Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2011
Почему так происходит? Как какой-нибудь редкий, реликтовый райский угол, так мы его непременно уничтожим. Арал, Байкал, последняя стройка коммунизма на Южном Урале в заповеднике Шульган-Таш… Теперь вот Тамань. Места, что ли, не хватает? Или уничтожение райских кущей — модельная ситуация, эксперимент, проверка на прочность?
Сизоворонка
Это было несколько лет назад…
— Неловко сказать, — доверительно сообщили мне про главу местной администрации, — не берет взяток.
Я засмеялся. Первое лицо Тамани, Геннадий Григорьевич Майков, был вообще человеком уникальным в своем роде. На рабочем столе — литературный журнал. И сам вроде писателя. С седоватой бородкой, в легкой белой куртке наподобие парусиновой блузы, какую носили интеллигенты в позапрошлом веке.
Работал в Харькове в институте радиофизики, вдруг заболела жившая в Тамани мама, переехали, а работать негде, два года был без дела. А тут освобождается место главы администрации. Двенадцать претендентов, а выбирают его. Как в сказке. Нетипичный глава, нетипичная история, будто выброшенная на берег морем. “Промысел божий, — считает Майков. — Или наказание, — смеется, — за прошлую жизнь”.
Засучиваем штаны, шлепаем босиком по проливу, в котором пролетело его детство и по которому теперь проходит граница, разделяющая два государства. На той стороне — Крым, белеет Керчь. А тут — фиолетовый чертополох, и голубая с перламутровым брюшком сизоворонка — большая Синяя птица — взлетает на расстоянии протянутой руки.
Есть две Тамани. Одна — “скверный городишко”, как при Лермонтове, и даже хуже, ничтожнее, уже не город — станица. “Что же вы тут делаете, в нашей дыре? — спрашивала меня продавщица с севера, в Тамани четыре года и не может привыкнуть. — Что тут есть? Одни камни. Летом все блеклое, в огороде короста, сорняк прет, программы по телевизору одни украинские, молодежи деваться некуда. Дыра и есть…”.
А другая Тамань, о которой рассказывает Майков, крутя баранку старенького “Жигуленка”, — южные ворота России. Ворота, через которые пришло православие. Еще раньше Андрей Первозванный, Кирилл и Мефодий, Борис и Глеб… Исторический перекресток, крест: с юга на север и с востока на запад. В десятом веке Тамань оспаривает у Киева статус духовного центра. Преподобный Никон несет отсюда “духовность заквашенную” и, как Сергий Радонежский, “заквашивает” всю Россию. Потом духовный центр перемещается, уходит из Тамани, но центр физический…
Крутой обрывистый берег. Синева. Застывшие в море корабли.
— Я, знаете, — говорит мне Майков, — не задумывался об этом раньше, и только теперь чиновное мое положение и встречи со многими людьми, которые сюда приезжают и исследуют, наводят меня на мысль, что все здесь происходящее имеет особый смысл. Не случайно сюда казаки переместились из Киева, первая казачья столица тут. И на геральдическом знаке Тамани, в левом верхнем углу, — шапка Мономаха. А в “Слове о полку Игореве” говорится о Тмутаракани как о вечном городе. Вечном…
Столкновение интересов, замечает он, на разных культурных пластах… Недаром так много замечательных людей тут побывало. Вторая после Пушкина дуэль, окончившаяся смертью, — Лермонтов. Как роковой знак. И в первом русском романе отдельная глава, повесть, названа именем этого места. Это не случайно. Лермонтов мог ничего не знать, “тмутараканский камень” обнаружили в Тамани в 1792 году, то есть совсем свежая была история, еще не уложенная в классику, раскопки начнутся с середины девятнадцатого века, и тогда станет обнаруживаться слой за слоем — до античных городов-колоний и глубже… Две тысячи лет жизни не в хаосе, а в государственном образовании. Четырнадцать метров культурного слоя. Это потрясает. Какой же мощный слой культуры, какая потенция, рождающая на этой почве все новое и новое.
Я слушал Майкова и думал: все это, конечно, хорошо, все эти древности, раскопки, но сегодня-то что тут есть, в Тамани? Затрапезный базарчик у постамента танка на площади? Рыбколхоз? Средняя, прямо скажем, школа имени Лермонтова?
И что Лермонтов? Странная история: в 1837 году пишет “На смерть поэта”, сослали на Кавказ, по дороге простыл, схватил “ревматизм”, лечится на водах, все о нем пекутся, дядя-генерал, начальник штаба у командующего Вельяминова, хлопочет, чтобы попал в “экспедицию” и был прощен, сам шеф Бенкендорф дважды просит царя за юного корнета. А этот корнет неизвестно чем занят — гуляет на водах, странствует по Кубани, заезжает зачем-то в Тамань (дважды) и делает карандашный рисунок; во время ночлега оказывается обворованным — в общем, болтается в водах обыденности, как парус одинокий, и из всего этого непонятно как выходит шедевр.
Куры, гуси, провинция, захолустье, а у главы местной администрации — куча дел. И люди очень интересные — чудаки разные, собиратели, много, говорят, народу занимается стихотворчеством. Как говорится, среда брожения мысли. Раз в пятьдесят-семьдесят лет она выплескивает какую-нибудь незаурядную личность. Вот, говорит Майков, мальчик тут у нас один пишет музыку, сведущий человек смотрел — говорит, необычайно интересно. Что это? Воздух, море, ландшафт или дух, исходящий из глубин?
Мы мотались с Майковым вокруг Тамани, и он показывал мне моря — их тут два, Черное и Азовское — обрывы, лиманы, таинственно мерцающие корабли… “Жизнь среди синего? — спросил я его. — Особое состояние, когда живешь среди
синего?” — “Да, — отвечал он, — голубое и зеленое, как у Казакова”.
Недавно высаженный (радость и гордость Майкова!) лес, ковыльные степи, сопки, вулканы… Кто бы мог подумать, что на Тамани есть действующие вулканы! “Гомер описывал царство пекла отсюда”, — замечает Майков.
“Эти жерла, уходящие под землю — почему они здесь? Совершенно непонятно, — размышляет он. — А с другой стороны, понятно: зло и добро должны быть рядышком — конфликт, лежащий в основе мироздания. Где-то здесь, среди синевы, таятся и мощные черные силы. Просто, — улыбается мой провожатый, чтобы я сильно уж не пугался, — добро побеждает. Хотя кто знает, может быть, это большая игра, и зло рядом с добром выжидает момент его минутной усталости, чтобы пересилить? Возьмите то, что у нас с терминалом происходит”, — добавляет он.
Коса
“Члены общественного совета… при администрации, правление хуторского казачества, единодушно поддерживают таманцев в их борьбе против строительства терминалов”.
Пока я изучаю листовки, обращения, газетные вырезки, наклеенные на стене таманской администрации, над зданием укрепляют российский флаг. “А ну,
правей”, — говорит один рабочий. “А ну, левей”, — поправляет другой. “Шатается”. — “Да он всегда шатается”.
Открытое письмо главы администрации таманского сельского округа Г.Г.Майкова тогдашнему президенту РФ можно переадресовать нынешнему без поправок: “Над нами нависла угроза превращения в отстойник анчарного дыхания. Строительство терминалов по перевалке сжиженных углеводородов и аммиака через Тамань навсегда уничтожит ее первозданное, первозванное предназначение в судьбе России…”
А знают ли за пределами Тамани про это ее предназначение?
“Гермонасса-Тмутаракань-Тамань”1 . 2600-летие этой триады было отмечено в 2008 году по инициативе местных депутатов. Тогда этот исторический юбилей даже в Краснодаре оказался неожиданностью, а уж в Москве о нем и слыхом не слыхивали.
— А ведь можно было провести на мировом уровне, — говорит мне Майков теперь, в 2011 году. — Из Израиля, Индии, Китая, Монголии, Норвегии хотели делегации прислать — это же тот самый путь из варягов в греки, историческое для всей мировой культуры место, тут памятный знак должен стоять. Мировой резонанс мог быть, — вздыхает Майков. — А вышел кубанский праздник. И за последние годы ничего не изменилось. В свое время мы обращались во все ветви власти по поводу угрозы утраты Россией таманской косы Тузла, пять депутатов Госдумы в Тамани побывали. И что? Потеряли и косу Тузла, и Керченский пролив, и Керчь-Еникальский фарватер…
Вчерашняя история с косой — предтеча сегодняшней, с терминалом.
Вот она, хорошо видная с этого берега родная коса, верней, теперь — гряда чужеземных островов в Керченском проливе. Кому принадлежит коса, тому принадлежат и пролив, и проход в иные моря и земли. Отсюда, с этой далеко выдающейся в море косы, начиналось освоение Кубани. Сколько исторических сражений было за косу Тузла! Об этом напоминают крепостные валы, воздвигнутые Суворовым. И памятный камень адмиралу Ушакову, чьи героические фрегаты сражались за косу и ее отстояли. Есть причины и чисто экономические, пролив — это порты, нефть, газ, рыбные запасы.
В 1925 году, чтобы рыбакам из колхоза не делать крюк, в середине косы прорыли искусственную промоину. После шторма косу размыло, и незадолго до начала войны ставшая уже островом Средняя коса, как теперь ее называли, была передана внутренним Указом Президиума Верховного Совета РСФСР из Темрюкского района Краснодарского края в Крымскую АССР. Ну а уж после войны Хрущев подарил ее вместе с Крымом Украине.
