Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2011
Игорь Дуэль
. Тельняшка математика: Роман. — М.: Изд-во “Время”, 2010.
Михаил Румер-Зараев
Эпизод из жизни ученого
И словно выплывает на поверхность нашего времени эта коллизия из семидесятых годов с их интеллигентским бытом, с кухонными разговорами, самиздатом, кандидатскими диссертациями (что как знак научной карьеры), и другими реалиями нашего тогдашнего существования.
Молодой талантливый математик чувствует себя сломленным в мире, где невозможно “жить не по лжи”. Его обворовывают, его идею присваивает высокопоставленный делец от науки, так что остается лишь один выход в попытке восстановить душевные силы — уйти матросом на небольшое речное судно, перегоняемое в караване других только что построенных судов из Москвы в Архангельск. Но и там, в мире, который казался простым и чистым, — цинизм, ложь.
Таков сюжет романа Игоря Дуэля с несколько лобовым названием “Тельняшка математика”. Сюжет, открывающий причастному к российской литературе читателю множество аллюзий — от пресловутого хождения в народ взыскующих правды российских интеллигентов конца позапрошлого века до борьбы молодых искренних ученых — героев ранних романов Даниила Гранина — с карьеристами и бюрократами, а также морских историй Виктора Конецкого. Но у Дуэля — свой голос, свое видение мира. Его герои, особенно корабельные, выписаны точно и выпукло, а авторское знание дела, которым заняты эти герои, — отнюдь не заемное, а выношенное, приобретенное опытом.
Роман исполнен в духе русской добротной реалистической традиции, не оставляя у читателя вопросов и сомнений в подлинности происходящего, в свойственной этой традиции искренности переживания, которой подчас так не хватает многим современным произведениям литературы, полным холодной постмодернистской игры ума. Конечно, каждому литературному поколению свойственны свои игры, свое видение мира. Но прозе Дуэля присуще ничем не подменяемое ощущение правды жизни, где страдание героя не замутняет авторского глаза, не искажает видения реальности и точности художественного мышления.
Идя по пути аллюзий, на который толкает повествование Дуэля, вспоминаешь, как за полтора столетия до тех времен, когда происходили события этого романа, некий молодой и пылкий американский интеллектуал отправился в долгое плавание на китобойном судне, заложив тем самым сюжетную основу великой книги, которая до сей поры будоражит воображение мировой читающей публики.
Я, разумеется, далек от мысли сопоставлять произведение современного российского литератора с романом Германа Мелвилла “Моби Дик, или Белый кит” только лишь потому, что герои обеих этих книг, оставив привычные им занятия, уходили матросами в плавание. Аналогия в другом. При всем обилии морских китобойных реалий и библейских ассоциаций, наполняющих прозу Мелвилла глубоким религиозно-философским смыслом, его роман, как отмечает современная нам критика, в сущности, “о судьбах сообщества людей, именовавших себя американцами”, плывущего по неизведанным водам истории.
Куда, к какой гавани устремляется этот корабль? Мелвилл не дает ответа. Его вселенная пуста и безразлична к человеку. В ней нет ни Бога, ни провиденциальных законов. Нельзя надеяться на высшие силы. Судьба человека в его собственных руках. Такая безрелигиозная мысль должна была наполнять мелвилловского современника ужасом, если бы он осознал эту мысль за густой завесой морской романтики, заволакивающей действие “Моби Дика”.
Возвращаясь к корабельному путешествию нашего математика, напомним, что осью его странствий является глубинная Россия, деревнями и городками разворачивающаяся по речным берегам, вдоль которых плывет судно и куда оно пристает на недолгие стоянки, наполненные для матроса и его спутников разными приключениями. Автор вовсе не пытается исследовать жизнь провинциальной глубинки. Россия здесь обозначена тенью, силуэтом, цепью коротких встреч с самыми разными людьми, эпизодов, формирующих ткань жизни, образ этого медлительного и дремотного бытия.
Плывет, плывет кораблик сквозь страну — Дубна, Череповец, Углич с его храмом “на крови” (а что у нас не на крови?), и в другом безвестном селе — старинная пятиглавка, где “бревна, нагретые за день, были теплыми, будто живые, и прикосновение к их шершавой поверхности, хранившей следы топора, который тесал их сто или даже полтораста лет назад, доставляло необычайное наслаждение”. Все в этом плаванье — исступленное пьянство старпома и механика, драки с местными парнями, промельком обрисованные образы капитана катера, что подвез подгулявших речников на их судно, одинокий рыбак в Архангельске, которому открывает душу герой романа — все это Россия, неизменная в своих пороках, пьянстве и душевной лености и вместе с тем меняющаяся в пространстве своей трагической истории, ищущая себя и прорицающая свое будущее, Россия, подобно мелвилловской Америке, плывущая невесть куда в пустой и безразличной к человеку вселенной.
