарковского, прирезая к таким старым полям взаимодействия, как литература и живопись (музыка тоже не даст отмолчаться) темный зал, где вершит свою магию неуемное детище минувшего века. Экран — особенно яркое поле взаимодействия душ, — достаточно сказать, что поколение наших “шестидесятников” вряд ли осознало бы себя с такой осязаемостью, если бы не итальянский неореализм.
Но как при вековой взаимотяге могло появиться сомнение в существовании “такой пары, как Италия — Россия” — не на пустом же месте оно возникло?
Не на пустом. А на том бойком месте, где 150 лет назад (нынче — юбилей) возникло (и удержалось) государство Италия. Надо было, как говорил Кавур, из итальянцев, рассованных по разным “королевствам”, создать нацию, зарядив ее единым мироощущением и заставив принять ее в общий строй европейских держав. И то, и другое оказалось делом почти немыслимым по трудности. Европейские державы вовсе не спешили признать новую сожительницу, не выяснив, к каким центрам силы она примкнет, а силы эти рвали ее на части, так что неясно было, то ли Италия запоет в общеевропейским хоре, то ли потащится на буксире той или иной крупной европейской державы.
России участвовать в этом перетягивании канатов было особенно сложно, потому что у нее на вороте висела польская проблема: обретение независимости Италией возрождало надежды на независимость у Польши, уже сожранной в трех разделах. Но и нельзя было уклониться от признания. Александр II мог ссылаться на чувство чести, канцлер Горчаков должен был трезво оценивать уже сложившееся положение, русское общество в составе своих радикалов имело смелость сочувствовать Гарибальди (имя которого со временем легло в фундамент анекдотических воззрений Василия Ивановича Чапаева), но помочь новосотворенной стране Россия и не могла, и не очень хотела. Тогда-то и сложилось у итальянцев мнение, что Российская империя их страну ни в грош не ставит и что никакой “пары” тут не получится.
Пары получились. Совсем другие. Когда сменился век.
Это — в сферах большой политики. Не легче и в трущобах социального бытия, в которых должны были почувствовать себя единым народом вчерашние жители растащенного на куски полуострова.
Начался жуткий разбой. По дорогам Юга нельзя было проехать. Огромные массы пастухов и землепашцев бросили насиженные места и пополнили армию бандитов с большой дороги. Несколько лет новая власть не могла справиться с этим разгулом. Записные интеллектуалы решали вопрос: откуда такая напасть? То ли это ватиканские шептуны натравливают верующих простаков на свежевозникшую светскую власть, то ли сказывается в крестьянском озлоблении тысячелетняя глухая ненависть рабов к поработителям, то ли это ищет себя бродящий по Европе призрак, вербуя могильщиков капитализма…
Интересно, принимали ли все это на свой счет интеллектуалы Российской державы, где только что освободились толпы крепостных крестьян и вот-вот начнут “укладываться”… или вооружаться. Многие в России полагали, что “у нас такое невозможно”.
Полвека спустя, на излете империалистической войны (Первой мировой ее назвали позже, когда разразилась Вторая), — государство рухнуло, погрузилась страна в кровавую купель Гражданской войны, — и стало ясно, что в России и не такое возможно.
Но для этого должен был смениться век.
Предчувствуя смену веков, германский канцлер Бисмарк доверительно заметил итальянскому премьер-министру Криспи, что уже мало чего осталось от договоров посленаполеоновского времени.
Итальянец подхватил тему:
— А Берлинский договор 1878-го? Разве его не разодрали в клочья? — Он, несомненно, намекал на Берлинский конгресс, с которого, к глубокому его прискорбию, Италия удалилась с пустыми руками.
— Да, — ответствовал Бисмарк, — однако без этих клочьев едва ли возможно сохранить мир… Я тружусь ради сохранения мира… Войнами мы уже много всякого наворотили.
О, да. Наворотили столько, что расхлебывать пришлось детям и внукам.
В момент этого разговора четыре годика исполнилось маленькому Бенито Муссолини, сыну учительницы (набожной католички) и рабочего — столяра и кузнеца (поклонника Бакунина).
Этапы жизни отпрыска: солдат, пацифист (противник колониальной войны в Ливии). Социалист (руководитель газеты “Аванти”). В начале Первой мировой
войны — изобличитель немцев: “Победа Германии означала бы конец свободы в Европе”.
И что же? Во Вторую мировую войну — союзник Германии, имеющий за плечами колониальную войну в Эфиопии. Вождь Италии, дуче (аналог фюрера), основатель фашизма.