Все это не имело особого значения, пока существовала одна страна. Но когда она распалась, коса Тузла оказалась камнем преткновения. Украина считала остров, который Россия называла косой, для себя потерянным. Границу собрались было проводить по фарватеру, но тогдашний губернатор края, известный борец с жидомасонами и пламенный патриот России батько Кондрат возопил: “Не ссорьте меня с Украиной!”, и последней неожиданно привалило счастье. Украинские газеты запестрели аршинными заголовками: “Считавшийся потерянным для нас остров в Керченском проливе способен принести стране миллионы долларов”.
Глава Тамани Майков часть жизни отдал за эту косу, здесь был организован комитет борьбы, писали во все газеты, выступали по телевидению, обращались к президенту, в правительство — все напрасно.
Теперь всякое иностранное судно, в том числе российское, платит за проход по Керченскому проливу канальный и лоцманский сборы, движение наших пограничных катеров в районе Тамани ограничено, рыбаки рискуют скоро остаться без работы. Из-за пересмотра госграницы едва ли не две трети акватории Азовского моря попадают в экономическую зону Украины, да и само море из внутреннего для России становится внешним.
Не говоря уж о том, что теперь в проливе зарыт острейший геополитический конфликт для будущих поколений, который, возможно, чреват взрывами…
Промзона
И вот стоим мы у последней черты — аммиачного терминала. Прислушайтесь, даже звучит, как шварценеггеровский “терминатор” — орудие уничтожения. Тамань — ступень, перевалочный пункт. 2,2 миллиона тонн аммиака в год собираются переваливать тут на экспорт. Принимать аммиак на склад-терминал намереваются по железной дороге из города Россошь Воронежской области — это 600 километров. Из железнодорожных цистерн его будут перегружать в терминал, а оттуда — перекачивать на причал, в огромные морские танкеры, для чего понадобится протянуть в глубь открытого моря трехкилометровую эстакаду.
Строительство чудовищного терминала — я видел это собственными глазами и тогда, и недавно — идет полным ходом неподалеку… от действующего вулкана. Его глухой рык, рев, огненный выброс наблюдали на Тамани не раз. Казалось бы, какое еще надо предупреждение? Но его мало кто слышит, все заглушает грохот стройки.
По древним городищам идут тяжелые самосвалы, грейдеры, все разворочено. Гора, на которую ходили с молебном, крестились еще до официального принятия христианства на Руси, грубо срезана, как голова вместе с шапкой Мономаха. На ее месте вырастает другая гора — вывороченной земли, шлака, отходов. Яма под хранилище аммиака пахнет большими деньгами и большой бедой.
Перспектива — большая свалка, промзона, место, куда людей вообще нельзя допускать, надо будет выделять зону отчуждения. С Таманью будет покончено. Но вполне может статься — не с ней одной, если учесть здешние быстрые течения и шквальные ветры. Представим себе на миг: сотни тысяч тонн аммиака в условиях геологии, кишащей вулканами и оползнями, непрекращающегося кавказского непокоя, разгула терроризма.
Это же самоубийство!
Начиная кампанию против строительства терминала, полагаю, Майков понимал, что этот бой может стать для него последним, — темные силы скрыты за этим терминалом.
— Что это, — спросил я Майкова, — государственный проект? Ведомственный?
— Нет, — ответил он, — это частная корпорация. Некая “Тольяттиазот”. И решение принято всего-то на уровне края. Без всякой независимой экспертизы, нет даже технико-экономического обоснования.
А какое может быть у этих сил обоснование? На то они и темные… Зато у них есть тяжелая техника, бульдозеры, железнодорожные войска.
“Разрушен культурный слой античного поселения в районе горы Зеленской на площади 2000 кв. м., гусеницами и колесами давили античную керамику, коверкали городище… — писал “Вестник Тамани” еще в начале двухтысячных годов. — При прокладке железной дороги разрушены 11 курганов и античные поселения. Комитетом по охране историко-культурных ценностей Краснодарского края предъявлен судебный иск по нанесенному ущербу на сумму свыше 3 млрд рублей”.
Плевать они хотели на миллиарды, сколько это в “зеленых”? Тем более — на открытые письма, подписанные нобелевским лауреатом, всемирно известной балериной, знаменитым русским писателем…
Пишите письма.
Это в Америке катастрофы. А у нас все стало стабильно, спокойно, уезжаешь на дачу в июле и знаешь наверняка, что ничего не случится в августе. Уже все случилось. Мы живем в ситуации случившегося со страной. На кого жаловаться? Кому?
Из открытого письма Г.Г.Майкова президенту: “Россия — самая холодная страна в мире, она потеряла Крым, Одесскую область, Прибалтийское взморье, Николаевскую и Херсонскую области, Черноморское побережье Грузии. Осталась маленькая полоска черноморской земли, которая может принять на отдых и оздоровление небогатых российских граждан”.
Вот в чем суть дела, поясняет мне Майков. Существовала большая территория со своими заповедными местами. Был Крым, где отдыхали государь император, советские вожди. И простой люд пускали. Грузия… И вдруг — раз и исчезло все в одночасье для огромной холодной страны.
А маленький клочок — Тамань — Господь нам сберег. И возникла альтернатива — чем быть Тамани: промзоной или курортом? C государственной точки зрения, считает Майков, понятно, что это единственное для России место, где могут отдыхать простые люди со всего огромного холодного российского пространства. И в то же время хочется портов, промзоны.
Но если сюда придет промзона, вся эта жизнь среди синего, вся эта библейская красота накроются. Здесь должен быть общенациональный и мировой курорт, центр отдыха для здоровых и инвалидов. В этом суть проекта под названием “Тамань — Новый Крым”. Если чуть поддержать его на государственном уровне, считают вместе с Майковым многие видные деятели бизнеса и культуры, чудесный город-курорт может возникнуть на этом месте за каких-то несколько лет.
Открытое письмо Майкова президенту России заканчивалось словами: “Храни вас Бог!”. А бульдозеры между тем давили городище.
Вулкан подо мною
Под занавес этой, можно сказать, античной трагедии живописую еще одну сцену. Про местный Везувий. Вулканы на Тамани, как говорят здесь, “плюются” систематически. Глуховатый раскат, клубы пара, потом столб грязи — мощный выброс, бывает до ста метров и выше, а в конце — обожженная глина, красная, кипящая. Залез, рассказывал один знакомый, в жерло, встал, а оно дышит, вибрирует, сейчас, думаю, без парашюта катапультируюсь.
Под вулканом — глубина несколько километров.
Едем с Майковым в сопровождении телевизионной съемочной группы на Карапетову сопку к действующему вулкану. Панорама — крутой коктейль из фантастики и обыденности. Вулканов много, разного размера, есть — будто из песочницы (вспоминается Маленький принц, каждое утро чистивший свой вулкан), а есть — величиной с гору. Взрываются так, что на пять километров от Тамани разлетаются камни.
Спускаемся к самому большому, не действующему. Но что это? Что-то шипит из-под потрескавшейся земли. Вдруг выплеснуло.
— Может, мы присутствуем при зарождении нового вулкана, — говорит Майков.
— Или вулканчика. Пошипел, пошипел и перестал, — вздыхает наш провожатый.
Земля, как старая-старая мостовая, вся в трещинах. Вот еще один забулькал, родился вулканчик. А тот — прекратил свою деятельность. Умер.
Повстречались с одним жителем из поселка Прогресс, приехал на велосипеде — посмотреть. Исколесил, говорит, все горы. Поговорили о вулканах. Вот тот, над сопкой, когда-то после войны выбрасывал шары огня, а потом затух, зарево стояло три дня. А до революции там вон была лечебница, вулканические грязи — самые целебные.
Сейчас лиманное грязевое озеро бездействует, но сюда, на гору, ведет по траве свежая колея — видно, кто-то смышленый ездит, черпает грязь из вулкана.
Отношение к строительству терминала вблизи вулканов характерное. Конечно, говорит прохожий, надо где-то строить. Но у нас ведь как: какой-нибудь Ванька, Гришка забудет закрыть задвижку — и бабахнет. А так что ж, цивилизация, рабочие места…
Ветер на сопке клонит ковыль-траву. Бежит ковыль, волна за волной, волнуется. Безмолвная величественная музыка звучит на Карапетовой сопке, на вулканах, окруженных со всех сторон морем.
Тамань — дыра? Если и дыра, то с двойным дном-смыслом.
А может быть, думаю я, собрать тут, на вулканах, всю общественность, деятелей науки и культуры, международные организации, Гринпис, Фонд дикой природы, приковать себя к вулкану, выразить таким образом протест против уничтожения Тамани? Впрочем, вулкан может начать действовать, и общественность провалится сквозь землю.
Когда-то, в романтические времена, мерещилось, что и у нас — чем мы хуже? — могут прийти другие, новые люди, вот хоть мы сами, и власть с нашим собственным лицом сможет сделать что-то положительное.
Шанс был, но — не вышло. Остались единицы вроде Майкова. Максимум, что можно пожелать остальным: “Не ройте! Не срезайте горы! Не будоражьте вулканы!”
