Документальная повесть
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2011
Супрун Александр Павлович
живет на Украине, во Львове. Геодезист по образованию, он освоил множество профессий, работал маркшейдером, генпланщиком, дорожником, конструктором, дизайнером, художником, фотографом и имеет несколько рабочих специальностей. В настоящее время составляет проекты по ландшафтному дизайну. В “Дружбе народов” публикуется впервые.
1
Чтобы “въехать в тему”, немножко расскажу о себе.
Жизнь до перестройки опускаю. Там было молодо, живо, интересно — но это не про нас, современных. То были иные времена, совершенно другие люди. Плевать на них не стану, да и вам не посоветую. Хотя в те далекие годы я сильно скалился на общественные порядки. Не нравилось мне государство, а особенно его начальники. Злился на мизерные зарплаты, убогость быта, дурацкие условности и мероприятия. Хотелось воли, хоть немножко Америки, побольше денег… Казалось, вот ослабит партия вожжи и мы рванем — доскачем за “пятьсот дней” до уровня помпезных небоскребов капитализма.
Надежду подогревала горбачевская болтовня: “Так жить нельзя”. Я очень соглашался с генсеком. Поверил придурок: наконец-то позволят зарабатывать достойно. Без колебаний примкнул к вольным кооператорам.
Занялись газификацией сел. Дело пошло удивительно гладко. Налоги тогда были маленькие, зарплата — приличная. Работали по государственным расценкам — быстро и качественно. Даже селяне руки нам благодарственно тискали. Бодренькие и счастливые, гоняли мы по долинам и по взгорьям, уверенно размечая трассы и дальние перспективы. Принарядились, повеселели жены и окрепли семейные бюджеты.
Но в Беловежской Пуще уже накрывали столы. “Наследнички” запировали — вошли в загул. Решили делиться — вместе начальникам тесно. Никого не спрашивая, порезали одуревшую державу, как плавленый сырок. Со страной ушли колхозы — основные наши заказчики. Дела обрушились. Вдобавок мода на переделы достигла “низов”. Вот и в нашем кооперативе вызрели “индивидуалы”, возжелавшие хапануть совместно нажитое. Начались раздрай и грызня. Обманутый костяк поувольнялся. А без квалифицированной работоспособной команды заверховодили проходимцы. Деградация происходила медленно, но неотвратимо…
Энергии и азарта на новую авантюру еще хватало. Семеро недобитых оптимистов решили производить мебель. Арендовали сгоревшее здание, отремонтировали его. Установили станки и оборудование, начали работать. Отбились от инспекторов, бандитов, освоили технологию. Появились клиенты и даже прибыль… Но история повторилась. “Самый умный” из нас попытался подъедать “общак” в одиночку. Не съел — подавился бедолага, но доверие убил. После мордобоя фирма разбрелась.
Облаяв и прокляв все человечество, я решил зарабатывать на жизнь самостоятельно. Слава богу, талантами не обижен; пригодилось давнишнее увлечение живописью. Стал писать и продавать картины. “Живописал” всерьез. Позже реализовывал работы в Москве за немалые деньги. За границу ушло многое. Но городской вернисаж прозябал — в обнищавшем городе Львове массам было не до картинок. Там и в добрые-то времена местный прижимистый люд не очень спешил тратить “копийку — на цяцькы”. Вырученных денег едва хватало на еду.
Вот тут меня и прижало. Доходов нет, перспективы никакой, настроение висельника.
Как с неба, раздался звонок из Москвы. Приятель предлагал работу в австрийской фирме. Он предупреждал: работа не простая. Но я, уже не слушая, дал согласие.
Желание сорваться с места стимулировалось не только безденежьем. Тогда обстановка во Львове сложилась ужасная. Предприятия остановились (стоят ободранные и сейчас). Их корпуса походили на декорацию к военным фильмам: пустые оконные проемы, битое стекло, ободранные стены, ржавое железо… Работы нет. Там, где недограбленное производство еще шевелилось, заработанную плату не выдавали годами. Да и подачку в тридцать долларов трудно назвать зарплатой. Осмотришься вокруг — жить не хочется: грязь, мусор, разбитые дороги. Из квартиры не выползал бы. В транспорте — одни тоскливые лица или злобные морды. Ночью на улицах сплошной мрак. Дети, от незанятости и беспризора ставшие шпаной, сбиваются в стаи, рыщут в поисках развлечений. Вдобавок приторно-нудная атмосфера лжи, лицемерия и трусливой ненависти, привнесенная добравшимися до власти. Жить в подобной среде возможно, лишь изолировав себя коконом из приемлемого быта. А кокон требует кучу денег…
2
Но долой тоску! Пора действовать. Промозглым ноябрьским утром 93-го я волок от Киевского вокзала тяжеленную сумку. Ковылял в неизвестность. А точнее — на Краснопресненскую набережную Москвы. О фирме, которая меня наняла, был наслышан (ранее она бралась возводить отель в центре Львова, да передумала). Считалась фирма российско-австрийской и именовалась, сокращенно, “АМР”. Что в ней российского, я не понял и позже — все руководство было австрийское.
Московская стройка, где мне предстояло работать, располагалась на улице Николаева, в двух шагах от Белого дома — прямо на берегу реки. Место живописное, но зажатое между “хрущобами”. Очами видно: строительные командиры не из “наших” — не наблюдалось привычной глазу славянской расхристанности и разбросанности. Громадина возводимого здания лезла ввысь прямо из-за забора, как доспевшее тесто из формы. В тесной щели между оградой и растущими стенами подрядчики умудрились разместить: бетонный завод, два башенных крана, грузовой лифт, вагончики бытовок в два этажа, склады, проходы. Явно кто-то с нерусской мелочностью стремился оправдать каждый цент земельной ренты.
Перед воротами — классическая картинка времен Великой депрессии: темно-серая толпа людей, жаждущих работы, и плотные охранники с “демократизаторами”. По гулким деревянным трапам меня препроводили в комнату к начальнику, громкий голос которого слышен был уже при подходе, сквозь дверь.
Шеф впечатлял! “Морской волк” — определил я про себя (очень походил на капитана Ларсена из советской экранизации Джека Лондона). Пятьдесят шесть лет. Плотный. Слегка вытянутое лицо с хищным тонким ноздрястым носом. Глаза мутные, выпученные. Разговаривал громко, медленно, лаконично, не глядя на собеседника. Скорее командовал, чем разговаривал. Без сомнения, то был Хозяин над собой и подчиненными. Звали его Герберт Гаузер. (В просторечье при переводе с немецкого согласную “г” всегда меняют на “х”, поэтому рабочие обращались к герру Гаузеру: “хер Хаузер”.) Помню, в голове мелькнула тревожная мысль: с этим “хером” скучно не будет.
Вначале босс объяснялся со мной через переводчика, но когда услышал, что я отвечаю по-немецки, общаться стало проще. Правда, лишь в словесном плане. От австрийца не исходило ни капли приветливости или доброжелательности. Взгляд холодного равнодушного таксатора, намеренного только ставить отметки и выбраковывать, без поблажек.
В первый день шеф очертил круг моих обязанностей, не познакомив ни со структурой стройки, ни с хозяйством, ни с людьми. Все это мне пришлось “догонять” самому. Не буду повторять его методу, нарисую вам общую картину предприятия.
По проекту предполагалось выстроить шестнадцатиэтажное здание из монолитного железобетона. Заказчиком выступал московский “Токобанк”. Генеральным подрядчиком, то есть главным распорядителем отпущенных на строительство денег, была австрийская фирма “АМР”. Гаузер уверял: это большая фирма европейского масштаба, во что верилось с трудом. Причина сомнения: почти полное отсутствие у предприятия собственных строительных мощностей. Все оборудование, механизмы и большая часть коллектива принадлежали подрядчикам низшего ранга, которые и выполняли основную работу. Роль “АМР” была руководяще спекулятивная. Лишь небольшая бригада, в тридцать-сорок сотрудников, непосредственно подчинялась Гаузеру. При почившем социализме такую фирму осудили бы как пиявку-эксплуататора.
А громче всех гремела механизмами швейцарская фирма “Ляй”. Она рыла котлован, укладывала фундамент, возводила бетонную коробку здания. Самосвалы, подъемные краны, бульдозер, бетонный завод — все это “Ляй”. Соответственно и коллектив у нее был самый многолюдный. Руководила там еще одна колоритная фигура — инженер Урс. Невысокий, рыжий, вечно то ли поддатый, то ли обкуренный швейцарец, щеголявший массивной золотой цепью на шее. Знавшие его говорили, что Урс толковый инженер. Вполне похоже на правду — работали ляйевцы быстро и на момент моего приезда успели соорудить коробку шестого этажа.
По мере надобности “АМР” нанимала множество других подрядчиков со всей Европы, но о них расскажу позже.
Работу на фирме я начал в должности геодезиста. Смысл службы состоял в предварительном прочтении строительных чертежей и в разметке всех рабочих операций. Линиями наглядно размечались проекции мест монтажа будущих объектов: стеновых перегородок, дверных проемов или сантехники… В отличие от наших строек, здесь мастер не бегал с рулеткой, чтобы определиться “в натуре”. Контуры разметки наносились синими линиями заранее — на стенах, потолках и на полу. Все, до мельчайших подробностей. Пользуясь разметкой, рабочий, не задумываясь, делал потом свое дело. Такой подход мне нравился. Он существенно повышал производительность труда. Определялись даже параметры, которые у нас вообще никогда не учитывались. Например, все окна фасада выставлялись строго в единой плоскости. Красиво, когда отраженные в стеклах облака образуют неискаженную целостную зеркальную картинку.
Понятно, что забот у геодезиста хватало — он один готовил разметку для всех. Спешка, цейтнот, большая ответственность. Любое неправильное прочтение чертежа или ошибка в промере могли привести к издержкам и к скандалу. Пришлось с ходу принять резвый темп и бегом перемещаться по зданию. Из-за того, что я постоянно маячил перед глазами, поддатый Урс обозвал меня “шпионски”. И был близок к правде, всю нужную мне для работы информацию приходилось добывать с огромным трудом.
Условия труда не предполагали уюта и комфорта. Рано пришла зима, сырой бетон стен промерз и заиндевел. Ледяные сквозняки гуляли по зданию, свободно подпитываясь от промозглых ветров с набережной. Погреться негде. Серый зимний день заканчивался быстро, и в здании воцарялся тяжелый суматошный мрак. Австрийцы жмотились на общее освещение, поэтому кромешную тьму лишь местами разрывали галогенные переноски. Темнота укрывала и настоящие опасности. Новичок, не знающий топографии здания, элементарно мог гулькнуть в неогражденные межэтажные проемы. Сюда бы инспектора по технике безопасности — накатал бы целые тома актов о нарушениях… Но о такой должности на стройке и не слыхали.
Морально я был готов ко всему и сильно от дискомфорта не страдал. Больше поразили отчужденность и холод в общении. Стройка шумела и грохотала механизмами, раздавались возгласы и даже ругань, но никогда я не слышал раскатов смеха. Меня, привыкшего к труду в коллективах, к атмосфере ироничных и доброжелательных подколок, такая обстановка настораживала. Правда, называть коллективом эту массу людей неверно. Похоже, никто и не задавался целью сплотить работяг в команду. Даже иерархические построения не служили идее коллективизации. Никаких бригад, бригадиров, мастеров. Производственная единица — рабочий (часто с помощником). Утром получал он задание, инструменты и участок работ, а затем, ни с кем не общаясь, тупо молотил в своем забое. Дисциплина жесткая. Перекуры, приседания вводили австрийцев в бешенство и грозили нарушителю немедленным увольнением. Никаких хождений “в гости” или “поболтать”. Полчаса на обед — весь отдых. Опасность быть застуканным угнетала лишь какое-то время (наши люди обязательно нащупывали слабину в надзоре и умудрялись посачковывать).
Постепенно и я вмерзал в стройку. Не скажу, что гармонично. Хотя прошли первые бесконечные две недели, по-прежнему большинство мелькавших равнодушно неприветливых лиц оставались мне незнакомыми. Это обстоятельство слабо поощряло мою самоуверенность.
Я мог рассчитывать только на поддержку профгруппки братьев-геодезистов. Они помогли разобраться с немецкими чертежами, объясняли тонкости строительной технологии. Для меня, брошенного на произвол, удовлетворение любого “что? где? когда?” стоило многого. И болезненный жилищный вопрос друзья помогли решить.
