Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2011
Фигль-Мигль
. Щастье: Роман. — СПб.: Лимбус-Пресс, ООО “Издательство К.Тублина, 2011.Фигль-Мигль
. Ты так любишь эти фильмы: Роман. — СПб.: Лимбус-Пресс, ООО “Издательство К.Тублина, 2011.
Оба романа Фигля-Мигля сначала прошли обряд номинации на “Нацбест” в виде рукописи и только потом стали книгами. Сколько авторов ежегодно обходятся без подобных инициаций, думаю, не имеет смысла пересчитывать. И уж точно только единицы среди этого абсолютного большинства выдерживают сравнение с инкогнито из Петербурга. Книжку издать сегодня легко, и кто только не издается. Только Фигль-Мигль идет к читателю трудными путями, сам себе усложняя дорогу.
Происходит так понятно почему: Фигль-Мигль остается единственным ряженым русской словесности, упорно не снимающим маску. Спрашивается, как такому доверять? Людей, пишущих под псевдонимами, у нас пруд пруди. Но все знают, что вымышленное имя — это или название проекта (например, Борис Акунин), или бренд (не важно, какова target group: тут уж кому милей Дарья Донцова, кому — Захар Прилепин), и вообще поди разберись, чем бренд отличается от проекта. Был бы Фигль-Мигль товаром массового спроса, нашлись бы и обертка поярче, и имечко покрасивше, чтобы каждый о нем пишущий не начинал с пассажа по поводу псевдонима. А так ясно — ни бренда, ни тренда. Внешне тексты упакованы таким образом, чтобы уж точно создать проблему для потребителя.
Виктор Топоров убеждает читателя “Щастья” вообще не обращать внимания ни на “чудовищное” имя, ни на название, ни на подзаголовок (либо девиз, вынесенный на обложку?): “От гонореи к романтизму!” — а, не морщась брезгливо, все же поверить издательству “Лимбус-Пресс”, обложке, на которой фантасмагорический Петербург — белым по черному, и упоминаемым, но не цитируемым “восторгам, главным образом сетевым”1. Со вторым романом все обстоит примерно так же: про имя автора уже все сказано, название — почти столь же необязательное, как и в первом случае. Что касается издательских аннотаций, это вообще отдельная песня. Рискованная игра с читателем начинается именно с них: читателя безбожно дурят, подсовывают вместо “Москвошвея” или китайского ширпотреба Вивьен Вествуд и Готье, наскоро заклеив неброский эксклюзивный ярлычок блестящей этикеткой, а по ней ослепительным люрексом — “London-Paris-New York Collection”. “Щастье”: “Будущее до неузнаваемости изменило лицо Петербурга и окрестностей. Городские районы, подобно полисам греческой древности, разобщены и автономны. Глубокая пропасть разделяет богатых и бедных, обывателей и анархистов, жителей соседних кварталов и рабочих разных заводов. Опасным приключением становится поездка из одного края города в другой”. (О! — радуется наивный покупатель-потребитель. — Мир Глуховского! Москва 2033-го превращается в Петербург 2033-го!) “В эту авантюру пускается главный герой романа, носитель сверхъестественных способностей”. (Интересно, он Темный или Светлый? — может озадачиться все реже встречающийся ныне фанат “Дозоров”, впрочем, и без него найдется, кому озадачиться, — попробуй сегодня впарить публике героя без сверхъестественных способностей…) Дальше — больше, “Ты так любишь эти фильмы”: “В подъезде своего дома убит редактор модного журнала. В школе, где преподает известный кинокритик, погибла, упав на лестнице, завуч. Что это, несчастный случай? Есть ли связь между этими событиями?” (Надо же, — умиляется читательница Дарьи Донцовой, может быть, даже учительница на пенсии, а может, и не на пенсии. — Конечно, есть между этими событиями связь, и найдется кто-нибудь очень умный, чтобы эту связь установить!) “И правда ли, что директор школы — резидент иностранной разведки?” (Куплю по приколу! — решает любитель шпионских романов.) “И что за странный заказчик появляется у его красавицы жены?” (А-а, кем же может быть красавица жена директора школы, если не Золушкой! — догадывается читатель Татьяны Устиновой и уносит книжку с собой.)
1 О литературе с Виктором Топоровым: Запомните это чудовищное имя.//
http://www.fontanka.ru/2010/11/22/161/Почему-то очень легко вообразить себе картину: как вслед всем уходящим и уносящим с собой книжку из-за магазинных стеллажей смотрит автор-невидимка с улыбкой Чеширского кота. Улыбку-то все равно видно.