Турецкий фонтан
Старая тема: школа, параллельная жизни. Фонтан жизни бьет, а ученье засохло. Жалуемся, что учить в школе некому, а только выйдешь за стены…
Толстой писал, правда, не о России — о Франции: “Если бы кто-нибудь каким-нибудь чудом видел все эти заведения (“учебные” — вставлено в скобках небезызвестным педагогом, C.Т.Шацким), не видев народа на улицах, в мастерских, в кафе, в домашней жизни, то какое бы мнение он себе составил о народе, воспитанном таким образом? Он, верно, подумал бы, что этот народ невоспитанный, грубый, лицемерный, исполненный предрассудков и почти дикий. Но стоит войти в сношение, поговорить с кем-нибудь из простолюдинов, чтобы убедиться, что, напротив, французский народ… понятливый, умный, общительный, вольнодумный и действительно цивилизованный… Где же он приобрел все это?
Я невольно, — говорит Лев Толстой, — нашел этот ответ…”
Фонтанировал, струился из-под земли источник, вдруг иссяк. Александр Петрович стал искать причину. Ходил с рамкой по котловану и чувствовал, что внизу много воды. Очень много. Пришел к главе администрации Тамани и говорит: что-то тут не так. Колодец пуст, а вода есть. Стали копать трактором, потом вручную, втроем — глава, замглавы — бывший директор школы и Александр Петрович. И докопались… до древнего водопровода протяженностью четверть километра. Трубы из керамики и терракоты, шахтные — вертикальные и горизонтальные — водозаборы, шестиметровые колодцы. Если взять справочник и сравнить, всю водно-инженерную мысль можно найти в этом древнем сооружении, объясняет мне Александр Петрович, или “лозоходец А.П.Меташоп”, как подписывается он в отчетах.
Выше среднего роста, гибкий как лоза, очень спокойный. Таким человек бывает, когда занимается своим делом, оно запечатлевается в облике достоинством.
Знание — сила, а умение — достоинство.
Мы сидим с Александром Петровичем, таманским жителем, в скверике на набережной Лермонтова, и он чертит на земле прутиком, объясняя устройство открытого им водопровода. Таманский полуостров, говорит он, это маленькие Курилы между Европой и Азией.
— Какой Азией? — не понимаю я.
— А мы в Азии находимся, — не удивляется моему незнанию Меташоп. — Географически мы в Азии. Платформы как таковой нет, а есть складки в коре. Они, как меха гармони, сжимаются-разжимаются. Мы живем на этих складках. Тут синие понтийские глины на глубине от трех до пяти тысяч метров имеют водоем, как чашу. А поскольку мы связаны с вулканами, то тектонические процессы идут, выдавливают из донышка газ, и он выносит на поверхность воду.
Таким образом, по Меташопу, образуется источник, колодец этот, турецкий фонтан. С древних времен его по-всякому огораживали, обустраивали, а лет четыреста назад, чтобы больше получить пресной воды, додумались до подземного водопровода, который и был откопан Меташопом.
Признаться, я в этом мало что понимаю. Меташоп интересует меня с другой стороны. Таких, как он, по-моему, самих надо “раскапывать”. Без них Тамань — дыра. Растрескавшаяся от жары земля, сущий ад. И неутолимая жажда воды.
В гостинице, где ночую, слабая струйка течет из крана, да и то несколько часов в сутки. Водовоз перед Таманью летом часами сторожат, чуть не на коленях упрашивают, чтобы заехал в огород. Кругом полуострова вода, а воды нет. Народу куча, а людей нет — обычная наша ситуация. Вопрос в том, что искать раньше — воду или человека?
— Педагогика, — заметил другой искатель воды, Евгений Бондарь, в прошлом директор школы, — не то, что мы говорим. И даже не то, чему учим. А как мы живем. Нашу жизнь повторяют дети. По их облику, повадкам можно узнать учителей и родителей. Та вон поплевывает семечками сквозь дырку в зубах. А этот ищет затонувшее Боспорское царство. Греция, Рим, Византия, Тмутаракань — чего только тут нет. Под землей — высохшее русло реки, ему десять миллионов лет, геоморфолог-академик сказал о нем: “водоносная память”.
Была вода — жили люди. И, как считает еще один водоискатель, Геннадий Майков, жили в основном счастливо. Культурные слои, один под другим, говорят о том, что человеку хотелось здесь жить. То, что человек к нынешней ситуации никак приспособиться не может, наталкивает Александра Петровича Меташопа на мысль, что люди чего-то не знают. Ученые, геологи здешними местами особенно не интересуются, для них они, может быть, не важны, а для людей, которые тут живут, — очень важны, но они не знают, что под ними, а незнание рождает вымыслы, и Александр Петрович пытается объяснить людям, что здесь есть на самом деле.
Он давно занимается биолокацией, еще с Дальнего Востока. Там строили поселки, и геодезисты часто ошибались: поставят здание, а лед его поднимает, называется “вскипают ключи”. Чтобы не напороться на ключ, надо знать, есть вода или нет. Попробовали выяснять с помощью рамки, и у Александра Петровича стало получаться. Биолокация, говорит он, это вещь тонкая. Два металлических прутика и ты — единое целое. Ты чувствуешь не только, где находится вода, но и сколько ее, когда заканчивается и почему.
Вот как вышло с этим подземным водопроводом: Александр Петрович стал искать причину, почему иссякает источник, и оказалось, что причину мы сотворили сами. Прокладывали над древними трубами дорогу, и две трубы раздавили.
Ну, тут по незнанию, хотя это не оправдывает. А вот с одним из искателей ездили мы в урочище Писки. Там среди курганов Меташоп с коллегами раскопал старые засыпанные колодцы — казаков Карельских и Филатовых. Собрали народ, освятили, праздник устроили, а не прошло и года — в колодцах помойка.
В нас причина.
Александр Петрович выяснил, что во времена Суворова здесь было двенадцать источников. И этот фонтан турецкий перехватывает лишь часть подземной воды, остальная уходит в море. Тогда его заинтересовало: если водоносный слой расположен под наклоном к морю, не размывает ли он берега? Стал исследовать и пришел к выводу, что именно эта вода унесла Тмутараканское городище, центральная часть которого находится теперь под водой.
Вода смыла царство, легендарную Тмутаракань. И этот процесс продолжается.
— На перекрестке улиц Карла Маркса и Соседского, — сообщает Меташоп, — в огороде у одного мужика источник не пробился на поверхность, а прошел под землей, вымыл берег и за два года унес участок земли, вот такой, как от нас с вами до памятника Лермонтова, — показывает он мне. — И никто не может дать гарантии, что мы вот сидим тут у Михаила Юрьевича, а в один день вместе с ним не окажемся под водой. Вопрос все тот же, — повторяет вслед за Майковым Меташоп: — чего мы хотим: чудесного курорта или конца света?
Суть поразительного открытия, которое Александр Петрович сделал еще в прошлом веке, но никто им до сих пор не воспользовался: водоносные горы, окружающие Тамань, сливают в Таманскую котловину слишком много воды. И она, не находя выхода наверх, пробивается к морю, подмывает таманские берега. Надо дать воде выход, надо поднять ее к людям! Нужны фонтаны, гостиницы, пляжи — нужны люди.
Тамань нужно срочно очеловечивать, сама природа голосует за это. А как она “проголосует”, когда в активной сейсмической зоне появится склад сжиженного аммиака, лучше не представлять.
Относительно “безопасности” терминала (после ввоза в страну ядерных отходов — последнего слова “отечественной науки”) Меташоп говорит так: пытались тут дважды через Керченский пролив строить мост. Первый раз во время войны Рузвельт с Черчиллем на Ялтинской конференции по нему проехали. Через три месяца мост рухнул. Второй раз после войны строили по чужому проекту, используя трофейные конструкции (немцы тоже хотели построить мост, но не успели, а наши — быстро-быстро, с двух сторон, из Тамани и Керчи, поставили). Результат тот же.
Рыбзавод ушел под воду, поплыл пионерлагерь… Это только то, что сам видел, говорит Меташоп. Конечно, понимаю, Тамань — выход России в море. Но проектировщики не учитывают, что мы не на материке. Тут надо просчитывать, как в космосе. Любая инженерная оплошность может стоить огромного числа жизней.
Как-то отдыхали в Тамани гидроморфологи, известный профессор из Академии наук заинтересовался раскопками Меташопа и говорит: на кой мы тянем сюда плохую воду, когда тут хорошая? Пригласил главного гидролога России, краевого гидролога, они проехались и подтвердили, что да, воды много, хотя на картах она не обозначена. “А как подтвердили?” — спрашиваю. “А взяли, — говорит, — с собой рамку, у них в подразделениях тоже есть биолокация, хотя мало используется в жизни”.
Стали здешние лозоискатели допытывать тамошних: объясните нам природу этой воды. Те только руками разводят. Тогда Александр Петрович сам стал думать. Изучал книги по геологии, грязе-вулканизму, анализировал, сопоставляя со своими ощущениями. “Я понимаю, почему у нас так, — говорит он. — Потому что “мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь”. Вы придите в школу, в любой населенный пункт, там про то, что я вам рассказываю, никто слыхом не слыхивал. Отсюда все наши шишки”.
Я нарочно зашел в ближнюю школу. Там про Меташопа и его изыскания действительно не слышали. Обычное дело: школа параллельна жизни, но не соприкасается. Как быть?
Вернемся к Толстому, искавшему ответ на вопрос: как это может быть, что, если судить по школе, — народ дикий, а поговоришь с кем-нибудь на улице, видишь — цивилизованный.