Ночевали мы с коллегами в хрущевке, в двух шагах от места работы, что среди нашего брата считалось большой удачей. Для многих проезд до места работы напоминал побег под обстрелом. Добиравшиеся на стройку из Подмосковья каждый день несли потери в борьбе с милицейскими патрулями. Те безошибочно вычисляли гастарбайтеров, выдергивали их из людского потока в метро, в электричках, издевались и ощипывали нещадно.
А у нас — три королевские раскладушки в отдельной тринадцатиметровой комнате трехкомнатной квартиры. Несколько смущало постоянное присутствие хозяев. Но отсутствие такого довеска означало бы немедленный рост цены за проживание до запредельных высот. Жаловаться на тесноту мы считали за грех. Собственниками квартиры оказались милые люди — чета пенсионеров. Хозяйка сутками не отводила глаз от телевизора, а больной хозяин вообще не ходил, зато, не переставая, кашлял. Понятно, что в такой обстановке каждый стремился забиться в свой угол и поменьше шуметь. Но нашим телам требовались ванная, кухня, туалет. Поэтому случались и накладки.
Периодически скромными квартирантами интересовался участковый инспектор, но никак не мог нас застать. Мы уходили — он еще спал, приходили — уже спал. Однажды — застал-таки, паразит! Ежемесячно пришлось его “убеждать”, что мы “хорошие”.
Понемножку все утряслось, и мое внутреннее состояние перестало напоминать зудящий от напряжения трансформатор. На службе уже понимал, чего от меня хотят, быт устроился. Родилась иллюзия стабильности. Но покой нам только снится!
3
От удара тяжелой ладони дверь распахнулась настежь… Плавно и неумолимо, словно океанский лайнер, в прорабскую заплыл Гаузер. Огибая стол, ни на кого не глядя, швырнул он мне на стол тяжелую подшивку с документами.
— Так, Александр!.. Будешь главным специалистом по Кнауф-системе! — прорычал австриец нежданный приговор.
Поскольку сказано было по-немецки, я подумал, что чего-то недопонял. Никакой Кнауф, тем более его система, в моих знакомых не числились…
— Что смотришь? — продолжал убивать Гаузер. — С сегодняшнего дня ты прораб (он произнес по-немецки: Polier) по внутренним работам, с зарплатой два доллара тридцать пять центов в час. Изучай, — кивнул он на подшивку. Довольный моим обалделым видом “хер” хмыкнул и приказал: — Пошли на обход.
Как в тумане, я последовал за ним. Шел и считал: “Я — четвертый… Третий и двух месяцев не протянул”. Ранее коллеги рассказывали: шеф сменил до меня уже троих прорабов. Совершенно ясно — мне конец! Этот гад, решив человека прикончить, даже оклад в утешение не поднял.
“Ну и черт с тобою! — вздохнул я, про себя. — Влез в ярмо, так вези”.
Выбора не было, и я уныло поплелся на обход.
Ох уж этот обход! Любимое мероприятие Гаузера. Почти крестный ход. Начинался этот обряд обычно в девять, происходил ежедневно и продержался до конца строительства. Внешне он напоминал врачебный обход в больнице. Недоставало лишь коек да белых халатов. Больных, однако, хватало — особенно после обхода…
Процессия внушала страх и трепет. Профессор Гаузер в окружении понурой свиты медленно и чинно обследовал все строящиеся этажи. Заглядывая в каждую дырку, выискивал недоделки, брак в работе, делал разносы и давал указания. Правда, все участники мероприятия и так знали о своих слабых местах. Но руководству важен сам процесс констатации их наличия.
По будням свиту составляли три-четыре человека, а часто вообще один я. Мне и доставалось за все недочеты и упущения. Зато раз в неделю, во вторник, голову мыли всем. То был царский выход, и государь готовился к нему тщательно.
Начинали обход с подвалов и медленно продвигались к небу. За главным церемониймейстером топталась сборная прорабов. У всех — мрачные надутые физиономии. Кроме меня, непременно присутствовали три завсегдатая. Невысокий, плотно сбитый бородач Вилли, представляющий фирму “Ляй”. Поблескивающий очками рыжий балагур Эмиль — руководитель большого коллектива польских рабочих. Правая рука шефа — прораб Саша, достойный отдельного описания, и о нем я еще расскажу подробнее. По мере подключения других подрядчиков свита могла увеличиться до двадцати человек.
Теоретически целью мероприятия был оперативный контроль хода строительных работ. Но кроме деловой составляющей существенную роль в спектакле играли личностные отношения. Поскольку они изначально сложились непростыми, страсти бурлили шекспировские. Не было лишь кинжалов да ядом не травили. Без натяжки взаимоотношения можно было назвать конфронтацией. Все — на нервах. Производственные проблемы обсуждались и решались, но под косые и злобные взгляды и с плотно сжатыми губами. Каких-то реверансов и подвижек навстречу друг другубы не предполагалось. Каждый субъект исполнял обусловленные договорами обязанности и ни на йоту больше. Такие понятия, как “помогать” или “выручать”, не произносились и в делах отсутствовали напрочь. Зато часто практиковались подножки и подставы.
У вражды имелись экономические предпосылки. Фирма “АМР”, захапавшая основной пакет заказов, стремилась лизать сливки где только можно. Даже такому крупному слону, как “Ляй”, навязали пункт об обязательном использовании рабочей силы генподрядчика. То есть “Ляй” не имела права сама набирать рабочих. Их принимали и увольняли исключительно через контору Гаузера.
Рассмотрим простую арифметику. Российский заказчик платил австрийцу за каждого сметного рабочего 5—7 долларов в час. Гаузер нанимал у ворот двухдолларовых “рабов” и сплавлял их в “Ляй”. Ему доставалась пенка в 3—5 долларов с головы. Чистоганом ежедневно набегало по 30—50 долларов с каждого трудяги — разница между сметной и фактической оплатой труда. По моим прикидкам, размер навара за бригаду — полтысячи в день минимум. А если учесть манипуляции с численностью, то гораздо больше. Ляйевские прорабы только облизывались. Им дармовщины не перепадало. Конечно, такие деньги — мелочь для хозяев фирмы. Я думаю, что эти крохи традиционно расклевывались прорабами и считались законной добычей “низов”. Потому “полиры” и крысились, переживая об утраченных довесках. Но вряд ли только денежные манипуляции возбуждали у “европейцев” столь сильные эмоции. Спекуляция есть законная норма рынка и не вызывает бури чувств: сегодня повезло тебе, завтра я на коне. Причиной враждебных отношений скорее был сам Гаузер, его грубость и беспардонность в общении с людьми.
А общение при обходе выглядело так. Гаузер во главе процессии приближался к интересующему его месту и останавливался, ожидая, когда стихнет визг “болгарок” и грохот перфораторов. На рабочего, вовремя не сообразившего “заглохнуть”, он вначале тупо смотрел, а потом, нагнувшись к самому его уху, широко разевал пасть и гортанно орал как на скотину: “Эээээээээээ!”. После его рыка любой звук мгновенно обрывался, и воцарялась тишина… Очумелый от неожиданности, трудяга срывал с лица защитные очки и испуганно прятался в темноту.
Удовлетворенный, Гаузер обводил всех покровительственным взглядом и констатировал:
— So!..1
Затем, пользуясь лучом фонаря как указкой, высвечивал провал в бетоне и, скривив рот в издевательской ухмылке, обращался к Вилли:
— Что это?.. Когда?!.. Когда ты заделаешь эту дыру?!
Ответное, скорострельное многословное бухтение — это, мол, технологическое отверстие, скоро будет заделано — вызывало у Гаузера ехидное кивание головой: мели Емеля… Потом начиналась словесная перепалка, в которой начальник неизменно держал тон величавого превосходства, с явным удовольствием играя роль верховного судьи. Злорадными подколками, сдобренными красноречивыми жестами и гримасами, он загонял противника в угол и, как носорог, беспощадно затаптывал его самолюбие в прах. Исполняя прокурорскую функцию, шеф всегда формально был прав и с легкостью побеждал ответчика в споре. Тот, обозленный, уходил. Аксиома стройки: производитель работ всегда не прав и виноват.
После перемены диспозиции и участников действа сцена повторялась с незначительной импровизацией. Менялся лишь объект террора и накал угрозы. Некоторым Гаузер невыносимо хамил; с иными общался нормально. По моим наблюдениям, уровень нормальности в общении зависел от степени закрепощенности субъекта Гаузером. Случались фирмачи, демонстративно чихавшие на его величество и делавшие свою работу, вообще не встречаясь с австрийцем. А над полностью повязанными славянами (вначале особенно надо мной) он иногда измывался до экстаза. Как американский сержант брызгал в лицо слюной:
— Я оторву твой длинный нос!
В такие минуты я, как йог в трансе, отключал все свои эмоции, тупо и безучастно смотрел на желтые прокуренные зубы крикуна и про себя лишь сожалел: “Старый дурак! Чего ж так распинаешься? Разговаривай ты нормально, горы для тебя своротил бы”. Но, лающий петь не умеет. Дождаться доброго слова от австрийца было немыслимо — я ни разу не услышал…
Так, редея от потерь, процессия приближалась к верхним этажам. Наконец, отваливал и я, оставляя шефа осматривать стройплощадку, где вязали арматуру под заливку очередного этажа.
Теперь можно передохнуть, собраться с мыслями и спокойно обдумать ситуацию. Изначально она представлялась мне безысходной. Настроение было паническим. Стройки не знаю! Технологии не знаю! Людей — не знаю! Полное приехали… Воспитанное коммунистами чувство ответственности вопило: “Бросай все! При таких вводных ты завалишь дело”.
Но сволочное эго возражало: “Кто я здесь? И что я здесь?”. У того же Гаузера болит за меня голова? Выжмет, растопчет и выбросит… Вот и предоставим ему это сделать. А моя задача — заработать на жизнь в буквальном смысле слова. Нечего голову сушить. Вспомним заповедь Будды: “Не бери на себя больше отпущенного тебе судьбой”. В конце концов, это не моя игра, и дом сей мне чужой…
Примерно с подобными мыслями пришло успокоение и простое решение: терпеть. Делать, что в состоянии, и терпеть до конца. Терять мне нечего. Дома полный голяк.
От таких рассуждений стало даже весело. И я пошел считать свои денечки, невыносимо тягучие вначале и безоглядно галопирующие позже.
4
С чего начинать? Как простодушный советский инженер, начал знакомиться с кадрами и подсчитывать имеющиеся в моем распоряжении ресурсы. Почти сразу столкнулся с фактами, противоречащими стереотипным представлениям об идеальном обеспечении капиталистического труда. В ту пору баек на эту тему распространялось множество. В основном восхищенно-хвалебных: о дармовой спецодежде, “кока-коле” — залейся, о бесплатном питании, сказочной зарплате… Может, где и случался рабочий рай с заботливыми и праведными отцами-командирами, но на нашей стройке правил Его величество Жмот!..
Подчиненные мне двадцать шесть человек выглядели как оборванцы. Носили они собственные старые “лахи”, которые изорвать и испачкать уже невозможно (давно дырявое и не отстирать). Посему эстетика внешнего вида отдыхала, и труппа имела колорит банды анархистов времен гражданской войны. Кто в камуфляже, кто в фуфайке, кто в валенках, кто в клетчатых домашних тапочках. Лишь один имел когда-то белый латаный комбинезон, украденный с предыдущего места работы. Национально-державная идентификация личного состава пестрая: три москвича, один питерец, три молдаванина, два белоруса, один вологодский и остальные — “хохлы”. Оснащенность орудиями труда страдала “красноармейским синдромом сорок первого года”: на одну винтовку — два бойца. Дрались между собой за самое необходимое: за стремянки, фонари, электроудлинители… Но такие обстоятельства для эсэнговского люда не в диковинку.
Сильнее шокировали непривычные для нас производственные порядки и отношения. К примеру, резкая реакция Гаузера на мою попытку завести книгу учета стройматериалов:
— Не твое дело!
Я недоуменно уставился на него: “Прорабу не знать о движении материалов?!”
Значительно позже стала ясна причина непонятной грубости. Шеф элементарно воровал и не желал иметь документального контроля…
За период адаптации подобные недоумения случались со мною довольно часто. Однако Гаузер и не помышлял облегчать мою нескучную жизнь советами и наставлениями. В обучении надменный европейский учитель явно отдавал предпочтение методу “плыви — если выплывешь”, холодными глазами изучая мою способность выкарабкаться из затруднений. Думаю, он получал удовольствие, следя за потугами новичка. Возможно, повторял методику школы, пройденной когда-то им самим, и считал такой жесткий подход единственно правильным. Но это уже мои гипотезы.
