Рубрику ведет Лев Аннинский
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2011
У русской тоски нету дна.
А что есть-то? Простор и воля…
Игорь Михайлов. Кимры.
Простор в текстах Игоря Михайлова рождается среди темных стен промозглого Питера, а отзывается в скрипе подмосковных калиток, в ленивой перебранке продавщиц и завсегдатаев привокзальных пивных, в дурманящих паузах заграничных телесериалов, а более всего — в звуках родных имен: в колокольцах и бубенцах Звенигорода, в лопнувшем вскрике сорвавшей голос гармони: Ким-ры!.. — а еще — в райском зове: Зарайск!.. — пока не слышишь, как местный охломон орет в мобильник:
— Через три часа буду в Засрайске, бля!
“Бля” — вариация имени текущей через простор речки “Вобля”. Когда-то имелась в виду “вобла”. Теперь актуальнее “воля”.
Воля символизирована в загадочной молчаливости таксиста, который не хочет ни ехать, ни не ехать:
— А мне похрен, — роняет он наконец. — У меня работа почасовая.
Работа почасовая, а жизнь то ли почесывающаяся, то ли прочухивающаяся.
Игорь Михайлов пишет очерки и рассказы, но читать его надо — как в старом тургеневском жанре: это стихотворения в прозе.
Вариация на вечную тему: “сирень, звезды и луна” — держится не на эротическом сюжете (и вообще не на “сюжете”, как следовало бы по законам литературного рынка, который Михайлов игнорирует), держится эта тема (именно как тема в музыкальном смысле) на ритме и интонации, притом (что очень важно) смысл задан темой “страха”, и смысл этот (что еще более важно) ускользает! Как ускользает смысл из междометий водилы, которому равно неохота ехать или не ехать.
“…Нам не страшно. Мы отталкиваемся ногами и руками от земли, чтобы ускорить полет, чтобы захватило дух и исчезло время. Его тяготение и гнет. Его строгий учет наших поступков, мыслей и смысла. Ведь смысла в жизни все равно не больше, чем в капле дождя, которую я выпил с ее губ. Смысла никогда никакого и не было. Есть смысл только в настоящем полете в никуда. Туда, где кончается земля и начинается небо. Все остальное — эхо наших прошлых воспоминаний, все остальное сон, один на двоих, приснившийся нам в том дому, где нет потолка и пола…”
Кажется, только стихи в прозе способны выдержать такое изначальное постулирование вывода, который надо бы припрятывать в конец повествования…
Да не повествование это! Это лирическое странствие вдоль провинциальных улочек, выровнять фронт которых безуспешно пыталась еще матушка Екатерина. Странствие между временами; то ли это прошлое, то ли настоящее, то ли смешение времен, то ли их исчезновение. Странствие между смыслом и исчезновением смысла…
Итак, смысла в этой жизни нет.
Но есть ощущение смысла, которого нет?!
Вот тут зарыта собака. Та самая, что “тихо прядет ушами”, когда ты всматриваешься в сумерки Углича. Это и есть жизнь. Ее неведомый смысл. Ее непостижимое таинство. Ее неповторимость в каждое мгновенье. Никогда больше! Nevermore!
В беспросвете русского непротыка особенно остро отдается у Игоря Михайлова этот нерусский возглас, залетевший к нам из бесконечности мировой культуры. Есть к чему прислушаться! И из чего выбрать.
Михайлов — человек того оттепельного поколения, которое уже не застало пустых послевоенных полок, а о кандальном звоне замков узнало из стихов Мандельштама. А застало оно — в том городе, знакомом до слез, — уже только тьму и сырость дворов и подъездов.
“На потолке от скуки повесилась лампочка. Перила вечно свернуты в бараний рог, дверцы почтовых ящиков вывернуты наизнанку. Пол — вытертый до основания и уже лоснящийся той самой прозрачностью, после которой исчезновение”.
Не могу отказать себе в удовольствии процитировать и эту поэтическую миниатюру из питерского цикла.
Но попробуем мир, на простор которого выходит из питерской столицы лирический герой Михайлова.
Где-то на другом полюсе этого мира — Москва. Вечно обозленная. Возьмет и погрозит — молча. Никому конкретно, а как бы всем. Все, что приходит или доносится из Москвы, издревле имеет неприятный привкус плохих предзнаменований. Поэтому в Москве — страшно.
А в Питере — радостно. Даже если тебя ни за что ни про что метелят в беспричинной драке молодежных компаний, случайно столкнувшихся в просторе белой ночи.
Меж полюсами столиц — провинциальная жизнь. Она не белого, не черного, а какого-то псиво-пегого цвета. Или — отсутствия цвета. Сумерки. То ли утро, то ли вечер, то ли то и другое разом. То ли явь, то ли сон. Посконная оторопь. Мрак перед светом, который может оказаться гибельным. То ли этот свет, то ли тот. Лучшее определение — одурь.
Предчувствие беды? Да, постоянное. Но неотчетливое. Счастия никто не ищет, от счастия не бежит. И вообще не бежит. Бредет. То ли хочет двигаться, то ли не хочет. “Похрен”.