“Я невольно, — продолжает Толстой, — нашел этот ответ в Марсели, начав после школы бродить по улицам… музеумам, мастерским, пристаням и книжным лавкам. По самому беглому подсчету, на 250 000 жителей пятая часть изустно поучается ежедневно в этих народных школах. Даже в маленьких кафе даются маленькие комедийки, сцены, декламируются стихи. То самое, что я видел в Марсели, — и во всех других странах… там, где жизнь поучительна… народ образован, а там, где жизнь не поучительна…”.
Отчет Александра Петровича по турецкому фонтану, с выкладками и чертежами — готовая, уж поверьте мне, доктору наук, диссертация. Но Меташоп ее никогда не защитит, потому что формально у него нет высшего образования. Да никакого нет, если формально.
Кто же он?
Когда-то был агрономом, потом слесарем в газпромовском пансионате “Факел”.
А вода, колодцы, фонтаны?!
Начальник газового управления, где Меташоп работал слесарем, прослышав о его необыкновенных способностях, спросил, откуда тут берется вода. Меташоп сказал ему, что вода — результат вулканизации, а начальник: чепуха, навыдумали себе! И слесарь, чтобы объяснить людям истинное положение дел, написал просвещенческую статью, что-то вроде путеводителя по здешним местам — “Карабетова сопка”.
Сижу, говорит, зимними вечерами и записываю.
Конечно, ему, как всякому нормальному человеку, хочется, чтобы его знание было людьми использовано. Космос, говорит Меташоп, исследуем, а что у нас под ногами — не знаем.
Оверкиль
“Это надо быть на борту, наблюдать, что там с ним происходит, — сказал Быковский и задумался, не зная, как объяснить мне, что происходит в открытом море с юным человеком, юнгой, когда он на “Луче” остается один. — Что он чувствует, пытаясь справиться со шквалом? Как один выполняет переворот? Никто, кроме него, не знает. Но он же справляется, преодолевает себя, страх, стихию. Это же есть!”
В лермонтовские времена в море можно было увидеть одинокий парус. А тридцать с лишним лет назад, когда Владимир Петрович приехал в Тамань, уже не было ни одного. Первые гребные ялы, шести-, десятивесельные, подарил командующий черноморским флотом. Тогда был общий флот, и в Темрюке при районо — клуб юных моряков. Быковскому выделили ставку руководителя кружка, и он начал работу с простенького яла, на который сажают с четырнадцати лет, чтобы у капитана был какой-то вес, в буквальном смысле слова: лодкой управлять — вес нужен. Изучали основы управления парусным судном и делали первые погружения с аквалангом у берега. Так постепенно вырос детско-юношеский клуб “Тамань” с кружками, секциями радиолюбителей и судостроения, с кинофотостудией, запечатлявшей историю клуба и общую — если не со времен викингов, то двухсотлетнюю, со времен высадки казаков на Кубань, — оживавшую в парусных экспедициях по местам славы и трагедий русского флота. Во время одной из них на яхте “Парсек” ребята Быковского прошли через Босфор и Дарданеллы в Эгейское море, в Италию, до Туниса и обратно. Даже умудрились подорвать киль на рифе и сами его отремонтировали.
Всякое дело, если оно настоящее, обрастает со всех сторон жизнью. Школу жизни, вот что строил Быковский.
До этого, в обычной школе, он преподавал физику. А с географией возникла проблема.
— Вам уже говорили про косу Тузла? — спрашивает Быковский. Последние походы его ребят были туда, с ночевкой на “рикошетах” — судах пяти с половиной метров длиной. — Вот коса, — показывает мне Владимир Петрович на карте, хотя ее и так видно, — а вот Тамань. От берега до косы мелями пешком дойти можно. Обычно в мировой практике граница проходит по фарватеру, вот здесь она должна быть. Но косу вместе с проливом отдали, теперь с наших судов берут за проход и за лоцию, — повторяет он уже известное мне, но больное для каждого таманца. — По живому разрезали.
В Керчи, хорошо видной из Тамани в ясную погоду, раньше оканчивали школу, институт, оттуда брали невест. Теплоходик ходил шесть раз в сутки, билет стоил рубль двадцать. А сейчас родители здесь, дети там. Или, наоборот, с той стороны пролива присылают к бабушкам детей в Тамань, они ходят тут в школу. С русским языком происходит там что-то несусветное, считает Быковский, с украинским раньше такого не было. Кто как хотел, так и разговаривал.
— Ну, уж, — сомневаюсь я, — прямо уж как хотел.
— Ну да, — говорит он, — моя тетка до войны училась в Тамани на украинском, “Кобзаря” в подлиннике читала. И я читал в детстве книги на украинском, которые дядя привозил. Да вы послушайте наши казачьи песни, половина же на украинском. Поэтому зря, я вам скажу, эта история нагнетается. Паны дерутся, а у мужиков чубы трещат.
Хочешь построить школу жизни, думаю я, сам выучись, как Быковский.
Служил на Северном флоте. По образованию радиофизик, закончил в Саратове университет. Женился, вернулся домой и здесь проходил дальше школу жизни — был в Тамани одним из первых лиц, еще до перестройки его “ушли”, и он стал в школе учительствовать.
— Сами знаете, — говорит он, — что сегодня в школе делается. Подражают тамошним схемам…
Он лично против.
— Капица, — говорит, — кончал наш университет. Мало ли ребят, у кого светлая голова, умные руки, но необходимы образование, широкий кругозор. Специальность — это понятно, но нужно и писать, и говорить правильно по-русски. Я не ханжа, флот прошел. Но когда берешь иную книгу… Я при женщинах не матерюсь, воспитание такое, дед у меня сам не матерился и другим не позволял. Помню его аргумент: ты ведь этим же ртом говоришь — “хлеб”, “бог”…
Ну так вот, не сразу получается у мальчишек на море, — продолжает Быковский. — Замерзают иной раз, синеют, а гоняют, пока не начнут им с берега флагом размахивать. Активное времяпрепровождение. Что воспитывается? Прежде всего уверенность в себе. Понимаете, когда лодка под мотором, она идет, куда вы правите. А под парусом — ветер дует в одну сторону, а тебе надо в противоположную. Как туда попасть? В лодке с веслами — грести, упираться. А на парусе стихии можно противопоставить умение. Человек на парусе — это преодоление элементарного страха, боязни перевернуться. Есть два поворота: носом к ветру или кормой. А есть “оверкиль” — это значит: перевернулся. Так вот, ребята не должны этого бояться. Обязаны встать на “шверт” — такая доска в корпусе, которая в воду выдвигается, — открепить, поставить на ровный киль, опять поймать ветер и продолжать движение.
Так же и в жизни, говорит Быковский про своих воспитанников, а я думаю… ну, не про всю страну, а хотя бы про тех молодых, несогласных. Их и в омоновские автобусы затаскивают, и запугивают, чтобы не выходили на площадь, а они все равно выходят, подавляя элементарный страх. Не боятся перевернуться и встать на место. Как мальчишки и девчонки Быковского — кстати, в клубе много девчонок.
Раз трое на “рикошете” пошли с его сыном посмотреть, что под водой делается, — в смысле археологических изысканий. Налетел сильный ветер, их опрокинуло. Быковский увидел в бинокль, побежал к моторке, но не понадобилось. И он испытал гордость за сына и ребят: они поставили судно на киль, взяли на рифы, поменяли направление движения и галсами, галсами прошли против ветра.
Сейчас парус в Тамани уже далеко не одинокий. И работают в клубе не только с местными, приезжают ребята из Москвы, Курска, Екатеринбурга. Из Германии были. Клуб проводит экологические экспедиции. Собираются создать, как во Франции, крейсерскую школу. Занимаются с детьми бесплатно — новые русские в Тамани большая редкость. Им бы спонсора какого-нибудь, который взял бы над ними шефство. Ведь бросить дело легко, а восстановить будет невозможно.
Профессия — дельфинер
Вообще-то официально такой профессии нет, специально не готовят. Но если решил посвятить этому жизнь, будешь, как выражаются в их компании, “ходить кругами” — проситься, чтобы взяли. Чему-то научат. Но главное зависит от тебя самого: станешь или не станешь дельфинером — так на профессиональном сленге именуется человек, работающий с дельфинами. В каком смысле — работающий? А во всех. Это за бугром одни ловят, другие дрессируют, третьи показывают шоу, четвертые изучают, а пятые лечат — дельфинов или с их помощью людей. А у нас все делают одни и те же.
Народ колоритный. Романтики. Флибустьеры-авантюристы. Белые брюки, бритый череп. Обветренные, загорелые физиономии, что неудивительно, если одиннадцать месяцев в году дует морской бриз.
У одного — усы, как у Чарли Чаплина, тонкая сигара “Блэк кэптэн”. На арабском востоке, где приходится работать с дельфинами, сигареты как веник, пришлось перейти на сигару, объясняет свое пристрастие Евгений Абрамов, Джон, с которым, оказывается, мы давно знакомы. Со времен “Маяка” — гениального пионерского лагеря Олега Семеновича Газмана, где я года два числился воспитателем, а Джон — воспитанником в отряде на самоуправлении, под названием “Обыкновенное чудо”.
К этому “чуду” мы еще вернемся, а пока отправимся с братьями Абрамовыми, Джоном и Андреем, на отлов дельфинов в Тамань — здесь начинается работа.