Так или иначе, и я помаленьку постигал его науку. Натерпевшись обломов, сообразил, чего хочет и чего терпеть не может мой патрон.
Хотел он от меня “не так уж много”. Утром принять людей, раздать им инструменты, определить объемы работ и расставить всех по рабочим местам. Следить за производственной и технологической дисциплиной. Контролировать качество работ и расход материалов. Оперативно управлять процессами. Организовать взаимодействие с другими подразделениями и фирмами. Вести учет и отчетность. Вдобавок я делал разметку конструкций, так как должность геодезиста Гаузер зажилил и нового разметчика не нанял.
А не мог шеф терпеть инициатив. Никаких! Все начинания должны исходить только от него самого, как от Господа Бога. Лишь увольнять рабочих мог я самовольно.
Мой обычный день состоял из беготни по текущим нуждам: то помочь разобраться с чертежами, то переставить бригаду на другое место, то шурупы закончились, то немцы зачем-то зовут. Секунды свободной не имел. Даже вечер не приносил послабления — прием инструментов на склад, возня с бумагами.
Ежедневную рутину разнообразили авралы по случаю прибытия транспорта с материалами. Разгрузка фуры — наипротивнейшее дело. Не для рабочих, для меня. Те были рады выбраться на свежий воздух, на небо взглянуть. А мне в цейтноте нужно “выбить” кран, в жуткой теснине выкроить места для промежуточного складирования и безошибочно распределить очередность подъема разнообразных грузов по этажам. При этом расставить людей и организовать хоть подобие безопасного ведения работ. Вот где нервы горели.
Требовалось быть вездесущим, на ходу решая возникающие сложности. Помощи не дождешься. Скорее — наоборот. Практически все европейские прорабы имели зуб на Гаузера; соответственно этот зуб кусал и меня — гаузеровского адъютанта…
Однажды фура встала под разгрузку в конце рабочего дня, когда все австрийские начальнички уже отдыхали. Мне позарез нужен был башенный кран, которым командовал прораб Вилли. Узнав, что “командир” крана еще не ушел и сидит в “кают-компании” (месте сбора всех немцев), я бегом, взмокший, ворвался в зал…
Там витала блаженная расслабленность. Клубы сигаретного дыма, янтарное пиво на столах, развалившиеся в креслах вялые тела… Разом все уставились на мое явление и молча, холодно, даже враждебно глазели. Я ощутил себя негром, попавшим в салун “для белых”.
Оплывший на мягкой коже, бородатый Вилли из-под полуприкрытых век жевал меня недобрым взглядом. Вытащить расплавленного пивом немца можно было только с креслом. Понял, что просить тут не у кого. Хмыкнув, я побежал дальше…
В тот вечер выручили братья-поляки, непосредственно обслуживавшие кран. Помогло знание языка. Услыхав от меня польскую речь, полезли обниматься. Еще и сто граммов “выборовой” налили…
5
Недели три осваивался, и шеф особо на меня не давил, только спрашивал каждый день:
— Нравится Александру на стройке?
Врать я не собирался и только пожимал плечами:
— Что здесь может нравиться?
Кажется, такими ответами я сильно его разочаровывал. Полезнее было блеять от восторга. Но у раба нет восторгов. Удовольствие получают от творческой работы. А все мои попытки ввести хоть какую-то систему (сколотить из сброда коллектив, сделать что-то по-своему) мгновенно ревниво пресекались. От меня требовалось лишь неукоснительно выполнять чужую волю.
Смешно, но саму суть этой воли часто понять было весьма непросто. Поражала австрийская манера ставить задачу. Предположим, нам нужно изготовить решетку на проем в вентиляционной шахте. Любой славянин, строя пояснения, идет в рассуждениях от общего к частному. Примерно так: нужна решетка с такими-то размерами, собранная из уголкового алюминия, из таких-то деталей, способ крепления такой-то… Задача предельно ясна.
Гаузер объясняет задание так:
— Берешь уголки, соединяешь их так-то, а затем (показывает руками) вдавливаешь в шахту.
Недоуменно спрашиваю:
— А что, собственно, должно получиться?
Следует раздраженный повтор предыдущего, слово в слово. И так раза три-четыре, как обезьяне. Хорошо если речь идет о простой решетке. Уразумев наконец, чего от тебя хотят, сплюнешь, рассмеешься и в двух словах пояснишь все рабочим. Они у нас сообразительные и понимают, что надо делать, уже после слова “решетка”.
А если предмет обсуждения более сложен? Тогда при бессистемном изложении в конце сумбурных пояснений забываешь, что же было вначале.
Однажды перед группой рабочих шеф объяснял мне, как следует сопрягать элементы разноуровневых крыш. Пояснял в своей манере, с жестикуляцией в “натуре”. Я уловил смысл, нашел аналогичное сочленение на соседней крыше и спросил, указывая на сходный узел:
— Так же, как там?..
— Слушай сюда! — зарычал австриец, даже не глянув, куда я показываю.
И пошел на второй круг. Лихорадочно соображая, я пришел к выводу, что иначе, чем на соседней крыше, вообще не получится. А этот… крутит свою шарманку в третий раз, но уже закатывая к небу глаза… Чувствую себя полным идиотом. Хочется соврать, что все понял, но совесть не позволяет. А “фашист” талдычит заученно в шестой раз…
Когда прояснилось, что все же я прав, доказывать правоту было некому. Ликующий Гаузер удалялся обсудить с немцами безнадежную тупость русского.
Конечно, свою роль в создании недоразумений играл мой неуверенный немецкий. Но сейчас я убежден, что австриец специально разыгрывал “дурочку” — своеобразный спектакль-развлечение, необходимый для подкормки его непомерно раздутого самомнения. А может, ему казалось, что униженным и задолбанным подчиненным легче управлять. Но он ошибался. Подобные штучки рождали в душе тихую злобу, мутью оседавшую на дне сознания. Доверие и уважение к австрийцу постепенно таяло. Но приходилось терпеть и играть отведенную мне роль. Далеко не всегда это получалось. Хотя многим приемчикам, способным облегчить жизнь, можно было поучиться у ближайших коллег. Там было много лицедеев. Про одного не могу не вспомнить.
Звали его Саша Крамаренко. Происхождения львовского; образование — инженер-строитель. Работал с Гаузером давно, и тот доверял ему полностью. С моим приходом Сашу “продали” фирме “Ляй”, где он курировал бригады бетонщиков, возводящих коробку здания. Но и с “АМР” не порывал. Вел денежные дела Гаузера и на первых порах приглядывал за мной. Внешне Крамаренко не производил внятного впечатления. Женоподобное тельце, вялые, сонные движения; носик — птичий клювик, очки с большим увеличением, делающие из глаз куриные яйца. Но какой актер!
К примеру, идет обсуждение проблемы отвода грунтовых вод из подтапливаемого подвала. Присутствующие высказывают свои предложения. Один Саша молчит, уложив белы ручки на стол, а голову — на ладошки. Кажется, что кроткий котенок, насосавшись молочка, спит, прикрыв веки. Гаузер нервничает, резко критикуя предлагаемые варианты. Наконец переводит взгляд на любимца и спрашивает на ломаном русско-украинском:
— Саша, твой думка?
В ответ густой домашней сметаной медленно разливается тишина… Саша не реагирует… Саша молчит… Они думают… Его клюв воткнулся в мягкие пальчики… Гаузер напряженно безотрывно смотрит на хохлацкую макушку. Идет четвертая минута молчания (без преувеличения!). Мухи отменили дальние перелеты, пошли на посадку, перестали сучить лапками — замерли в ожидании. Мне становится не по себе. Начинаю ерзать, тревожно поглядывая на обоих: “Заклинило?!”. Чувствую себя пассажиром самолета с заглохшими в полете моторами. Состояние тихой паники. Хочется дать по башке: “Ну, давай! Рожай, заводись”. И когда стало ясно, что из пике нам не выйти никогда, вдруг выстрелом вскидывается веко. Сашин глаз, увеличенный линзой до размеров дыни, вылупляется на Гаузера. Глаз излучает такой УМ, такое хитрое лукавство, что всем присутствующим становится совершенно не важно, какое конкретное решение выдаст мягкий ротик. Понятно главное — такой глаз знает Истину! Гаузер в полном восторге. При том что Сашино предложение наибанальнейшее (прорыть по периметру дренажную канаву), оно принимается с ходу.
Меня от этого индийского кино просто передернуло. Никак не предполагал, что такие примитивы могут работать. Лицедейством я не пользовался и скорее всего выглядел задерганным и мрачным типом. На приставания начальника: “Александр! Почему ты невеселый?” — отвечал: “У меня морда такая”.
Ему-то после обязательного послеобеденного пива легко впасть в игривое настроение. А я постоянно находился в состоянии напряжения. Да и позже то, что называется нормальной стабильной работой, ко мне так и не пришло. Вначале я считал причиной дерганины собственную некомпетентность и неосведомленность. Но теперь, оглядываясь назад, ясно вижу — был бессовестно перегружен.
6
Время летело. Я осваивался, приобретал опыт и многое стал понимать. На фоне ежедневной суеты обрисовались и главные проблемы. Первой, как мне тогда казалось, была проблема рабочих.
Упоминал ранее, что под моей опекой уже было два десятка человек. Но Гаузер предупредил: скоро их станет шестьдесят. Эта новость меня беспокоила. Я не видел в команде костяка будущего коллектива. Люди были разобщены и ходили на работу как на каторгу. Запуганные, они чуждались даже друг друга. Приходили утром, холодно здоровались и скреблись весь день по рабочим углам. Очень все разные, но одинаково угнетенные.
Одни, хлебнувшие горя, пахали, как затравленные. Например, бывший белорусский народный депутат “демократического созыва” Юра Бейзаров. Попал человек в переделку: прокатили на выборах, лишился работы — единственного источника доходов, серьезно заболела маленькая дочурка. Девочке требовалась дорогая операция. Жена впала в истерику. Что называется, пришла беда — отворяй ворота. И дошел Юра до состояния богомола. Кто не знает, есть такое худющее как палка насекомое с глазами навыкате…
Другая категория работников — к счастью, малочисленная — легко мыслящие субъекты. Для них немецкая дисциплина — непреодолимое препятствие. Их характерная черта — патологическая страсть к опозданиям. Хоть минуточку, но украдут. Стиль поведения — заискивающе нахальный плюс циничные высказывания и приблатненные манеры. Их задницы пребывали в непрерывном режиме поиска места, где бы присесть. А то еще припрутся с бодуна да втихаря опохмелятся. Этих не жаль, и я таких особо не задерживал. Троих алкашей пришлось выгнать сразу.
Оставшиеся были нормальными людьми и хорошими специалистами. Мне казалось, они понимали слова. Требовалось лишь завязать контакты, выделить самодостаточные натуры, на которые можно опереться, и наладить человеческие отношения. Нутро мое не принимало гаузеровских методов запугивания.
Страха вокруг и так витало в избытке. Обстановка давила на психику: серый мрачный холод, в темноте затаился невидимый надзиратель и буравит недобрым глазом. Прервешь работу — раздается раздраженный окрик, после которого белым лебедем летишь на улицу, искать себе новый “хомут”. Именно так рабочие смотрели на отношения с начальством. Любой представитель администрации, в том числе и я, вызывал неприязнь и даже ненависть. Как враг. Приходилось признать, этот взгляд и стереотип поведения максимально соответствовали реальным обстоятельствам.
Мой жизненный опыт подсказывал, что снизить вероятность получения пакостей от деструктивно настроенных подчиненных можно одним способом — снять конфронтацию и заслужить доверие. У нормальных людей только взаимная симпатия вытесняет вражду и цементирует сообщество. Страх — для быдла. А для быдла я пастух плохой. Нет во мне куражу и желания гонять себе подобных. Наоборот, хотелось вспомнить простые созидательные стимулы: энтузиазм, дружбу, поощрения. Конечная цель — избавиться от австрийского тюремного надзора и перейти на бригадное самоуправление. Сделать упор на привычный нам коллективизм. Эта утопия могла стать реальностью, если конечным ее продуктом была бы высокопроизводительная и качественная работа.