Герой Дуэля — романтик, по-донкихотски бросающий вызов то обворовывающему его руководителю института, то пьянице-старпому, с холодным цинизмом ломающему жизнь человека. И в этом последнем поединке он побеждает. “По мне бы ты какой должен быть? — говорит старпом. — Трусоватый, хилый, неумеха. Тогда бы все о▒кей. А так все карты шиворот-навыворот. Шестерки королей бьют. Неразбериха какая-то”.
В этом конструировании характера героя — кабинетного ученого, углубленного в мир математических абстракций, в час жизненных испытаний оказавшегося физически и духовно сильным, способным противостоять злу, — авторская мечта о том, что представители близкого ему социального слоя, близкой среды способны принять вызов жесткой и грязной действительности. Чистая мечта, рождающая, кстати, размышление о природе романтики. “Романтика — это тяга к раскрепощению, потребность в движении застывшей в статике души, ее порыв. Но от чего освобождаться? Куда рваться? В этом душа слепа. И романтический по своей форме порыв способен заполниться любым содержанием. Так возникает блатная романтика, романтика кулачного боя, романтика анархии. И все это вместе и есть романтика цинизма”. На столкновении двух начал романтического мироощущения и основан конфликт математика и старпома.
Следы подобного разлома сознания, некой двойственности видения мира — и в другой части книги, посвященной основной работе героя. При известной приблизительности описания этой работы, что немудрено, учитывая математический ее характер, отметим ее типичную для семидесятых годов тематику, уходящую своими истоками в размышления завлаба нашего героя, собственно, и подсказавшего ему направление поиска. Речь идет о создании гуманитарно-математического стиля мышления, открытии с помощью математики некоторых закономерностей жизни общества вплоть до вбирающей в себя всю мудрость мира “Формулы человеческого счастья”.
Каково? Это вам не мелвилловская грозная непознаваемость бытия. Здесь замах на приближение к его истокам, к миру платоновских символов. Но при всей фантастичности такого замаха само размышление об открытии с помощью математики некоторых закономерностей жизни общества характерно для общественной атмосферы семидесятых годов. Все эти попытки планирования производства, все эти автоматизированные системы управления им, противопоставляемые “слепой” стихии рынка, заставляли меня, довольно активно работавшего тогда в экономической журналистике, вспоминать толстовскую сцену военного совета перед Аустерлицем. Дремлющий и уже понимающий неизбежность поражения Кутузов и начальник австрийского штаба генерал Вейротер, разворачивающий тщательно продуманную на основе военной науки диспозицию и бодро возглашающий свое вошедшее в наш интеллектуальный обиход: “Ди эрсте колонне марширт, ди цвайте колонне марширт…”.
Стихия войны, стихия жизни, фаталистически воспринимаемая Кутузовым, и четкий, далекий от реальности расчет, олицетворяемый в романе в “сумрачном германском гении”, — это контрапункт нашей истории с ее хорошо рассчитанными утопическими проектами, громыхающими на небосводе национальной жизни лозунгами коллективизации или столыпинской реформы, и вязкая тина провинциального медлительного существования российских городков и деревень, вдоль которых плывет по речной глади кораблик с нашим честолюбивым математиком в тельняшке.
Роман написан от лица его героя, преуспевшего ученого, сделавшего свое открытие в прикладной математике (какое, уж не формулу ли счастья?) и вспоминающего события своей молодости. Для современного же читателя эти события — часть нашей новейшей истории, которая складывается не только из чередования войн и генсеков, но и из духовных поисков и переживаний людей, их социального бытия, их страданий и скитаний, попыток обрести себя.
Закрыв последнюю страницу книги, я подумал о том, как сложилась бы судьба ее героя в наше время, как доживал бы он свой научный век в том же академическом институте, где так звонко и драматично начиналась его карьера. Как, будучи увенчанным степенями и званиями, он тем не менее охотился бы за грантами, глядел на Запад, куда уезжают его самые талантливые ученики, и вспоминал прошлые достижения… Но это была бы уже совсем другая, лишенная романтического флера, печальная книга.