Лагерь на берегу Керченского пролива. Пара вагончиков, палатка, грузовик. К стойке крепится бинокль, время от времени кто-нибудь посматривает вдаль. Если на горизонте ничего не наблюдается, тогда — медленно текущая жизнь, пекло или непогода, хриплые песни под гитару, “мужская еда”: большая ракушка, жареный рапан, под “фанагорийскую лозу”. Вина тут много, самого разного, и рыбы много. Дальневосточная кефаль под названием “пеленгас” размножилась страшно и жрет все подряд, даже прокисшее вино — однажды, рассказывали рыбаки, винзавод слил его в море, так вода была красной от вина и черной от рыбы.
Но если наблюдатель кричит: “Появилась группа! Гоняют рыбу!” — вот тут все закручивается со страшной скоростью.
Заводят мотор, в лодке трое. Андрей на носу, для противовеса, Джон выпрыгивает с якорем и “сыплет сеть” — разматывает вокруг дельфинов. А Сергей Гейко, бывший замполит, загоняет зверя, он охотник, единственный, кто умеет подкрасться, окружить.
Если удача, сеть вокруг стаи заметана, — считай, половина дела сделана: дельфины, хотя это не составило бы им никакого труда, сети не перепрыгивают, преграда действует на них странным образом. Тогда тройка ловцов возвращается на берег, забирает остальных, и вшестером, на двух лодках, едут брать зверя — афалину, или “бутылконоса”, как называли этого дельфина в семнадцатом веке моряки. Внутри большого круга заметывают меньший и берут дельфинов по одному, втаскивая на брезенте в лодку животное весом килограммов двести пятьдесят. Снаряжение особое — сеть сделана так, что, если дельфин в нее попал, она не мешает ему всплыть на поверхность для вздоха, а замет таков, что можно контролировать каждое животное. При сильном ветре не ловят: возрастает риск гибели дельфина. В общем, все закручивается, но часто заканчивается ничем — стая уходит. Тогда ловцы, возвращаясь на берег, кричат коллегам: “Дельфины просили передать привет”.
И опять вагончик, ожидание, можно поболтать о жизни и разузнать подробности профессии дельфинера.
Джон из “Обыкновенного чуда”
К дельфинам он пришел благодаря отцу. В свободное время тот увлекался подводным плаванием, объездил все моря, вначале северные, а когда дети чуть подросли, переориентировался ради них на юг. Добывал рапана в рыбколхозе, исследовал для института океанологии рост морской капусты, а с 70-х работал в крымской экспедиции по изучению диких дельфинов. Дети все лето вертелись рядом…
Евгению Абрамову повезло дважды: в детстве у него были и дельфины,
и “Маяк” — уникальное явление советской педагогики. Расскажу в двух словах, что это такое, для понимания логики профессиональной судьбы моего собеседника.
В “Маяке” никакой логики не было, была игра.
Дом начальника лагеря назывался “Замок покаяния”, лужайка перед столовой — “Вкусная площадь”, в домике Айболита какое-нибудь будущее светило медицины рисовало зеленкой ребенку на содранной коленке зайчика. Были потрясающие игры, которые придумывались взрослыми и детьми вместе. “Охота на мамонтов”, “Эпоха Екатерины Второй”, “Бородино”… Поэтому понятно, что из “Маяка” без всякой натуги выходили педагоги, психологи, детские врачи и тележурналисты — тоже детские. “Дельфины из той же оперы?” — спрашиваю я Джона, имея в виду педагогику и лицедейство.
— Не знаю, как ответить, — говорит он. — Конечно, когда выступаешь на тысячной публике, да еще за границей, да еще пять раз в день, приходится играть. Но демонстрировать — не самое интересное. Самое интересное — придумывать.
Человек, который готовит номер с дельфином, во всем мире называется тренером, а не дрессировщиком. Евгений Абрамов, в прошлом детский тренер, с этим согласен.
Какие для этого необходимы качества? Образование, желательно, с биологическим уклоном. Физическая подготовка, умение плавать, не случайно ведущие тренеры дельфинов — спортсмены. Само собой, желание, мотивация… Много людей приходит, но очень много отсеивается. Трудно объяснить, почему из одного тренер выходит, а из другого нет.
И еще одно, это в работе с любым животным необходимо — терпение. Нужно не меньше года, чтобы подготовить программу.
— У дрессировщиков есть какая-то дифференциация способностей? — спрашиваю я. — Почему одни дрессируют собак, другие тигров, а третьи дельфинов?
— Средний тренер, — отвечает Абрамов, — может работать с любым животным. Но у нас не как в цирке. Как научить петуха под дудочку плясать? Можно привязать к сковородке, поставить на огонь — и начнет “плясать”. А можно коснуться ноги и дать зернышко. Сегодня коснуться, завтра, потом само пойдет. А можно еще так: месяц просто сидеть и смотреть. Когда поднимет ногу — дать зернышко. С дельфинами часто только так и можно. Тут не проходит метод “кнута и пряника”. Наказанный дельфин отворачивается, уходит в сторону и отказывается работать.
В сущности, дельфинеры остались “мэнээсами”, если понимать под этим образ жизни, духовный настрой — когда многое еще хочется и кажется, что все впереди. Иначе зачем бы все это, если тот же Джон мог бы спокойно сидеть где-нибудь на ближневосточном курорте и за полторы-две тысячи долларов проводить шоу. И зачем было бы заместителю директора питерского дельфинария Олегу Васильеву в заливе жариться? А затем, что настоящему дельфинеру нужно все пройти самому. Зверь проходит с нуля — и ты с ним. Ты взял его в этом заливе, ты пережил с ним стресс, ты выхаживал, кормил, учил… То есть вы прошли вместе все, от А до Я. Он — твой, ты сам его выбрал.
Доктор Лена и дельфин Паша
Когда только что отловленных дельфинов привезли в Утриш, стояла ночь, и не было видно ничего, кроме звезд, висевших, как яблоки, между ветвей. Домики биостанции, уникальной, единственной в стране станции адаптации дельфинов, разбросаны на горе, в реликтовой роще. Блики, тени, шум моря… Елена Розанова, Леночка, как все ее тут называют, говорит, что человеческий голос для дельфина — шепот. Но этот наш шепот может выражать угрозу, страх, боль, а может успокаивать и лечить.
Леночка Розанова — доктор от бога, дельфиний доктор.
А до этого была детским. Здесь, на биостанции, много педиатров — они умеют выхаживать. А именно это нужно животному, которое, лишившись свободы, испытывает стресс от сетей, погрузки, разгрузки, вырванности из среды обитания, от ошеломления, тоски, непривычной пищи. Все это надо преодолеть, и кто-то должен помочь. Леночка Розанова помогает, выхаживает.
Ну, как это бывает и с людьми — привезли в полусознательном состоянии, положили на койку, а утром появляется доктор и начинается обследование: температура тела, анализ крови, мочи. У дельфина та же физиология, что у человека. Болеет теми же человеческими болезнями: простуда, воспаление легких, инфаркт… Люди дают дельфину имя, но — мало ли что — на всякий случай еще метят его специальной “ложкой Фольтмана” — вырезают кусочек кожи в виде, положим, знака “V”. С этого начинается утро у вновь прибывших.
Адаптация — процесс сложный и болезненный. Дельфин — это вечное движение (даже в бассейне он проходит сто восемьдесят километров в день), а здесь, в неволе, он в движении стеснен. Нужно примириться, научиться брать мертвую рыбу. Уже обученные дельфины покажут, что в этом нет ничего страшного. В неволе дельфины живут около тридцати лет, даже дольше, чем на воле. Рассказывают разные истории про “адаптированных”. С базы военно-морского флота в Севастополе ушел дельфин. И сам вернулся. Других выпустили на свободу не в том месте, где поймали, и они не ушли.
Зоопсихологов на биостанции нет, но необходимость изучать и учитывать психику животных, различающихся по характеру, способностям, сообразительности, есть.
— У меня, — рассказывает Елена Розанова, — был дельфин Паша, громадный такой зверь, у него болел живот. И он уже на второй раз, завидев зонд, стал открывать рот. Сам подходил, выкладывал хвост, чтобы взяли кровь. Я не знаю аналога, чтобы зверь понимал разумом, что ему это поможет.
Я не удержался от вопроса: дельфин — это животное или нечто большее? Спрашивал многих, но только доктор Розанова ответила, что на ее взгляд — нечто большее.
Тот, кто не калечит, а выхаживает, наверное, и должен так думать.
Доктор Розанова говорит, что всегда хотела работать с животными, но в ветеринарный институт принимали ребят из сельской местности, а она была москвичкой. Пошла на педиатрию. После закончила ветеринарный колледж, лечила собак, кошек, потом встретилась с дельфином. “И поняли, что это ваше?” — “Да, это мое. Ни одна собака сама вам рот не откроет, чтобы зонд взять”.
К доктору Розановой дельфины поступают с разными проблемами. Последнее время на теле дельфинов все чаще находят рубцы, раны неестественного происхождения — в море много мусора. Немало животных с аллергией — из-за выбросов сернистой нефти в море: неподалеку тянут нефтепровод.
Невольно думаешь о своем месте обитания. Лена говорит, что в Москве уже жить не может, побудет недельки три — и скорее назад. Однажды в метро потеряла сознание. Джон тоже плохо себя в городе чувствует, а его слабым не назовешь. У многих столица вызывает кожные заболевания. Да, мы все — как дезадаптированные дельфины.