Чуть позже наш коллектив доказал, что прекрасно работает без внешней опеки. Но это было позже. А в тот момент мои предложения, изложенные на сходке с рабочими, вызвали споры. Публика разделилась на три группы. Одни с энтузиазмом меня поддержали. Другие подозревали, что нововведения приведут лишь к большей эксплуатации. Третьи вообще кисло отмалчивались, желая лишь отмотать свой срок и смыться. Недоверие было очень сильным. Правда, я иного и не ждал. Лиха беда начало.
Но имелся еще Гаузер. Он видел, что происходит какая-то возня, и я вынужден был изложить ему суть моих планов. Технически просил немного. Первое: отдать право формирования коллектива мне (даже Крамаренко самовольно приживлял нам бездельников, уволенных из его “бетонной” бригады). Второе: при успешной работе разрешить премировать отличников.
По сути я просил нормальные рычаги управления.
Гаузер долго смотрел на меня своими красными выпученными буркалами, а потом вытянул руку и согнутым пальцем постучал по моей макушке:
— Александр! Они насрут тебе на голову.
Затем решительным тоном продиктовал мне основной принцип решения кадровой проблемы:
— Так! Слушай сюда. Идешь за ворота. Выбираешь из толпы десяток соискателей. Через неделю шестерых изгоняешь и набираешь свежатины. Так — до полного комплекта. Понял?!..
Просто, дешево и без тени сомнения. Дальше — больше. Пару раз он всерьез рекомендовал мне бить рабочих, демонстрируя свой кулак. Бедный австриец. Он жаждал простоты. У тех же немцев есть хорошая пословица: “Просто — в голове у дурака”. Будущее показало: стучать по башке следовало не меня.
Занятно, но однажды начальник даже вступил со мною в “философскую” дискуссию на тему отношения к личности. Гаузера рассмешило, когда я процитировал пословицу из Корана: “Потеря одной жизни равна утрате целой вселенной”. Свой взгляд на проблему он озвучил тоном многоопытного мужа, поучающего недоросля:
— Представь себе, плывет корабль. Кто-то свалился за борт. Что изменится? Плыл корабль и плывет себе далее.
И возразить было нечего. Разве только поменять акценты. Допустим, герр Гаузер — за бортом. Что тогда изменится? Не на корабле, а для самого “философа”. И для его вселенной. Где и чем он тогда станет лепить и оглашать свои примитивы? Но, видимо, личный его опыт не позволял допустить и мысли о том, что Гаузер может оказаться за бортом. Герберт Гаузер — непревзойденный, непотопляемый капитан. Immer!2
7
А опыт у “хера” действительно имелся. Он сам рассказывал, что долго работал в Африке и на Ближнем Востоке. Узнав про это обстоятельство, я понял, откуда проистекает у него — и у его австрийских коллег — предвзятое отношение к “черным”.
В фирме “Ляй” за доллар в час работал огромный двухметровый чернокожий Али. Кажется, он происходил из Судана, но давно ассимилировался в Москве. Женился на русской, завел детей, защитил кандидатскую по экономике. Жена служила на телевидении, а он от безденежья подрабатывал на стройке. По десять часов кряду безостановочно сбивал плоским ломом бетонные наплывы. Другого дела австрийцы ему не поручали. Мне нравился этот добродушный гигант и его добросовестная работа. Мы подружились, и я задумал переманить его к нам. Но Гаузер даже слышать о неграх не желал. Похоже, в его представлении все этносы и расы имели свою цену. “Черные” там стоили вполовину дешевле “хохлов”. Возрадуемся, братья-славяне, что не сильно загорели!.. Любопытно, стоял ли на этой иерархической шкале кто-либо выше австрийцев? Впрочем, ответ предсказуем. Национализм есть некритическое отношение субъекта к себе и своему этнокультурному пространству.
Если быть объективным, не все иностранные фирмы, работавшие тогда в столице, руководствовались принципами, подобными гаузеровским. Строившие недалеко от нас шведы понимали важность атмосферы стабильности и предсказуемости в коллективах. У них имелась целая система поощрений и стимулов. Годами использовались неизменные рабочие команды, которые время не разлагало, а цементировало в монолит. Цементом служил постоянный рост квалификации, заработной платы и доверия.
Восточные европейцы, работавшие в Москве по договорной системе, также ощущали себя увереннее. Поляки, словаки, югославы… У них в контрактах заранее оговаривались условия труда и быта. Наши “братья по соцлагерю” получали пять долларов в час, стабильный выходной, горячий завтрак и обед, оплаченный отель, двухнедельный отпуск, бесплатный самолет — домой и обратно. Можно не сомневаться, что подобная забота окупалась сторицей.
Но подобное не про нас. Все наши льготы — вкалывать за доллар семьдесят пять в час… Остальное — за свои кровные. Желаешь сберечь заработанное, экономь. Экономь на всем. Во-первых, на жилье. Я слышал про логово, где на двадцати квадратах ночевали двенадцать “рабов”. Про отдых можно не упоминать. За восемь месяцев службы я имел четыре дня выходных и две недели отпуска за свой счет. Даже медицинской аптечки на работе не было. Тайно удалось упросить приятеля-снабженца приобрести минимум перевязочных материалов и медикаментов. Гаузер был сильно недоволен, но, посопев, промолчал.
Совсем туго росла зарплата. Я в конце карьеры дослужился до двух долларов семидесяти пяти центов в час. Потолок для рабочих — два доллара тридцать пять центов не ранее, чем через год безупречной работы.
Прикинем, сколько выходило им “чистыми”. При двух долларах в час за тридцать десятичасовых рабочих дня счастливый “земеля” получал шесть сотен “зеленых”. На еду и жилье улетало по сотне. Двадцатку — на транспорт. Остается триста восемьдесят. Скажите, москвичи, это много?
А если спросить у “белых” людей (так мы называли рабочих из Западной Европы)? Эти имели немыслимые для нас деньги. Жестянщик из Германии получал двадцать два — двадцать четыре доллара в час.
Я задавал себе вопрос: почему такая разница? Неужели наши настолько хуже работают? Со всей ответственностью заявляю: нет, не хуже. И если не набирать случайных людей с улицы, то мы дадим фору многим.
Как-то отважился я спросить и у Гаузера:
— Почему такая дискриминация? Ведь за наших нелегалов не отстегивают государству ни налогов, ни страховки.
Не знаю, сам ли он придумал ответ или где-то подслушал, но выразился ясно, цинично и хлестко:
— Каждый имеет ту цену, за которую готов продаться.
Впечатляет? После таких откровений иллюзии о добрых учителях-миссионерах, просветителях-демократах тают быстро. И рано или поздно от осознания, что тебя держат за дурачка, приходит ожесточение. Пропадает желание работать. С этого момента агитпроп бесполезен. Стена отчуждения отражает любые праведные речи. Начинается “сачкование”. Рабочими разрабатывается хитроумная система оповещения о приближении “капо”. Начальник становится врагом подчиненному. Вот тогда учение Гаузера остается единственно верным методом. Только результат такого правления непредсказуем. Впрочем, в конечном итоге — предсказуем…
Но я, как всякая двуногая тварь, желал жить и при этом творить. Хоть что-нибудь. Поэтому тихо и помаленьку гнул свою линию. За полтора месяца основательно вычистил бригаду от пьяни и бездельников. От тридцати пяти осталось двадцать шесть отборных бойцов. Интересно, что производительность бригадного труда сохранилась прежняя. Похоже, наша лодка освободилась от балласта. Легче планировалась работа, ликвидировали дефицит инструментов, меньше стало суеты и проколов.
Но пошли дела непонятные.
Шеф как-то притих; ходил задумчивый. Ко мне не лез. Казалось, он что-то решает… Вдруг стал резко набирать людей. Причем набирал сам. Да такой сброд, в сравнении с которым ранее уволенные казались просто безгрешными ангелочками. Например, шеф приволок лично, за руку двоих питерцев. Представил их знакомыми своей жены. Один — маленький, щупленький, черненький, с серьгой в ухе и с золотым черепом на шейной цепочке — оказался сатанистом. Другой — “афганец” с разрушенной психикой, органически обиженный правдоискатель, с легкостью переходящий от нытья и слез к угрозам. Несмотря на спортивное телосложение, “афганец” по работоспособности равнялся сатанисту. Один городил бредни о своем рогатом духовном патроне, другой безостановочно доказывал всем свою правоту и повторял любимое слово: “Обидно”. Жаль их — больные люди. Но я был в отчаянии. Лишь шестеро из одиннадцати, приведенных Гаузером, более или менее умели работать.
Я недоумевал. Зачем это? Не мне же назло…
Те коллеги, что были ближе к администрации, утверждали, что понимают мотивацию подобных действий, намекали на раздувание сметы и другие бухгалтерские штучки. Может, и так. Но сейчас логика сих реформ мне представляется проще. Гаузер всегда предпочитал любые проблемы решать прямым нахрапом.
Такая инъекция свежих сил не осталась без последствий. Снова начались толкотня, нехватка инструментов, свары. Случались даже стычки между “стариками” и “салагами”. Лучшие специалисты, не боявшиеся остаться без работы, открыто поговаривали об увольнении. На раздрай и брожение Гаузер прореагировал привычным методом — стал “закручивать гайки”. И пружина лопнула.
Однажды, делая внеочередной обход, шеф застукал за досужей болтовней двоих “мастеров”: Сашу, харьковчанина, и Дмитрия, бывшего офицера из Белоруссии. Вердикт был жестким: Дмитрия — за ворота; Сашу, как заслуженного специалиста, — оставить, но предупредить.
Харьковчанин прибег к помощи русского национального лекарства. Явился утром навеселе и поднял бузу. Искра попала на горючий материал. Устроили митинг. Бригада забастовала. Мне пришлось выслушивать все, что у них накипело. Главные требования: прекратить обращаться с людьми как со скотом и вернуть назад “офицера”.
Я понимал, что дело не в Дмитрии. Просто всем все осточертело. А подспудное желание покончить с унизительным положением созрело давно. Предсказуем был и исход бунта. В душе парни это понимали. Но уже понесло. Им захотелось, сбросив постылое иго, громко хлопнуть дверью. Попытки вернуть рабочих к разуму оказались тщетными. Эмоции сорвались с цепи. Кричали, что их с ногами-руками возьмут другие фирмы; требовали австрийца для разговора.
— Уволить! — приказал шеф, когда я доложил ему о митинге. Видя мое недоумение, он зыркнул своими белесыми буркалами: — Да! Да! Всех!
Похоже, подобная ситуация в его практике не являлась уникальной, и стереотип поведения был отработан. Меня взяли досада и злость: “Что я, челнок тебе? Иди и объясняйся сам”. Не поднимая головы, я произнес:
— Я должен им это сказать?
Решив, что я струсил, Гаузер порывисто встал:
— Пошли!
Пробравшись сквозь толпу, он обвел всех насмешливым взглядом:
— Что господа имеют мне сообщить?
Выслушав требования, велел мне переводить:
— Кто не хочет работать, пусть уходит.
Братва загалдела:
— Давай выясним… Давай поговорим…
Гаузер ответил коротко и по-русски:
— Зачем?
Митингующие и сами не знали, зачем. На этом дебаты закончились и стороны разошлись. Наши — заметно удрученные.
Если не брать в расчет конечный результат конфликта, шеф выглядел орлом. Не поддался шантажу. Но результатом побоища стала потеря лучшей и квалифицированной части войска. С кем теперь воевать?
Сей вопрос всплыл уже в день погрома. Я предложил на подмену вызвать знакомых мне и проверенных рабочих из Львова. Но придется отыскать сразу много жилья. Это хлопотно и дорого. Как всегда, начальник предпочел простоту. Часть “бойцов” рекрутировали с улицы, а другую часть оторвал от сердца Крамаренко. Боекомплект набрали быстро, но не все патроны стреляли. “Уличных” требовалось обучить ремеслам, и Гаузер принял в этом деятельное участие.
Оторванные от сердца показались мне работящими и толковыми ребятами. Почти все они были обывателями украинского города Шостка призывного и допризывного возраста, скрывавшимися от военкоматов. Меня беспокоило, что в поведении молодых людей присутствовал сильный налет “приблатненности”. Оказалось, что он не случаен, и приблатненность эта не единожды вызывала проблемы. Похожие на молодых волчат хлопцы быстро двигались, схватывали суть дела мгновенно. Но были себе на уме, и взгляд их выражал все что угодно, кроме приветливости. Держались отчужденно и недоверчиво. Впрочем, с некоторыми удалось наладить отношения, и они раскрыли мне истоки такого поведения. Из рассказов следовало, что причиной блатных тенденций были нравы, царившие в их родном городишке.