Фашизм этот — скорее вариация на тему Римской империи, чем остервенение “нового порядка в Европе”. Он, по мнению дуче, ведет свое идейное происхождение от левой идеологии якобинства, вдохновляясь устремлением к созданию нового человека, нового государства и новой цивилизации.
Очень похоже на социализм в одной, отдельно взятой стране. И не очень похоже на нацизм. Так что не будем ставить знак равенства между фашизмом и гитлеризмом. Гитлеровскую расовую теорию итальянец-фашист насмешливо отвергает:
— Какая раса?! Существует ли немецкая раса? Существовала ли она когда-нибудь? Будет ли существовать? Действительность, миф или обман теоретиков? Ну, что ж, мы отвечаем — германской расы нет. А есть Гитлер — существо свирепое и жестокое. Он заставляет вспомнить Аттилу. Германия так и осталась со времен Тацита страной варваров. Она — извечный враг Рима.
Говорит дуче то, что хочет, а делает то, что диктует ему геополитическая ситуация. “Враги” оказываются союзниками. Италия, вместе с Германией посаженная на одну агрессивную ось, вступает в войну против Советского Союза (где у власти — самые лютые последователи якобинства).
Как сочетается это военно-политическое безумие с извечной взаимотягой русских и итальянцев?
А как сочетается гитлеровская ненависть к России с извечным плодотворнейшим участием немцев в русской культуре?
Война ставит мозги набекрень. Экономика пытается сопротивляться. На фиатовских подшипниках крутятся и колеса поездов Московского метрополитена, и звезды кремлевских башен, а новобранцы фашистской Италии овладевают воинским мастерством, чтобы пустить его в дело… на Дону, в рамках итальянского экспедиционного корпуса.
Не оставили эти воины кровавых рубцов в памяти советских людей. Нрав у завоевателей оказался не тот. Может быть, достаточно стихотворения Михаила Светлова “Итальянец” и фильма Витторио де Сика “Подсолнухи”, чтобы сгладить у народа память о той напасти.
Она, эта память, и не помешала в первые послевоенные десятилетия подспудно-неопровержимому сближению Италии и Советского Союза, странному на фоне “железного занавеса”. “Два гроша надежды” просвечивали сквозь щели занавеса. С Апеннин шло тепло. Италия не скрылась с русского горизонта.
Можно отнести это сближение на счет ума и такта руководителя ИКП Пальмиро Тольятти, а можно — на счет вековой взаимотяги, но вот факты: в столице социалистического реализма московские пижоны приподнимают воротники плащей “болонья” точно так же, как герои фильмов Лукино Висконти; Джина Лоллобриджида на тысячах газетных снимков влюбленно смотрит на Юрия Гагарина, и в ледяном холодильнике “холодной войны” от всего итальянского веет на нас таким странным, таким противозаконным, таким сердечным теплом…
Послесловия
Первое — философское. Не могу удержаться чтобы не процитировать из работы Николая Бердяева “Чувство Италии” самое глубокое, на мой взгляд, психологическое объяснение того, что связывает русско-итальянскую “пару”.
“Русская тоска по Италии — творческая тоска, тоска по вольной избыточности сил, по солнечной радостности, по самоценной красоте… Италией лечим мы раны нашей души, истерзанной русской больной совестью, вечной русской ответственностью за судьбу мира, за всех и за все”.
Второе послесловие — лирическое. Не могу удержаться, чтобы не вспомнить здесь эпизод из сферы послевоенных репрессий, зафиксированный как в мемуарах, так, надо думать, и в протоколах допросов.
Вообще-то наши особисты были к итальянским военнопленным снисходительны: они предполагали (и не без оснований) в них “дух интернационализма” и видели в них (тоже не без оснований) потенциальных антифашистов.
Но однажды особисты пришли в ярость. Они уличили четырех наших красавиц в том, что во время оккупации те вступили с оккупантами в лирические отношения.
— Как вы посмели связаться с этими итальянцами, спать с ними? Они же враги!
Самая красивая ответила:
— Они умеют любить!
Присутствовавшая при разговоре сотрудница подумала: “Она хотела сказать, из всех врагов только они были человечными, но сдержалась”.
Сдержусь и я. Немцы — тема особая, в нашем сознании — великая и трагическая, я не хочу ее касаться вскользь.
А итальянцы, которые умеют любить, побудили меня переинтонировать строку из партизанской песенки в заглавии этих заметок: там парень уходит воевать и прощается с возлюбленной:
— Красавица, привет!
Я подумал, что этот привет так же славно звучит при встрече:
— Белла, чао!
1 Красавица, привет! (ит.)