Двоих из последнего отлова решили перевезти в морские вольеры. Подошел грузовик, дельфинов на брезентовых носилках перевалили через кузов и поехали. Приехали на место. Отгороженный от моря плитами водоем, немного заросший, с останками трибун — когда-то здесь показывали представления — напоминает римские развалины. Садимся на трибуны и наблюдаем, как Джон и Андрей выпускают дельфинов на “большую воду”. Основная задача — поддержать животное, чтобы оно сделало первый самостоятельный вдох и увидело своих сородичей. Без поддержки после пережитого дельфин может запросто утонуть, захлебнуться. “Лена, я его не вижу”, — говорит Джон из вольера. “И я не вижу”. — “Да вон он, с красной меткой, — кричат с грузовика, — вынырнул!”
Считается, что “корабль спущен на воду”, если дельфин-новичок присоединяется к сородичам, ныряя и выныривая вместе с ними. Мы дожидаемся этого счастливого момента. На трибунах аплодисменты. “Всем спасибо”, — говорят ребята.
А я думаю: как было бы хорошо здесь пожить, не дельфину — человеку. Да он и жил здесь издавна — под ногами большой античный город. Иллюзия, быть может, но завораживает: у самого синего моря живут мужественные мужчины и нежные женщины — люди, объединенные дельфином. Здесь царит его культ, всюду встречаются изображения: подвеска в форме дельфина на шее, татуировка на плече, смешные рисунки и фотографии в столовой. Благодаря дельфину люди становятся добрее. Даже простые рабочие, шоферы на биостанции кажутся какими-то особенными. Может быть, море, горы, самшитовая роща и дельфины отбирают людей, а может, на биостанцию приходят люди определенного склада. “Я вам завидую”, — на прощанье сказал я Леночке, с которой хотел встретиться промозглой поздней осенью в Москве, куда она приезжает на пару недель доложиться шефу. “Я сама себе завидую”, — улыбнулась она.
Признаюсь, я влюбился в Утриш с первого взгляда. Место такое, располагающее к любви. Кажется, что этим чувством переполнены все: молоденькие аспирантки и солидные профессора, хранитель маяка — очень выразительной внешности бородач, бывший физик из Харькова, и повар с необычными глазами, в которых чувство, кажется, переливается через край. “Почему у вас так вкусно?” — “Так для своих же готовлю. Я их люблю”.
Старьевщик
“Ночь придет — выспишься”, — говорит он, имея в виду: пока день — двигайся, делай что-то полезное, не ленись. Не опускай руки, житель всемирно известной лермонтовской Тамани и других, пока еще населенных пунктов. Владельцы корпорации “Тольятти-азот”, видно, очень хотят, чтобы “пункты” стали ненаселенными. А кто этому противостоит? Как мы видели, бывший глава местной администрации, его заместитель, лозоходец — искатель подземных вод, руководитель юношеского яхт-клуба. И еще один уникальный человек, собиратель народной жизни…
“Приходите ко мне в любое время года, здесь стоит прекрасная погода!” — написано на табличке. Во дворе беленого, вроде мазанки, домика, под сенью винограда — всякие чудные вещи: амфора, колесо от телеги, игрушечная лошадка, якоря и рыбачьи сети…
— Откуда это? — спрашиваю я хозяина, Юрия Федоровича Лиманского.
— Да так, — говорит, — море выкидывает, а я собираю.
Он — собиратель.
— Собираю все. Вот экскаватор котлован копал, а в нем старинные пузырьки — я подобрал. Мальчишки пришли: купите, говорят, у нас старые фотографии? Куплю, вот вам на мороженое, отвечает им Лиманский (а мне шепотом на ухо: “Надо только, чтобы жинка не знала”). Вот грамота, выбросили из сельсовета. Номер от старого дома…
Дом Лиманского полон никому не нужных вещей. Он их зачем-то собирает.
— Это, — показывает мне какой-то закопченный котелок, — я на Кавказе у армянки купил. “Сурку” в нем варил — курдючий овечий жир кладется, лапша, картошка. Один такой отдал в музей Лермонтова, другой себе оставил. Женщину встретил на базаре, говорю: у тебя ничего старого нет? Есть, утюг. Видите, с петушком? Вот вымпел переходящий, с Лениным — не выкинешь, это же наша история. Захожу сюда, — показывает Лиманский свой закуток, — и у меня боли в сердце проходят. Легчает. Радуюсь.
Счастливый человек мой собеседник, всему радуется. Какой-нибудь бутылке суворовских времен. Горбачевскому купону 1991 года, по нему в Тамани выдавали мыло. А потом, вспоминает Юрий Федорович, мыла не стало, решил сохранить купон.
— “Программа и Устав КПСС” вот, больше же не напечатают. Смотри, подписано нашему главврачу. А я ж не читал. Думаю, дождь пойдет — почитаю. Я такой суетной, наверное, в деда, у меня дед шустрый был. Я вот 800 стихов написал, все примитивные. Каждый день пишу. Сегодня написал про лампаду. А завтра детей веду в поход, километров восемь, на Черное море, потом берегом на Бугас, разведем костер, пожарим картошку — и назад. Это у меня кружок при казачьем музее. Мы только начинаем, — говорит дед Лиманский, которому пошел семьдесят шестой год, а человек — в самом расцвете творчества.
— А это кто, — спрашиваю, — на фотографии?
— Иван Максимович Поддубный, знаменитый борец, родился в 1871 году, а умер в 1949-м.
— Вы его знали?
— А як же ж. Раз иду за керосином — стоит. Я у него банку взял, говорю продавщице: налейте Поддубному без очереди. Она отпустила, я ему банку отдал. А отец меня еще ругал, что не отнес до двора самому Поддубному. Он уже старик был, на костылях.
— А усы у него были?
— Усы были. Но сам — худой такой, грязный. Раз захожу к родным, он там сидит. Моей тетки муж починил ему обувь, говорит: Иван Максимович, я принес вам чувяки. Тот: сколько я вам обязан? — Ничего. — Ну, я вам премно-ого благо-да-рен — так вот, по слогам, скрипя, говорил, как старик. Хотел уйти — его за стол посадили. Он был голодный. Я бы, говорит, килограмм за раз съел, а эти сукины дети дают полкило. Хочу Ворошилову пожаловаться, неужели не могут записать меня в военную часть, чтобы я там питался?
Не запиши все это Лиманский, думаю, великий русский борец остался бы для потомков одной легендой. Я сам был уверен, что он умер до революции. А оказывается, Иван Максимович Поддубный жил в советское время в городе Ейске, в двухэтажном доме. Во время Второй мировой, когда в город пришли немцы, открыл в доме биллиардную. Мальчишка Лиманский забегал туда погреться у буржуйки. Поддубный сидел в подтяжках, с черными усами. Ему было уже за семьдесят, рассказывает Лиманский, а тут такое пятно — открыть при оккупантах биллиардную. Когда наши пришли, ее закрыли. И в этом же доме, в матросском клубе, Поддубного хоронили. У него, говорит очевидец Лиманский, даже костюма не было, пришлось покупать на похороны. Поставили простую ограду, суриком написали: “Иван Поддубный”. И все, травой поросло… А потом вдруг Би-би-си передает: “В городе Ейске похоронен Иван Поддубный, которого ни один борец не положил на лопатки”. Ну, тут сразу нашлись средства, рассказывает Лиманский, на могильной плите по указанию из ЦК выбили заказные стихи про русского богатыря.
— Вчера был посетитель, приехал с сыном Тамань посмотреть, — сообщил Лиманский, поправляя картуз, на котором ручкой написано: “Тамань”. — Что за Тамань такая? Большинство ведь не знает. Иной человек, вон, отпуск получил — и сидит у себя на пороге. А у меня ни одного отпуска не прошло, чтобы так сидел. Сказал дочке и ее подружке: давай, девчата, посмотрим свет. И поехали на теплоходе “Грузия”. Потом в Крым повез — Мариуполь, Керчь, Ялта, Севастополь… Мои сверстники поумирали, а я, — говорит, — бегаю, как пацан. Вот наблюдаю за родственниками: то ему кабана кормить, то пристраивать комнату седьмую, девятую, а она ему нужна? А я, — говорит Лиманский, — утром встал, берег обежал, в музей зашел, поехал куда-то, у меня много друзей хороших, пускают переночевать. И я тоже, разговорюсь с кем-нибудь на море и приглашаю, а жена — ни слова, потому что она добрый человек.
Зашла внучка Сашенька, четырнадцати лет. Лиманский ей говорит: давай-ка Пушкину сделаем праздник. Нарядили во дворе яблоню, как дуб. Цепь, кот ходит по цепи, русалка, избушка на курьих ножках — все сделали из картона, разукрасили.
— А народ приходит смотреть ваш музей?
— Да у меня всегда народ.
Рассматриваем семейные фотографии.
— Это я на могилке Анны Петровны Керн, километров семь от Торжка, на лыжах ходил. Это я до войны. А это мать.
— Красивая.
— Молодые все красивые. Это брат матери в 1918 году. Он был и белым, и красным. Ты чего, спрашиваю, бегал? А жить-то, говорит, охота. Как “Хождение по мукам”. Эх, — смеется Юрий Федорович, — когда помру, наверное, все в печку выкинут.
Во время войны мама ему сон рассказала: будто явился ей дед Лиманский и звал зимовать на кладбище. А через десять дней маму с сестренкой убьют. Они выйдут из дома, а он чуть задержится у калитки — знакомый паренек угостит семечками. Бомба разорвется от него в тридцати шагах, а от мамы с сестрой — в семи.