— Все-таки в этом сумасшествии что-то такое есть, — думает рассказчик в стиле Гамлета, а потом вспоминает, где оно есть: — Магазин же!
Но, обозрев опустевшее крыльцо этого форпоста логики, догадывается:
“Кончилось время, а другого не завезли”.
Время не завезли! — все-таки надо отдать должное виртуозности михайловского пера.
Времени нет. Зима еще не началась, осень кончилась. Дождь. Даже не дождь, а просто вечно осыпающаяся сырость. Вечный туман. Ходишь и думаешь, что тебя, как и все кругом, забыли материализовать, то есть выдумать. Может, надо подождать еще пару тысячелетий? А, Всевышний?..
Наконец-то! Теперь без Всевышнего никуда, как когда-то без парторга.
Так что же Он делает у Игоря Михайлова, сокрывшись в промозглом тумане?
“Всевышний призадумался. Или еще спит. Все еще впереди”.
Так это лучик надежды?..
Нет, подождите. Давайте закончим с настоящим. Старичок бредет по тихой провинциальной улице, пес беспричинно прядет ушами, детвора, вышедшая гулять, беспричинно радуется. Местные интеллектуалы, стараясь быть выше этой тщеты, напускают на себя спесивость. Старинные здания ветшают и разрушаются. Модерн, натыканный век назад (в том же Торжке), “выцвел, как старая открытка, он полустерт, засижен мухами, покрывается новостроем…”
Словцо “новострой” в михайловском контексте на мгновенье вытесняет из моей памяти все керно-пушкинское, красиво чистое, нежно-милое… Так, значит, строят! Значит, врубается в эту тихую провинциальную жизнь-нежизнь нечто современное! Нахальное! Убойное! Значит, надо навострить уши… если тебе на уши еще не нахлобучили с размаху гитару в уличной драке, где непонятно кто бьет, кого бьет, а может, ошибся адресом.
Адреса в Михайловской ойкумене музыкально перемешаны. Это тоже наша специфика: журавлиный перекурлык названий:
“Озеры, Богатищево, Журавна, Серебряные пруды, Апонитищи, Козловка, Клин-Бельдин, Жилконцы, Чулки-Соколово, Белыничи, Кобылье, Мочилы, Врачево, Фруктовая…”
Пытаясь справиться с этой симфонией, Михайлов опять врубает логику:
“В Мочилах ходят стенка на стенку, потом во Врачеве врачуют раны”.
Раны истории начинают саднить, навевая свои непоправимо контрапунктные гимны: чугунный бюст Пушкина на площади его имени… но уже на улице Дзержинского…
“Все здесь, в Торжке, перекликается, сосуществует: Дзержинский с Пушкиным, Володарский и Белинский. Луначарский и Спартак, Красноармейская и Радищев. Демьян Бедный и три переулка (1-й. 2-й. 3-й) Гоголя. 1-й переулок Свердлова с Некрасовым, Лермонтов, Пугачев, Горький. Урицкий, Чапаев и целых четыре переулка Чехова!.. У Свердлова… всего один переулок, но зато есть еще улица имени Свердлова, которая же его и пересекает! Представляю, как надо надраться, чтобы разобраться в этом скопище Свердловых. Тем более, если ты приезжий. А собственно, при чем здесь Свердлов, куда его приткнуть, чтобы не выпирало?”
Кажется, это нечастый случай, когда рассказчик, пущенный Михайловым в эту тихую круговерть, что-то предлагает актуально переменить. Обычно он не вмешивается, а тихо внемлет голосам.
Но это только кажется! Он чутко ловит каждый звук! Фиксирует каждый лучик! Иногда это солнышко, отраженное крестами соборов. Или звон, который малиновым кружевом выплетает оглохший звонарь. Или звук булыжника, которым работник прихода запустил в шкодящего кота. И крик бабки:
— Я вот про тебя все батюшке расскажу, как ты котов обижаешь!
— Пошла вон, дура!
Жизнь продолжается, черт побери!
Жизнь, бьется в порах и капиллярах замершей, вслушивающейся в себя русской реальности. Есть из чего выбирать михайловскому поколению на руинах рухнувшего коммунизма, в распеленутой демократии, на просторах возвращенной мировой классики. Тут тебе и свобода, и воля, и блин…
Девяностые лихие годы Игорь Михайлов встретил дипломированным выпускником пединститута (МГПИ имени Ленина — “поющие учителя”!). А потом?
“…Сторожем, дворником, социальным работником, грузчиком, журналистом в местной газете “Современник”. Потом — в подмосковной газете “Домашнее чтение”. Один год оттрубил в “Московской правде”. С 2004 по 2008 год поднимал целину в журнале “Литературная учеба”…
Оттрубил… поднимал целину… Чувствуете стиль бури и натиска?
А в ответе тому мужику, которому все было “похрен”, чувствуете ли волю, ищущую себя на просторе? Упоение, что бездны мрачной на краю держит душу выпрямленной. Мгновение, прекрасно ты! Продлись, постой! Это же никогда не повторится! Никогда больше!
Nevermore!