Впрочем, никакой картины (улыбка, правда, остается). Обе книги — для того читателя, который не побежит жаловаться в Общество потребителей на переклеенные этикетки, а с первого взгляда оценит крой и линию. Не важно, кто скрывается под именем Фигль-Мигль, — женщина, мужчина, юноша или старец, или вообще группа авторов — писатель он замечательный. Умеет говорить умно, весело и обаятельно, пусть и в XXI веке. Он не бранит и не обличает — он дразнит. На всех его затеях — след улыбки. Впрочем, курсив здесь затем, что выполняет функцию кавычек. Сказать похвальное слово Фиглю-Миглю легче всего его же собственными словами из давнего эссе об Уайльде1. Потому что это не просто оммаж главному снобу и эстету из “уголка сноба”, временно предоставленного одним из петербургских литературных журналов. Это — страшно сказать — творческое кредо и литературный манифест. Трудно не заметить, что герои прозы Фигля-Мигля говорят афоризмами, как персонажи уайльдовских комедий. После каждой реплики как будто чувствуется пауза, которой должно быть заполненной аплодисментами, и это не противно, и не вызывает неловкости, как стоило бы ожидать в любом ином случае, а, наоборот, только доставляет отдельное удовольствие. Эта особенность стиля была заметна еще в “Краже молитвенного коврика”, которую давно уже разобрали на личные пословицы и поговорки в основном тогда же и появившиеся поклонники. Из романов, о которых сейчас ведем речь, тоже можно было бы надергать множество остроумных изречений и изящных словечек, но, думается, каждый, кому эти книги понравятся, выберет для себя свое.
Понятно, что от присягнувшего на верность Оскару Уайльду было бы наивно ждать простого повседневного чтива. Автор скрывает лицо под маской, его романы тоже маскируются и прикидываются.
“Щастье” — не модная ныне антиутопия с социально-политическим уклоном: ни в варианте иллюстрированной политологии, как, скажем, в “Хлорофилии” Андрея Рубанова, ни в виде ультразлободневной сатиры вроде “Дня опричника” и “Сахарного Кремля” Владимира Сорокина, и даже притчеобразная философская установка “на вечное” братьев Стругацких здесь ни при чем. Все это блазнит и манит, бегает ложными огоньками по поверхности текста, окончательно ничего не отменяя, как и мнимые жанровые подначки в аннотациях (грешна, сама повелась поначалу на этот “антиутопический”, он же — “постапокалиптический” код). Жизнь после Армагеддона, который “был вчера”, — здесь вовсе не основа сюжета, а всего лишь один из многих маскировочных ходов. Собственно, пока только о них и говорим. И рано или поздно приходится задать единственно возможный в этой ситуации вопрос: а что под маской-то?
А там, похоже, даже и не “Мертвые души”, как они могли бы быть написаны автором “Кражи молитвенного коврика” с его гоголевскими перифразами, хотя это первое и самое очевидное, что приходит на ум2.
1 Фигль-Мигль. Блажен муж, иже… — “Нева”, № 3. 2006.
2 См., например: Дмитрий Трунченков. Трижды “Мертвые души”//
http://www.krupaspb.ru/piterbook/recenzii/?nn=1014Кажется, путешествие четверки забавных типов — Разноглазого (прямо как Воланд!) — охотника за виртуальными привидениями, Фиговидца (то есть филолога, о чем разговор отдельный), парикмахера Мухи и бедолаги-учителя Жевки (персонаж — очередная история крушения старого гуманистического мифа о “маленьком человеке”) — это вообще какой-нибудь “роман с ключом”, но ключ или потерян, или надежно припрятан в ящике чьего-нибудь письменного стола. Слишком уж символическим выглядит пространство, по которому движутся герои “Щастья” за несбыточным для троих из четверых “щастьем” — долей Жевкиного наследства. Так путешествовали герои старинных барочных романов, перемещаясь с какого-нибудь Берега Меланхолии на Остров Любви или в Пустыню Одиночества. А здесь Петербург — сам по себе символический город — распадается на Васильевский — пристанище фарисеев, Кладбище, где обитают анархисты, Патетические Джунгли, Патриотическую Охту и прочее-прочее-прочее. Всякое населенное место, куда попадают странники, превращается в картину нравов, обобщенный образ. “»Щастье» производит впечатление персонализированных эссе: образы, идеи, мысли стали персонажами”, — пишет в рецензии на роман Дарья Маркова1.
1 Дарья Маркова. Смотрящим в книгу // “Знамя”, № 4. 2011.