Все это он записывал, зарисовывал в тетрадку что помнил. Как во время войны ел кисель с “жердем”, от которого “пекла изжога”. Как мерз в “опорках”.
— Нам всем выдали брезентовые кули на ноги, и вот я рисую, как выглядели наши ноги.
Ему тогда было шестнадцать лет, послали работать на лесоповал. Голова кружилась, изо рта тек желудочный сок, скользкий, горький. Когда мать и сестру убили, комендант написал за него своей рукой: “Здравствуй, дорогой папочка. Сообщаю, что я жив и здоров…”
— Вот, — показывает фотографию: — отец и двоюродный брат. Не виделись всю войну, а встретились в парикмахерской в Чехословакии. Да, пройдет лет сто, скажут: вон, дед какой-то написал, интересно. Как нам интересен 1812 год, — замечает Лиманский, показывая мне находки двухсотлетней давности: кивер, курительную трубку, медный таз.
Раз, рассказывает, идет по улице, гуси купаются в тазу. Он мужику: что за таз, продай. Тот говорит: жена в огород уйдет — за десятку дам. Оказался такой вот таз, 1812 года. Лампу австрийскую у мясника купил. Кружку бабушка подарила, сделана из артиллерийской гильзы начала прошлого века. Коромысло, смотрите какое интересное, раньше их в доме по пять штук висело. Отнес три в казачий музей. Весы 1881 года, бутылка суворовского времени, трубка турецкая, разбитая, ступка с Днепра…
— Я это собирал, — говорит Лиманский, — чтобы меньше драки было, чтоб люди рассматривали. А кому неинтересно — пожалуйста, иди, пиво попей.
И он мог бы пить. Но тогда ничего этого не было бы. Трех великолепных музеев, которые он собрал: в Тамани, в Ейске и в городе Чимкенте — в Казахстане. Не было бы памяти, которую он свернул в рулон, чтобы было сподручнее передать другим.
— Не знаю, — говорит он, — может, я чудной, дурной, но я хочу сохранить.
Моя амфора
Существуют неписаные законы и права, из которых первое и последнее — право человека на жизнь. Тамань — подтверждение того, что жизнь эта висит на волоске. Что некто господин Махлай и компания могут осуществить проект конца света для одной из его немалых частей. И это не страшилка, не сказка. Как бы прелюдия близящейся трагедии — разыгравшаяся в Краснодарском крае стихия, невиданные наводнения, захватившие уже Темрюк, совсем рядом с Таманью. Геннадий Григорьевич Майков пишет: “Никак не справятся с Кубанью, вернее, с теми последствиями от рук человеческих, что называются искусственными морями и водохранилищами. Природа по-своему протестует и скатывает свое горе на людей.
Обыкновенно до потомков доходят мифы да черепки — свидетельства факта гибели цивилизации. А сама тайна катастрофы остается за семью печатями, под многометровым слоем вулканической лавы. Но вулкан только завершает то, что спровоцировано людьми. Возможно, последний день легендарной Помпеи — подтверждение не безжалостности природы, а легкомыслия человека. В случае с Таманью мы имеем уникальную возможность показать скрытые пружины планируемой, можно сказать теперь, на государственном уровне, катастрофы, показать, как это происходит на самом деле, как жадность одних, равнодушие других, нерешительность третьих, глухота четвертых шаг за шагом приводят к трагедии. Она все ближе и ближе.
Но пока мы еще не пепел и не груда черепков, есть надежда. Надежда на жителей Тамани, ее защитников и помощников. Надежда на страну, у которой проявится инстинкт самосохранения, хотя бы за мгновение до непоправимого, того, что может случиться с женщинами и мужчинами, стариками и юношами. Надежда на юношей…”.
С тем же успехом среднюю школу в Тамани можно было назвать именем не Лермонтова, а древних греков, скифов или печенегов, к которым она тоже не имеет никакого отношения. Школа учила себе чему-то. Гуляли дети. На набережной Лермонтова, условно набережной — просто вода, огороженная плитами, — резвились после уроков ученики. Каждый возраст по-своему. Двое малышей в трусах залезли на памятник Лермонтову, вот здорово, встаньте-ка ему на плечи, попросил я ребят для фотоснимка. Но тут появилась учительница и закричала: “А ну слезьте немедленно! Чтобы я вас больше никогда здесь не видела!” (Никак не удается следующим поколениям встать на плечи предшествующих).
Другие, сжав кулаки, считали: раз, два, три — и выбрасывали пальцы. Девчушки на деревянном настиле, усевшись в кружок, играли во что-то свое. Кто-то купался. Кто-то бегал по узкому бордюру, как по канату.
Этого молодого человека звали Никитой. Учился он в десятом классе той же школы. Очень приятное, умное, взрослое лицо. Я возвращался с раскопа, а он как будто ждал меня, прогуливая на поводке большущего пса по кличке Гунн. “От гуннов?” — “Да, германские племена, воинственные… Он очень активный, второй раз вывожу, а так по вольеру бегает”. — “Ему сколько?”. — “Год”.
Между тем парня интересовали тысячелетия.
— Тут что интересно: мусорную яму копаешь, на поверхности наш век — кирзачи, консервные банки находишь, а внизу — античность. А было такое, что нашли копейку 1961 года, а под ней — монету древней Эллады, вот так срослось. А вы на суворовском валу бывали? — спросил он, имея в виду всамделишный, построенный Александром Васильевичем Суворовым оборонительный вал в Тамани.
Никита с пятого класса копает. Копал Боспорское царство в поселке Ильич. Там, говорит, все так оставлено, как будто их вмиг накрыло волной огненной. Осталась утварь. Чашки. Разбитая посуда. В ней — рыбные кости, зерно. Зерно здесь находят даже в пифосах — древнегреческих сосудах объемом от сотни литров до полутора тонн. Сюда экспортировали из Греции вино, а отсюда — живых осетров, — рассказывает Никита так, будто сам возил. — На больших галерах выложены бассейны из мрамора. Здесь были греческие колонии, шла постоянная торговля. Река Кубань-Гипанес текла в Черное море — пока казаки русло не повернули.
— Правда?
— Конечно. Сейчас же в Азовское течет.
Есть легенда, рассказывает мне Никита: жили два помещика, один торговал пушниной, другой — рыбой. Что-то не поделили, и один сказал: ах так, больше у тебя рыбы не будет. Нагнал крестьян и повернул реку.
Да, подумал я, правдоподобно.
Отец Никиты плавал с трубкой неподалеку от затопленного городища и нашел цепочку, а плетение цепочки — из шестнадцати волосков. То есть, делает вывод сын, ценилось не столько золото, сколько работа.
— А какую вещь вы нашли самую интересную? — спрашиваю его на “вы” (на “ты” как-то неудобно — такого, как он, и взрослого-то редко сыщешь).
— Амфору, — отвечает, — первого века. Хотите посмотреть?
В Тамани много чего находят. Монету нашли, аналога которой нет в мире. Останки животных. У Никиты дома лежит позвонок весом три килограмма. Он точно не знает — чей. Но если позвонок столько весит, можно представить, что это было за животное. Обычно, говорит, находишь окаменелое, то, что море выбрасывает, а понюхаешь — запах сероводорода.
— На исторический поступать будете?
Ответ, достойный представителя нового поколения:
— Нет. Я посмотрел на археологов — заросшие, грязные, бедные — и подумал: пусть это будет моим хобби. А когда я стану богатым, заработаю деньги и снаряжу экспедицию. Как Шлиман, знаете такого? Он не был историком, но археология была мечтой его жизни. И он нашел сокровища Приама. Когда уже руки опускались и его стали покидать рабочие, он нашел! Так и я хочу. А жить, не имея гроша за душой, — это просто потерять свою жизнь.
Новое поколение выбирает… Что там оно выбирает? Пепси? Трою? Ничего я о них не знаю, не понимаю.
Словом, он собирается заняться курортным бизнесом. Как мама, которая, кстати, тоже увлекается историей. Этот бизнес дает возможность повидать мир, завязать связи. Никита постоянно сидит в Интернете. Одна девчонка ему написала из Германии, что всем надоел Кипр, в Тамань с удовольствием бы приехали.
А как тут, в Тамани, спрашиваю Никиту, народ относится к тому, что под ногами? Ответил пословицей: что имеем, не храним. Рассказывает: на огороде копали туалет, нашли пятнадцать пифосов для вина, литров на двести-триста. И разбили кувалдой. А разбили потому, что боятся мертвецов. И еще боятся, что музей исторический захотят построить на этом огороде. Им по фигу история, им важно, чтобы туалет стоял.
В школе, говорит, то же самое.
Я вспомнил результаты социологического опроса школьников одного из черноморских ареалов. Ребят спросили: кем хотите быть? Ответили: отдыхающими.
Хотя историю в классе Никиты ведет очень хорошая учительница, Евгения Валентиновна. Я побывал на ее уроке. Очень понравилось. Написал ей записку, что благодарен за Никиту. Хотя, возможно, он был бы таким же, независимо от того, есть в школе Евгения Валентиновна или нет. Учительница, мама, небритые археологи на раскопе… Или связь все-таки есть?
— Приходите ко мне домой, — приглашает Никита, — я могу поделиться с вами каким-нибудь артефактом.
