Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2011
туманное взморье,
домики на косогоре.
Шаг.
Еще.
Под ногами ломается лед.
Стой! Кто идет?
Александр Ревич. “Начало”
над косой песчаною ползут.
Мир соленой тишине покорен,
остро пахнут рыба и мазут.
По прибрежной отмели устало
черно-белые бредут стада,
это с детства в душу мне запало
украинским словом “череда”,
словом няньки, Ганнушки, Петровны,
миргородки старенькой, седой,
что была родни мне ближе кровной,
стадо называла чередой
и крестилась на трезвон церковный.
На рассвете, обрывая сон,
слышался издалека тот звон,
почему-то было так легко мне,
мы вдвоем шептали “Отче наш”,
с той поры молитву эту помню.
А потом мы с няней шли на пляж,
и она так робко, неумело
мне, мальчонке, потихоньку пела
песни стороны своей родной,
все забылись, помнится, однако,
та, где “козак, старий, як собака,
досi не женився…” Боже мой!
Череда брела в воде по брюхо,
нянька пела, лодочка плыла,
детское улавливало ухо
песни, всплески и колокола,
звоны отдаленной колокольни,
плывшие в просторный белый свет
так, что жизни не было привольней
для мальчишки трех неполных лет,
да и никогда уже на свете
больше не искрилась так вода,
не светилось небо никогда,
не звучало слово “череда”,
как в минуты солнечные эти.
По неделям матери с отцом
не бывало — заняты, при деле,
только няня день и ночь с мальцом,
день и ночь — у моря, у постели,
только няня… Что я знал о ней,
несмышленыш в три неполных года?
Знал я лишь тепло приморских дней, —
изредка случалась непогода, —
знал я, как с откоса череда
медленно бредет к рыбацкой хате,
знал, как розов парус на закате
и летучих облаков гряда.
Если бы я только знал тогда,
что у няни прежде были дети,
но стряслась какая-то беда,
и теперь она одна на свете.
Что я знал? Что видел, то и знал,
знал бредущую по мелководью
череду, знал мальчика Володю,
тот большой, а я совсем был мал,
мне не оправдать мое незнанье
тем, что был я крохой по годам,
но когда б я знал, сказал бы няне:
“Никому тебя я не отдам”.
Все, что было, видится в тумане,
но ведь вот он, прежний косогор,
тот же покосившийся забор,
тот же берег, домик тот же самый,
где мы жили с нянею и мамой.
Сколько лет прошло с тех давних пор?
Няни нет и нет погоды летней,
Украину всю пешком прошел
и, как зверь, стараюсь незаметней
пробираться у прибрежных сел.
Мы втроем вдоль побережья бродим,
кое-где ночлег себе находим,
в дверь с надеждою суем носы,
а меж тем в промозглом этом мраке
всюду караулы и собаки
постовые, вражеские псы.
Помнится, здесь жарко было прежде,
а теперь в изодранной одежде
мы дрожим на ледяном ветру
и в опорках бродим по сугробам,
няня, помяни меня за гробом,
помолись, — быть может, не помру.
Этой ночью нам не до привала,
на морозе море льдом сковало,
может, пронесет, и мы пройдем…
До Азова двадцать верст, не боле,
там свои, дойдем — и мы на воле,
но взошла луна, светло, как днем.
Тихо сходим к берегу с откоса,
где-то лают псы хриплоголосо,
мы на лед ступили, гнется лед,
в ночь уходим, вспыхнула ракета,
побережье в белый снег одето,
яркий месяц по небу плывет.
Мы, судьба, с тобой сегодня квиты,
биты мы тобой, да недобиты,
и на этом ледяном пути
песню няни слышу: “Ой, не свiти,
мiсяченьку…”. Месяц, не свети.
Светит месяц в голубом тумане.
Господи, помилуй и спаси!
Светит месяц и шепчу я няне:
“Помолись за нас на небеси”.
18 января 2011
* * *
Однажды я услышал голос.
Едва раздался первый звук,
внезапно время раскололось,
и мир осыпался вокруг,
ничто не ширится, не длится,
исчез простор, исчез предел,
ни петь, ни плакать, ни молиться,
лишь слушал я и холодел.
За что мне выпало такое,
ведь не был свят я никогда?
Быть может, чтоб не знал покоя
и жил, сгорая от стыда.
7 октября 2010
* * *
В потопах, с раскаленной суши
исчезнут травы и леса,
и твари, но бессмертны души,
и улетаем в небеса.
Мы улетаем, улетаем,
как прежде над огнем и рвом,
неисчислимым нашим стаям
парить в пространстве мировом.
22 февраля 2010 года
* * *
Наш мир еще не начат,
куда не кинешь взгляд,
в России бабы плачут,
а кобели скулят,
и, видно, потому-то
извечный в горле ком,
в душе тоска и смута,
и говоришь стихом.
28 января 2011 года
* * *
М. Р.
В день последней ласки летней,
в час последнего тепла
дуновенья незаметней
осень душу обняла,
и опять в минуты эти
улыбается, как ты,
все прекрасное на свете —
дети, женщины, цветы.
5 января 2011 года
Из цикла “Снова в Голицыне”
Ромашки
Ромашки рисовала егоза
такие вот большущие, с подсолнух,
и солнце, прямо бьющее в глаза,
желтело в чашах, летним зноем полных.
То был июльский подмосковный зной,
цвет пчел и меда, сена цвет и поля,
подернуто все было желтизной,
и небо, синеватое дотоле,
глядело золотисто с высоты,
в глаза и окна било без промашки,
и рисовала девочка цветы,
величиной с подсолнухи ромашки.
И старая художница тогда
сказала: “Мы заботимся о стиле,
но так уже не можем. Вот беда —
мы время безнадежно упустили”.
Нас было трое, трое было нас,
еще цветы и желтая округа,
три пары синевато-серых глаз
смотрели на цветы и друг на друга.
В тот день мы были с пчелами “на ты”,
и сыты желтым медом до отвала,
и рисовала девочка цветы,
бессмертье на бумаге рисовала.
12 февраля 2011 года
* * *
То ли это снилось, то ли это
было в самом деле, наяву,
Межирова жалко мне, поэта,
он в Нью-Йорке так хотел в Москву.
Два мальчишки, старых два солдата,
полстолетья были мы “на вы”,
я на Волге воевал когда-то,
он тогда же где-то у Невы.
Я читаю боль и неудачу,
вижу вспышку, молнии зигзаг,
и не знаю, почему, но плачу,
и страница каждая в слезах.
6 декабря 2010 года