Кто-то из рецензентов, кажется, упомянул Свифта. Действительно, если уж говорить о социальной сатире в “Щастье”, то она именно такая — свифтовская, подернутая налетом благородной старины при всей злободневности. Фарисеи, пижоны, контрабандисты, авиаторы, члены “Лиги снайперов” — чем не родственники струдльбругам, гуингнмам, лапутянам, если все вместе они — превращенные идеи. И тогда уж стоит вспомнить, за чем отправлялись в свои странствия барочные персонажи. А отправлялись они за смыслом и истиной. “Цель жизни, смысл жизни — такие вещи необязательны, если они есть, и давят всей своей тяжестью, если отсутствуют”, — проговаривается мимоходом Разноглазый, пускаясь в азартное описание автовских нравов. Не был бы Фигль-Мигль моралистом без назидательности и неистощимым на вымыслы фантазером, из романа получилось бы ужас что. Но, как и в случае Фиговидца в романе, любопытство к жизни и человеческой природе заставляет автора забыть о том, что он назвался снобом, а потому и повествование сложилось легко и свободно, как карты легли: сейчас — через час — к вечерочку — на всю ночку. Каждая карта — часть романа.
Второй роман — “Ты так любишь эти фильмы” — многочисленными нитями связан с “Щастьем”. Впрочем, Фигль-Мигль — автор вообще очень цельный, у которого ничего не пропадает зазря. Если в начале своей журнальной карьеры он объявил себя фиговидцем по роду занятий, то Фиговидец и стал героем его романа. Если в “Краже молитвенного коврика” рассказчик беспрестанно заглядывал в словарь, то тем же самым занят и Шизофреник, один из пяти рассказчиков “…Фильмов”. В “Щастье” мелькает гротескный эпизод со школой и завучем в BDSM-декорациях, “…Фильмы” продолжают ту же тему без декораций и гротеска, и завуч там — не тетка с хлыстом, а вполне милая тетушка кинокритика Хераскова, которую, правда, потом автор убьет по причинам, одному ему ведомым. Картинки из жизни писателей и фарисеев вполне рифмуются с беглыми очерками редакционных нравов. Но дело здесь, конечно, не в этих мимолетных сходствах.
Как “Щастье” — не постапокалиптическая антиутопия, так и “Ты так любишь эти фильмы” — не детектив. Редактора, правда, убили. И завуч, правда, как-то подозрительно упала с лестницы. Да ведь, кажется, и сам кинокритик Херасков в конце концов пал жертвой трагической ошибки. Но, как бы жестоко и бесчеловечно это ни выглядело, ни одна из этих смертей не претендует на читательское внимание. “Держит” в романе другое — болтовня пяти рассказчиков, один из которых — вообще собака. Да и другие особого доверия не вызывают: Шизофреник (это не прозвище, а диагноз), И Гриега (наркоман с патологической склонностью к парцелляции), Херасков (кинокритик, что с творческой личности взять) и, наконец, К.Р. (старший брат И Гриеги, директор лицея для девочек, мог бы быть приличным человеком, если бы не был шпионом, работающим на непонятную “Контору”).
Таинственные смерти случаются на периферии восприятия каждого из рассказчиков. Так что никаких отсылок к Акутагаве-Куросаве искать здесь не стоит. Вспоминаются по этому поводу, скорее, фильмы Иоселиани, к примеру, “Фавориты Луны”, где все герои — носители собственных историй, задевающих друг друга по касательной. Они могут быть соседями или просто встречаться на улице, или вообще ничего не знать друг о друге, но быть ограбленными одним и тем же вором, так что никто из них даже не подозревает о соединяющих их всех в единое целое механизмах судьбы. Впрочем, сейчас это уже стало одним из традиционных приемов артхаусного кино. Собственно, артхаус — то ключевое для романа слово, которое не без умысла, явно готовя почву для новой книги, известной ему в рукописи, упомянул Виктор Топоров в рецензии на предыдущий роман Фигля-Мигля — «Щастье», как раз таково: оно элитарно, оно артхаусно, оно фестивально, оно, будем надеяться, премиально.
“…Фильмы” — еще больший артхаус, потому что весь роман построен из цитат. Фигль-Мигль — вообще мастер на всяческие интертекстуальные забавы, у него, по справедливому замечанию Дарьи Марковой, “каждое предложение начинаешь подозревать в цитатности”, а себя — добавим — в позорной неспособности атрибутировать цитату. В случае с этим романом такое чувство только возрастает, потому что цитаты, из которых он сделан, явно киношные, их смутно узнаешь, но, чтобы точно определить их происхождение, нужно быть настоящим киноманом, словом, так любить эти фильмы… Название — тоже, кстати, цитата: как просветили знающие люди плюс интернет, это строчка из песни Виктора Цоя.
Вот и думаешь, что же тогда остается — впасть в уныние от собственного невежества и неумения решать киношные ребусы или на все забить и просто наслаждаться умным, хитро построенным, ироничным повествованием. Но — выбираешь второе, и ведь получается! Потому что текст не только искусно сделан, он еще и живой благодаря все тому же не скрываемому автором любопытству к жизни и ее хитросплетениям.