К вечеру погода испортилась, и Тамань стала похожа на лермонтовскую. Шквальный колючий ветер, серое, как сталь клинка, море, Керчи не видно. Стихия…
Делать нечего. Я читал рефераты учеников. Одна девочка написала про амазонок на Тамани. Были тут такие, с длинными, до плеч, волосами, перехваченными лентой. Одевались в короткие подпоясанные хитоны, ниспадавшие волнистыми складками. Разводили сады, охотились верхом. Имели железное оружие, в то время как у всех вокруг еще было каменное. Были очень эмансипированные. С мужчинами из соседних племен вступали в “брачный союз”, а после отправляли мужей “на историческую родину”. Если рождались мальчики, отсылали отцам, а девочек оставляли себе и воспитывали из них женщин-воительниц. Чтобы было удобней стрелять из лука и метать копье, выжигали себе правую грудь. Этого, правда, на рельефах с амазонками, найденными в Тамани, не видно. Да и вообще, как считали греки, это были не женщины, а мужчины-варвары, вроде наших панков. “Тема, — пишет ученица, — до конца не исследована”.
Береговая полоса — сплошь ушедшие под воду города, водолазы говорят — с каменными стенами, пересекающимися под углом прямыми улицами, вымощенными булыжником, с водостоками и колодцами…
Почему ушли под воду? Как распалось могучее Боспорское царство? У другого ученика прочел: “Подрыв хлебной торговли. Массовое сокрытие кладов. Гибель сельских усадеб. Переименование городов… Что-то знакомое? Надо копать глубже”.
— Нет, — возражает Никита (пришел за мной утром и повел-таки вместо уроков к себе в гости), — копать нельзя, берег может упасть. У Лысой горы обрушился берег, и одну семью завалило. В другом месте археолог разбился, упал с осыпавшегося обрыва.
— Так как же исследовать?
— А вместо того чтобы копать, можно использовать ультразвук, геолокацию. Создают компьютерную базу, находку дополняют, раскрашивают и получают виртуальный портрет того, что находится в земле. Правда, предполагают, — помолчав, добавляет Никита, — что в России эти методы внедрят не скоро. У нашего музея нет денег даже чтобы стекла протирать.
Одна надежда, думаю я, — на богатого Никиту, будущего Шлимана. Признаюсь, он мне интересен. А как, спрашиваю, у вас изначально возник интерес к археологии? А шел по берегу моря и нашел кусочек отесанной ручки амфоры. “Это была такая радость, — говорит, — я чуть сознание не потерял”.
Для того чтобы человек ощутил: это моя амфора, ее самому надо найти. Не всем дано. И 2000 лет назад были люди, которые не просто жили, а чем-то увлекались. Никита вот нашел кремниевый нож в пласте эпохи бронзы и железа. Таких ножей, говорит, в те времена уже не делали. Кто-то, значит, еще тогда, в бронзовом веке, его нашел и удивился: смотрите, что раньше было…
Пришли с Никитой на самый конец Тамани. Кругом виноградники.
— Вы летом сюда приезжайте, — говорит Никита. — Летом тут красиво. Вон там сплошь черешня и вишня — рви и ешь. А осенью — виноград. Не надо ничего покупать. Бесплатно все, — вздыхает будущий богач. — Ну, вот и мой дом.
Дом в меру роскошный. Во дворе — обложенный камешками прудик с рыбками, большой зал занят Никитиными коллекциями.
Гвозди, чтобы сбивать мебель, без шляпок, — из Фанагории. Белая глина — из Византии. Звезда Давида. На многих находках — виноградная лоза, распаханная земля, вода.
— Чем жили, то и рисовали, — замечает Никита.
— А кто атрибутировал?
— И специалисты, и сам уже понимаешь, когда находишь, — по форме горлышка, по текстуре, цвету. Самое красивое — вот, вот и вот. Очень богатая посуда. Настолько богатая, что, если разбивали, не выбрасывали, а скрепляли свинцовыми скобами. Видите дырочки? А это красный лак, а вот черный, секрет которого до сих пор не разгадан. Ну, какая бы из нынешних вещей так блестела? Смотрите, — показывает на свет.
— Это был ширпотреб или индивидуальные заказы?
— Индивидуальные. Мастер ставил свое клеймо. На амфоре — на изгибе ручки. Вот клеймо мастера, похожее на перо павлина.
— А это что?
— Донышко, — обводит руками в воздухе: — Вот такая ваза была, изящная.
— А вам попадалось что-нибудь цельное?
— Нет. Тут кочевники-варвары были, они не признавали такую посуду, били.
Вроде тех, вспоминаю я, что копали уборную в огороде. Возможно, варвары являются всегда, когда чувствуют распад, слабость.
По этим кусочкам, показывает Никита, можно представить, какая была красота. Двенадцать метров культурного слоя в огороде. А под двенадцатым — еще один: древляне. И все уживается.
Фотография у меня не вышла. Пленка кончилась, жаль, не смог запечатлеть Никиту Кумейко, будущего Шлимана, на фоне его амфоры. “Вот моя амфора, — сказал он. — Я ее из осколков склеил. Такой амфоры нет даже в музее в Тамани”.
Да и вообще нигде такой нет, думаю я. Она уникальна. Не потому даже, что существует в единственном экземпляре. А потому, что это его амфора. Его миг и его вечность. Он нашел ее осколок…
С тех пор как я побывал в Тамани, утекло много воды. Майков — уже не глава администрации, его уволили за отказ подчиниться корпорации. Но он не сдался. Cудился с администрацией района, и процесс выиграл, хотя далее работать не стал, понимая, что это будет хуже для Тамани.
Впрочем, когда изменился закон “О местном самоуправлении…”, опять пошел на выборы главы местной администрации и с большим преимуществом выиграл. Снова стал главой Тамани и проработал на этом месте до недавнего времени. Потом обстоятельства снова вынудили его уйти, и новый глава Темрюкского района предложил Геннадию Григорьевичу стать его заместителем. В этом качестве Майков трудится сегодня.
Занимается стратегией развития Тамани как историко-культурного центра — России и шире. “В основном, теоретически, к сожалению…” — вздыхает Майков, разговаривая со мной по телефону.
Что сказать? Прошла международная конференция по экологии и географии — тут, в Тамани, где проходит соединительная материковая линия Европа—Азия. Провели съезд старейших исторических городов России — тоже в Тамани. Но статус города она так и не получила, хотя Майков встречался по этому поводу даже с советниками президента. Тамань так и осталась станицей, захолустьем.
А что с ударной стройкой, “проектом века”? Один из крупнейших портов России, сооружаемый для развоза сжиженных углеводородов и нефтепродуктов, собирались закончить в три-четыре года. Но, удивительное дело (“Как будто господь им не
дает”, — говорит Майков), строительству перегрузочного терминала в бухте у мыса Железный Рог пошел 14-й год, а “жизненно важный проект” до сих пор не завершен, здания и сооружения, механизмы, эстакады, причалы и железнодорожные пути ржавеют, уже пятьсот миллионов долларов вылетели в трубу (надо признать, это тот редкий случай, когда бюрократической неразберихе следует порадоваться).
Но не стоит обольщаться. Приостанавливаемая усилиями общественности, эта стройка уже не раз возобновлялась с новой силой.
Вот и сейчас она снова идет.
Воздвигается смертельно опасный терминал. Вот не самый страшный фрагмент из заключения Госкомэкологии: “При авариях в зоны поражения могут попасть Тамань, Волна и другие поселки. Возможен летальный исход для жителей… Расчетное время подхода облака аммиака к этим пунктам — несколько минут”.
Летальный исход! Конечно, не для владельца непотопляемой корпорации “Тольяттиазот” и стоящих за ним чиновников!
“Этот терминал будет лакомым куском для всех бенладенов мира. И никакая охрана не поможет! Достаточно мины со спичечный коробок величиной — и мы получим крупнейшую катастрофу века! Ведь это — пролив, — напоминает Геннадий Майков, — и если случится хотя бы малейшая авария — очень быстро погибнут рыба, водоросли, все живое. А рядом Украина, Болгария, Румыния, Турция, Абхазия… Господа махлаи взяли в заложники не только Таманский полуостров!”.
Майков и его единомышленники продолжают титаническую борьбу за то, чтобы не допустить катастрофы. Неужели нам мало взорванного аэропорта, пожара, охватившего всю страну, вырубки Химкинского леса?.. Нужна еще аммиачная Тамань?
В свое время в открытом письме тогдашнему президенту России Майков писал то, что можно адресовать и нынешнему: “Господин президент, Вы готовы защищать нас от всемирного терроризма, но защитите сначала нашу Родину от самых страшных террористов — наших собственных! От расхитителей и уничтожителей России!”
Простим ему понятные эмоции.
На самом деле надо сделать совсем немного: объявить Таманский полуостров Всероссийским природно-культурным заповедником. Придать станице Таманской статус города, чтобы она могла развиваться и развивать свою инфраструктуру. Придать проекту “Тамань — Новый Крым” статус национального проекта. И таким образом подарить людям надежду.
Тамань — вечный парус, который не должен потерпеть крушение. Нельзя, чтобы она в мгновение ока исчезла с лица земли, ушла под воду, как древние города, стоявшие на ее месте. Если мы не хотим, чтобы от нас остались лишь датированные кем-то осколки: “Тамань. Фрагменты. Первый век до большого взрыва”.
1 Гермонасса — древний греко-синдский город на Таманском полуострове, входивший в состав Боспорского царства. Был расположен на месте современной станицы Тамань и являлся вторым по значению богатым торговым городом на восточном берегу Босфора. В Х в. н.э. на его месте возник древнерусский город Тмутаракань.