8
Еще с пятидесятых годов течение жизни в Шостке определял гигантский химический комплекс, выпускавший взрывчатку, порох и фотоматериалы. Почти все население города так или иначе связывало свою жизнь с комбинатом. А по существовавшей ранее практике, именно в небольшие промышленные населенные пункты на перевоспитание рабочим классом направлялся уголовный элемент: зеки после отсидки, а также сосланные на поселение и так называемые “химики”, которым срок заменяли вредными работами. Криминал в такой степени заполонил город, что тот стал похож на “зону”.
Бытие определяет сознание — так учили нас когда-то. И сознание, особенно молодое, приспособилось к реалиям. Творцами ментальной среды города стали урки. Наглые, не знающие преград и тормозов, — чем не герои? Они определяли вкусы, манеру поведения, повадки и даже походку местной молодежи. И прежде
всего — мировоззрение, которое сводилось к простым максимам. Жизнь — собачья свалка, где сила определяет все. Беззубому — конец. Сочувствие — это слабость. Искренность — для идиотов. В банде — сила: “Заяц с шоблой хрен ложил на льва”.
Взращенные на таких принципах юнцы неминуемо сбивались в уличные стаи, враждующие между собой. Начались “разборки”, “войны”, “шутки”… “Шутки” были незатейливыми. Например, угнать в лес бочку с пивом и неделю упиваться всей шпаной. Можно еще избить до полусмерти чужака, неосторожно забредшего на подконтрольную банде улицу. Самые отмороженные в своих фантазиях предела не имели. Рассказывали про такое развлечение: покупается рыболовная блесна с тройным крючком, к ней крепят тротиловую шашку с запалом, поджигают шнур и бросают в толпу “врагов” (пацанов с соседней улицы). Зацепится блесна за куртку — половины спины у человека нет…
Печально, что скрыться молодым от подобных порядков было некуда, как рыбешке в протухшем пруду. Ни одна душа не оставалась без блатной опеки.
Работал у нас из шосткинских девятнадцатилетний Саша (простите, так повезло, что в бригаде половина сотрудников звались Александрами). Интеллигентный, эрудированный, симпатичный парень из семьи школьных учителей. Толковый работник, легко справлявшийся с любым заданием. Попросил он у меня однажды отпуск на десять дней. Причина: у любимой бабушки курей украли.
— Не в курах дело, — пояснил Саша. — Если я не соберу свою банду и не затею поиск-разборку, мой статус в квартале понизят… Причем разборку непременно следует завершить наказанием воров. Не обязательно истинных. Просто кого-то нужно побить. Иначе меня начнут “опускать”. А “опущенному” и в магазин спокойно не выйти…
Хочешь не хочешь — кати к бабушке. Тем, кто пытается жить вне законов улицы, хуже всего. Им прохода не дают. Такие вот нравы. Они конечно же оставили след в формирующихся умах. Всю последующую жизнь во взгляде молодцов будет читаться жесткая печать: “Сделано в Шостке”.
Но что удивительно, вырвавшись в Москву, все шосткинское землячество держалось дружной компанией. Бывшие заклятые враги из соперничающих банд обнимались как братья. Туалеты измарали дурацкими надписями: “Шостка — сила”. Врагами для них теперь стало все московское окружение. Я спросил: будет ли продолжаться дружба дома? “Не-е-е…” — хором оскалились граждане Шостки. Надеюсь, с тех пор они поумнели. О том, что подобрели, даже не заикаюсь…
9
Вернемся к нашим делам. Обучение принесло свои плоды, и производство зашевелилось. Спустя две недели после бунта нам удалось достичь сносных темпов работы. Мне здорово помогли некоторые самородки, такие как Александр Камаев из Донецка. Умный и обаятельный мужик (очень похож на Шевчука из ДДТ). Парень работал как заведенный, быстро и качественно. Его помощник жаловался, что Саша и во сне орет про работу. К сожалению, Александр имел пристрастие к стакану. Позже, Гаузер выжил Сашу со стройки за дерзкие высказывания.
Между тем ляйевцы возвели уже двенадцатый этаж. Фронт внутренних работ расширился, и к работе подключилось множество фирм, подрядившихся начинить домину трубопроводами, вентиляцией, подвесными потолками, полами, дверьми, сантехникой… Всем тем, что превращает пустые стены в жилье. Зачастили фуры со стройматериалами. Иногда по три на день. Начались погрузо-разгрузочные авралы, в гонке и сутолоке которых про безопасность труда мало кто вспоминал. И что должно было случиться, случилось…
По приказу Гаузера я сформировал команду из восьмерых рабочих и откомандировал их в распоряжение фирмы “OTIS”. Шеф “продал” откомандированных для использования при разгрузке транспорта. Фуры доставили из Европы огромные пачки стальных дверей к пассажирским лифтам. В каждой пачке — по пять двухметровых дверей. Требовалось снять их с машины башенным краном, поставить на землю, распаковать и поднять каждую дверь на нужный этаж.
Случилось несчастье. Раскрепляемая на площадке пачка вдруг веером стала рассыпаться. Четыре двери нашли себе опору, а пятая, как книга на полке, стала валиться на людей. Зрелые мужи, мгновенно врубившись, воробьями вспорхнули врассыпную. А самый зеленый, восемнадцатилетний, кинулся ловить падающие тонны. Его и прихлопнуло…
Но в этом мире неудачи живут вперемешку с удачами. Полотно двери, на счастье, оказалось в раскрытом положении, и парень, поскользнувшись, головой и плечами проскочил в дверной проем. Кроме того, падающая дверь одним из верхних углов попала на брошенную пустую металлическую бочку, которая, смявшись, не дала зубам смерти сомкнуться до конца. Лишь дверной порог догнал пацана — раздробил кости таза, сломал бедро, порвал мочевой пузырь. Хвала тем неряхам, что поленились прибрать за собой пустую тару! Благодаря разгильдяйству человека не разрубило пополам…
Топот ног, крики… О случившемся я узнал, остановив бегущих рабочих. Впервые видел испуг в глазах твердокаменного шефа.
“Скорую помощь” ждали полчаса. Парнишка был бледен, но в сознании. Чтобы он не замерз, ребята накидали на него свои фуфайки. Глядя на гору лохмотьев, я уговаривал парня терпеть и не бояться. Сам же думал: ему конец. Подошли австрийцы, качали головами и цокали языками.
Но мальчишка выжил и через год вновь приехал в Москву вкалывать. Гаузер не бросил мальца в беде. Заплатил среднюю зарплату за время в больнице и дал денег на лекарства. Прогресс! Обычно все наши болели за свой счет.
Я ожидал комиссии, расследования, санкций за нарушение техники безопасности. Тишина. Составленный мною акт о происшествии остался не востребован. Кому мы нужны?!
Жизнь работника на стройке была бесценной. То есть ничего не стоила (речь не идет о немцах или швейцарцах). При найме на работу всех новеньких предупреждали, что охрана труда — личное дело каждого. Инструктаж и обучение правилам безопасной работы сводились к грубым советам: “Не лезь, куда не просят. Никто твои похороны оплачивать не собирается”. Вспоминая восемь месяцев, проведенных мною на стройке, я благодарю провидение, не допустившее смертельных травм среди доверенных мне сотрудников. При той экономии на жизни и здоровье людей несчастья казались неизбежными. Судите сами: на большой высоте работали иногда по два десятка человек, а страховочный пояс монтажника имелся всего один. В каске щеголял только начальник. Полгода рядовым сотрудникам голову прикрыть было нечем, пока упавший сверху камень чуть не прибил случайного парня.
Всегда опасной считалась работа с краном. Вспоминаю нервное напряжение, с каким поднимали мы тротуарную плитку на крышу здания. Башенный кран тащил на пятидесятиметровую высоту груженые поддоны над самыми головами снующих рабочих, над столовой и бытовкой. Гнилая древесина поддонов трещала и часто надламывалась, грозя превратить бетонные стопки в кассетные авиабомбы. Предупредить прохожих я мог лишь отчаянной трелью милицейского свистка и улюлюканьем расставленных сигнальщиков. Оградить опасную зону не имел права, никто не позволил бы приостановить работу других подразделений. Даже рации на кране не было. Охрана близкого Белого дома запретила радиообмен. С крановщиком держали связь на языке там-тамов, стуча железом по мачте крана.
От таких порядков я делал круглые глаза, но скоро привык. Так работали все.
Сутки напролет кран регулярно поднимал на верхние этажи пятитонную бадью со щебнем либо жидким бетоном. Сколько раз попавший в замок бадьи камешек не позволял плотно закрыться ее створкам. Тогда с небес стаей летела каменная шрапнель, насквозь пробивая защитный деревянный настил. Но, слава богу, не головы. Зато в уцелевших мозгах работников надолго поселилась стойкая привычка: проходя под стеной любого здания, таращиться с опаской в небо…
Лично мне приходилось брать в расчет и опасности иного рода. На выходе из ворот меня несколько раз останавливали двое парней и настойчиво набивались на работу. Гладкие, здоровые, с нагло-развязными манерами, они не понравились сразу. А когда сообщили о своем шосткинском происхождении, интерес к ним увял окончательно. Что “Шостка — сила”, я уже знал. Хотелось разбавить ее разумом…
Но сила оказалась напористой. Как-то утром слышу галдеж и крики в раздевалке. Захожу и встречаю мордастую двойню, “качающую права” среди наших рабочих. Оказывается, дебоширов трудоустроил у себя наш новый подрядчик — фирма “Manesmann”. Молодцы недолго изображали приятные манеры среди аккуратных немецких и польских загривков; скоро заскучали, потянуло к землякам. Вломились в нашу раздевалку, заняли чужие шкафчики и объявили, что будут здесь жить… На мое предложение удалиться самый краснощекий из отпетой парочки по фамилии Лебедев объявил, что “видел меня в гробу”. Пришлось вызвать охрану, которая явно робела перед распалившимся кретином. Охранники ходили за ним и уговаривали затихнуть. От такой нежности Лебедев впал в раж и прыгал у меня под носом, размахивая кулаками и осыпая угрозами. Наконец назначил время и место, куда я, как мужчина, должен был прийти за своей смертью. Подошедший на шум Гаузер наорал на охранников, и тем пришлось кое-как вывести буянов за ворота. Хулиганов рассчитали в тот же день.
Я все же сходил за смертью, но она к назначенному часу не явилась. Тем не менее с недельку на службу я топал, упрятав в рукаве кусок арматуры…
10
Однако муки наши не пропали даром. Работа наладилась. Гаузер даже позволил себе расслабиться. Решил на две недели съездить в Норвегию. Воистину, какие появились возможности. Какой прогресс! Мог ли я раньше мечтать (сидя в “эсэсэсэре”), что мой знакомый запросто сможет слетать в Норвегию, покататься на лыжах? А он собрался и полетел… Вот только я с чем был, с тем и остался, тихо радуясь, что теперь мы с бригадой одни. Наконец-то можно было организовать работу по-своему. Австрийцы не оставили меня без призора, и я гордился, что главным моим опекуном стал бауляйтер Функель (не подумайте, что я иронизирую).
Функель — один из немногих наших австрийцев, вызывавший мою искреннюю симпатию. Было ему под шестьдесят, он носил пышные усы и говорил на ужасном диалекте, в котором угадывались лишь отдельные немецкие слова. В стильной шляпе с широкими полями и в брюках в обтяжку он выглядел как спортсмен. Отличался приветливым нравом, часто шутил, но в голосе ощущалась твердость характера. Поговаривали, что вагончик, служивший ему офисом, бандиты прострелили навылет. Пугали, наверное. Функель лишь побухтел в свои густые усы, оставаясь в добром расположении духа…
Бауляйтер командовал всем строительным бизнесом фирмы в Москве. То есть всем “аэмэровским” сущим, включая Гаузера. Последнему он, наверное, обещал присмотреть за хозяйством, что подразумевало внимание и к моей скромной персоне. Сильно озабоченный делами управления высших сфер, Функель совершенно не понимал, что творится “внизу”. Его энергичная попытка заняться мною вплотную озадачила и рассмешила.
В первое утро нашей свободы Функель призвал меня к себе и стал неистово дергать. Дергать в буквальном смысле. Не тратя времени на сложные объяснения, хватал за локоть и энергично тащил, показывая — что и где мне нужно делать. Не успевал решить я первую задачку, как меня волокли в другой конец. Так продолжалось полдня, до обеда. Я было перепугался, что этот идиотизм — надолго. Но, слава богу, бауляйтер вскоре отстал. Приходил, поглядывал — потом вообще исчез. Думаю, понял бессмысленность такой плотной опеки. Или просто устал.