Центром романа оказывается любовный треугольник, точнее, даже четырех-угольник: героиня — молодая, стервозная, но обаятельная университетская дама, которая преподает на кафедре эстетики в “кульке” — собирается развестись с мужем и расстаться с любовником, а на горизонте возник еще некто третий, “олигарх” Алексей Степанович, тот самый таинственный заказчик с большими деньгами, для которого она собирает библиотеку и в которого, кажется, влюблена. Собственно, героиня и объединяет всех рассказчиков, которые друг о друге многого не знают. Для К.Р. она — жена, с которой он хотел бы развестись, но Контора может не позволить. Для кинокритика Хераскова — возлюбленная, которую он боится потерять. Для И Гриеги — жена брата, с которой он в самых добрых отношениях, в отличие от брата. Для Шизофреника — просто “женщина с собакой”, которая живет по соседству и занимает его мысли. Наконец, для таксы Корнея она — Принцесса, потому что никого важнее хозяйки для него не существует.
Вместо детектива читатель вновь получает историю “Человека из Университета”, потому что Принцесса явно из той же, знакомой нам по резюме самого Фигля-Мигля и роману “Щастье”, касты фиговидцев, да к тому же еще красавица, так что в “…Фильмах” ей отведена роль неотразимого фарисея из “Щастья”. Она произносит “творог” исключительно с ударением на втором слоге. Коллег по кафедре презирает, а в сердцах может и энциклопедией прибить за то, что приходится с такими пэтэушниками стоять в одном учебном плане, и за то, что не помнят дату смерти Достоевского и вообще считают, что письмо Александру Третьему писал Достоевский, а не Толстой. Студентов гнобит. Мужа и любовника тиранит. А все ей сходит с рук, потому что обаятельна.
Особенное неравнодушие к своей касте — это и есть ахиллесова пята в других случаях невозмутимого, ироничного и насмешливого Фигля-Мигля. Как всякому истинному снобу, ему положено быть в чем-то уязвимым, и он уязвим в своем романтизме.
С этой точки зрения даже “Щастье” — не антиутопия, а утопия. Потому что по Фиглю-Миглю получается, что филологи (они же — фарисеи) способны пережить Армагеддон, да еще и заселить весь Васильевский остров, продолжая заниматься тем же, чем и всегда: читать, писать и презирать. Но на самом деле — комментировать тексты и искать смыслы. В зависимости от разделения труда фарисеи делятся на фиговидцев (“вынимают из книг, как из шкатулки с двойным дном, потайные смыслы, при этом вытащить могут не то, что там лежало, а то, что у них в рукаве”) и “духожоров” (“препарируют смыслы, лежащие на поверхности, расчленяют, перекладывают, сшивают наново, так что получается уже не смысл, а концепция”). “Что то надругательство, что это, — добавляет Фиговидец, — но разница все же есть”. Разница, конечно, есть, судя по герою, которого таинственный автор любит, как самого себя. И как Принцессу из “…Фильмов”. Разумеется, в третьей части романа университетской публике тоже досталось от насмешника Фигля-Мигля с ее заговорами, сплетнями, подсиживаниями, серебряными медалями от Ученого совета по случаю шестидесятилетия научной деятельности.
Впрочем, какие серебряные медали, рукописи, шкатулки с двойным дном, когда филологу (он же — Человек из Университета) как существу бесполезному в сегодняшней, абсолютно реальной, жизни грозит вымирание без всякого Армагеддона? Когда, как известно, стране не нужно столько людей с высшим образованием, а из тех, которые все же нужны, предпочтительнее инженеры, которым вообще не положено знать, кто там — Толстой или Достоевский — и кому там писал письма. Да и вообще теперь уже можно не знать никакого Достоевского и никакого Толстого… И вот тогда точно не будет разницы, кто фиговидец, а кто духожор. В нынешней словесности куда убедительнее выглядит университетский филолог — герой “Людей в голом” и “Скунскамеры” Андрея Аствацатурова, прирожденный лузер и новый “маленький человек” образца ХХI века.
Но романтический Фигль-Мигль продолжает упорствовать, вслед за Набоковым веря в выживание слабейших как в самый прекрасный из законов природы.
Его наивная вера нашла отражение еще в “Краже молитвенного коврика”: “Демократия — это интеллектуальная бойня, и бойня обычная, то, что у нас называют тоталитаризмом, — ее логическое следствие. Лучшие — самые умные, талантливые, красивые, необычные — нежизнеспособны; их легко истребить, и именно на такое истребление направлен здоровый инстинкт масс. Однако то, что слабо само по себе, может порождать силу: те железные связи мироздания, которые сейчас порядком проржавели, все ж еще как-то что-то держат”.
На эти железные связи Фигль-Мигль и уповает. А там, как Бог даст. В конце концов, и хозяин жизни Алексей Степанович может оказаться вполне обучаемым, начнет читать Моммзена и разговаривать о Цезаре и Сулле. А значит, будет жизнь и после Армагеддона.