Но взамен стала являться иная фигура. Фигура имела фамилию Шахермайер. Почему-то по имени его никто не называл. В бригаде Шахермайеру навесили кличку “шахрай”, что на украинский переводится как “жулик” (во времена ига такое звание носили татарские сборщики налогов). Этот молодой человек со среднетехническим образованием выполнял у Гаузера функции бухгалтера и делопроизводителя. Внешность — карикатурная. Очки, надменно задранный кверху носик — ну, вылитый мультяшный Братец Кролик. Высокомерие из него так и перло. Когда Кролик изъявлял намерение что-либо вещать, им можно было залюбоваться. Прямой как палка, он стоял боком к собеседнику, сложа белы ручки за спиной. В глаза не глядел, лишь медленно покачивался, переваливаясь с носков на пятки высоких сапог. Почти фюрер. Только ладошкой не делал…
Отношения наши не заладились. До уровня Гаузера Кролик явно не дотягивал, но неизменно держал со мною тон надменного диктатора. В конце концов мое самолюбие не выдержало и, показав юнцу язык, я стал его игнорировать…
Итак, на моем мрачном небосклоне пробился кратковременный лучик света. Я мог работать как хотел. Людей не гнал, лишь попросил не подводить меня. Парни оказались на высоте. После первой недели отпуска стало ясно, что мы можем прекрасно работать самостоятельно. А после второй я вообще загордился и тянул нос кверху, не меньше Кролика. Дела делались спокойно и продуманно, с производительностью выше гаузеровской. Но все хорошее быстро проходит…
Наш строгий отец и судья приехал посвежевший, загорелый и веселенький. Несколько раз изобразил даже что-то похожее на улыбку. Он придирчиво осмотрел все, что мы сделали, и не сказал ничего. Зная про принципиальное отсутствие в лексиконе австрийца хвалебных слов, смело можно было пить шампанское. Теперь я убедился — работать с людьми умею. И не важно, что далее все пошло по-старому. Ко мне пришла уверенность.
11
Вернулся Гаузер не один, а с русской женой. Челюсть у меня отвисла, когда пришлось присутствовать при их общении. Он почти не говорил на русском, супруга не знала немецкого. Обоих выручал ломаный английский. При этом у них имелась трехлетняя дочь и второй ребенок на подходе. Как можно делать детей на английском? Ха-ха… Впрочем, это их проблемы.
Шеф ухватился за бразды правления с удвоенной энергией и стал править как лихой кучер. С ходу велел набрать двенадцать штукатуров и шпаклевщиков. Улица умножила амровский вавилон молдаванами, гагаузами и “хохлами”. С молдаванами в наши ряды проникли лжешпаклевщики. Но новеньких ждал экзамен по профессии. Увидев халтуру, “хер” скривился:
— За такую работу не я им, а они мне платить должны.
И самозванцев удалили, с позором.
Не забыл Гаузер и про меня, позволив выписать мне помощника Володю, приятеля из Львова. Теперь было кому поплакаться в жилетку.
Еще одним нововведением стало учреждение должности заведующего складом. Ранее склад был на мне. Но однажды утром Гаузер, развалясь на стуле, принялся изучать процесс утреннего развода. Зрелище не для слабонервных. Полсотни человек толкались и галдели в длинной очереди, желая быстрее получить лучшие стремянки, фонари, кабеля, электроинструменты, ножи… Я в это время выполнял функции робота-раздатчика, обязанного мгновенно найти и достать нужные предметы, сделать запись в книге учета и определить, куда кого направлять. Видя, что я весь в мыле, Гаузер тут же приказал передать склад Пете по кличке Пожарник.
Петро происходил из Сумской области благословенной Украины. Там он служил в пожарной команде, отчего и приобрел кличку. Внешность у него была простецкой до умиления. Смахивал он на почтальона Печкина из Простоквашино. Даже весной носил шапку-ушанку, старый тулуп и валенки, засунутые в галоши. Физиономия его тоже напоминала валенок отсутствием на ней какого бы то ни было выражения. До склада Петро числился механиком — вторым номером при старшем механике поляке Анджее. Служил честно. Сачковать не позволял большой немецкий корабельный дизель-генератор. Суровая машина была абсолютно здорова и, игнорируя манипуляции своих опекунов, самозабвенно трудилась, периодически требуя лишь горючего. Машина гнала ток на моторы башенных кранов (российские электрические стандарты немецким кранам не подходили). Все обязанности польско-украинского экипажа сводились к подливанию машинного масла в картер “немца” и личного посменного бдения. Служба шла ровно и гладко, что отражалось на внешности Петра. Он округлился и разгладил все свои неровности. Лишь усы выделялись на гладком румяном фейсе. Усы-антенны. Они топорщились как у фокстерьера и имели ценнейшее свойство — могли предупреждать о приближении разгневанного Гаузера. Петро хвалился, что ощущает усами токи в атмосфере и слышит голоса. Австриец с его шумными манерами фиксировался за километр. Усы всегда направляли валенки точно на орущего начальника.
Пожарная часть воспитала смелого бойца. Трусливый человек, узрев лютующего Гаузера, дал бы стрекача. А Петя, как бабочка, летел на огонь. Он ничего не делал. Бесшумно пробирался на место очередного ристалища и просто стоял как швейцар при дверях и лишь переводил пустой взгляд с разбушевавшегося Гаузера на его жертву и обратно. Стоял и молчал. Иногда позволял себе одобрительно хмыкнуть, морально поддерживая начальника, а иной раз неодобрительно — не одобряя неначальника. Похоже, душе австрийца в ее конфронтационном одиночестве такой одобрительный автомат пришелся кстати, и Гаузер все чаще бросал на Петра поощрительный взгляд. Наверное, у них получалась взаимная энергоподпитка, отчего Петя рос и надувался, как каратист перед боем. Щечки румянились, глазки блестели…
С новым заведующим склад преобразился и стал похож на комнату в заводском общежитии. Появились раскладушки, варились борщи, запахло чесноком. Приходили гости, чесали языки, чем-то менялись, тащили куда-то всякое барахло.
Я поражался способностям этого человека находить теплые места. Еще недавно карьера Петра висела на волоске. Заглушили за ненадобностью кормилец-дизель, сокращенный механик Анджей вернулся в свой Краков, а Пожарник остался и даже размножился. Подав шефу идею о необходимости охраны склада, пристроил к себе еще и сына Вадима. Два бугая за доллары так страшно храпели, что ночью за склад можно было не волноваться.
Гаузер насмехался:
— Александр, ты бегаешь по стройке целый день, а Питер с сыном спит на твои же деньги. Ха-ха-ха-ха.
Веселый дядя…
Вскоре мой шеф показал, что и он знает, где деньги лежат. Вызвал Крамаренко и меня, выделил каждому по листу бумаги и распорядился:
— Вечером загружаем фуру на Санкт-Петербург. Составляем список погружаемых материалов. Ты пиши список для ГАИ, а ты — для охраны.
Приказ означал, что мне оказано большое доверие — поручено помочь Гаузеру в краже стройматериалов для его дачи под Питером. Дослужился!
В накладной для ГАИ переписали все загруженное, до копеечки. Любая проверка на дороге констатировала бы абсолютную гармонию описи с перевозимым грузом. Для охраны же описали лишь четверть вывозимого — только то, что Гаузер действительно оплатил. Через охрану эта опись-четвертинка возвращалась в бухгалтерию, а правдивый ее вариант существовал только до момента доставки груза к месту назначения.
Операцию начали, когда иностранцы отбыли смаковать вечернее пиво. Я пообещал добровольцам доплату, и на погрузку собралась внушительная толпа желающих приобщиться к грабежу. Гаузер вручил мне деньги для шофера, а сам уехал почивать. В назначенное время прибыл транспорт. Под моим воровским командованием рабочие принялись забивать чрево кузова мешками с сыпучими материалами, листами гипсокартона, металлическим профилем, ведрами с краской и прочим. Через два часа заполнили машину под завязку тента и подготовили все к отправке.
Но, как назло, дежурил порядочный охранник. Сопоставив количество загруженного с предоставленной ему накладной, страж разволновался. Заметался; стал приставать ко мне; порывался куда-то звонить. На лице отразилась неуверенность: поднимешь шум — Гаузер вытурит; промолчишь — тоже риск… Чтобы сбить служаку с пути праведного, я обругал его:
— Ты что, не знаешь на кого работаешь?!
Мой окрик вернул сторожей на землю грешную, и фура беспрепятственно вывезла украденное за ворота.
Утром сторожа все же настучали начальству, и я наблюдал, как Функель шипел и фыркал на Гаузера сквозь свои генеральские усы. Он наседал на моего любимого начальника, а тот, как невинная девушка, лишь вяло уворачивался от назойливых приставаний. Судя по тому, что меня не тронули, а фуры еще не единожды снаряжались в Питер, дело спустили на тормозах. Но мне больше скользких дел Гаузер не доверял. Видимо, посчитал виновником инцидента. Не оправдал я высочайшего доверия. Не догадался, мол, ублажить охрану за свой счет…
Баба с воза — кобыле легче! И без меня ворья хватало. Крали деньги из карманов, одежду в раздевалках, инструменты у своих же коллег. Но случались дела и посерьезнее.
12
У фирмы “Manesmann” обчистили склад. За информацию о ворах немцы сулили награду в две тысячи долларов. Однако Рассея не Германия — здесь “закладывать” тяжкий грех. Фирме пришлось оставить сребреники себе. Впрочем, как эта контора умеет благодарить, познал я на личном опыте.
В одно из майских воскресений в одиночестве гулял я по шестому этажу, отыскивая на свежих стенах дефекты — наши недоделки. Почти отдыхал. Начальства не было, трудились только мои люди. Редкая тишина, в здании…
Думая о своем, мысленно отметил звук топающих над головой ног. Остановился. В сознании промелькнуло тревожное подозрение: “На седьмом этаже никого не должно быть. Весь этаж занят под склад и офис “Manesmann”. В выходной все двери должны быть закрыты и опечатаны”.
Я ринулся к вентиляционной шахте — единственной не заделанной межэтажной дыре — и прямо в ней, в проеме, увидел силуэт головы смотрящего на меня человека. Голова отпрянула назад, и вверху кто-то затопал. Побежало целое стадо. Поняв, что видел силуэт вора, я мигом взлетел к дверям на седьмом этаже. Все заперто, печати на месте… Что за черт?! Погнал на пятый — в офис к австрийцам. Застал заместителя бауляйтера Шмидта и еще двоих, одевавшихся, чтобы уходить домой. Уразумев из моего сообщения, что чистят не их склад, австрияки с шуточками в адрес манесмановцев, подталкивая друг друга в спины, загоготали вниз по лестнице. Проводив их взглядом и поминая сразу всех австрийских матерей, я снова поскакал наверх и наткнулся на сына Пожарника. И мы галопом побежали спасать чужое добро.
Вадим внезапно остановился и замер, к чему-то напряженно прислушиваясь.
— Лифт!
— Какой лифт?! — завопил я, разгоряченный. — Лифт еще не запущен.
Но ясно слышалось мягкое урчание электромотора.
— Вот это номер…
Догнали мы кабину лифта на девятом этаже. Распахнутая настежь дверь, сияющие зеркала, на которых муха еще не сидела. Зашли в кабину с опаской, как в западню, не веря своим глазам. Нажали кнопку “семь” и бесшумно провалились вниз. Без взлома и стрельбы оказались на богатейшем складе. Огляделись. Чуть в сторонке аккуратно составлены чемоданы с дорогим инструментом, готовые к выносу. Тысяч на сорок не рублей.
Не повезло ворам. Такая затея сорвалась. Несомненно, крали славяне (есть основание думать — шосткинские) и наверняка спевшись с охраной.
Но каковы австрийцы! Не ожидал я от них столь демонстративной благодарности за спасенное нами добро. Мне даже руку никто не пожал. Их командир, кругленький седеющий очкарик, встречая меня, отводил в сторону свои оловянные глазки…
Такие мелочи жизни накапливались в сознании и постепенно меняли отношение к нашим боссам и патронам. В Москву, к австрийцам, я ехал с твердым намерением учиться уму-разуму. Но ни того, ни другого в избытке не обнаружилось. Организация производства оказалась похуже, чем на иных советских предприятиях. Постоянно чего-то не хватало: то изоляционных материалов, то нужного гипсокартона, то необходимых профилей… Вынужден констатировать и факт поставки из Европы откровенного брака — гипсокартона, волнистого, как море, клея, не желавшего ничего приклеивать, и прочего в этом же роде. Заурядным событием стали скрытые простои, когда из-за отсутствия материалов останавливалась работа, и бригада в полном составе бросалась на уборку мусора. В таких случаях Гаузер кричал мне:
— Putzung! Putzung Aleksandr (Чистка! Уборка, Александр).
Работяги перевели незнакомое им слово как “штопка” и попали в яблочко. Действительно, этим бесконечным “путцунгом” мы штопали чье-то разгильдяйство.
Можно высказать еще много нареканий — на плохое взаимодействие с подрядчиками; на экономию, доведенную до абсурда… Но достаточно. Возникает резонный вопрос: а почему ж так хорошо, если все так плохо? Почему здание растет как на дрожжах? Почему, несмотря ни на что, качество строительства — удовлетворительное?
Для меня ответ очевиден. Два фактора определяют успешность западной строительной индустрии: повышенная интенсивность труда и разумные проверенные технологии. Вот чему нужно учиться у Европы. Сравнительно высокая зарплата позволяет держать людей в узде и выжимать из них максимум. Им есть что терять. А великолепные технологии обеспечивают производительность и качество труда.
Восхищала продуманность и функциональность инструментов и оборудования. Ничего не делалось из подручных материалов. Под любой монтаж имелась масса крепежа: обжимов, зажимов — и все к месту и по назначению. Требуется сделать отверстие в бетонной стене — никаких кувалд и зубил. Алмазный бур высверлит аккуратное отверстие установленного диаметра. Нужно подтесать лист гипсокартона — не хватайся за кухонный нож, возьми специальный скребок. Для любой деятельности — специализированный исчерпывающий набор инструментов и приспособлений. Ничего не нужно искать и мараковать — только работай… Инструменты дороги. Но если в твоих руках “Makita”, “Hilti” или “Bosch”, будешь грызть бетон любой твердости. И не только делать в нем дыры.
Однажды, при заливке бетона, выдавило опалубку, и на фасадной стене выступил “живот” в тринадцать сантиметров — площадью до тридцати квадратов. Караул! Я думал, что придется крушить армированную стену. Но за неделю два перфоратора с насадками стесали пузо и разровняли фасад. С таким инструментом мы давно коммунизм бы отбухали…
13
Приехал архитектор Брамбергер — автор проекта строящегося здания. Моложавый дядечка приятной наружности, спокойный и вежливый, чем выгодно отличался от остальной австрийской братвы. Я несколько раз натыкался на него, в одиночестве изучавшего материализованное творение своей мысли. Гаузер рассказывал, что это известный и признанный специалист. Впрочем, и у корифея в чертежах мы нашли с десяток ляпсусов, типа открывающихся друг в друга дверей. Но, наверное, в таком большом проекте мелкие просчеты неизбежны. Большинство ошибок мы сами исправили. Но парочку архитектонических огрехов увековечили в стали и бетоне.
Пригрело солнышко, загнездились птички… На подготовленный нами фронт работ стали слетаться во множестве новые исполнители, и все — нерусские. Две польские фирмы подписались облицевать цоколь здания гранитом, смонтировать трубопроводы и сантехнику. Боснийские мусульмане ловко шагали на раскладных стремянках, монтируя подвесные потолки. Боснийские сербы клали керамическую плитку. Столяры из Германии вставляли двери, строгали парадную лестницу и прочие деревяшки. Швейцарская фирма устанавливала строительные леса по периметру здания.
Швейцарцы сразу привлекли к себе всеобщее внимание. Даже на общем неслабом фоне они выделялись четкой и энергичной работой. Громадная система стальных лесов собиралась у них всего шестью монтажниками. Бригадой руководили два друга: богатырского вида спокойный швейцарец и изящный, легкий на подъем серб Боки (полное имя — Божидар). Работали они бегом, в буквальном смысле слова. Носились по лесам, как циркачи под куполом, на сорокаметровой высоте с охапкой труб под мышкой. Причем никаких криков и суеты. Выглядело даже весело. Интересные ребята. С Боки мы сошлись ближе, и он рассказал немножко про себя. Родился в Швейцарии в семье эмигрантов из Югославии. Судя по его плохому немецкому, они так и остались славянами. Тем не менее в Швейцарии Боки вполне вписался в германоязычное сообщество и не чувствовал себя чужим (видимо, там не Америка, где признается лишь второе поколение пришельцев). Боки производил впечатление гармоничного, довольного жизнью человека. Все было при нем: хорошая работа, занятия спортом, альпинизмом, путешествия по миру (даже в Москву они с другом приехали на машине). Что еще требуется для счастья? Это в нашем представлении постоянно нужно куда-то ломиться, расти, чтобы, сияя самолюбованием, плевать потом на ближних с высоты своего положения. И я сдуру спросил: не хочет ли Боки учиться? Не лазить же всю жизнь обезьяной по лесам. В его глазах я прочел лишь спокойное удивление: “Зачем?”.
Не сразу понял его реакцию. Слишком разная у нас мотивация. Для него все видится просто: тянет в науку — учись, хочешь просто жить — работай. Работать строителем в Швейцарии означает иметь свое комфортное жилье, достаток, спокойствие. Это у нас работа строителя — это линялая фуфайка, грязь, презрение окружающих и жалкая, скрюченная профессиональными болячками старость…
Но вернемся к нашим баранам. Не забыла Австрия-матушка и своих сынов блудных, прислав в подмогу Гаузеру двоих прорабов: Оскара — специалиста по облицовочной плитке и “хера” Штерната (по кличке Змий) — прораба без портфеля.
Змию было за сорок. Черноволосый, высокий, худой, с короткими торчащими усиками. Энергичный, он быстро перемещался, постоянно находясь в состоянии лихорадочного возбуждения. Малосимпатичная фигура, своим напряженным сверлящим взглядом вызывавшая антипатию. По его поведению можно было предположить: он заранее знал, что все вокруг сволочи, и ожидал от окружающих только гадостей (впрочем, ожидания его не обманули). Появившись на стройке, долго ничем не занимался, все изучал, вынюхивал, высматривал, записывал. Фыркал носом — все его раздражало. Например, допрашивал меня: каким образом получилось, что у славян такие разные по звучанию имена, как Саша и Александр, это одно и то же имя?.. Чем я мог его утешить? Ну… так, давным-давно, чья-то мама захотела…
Когда же он принялся за дело, стало совершенно непонятно, какие цели преследует его бурная деятельность. Помогает Гаузеру? Подменяет Гаузера? Мешает Гаузеру? Все это он умудрялся делать одновременно.
Оскар являл собою полную противоположность Змию. Невысокий, белокурый и добродушный малый. Мы скоро нашли с ним общий язык, и на любую его просьбу я отвечал:
— Для тебя, дорогой, — всегда, все и везде.
Особенно успешно приручил Оскара наш пожарный Петро, регулярно угощая того огненной водой тещиного разлива. Оскар был в восторге от пойла и не переставал восхищаться талантливостью наших женщин, способных в домашних условиях заварить “такой чудесный бренди”.
Петя млел от похвал и делился секретами технологии самогоноварения. Но видя, что дегустационный зал превращается в стационар, запаниковал:
— От гад, присосався — як теля до мамки.
Угощаться ежедневно вошло у Оскара в привычку. Впрочем, педровская теща не дремала и оперативно пополняла запасы летучей жидкости.
Со временем Оскар так сроднился с украинскими самодельными продуктами, что запросто закусывал “первак” салом с “цибулиной”, заедая супом, налитым в перевернутую крышку от чайника. Однажды он даже сознался, что его родная бабушка — славянка. Судя по краснеющему носу, то была чистая правда. Еще немного и покойная бабуся наверняка конкретизировалась бы в идентификации до “щирой хохлушки”.
Однако, несмотря на лирические отступления, дело свое Оскар знал добре, и бригада сербов, которой он руководил, работала прекрасно.
А вот “заместитель” Шмидт был темен и загадочен. Он имел жуткую привычку пугать людей своим внезапным появлением. Нежданно возникал, молча, привидением проплывал по коридорам, одаривая встречных леденящим взглядом, и пропадал неизвестно куда. Что удивительно, все его явления совершенно не имели никаких последствий — плохих или хороших. Похоже, он обслуживал не наш мир. Единственным человеком, зафиксировавшим физический эффект от присутствия Шмидта, был Петро. Однажды он рискнул завязать меркантильное знакомство с “заместителем”, а потом божился, что от мрачного взгляда “нечистой силы” спиртовая сила из сумского первака бесследно выдохлась. Чем Шмидт занимался, осталось для меня тайной. Указаний от него почти не получал. Бывало, обращался я к нему с производственными вопросами, но только расстраивался. Ничего вразумительного в ответ не слышал. То ли замбауляйтера витал на недосягаемых для меня высотах, то ли являл собою обыкновенный нуль. Хорошо прикинутый нуль.
14
С прилетом новой стаи начальничков Гаузер заметно сдал. Внешне — такой же орел, при той же должности, он все чаще запирался на обед в вагончике и в одиночестве до помутнения наливался крепким пивом. Переживал за свою карьеру Я жалел дядьку — основной груз ответственности тащил он. Но не только у нас “стряпают одни — едят другие”.
Змий же, наоборот, светился энергией. Покончив с разведкой, приступил к боевым действиям. Именно так можно характеризовать его кипучую деятельность. Почти бегом таскал он меня по этажам, засыпая вопросами и приказами. Задергал рабочих до конвульсий. Петю Пожарника за бардак на складе обещал покусать. Все бы ничего, только результатом боев стали лишь возросшие суматоха и неразбериха. Я с удивлением находил в австрийских методах управления большое сходство с худшими большевистскими приемчиками. Вместо вдумчивой взвешенной планомерной политики преобладало волюнтаристское стремление ускорить, надавить, подогнать. К тому еще и склонность Змия к истерии, которая достала даже меня, холоднокровного.
Инцидент, о котором проболтаюсь, случился в мрачных подземельях. Мне требовалось срочно расчистить гараж от хранящихся там рулонов с гидроизоляцией и минеральной ватой. Послал туда людей, но они вернулись, ничего не сделав. Объяснили: в подвалах полная темень — Змий свет вырубил. Пришлось бежать вниз, искать австрийца. Тот возился с оборудованием в соседней с гаражом кухне. Был явно не в духе. Ночью воры подчистили склад керамической плитки.
Я пояснил ему, что люди в темноте ломают ноги, и просил включить ток. Реакции не последовало. Добрых полчаса мучились мы с ребятами, пытаясь на ощупь перетаскивать рулоны. Когда стала очевидна бессмысленность наших стараний, я повторно настоятельно попросил их сиятельство включить нам свет.
И тут Змия взорвало. Сверкая черными глазищами и размахивая длинными волосатыми руками, он стал на меня орать: мол, все здесь воры, негодяи и всем давно пора в тюрьму. От негодования у меня словно лопнуло что-то внутри. Перемахнув через прилавок, подскочил к обидчику вплотную и, глядя прямо в глаза, ткнул указательным пальцем ему в нос:
— Ты… не будешь на меня орать… Ты… больше не будешь на меня орать.
В ответ Змий поднял свой кулак. Созревший для любой развязки, я зашипел ему прямо в лицо, но уже на русском:
— Ну! Давай! Начни!.. Упакую тебя в духовку…
Какой он молодец, что сообразил опустить лапки.
Такие страсти… Рабочий, наблюдавший эту сцену, сказал, что таким озверевшим предстал я его очам впервые.
Кстати, отношения между Гаузером и Змием также не выглядели слишком теплыми. Похоже, испортились они давно. Хотя на людях недруги позволяли себе лишь кривиться и хмыкать на противника, чувствовалось, что рано или поздно кто-то кого-то обязательно сожрет. И Гаузер, кажется, сознавал, кто — кого. Вследствие переживаний он иногда так наполнялся пивком, что перемещался в мир неэвклидовой геометрии. То есть, наблюдая прямую, передвигался по кривой. Так начальник мог и заспиртоваться. Хорошо, что через месяц повод для снятия стресса у Гаузера пропал. Штернат, наделав волн, подался в Прагу. На мое удивленное: “Че так?” — он с гордостью пояснил:
— Я — как пожарник. Посылают туда, где горит.
Да-а-а, хорош пожарничек…
Хоть я и не относился к огнеборцам, но в апреле также смог на время покинуть наш вавилон. Осчастливили меня двухнедельным отпуском за мой же счет.
15
С неохотой возвращался я на стройку. Тоскливо было вновь надевать опостылевшее ярмо…
Подменявший меня Саша Крамаренко успел навести свои порядки. Форменный диверсант-подрывник! Дополнительно напринимал в бригаду шестнадцать человек — своих и чьих-то еще родственников и земляков. Набрал не тех, без кого нельзя обойтись, а хорошо попросивших. Столь сбродной команды у нас еще не бывало. Появилось несколько баламутов, в дальнейшем сильно влиявших на формирование рабочих стандартов в бригаде. Но я и не думал “вякать”. Есть начальство, у него имеются глаза и уши, а посему оно ведает, что творит.
Прибавилось и иностранцев. Для монтажа стеклянных куполов здания прибыли интеллигентные, вежливые словенцы. Их руководитель был в шоке от австрийского приема, жаловался на грубость, на отсутствие бытовок, складских помещений. Я старался помогать славянам, по возможности смягчая недобрую атмосферу.
Еще один новичок — немецкая фирма “Б.А.Н.К.”, которая устанавливала сложнейшее электронное оборудование в комнатах-сейфах и в холле. Эти-то были молодцы. Заправлял всем веселый толстяк, носивший огромную черную широкополую шляпу. Одевался весельчак всегда с иголочки и, несмотря на внушительные размеры тела, летал словно ветер, легко и быстро. Не было случая, чтобы жизнерадостный эпикуреец, шурша мимо, не поздоровался и не кинул бы пару добрых шуток. Помощником у немца служил монгол, бывший переводчик из МНР, сбежавший в Германию. Коллектив “Б.А.Н.К.” представлял собой небольшой “интернационал”. Всего шесть человек. Все классные специалисты, работавшие больше головой, а потому спокойно и тихо.
Однажды я наблюдал, как они, грамотно используя имеющуюся технику, заволокли внутрь здания два полуторатонных контейнера. Небольшой “тельфер” (размером с электроточило) на четырех дюбелях прикрепили к бетонному потолку и с его помощью нежно втащили огромный неудобный груз в оконный проем, установили его на гидравлическую тележку и доставили к нужному месту. Практически всю работу исполнил один человек.
Насколько разительно такая работа отличалась от амровских методов перетаскивания грузов. Помню, тот же толстяк, буквально на том же месте, нанял нас занести с улицы парадную бронированную дверь. Не имея ничего, кроме рабочих рук, я созвал почти всю нашу банду. Изобразив гигантскую многоножку, толпа бугаев с воплями и гиканьем поволокла тяжеленную дверь внутрь. Согбенные спины, красные от напряжения лица, вздутые жилы… Древний Египет эпохи фараонов!
Гаузер, любитель попинать ногами чей-нибудь брак, презрительно вопросил у меня:
— И это специалисты?
Будто я ему их продал. На Украине говорят: “Що хтив, то й маеш”. Подмывало спросить:
— Ты искал специалистов?
— Ты платишь как специалистам?
— Ты обеспечил всем необходимым и обращаешься с ними как со специалистами?
От грубых и несправедливых шпынаний во мне набралось столько протеста и злости, что однажды я не выдержал.
16
Случилась история уже в июне. Мне с рабочими предстояло разобрать двенадцать этажей строительных лесов и складировать их во внутреннем дворике банка. Самая простая технология — выставить на каждом этаже друг над другом по одному человеку и по живой вертикальной цепочке спускать вниз демонтированные элементы, передавая их из рук в руки. Так и решили действовать. Но мешал дощатый настил в верхней части лесов, который следовало предварительно разобрать и вынести по горизонтали в боковое окно. На беду мимо в компании с бригадиром словенцев проходил Гаузер. Узрел наших муравьев с досками в окне. Решил, что мы не сносим элементы лесов вниз, а нерационально перетаскиваем их по горизонтали. Побагровел как свекла и заверещал:
— Что за страна! Что за люди! Здесь живут одни идиоты.
Тут уж взбесился я. Изнутри самопроизвольно вырвалось звериное рычание. Понимал, что нужно ему объяснить, но, обозвав, в лицо, шефа придурком, резко повернулся и пошел вниз. Изумленно перепуганные глаза отскочившего в сторону словенца лучше слов иллюстрировали, как выглядел инцидент со стороны. Я спускался по лестнице и обдумывал: идти домой сразу или сдать дела как положено? Понятно, мне в этой фирме больше не работать…
Посыльный отыскал меня где-то в подвале. Гаузер звал к себе.
— Что ж, пошли…
Когда я зашел в прорабскую, шеф прохаживался по комнате. После длинной паузы австриец неожиданно затеял разговор на постороннюю тему. Стало понятно — не только он мне нужен, но и без меня ему уже не обойтись. Даже возникло теплое чувство: достали неприятности мужика, вот он и сорвался.
А неприятности полезли еще зимней закваски. Вдруг стали массово отделяться от стен и отваливаться плиты гипсокартона, наклеенные по приказу шефа в лютые морозы. А ведь он знал, что клеить в холода нельзя. Клей, не успев схватиться, быстро замерз, а весной оттаял и перестал держать. Встревоженный Гаузер ходил по зданию, обстукивая костяшками пальцев панели. Почти везде откликом было характерное хлопанье отвалившейся плиты. Пробовал клеить монтажной пеной — безрезультатно. Пришлось все переделывать. Но то были цветочки…
Самый сокрушительный удар по престижу шефа пришелся сверху. Потекла плоская крыша. Она должна держать воду как подводная лодка. Но не желала. И виноват конечно же “генерал Мороз”. Битумная изоляция, разогретая в зимние холода, не пристала к промерзшему сырому бетону. Свою лепту внесла и халтурная сварка листов изоляции. И непонятно было, кого винить — сатаниста ли с “афганцем”, работавших на крыше, снег ли, забившийся под гидроизоляцию, или мороз, не позволивший проверить качество работ. Одно совершенно ясно: зимой гидроизоляцию не кладут.
Короче, вода потекла, да с такой силой, что пришлось подставлять пустые бочки. Так хлестать она не должна была, даже при полном отсутствии битумной защиты. Ляйевский монолитный железобетон оказался не совсем монолитом. Сквозь трещины он легко пропускал забортную воду.
Разразился скандал. Функель чуть за грудки Гаузера не хватал. Ходил, забрызганный, между бочками, обхватив руками голову, шипел на всех и вся любимым немецким ругательством: “шайзе” (дерьмо). Некоторые австрийцы оценивали ситуацию радикальнее. Кричали: “Катастрофа” и как-то подленько ухмылялись. Ремонт усложнялся тем, что гидроизоляцию уже покрыли толстым слоем пенопласта, тридцатью сантиметрами гравия и тротуарными плитами. Нужно было все это вскрыть, найти течь, исправить брак и, залив крышу водой, проверить ее на герметичность.
Конечно, все исправили. Все, кроме репутации Гаузера. Она подмокла вместе с крышей.
17
Тут еще Змий из Праги вернулся, и командиров стало двое. Подчиненных также поделили: Крамаренко пошел к Гаузеру; меня отдали Штернату. Пробовали разделить и рабочих, но не вышло. Мы постоянно дергали их друг у друга. Ей же богу, австрийцы вели себя так, будто работали первый год и не могли предвидеть, что из этих перетасовок получится. Получилась ревность, грызня и сумятица. Наши шефы подглядывали за ходом работ у соперника, смаковали допущенные ошибки, скалили зло зубы. Эта вражда называлась здоровой конкуренцией.
Змий ощущал себя на коне. Торжествуя, жестами изображал мне свой карьерный триумф: “Гаузер — вниз, Штернат — вверх”. От такой простоты, выраженной на языке доисторических гоменид, коробило. Надо сказать, мой непосредственный начальник иногда удивлял не на шутку. Так для него, человека с высшим образованием, ошеломительным открытием прозвучала оглашенная мною географическая новость: до 1918 года город Львов входил в состав Австрийской империи. Я еще могу понять, когда москвичи ищут Дубровник на карте Подмосковья или путают Бишкек с Ашхабадом. Но ведь речь шла об истории змиевой родимой родины.
Может, я зря удивляюсь? Все идет к тому, что лет через пятнадцать наши дети достигнут таких же высот эрудиции и кругозора. К тому все идет. Некоторые уже добились “европейского стандарта”.
Из вышеизложенного понятно, что мои отношения с новым шефом не были теплыми. Я исполнял все его поручения, но не поддерживал в наскоках на Гаузера. Первый шеф вызывал во мне гораздо больше симпатии. Хотя бы цельностью натуры.
А новый рвал и метал. Все пыжился доказать, что он здесь главный, на ком земля держится. Иногда затеянные им мероприятия были просто опасны.
В огромном центральном холле высотой двадцать метров пришла пора демонтировать строительные леса. Ерунда — работа, если бы Змию не захотелось сделать ее за один вечер. Не знаю, откуда блажь такая (пари заключил или премия горела), но я сам слышал, как он доказывал Шмидту, что это сделать возможно.
Пригласил в помощь швейцарцев, понагнал наших “рабов”, где-то нанял за доллар в час толпу настоящих африканцев и даже сам полез наверх отрывать от настила доски. На работу накинулись как одержимые. Темп задали явно неприемлемый. Рабочий не успевал передать вниз по цепочке одну доску, как тут же получал по макушке следующей. А дерево было тяжеленное, все в занозах. В глаза и в рот летел стряхиваемый с настила мусор. Страховка отсутствовала. Я весь напрягся в ожидании, что кто-то загудит вниз. Наконец-то спешка дала о себе знать. Качок швейцарец повредил руку, отшвырнул монтировку и, покрывая кого-то отборным матом, сошел со сцены. Мне пришлось карабкаться вверх ему на замену. Через пять минут моя куртка потемнела от пота. Я не боюсь высоты — в аэроклубе прыгал с парашютом. Однако, корячась на единственной доске, признаться, покрывался испариной не только от физической нагрузки.
К десяти вечера ватными руками разобрали последние конструкции и обнаружили, что были на волосок от неприятностей. При сооружении лесов кто-то забыл вставить цапфу, соединяющую нижние и верхние стойки-трубы. Соскочи одна стойка с другой, толпа демонтажников оказалась бы на каменном полу. Но пронесло.
Штернат выставил всем участникам гонки пиво. На мой вопрос: “Куда мы так гнали?” — он ответил:
— А ты не верил, что успеем.
Куда Змий не успевал, осталось невыясненным. Таким суетливым подростком запомнился мне сей зрелый муж.
18
Основные работы заканчивались, и я чаще стал бывать на верхних этажах, выходил иногда на крышу. Какая благодать — погреться на солнышке, ощутить ветерок, поглазеть вокруг.
Оказывается, я, черт побери, в Москве! Рядом Белый дом. Внизу, по набережной, шумит поток машин, широким полотном плавно изгибается загнанная в каменные борта река. Напротив Дома правительства закладывает виражи хулиганистый зеленый кораблик с непонятным флажком на мачте. Издали едва можно прочесть надпись на борту: то ли “Аврал”, то ли “Аврора”. Слишком далеко, и не различить, имеется ли у “Аврала” орудие. Ужо пригодилось бы…
С крыши можно делать даже ихтиологические открытия: в Москве-реке водится рыба огромных размеров. И не одна. Целое стадо кормилось отходами из канализационной трубы ткацкой фабрики. Мясистые рыбины смотрелись как десятикилограммовые. Когда я показал немцам кувыркающийся в нечистотах косяк, они зацокали языками и опечалились. Стали вспоминать свой воспетый в легендах Рейн, в котором ничего, кроме мыльной пены, давно не плавает. Я ощутил прилив генетической гордости за наших. Стал доказывать, что способность ихтиофауны к выживанию определяется не качеством речной воды, а физической закалкой организма. Наш зачуханный карасик и в фекалиях выгребает!
Любуясь панорамой Москвы, я ощущал себя на вершине крепостной башни, окруженной миром, с которым почти не соприкасался. Иногда этот мир брал штурмом нашу крепость. Омоновцы, с автоматами наперевес, облавой врывались в здание и пытались поймать незарегистрированных “хохлов”. Удавалось им это редко — на стройке было где спрятаться. Своих я “ховал” в прорабской. Закрывались изнутри и затихали, вслушиваясь в топот милицейских ботинок. Страдали от ментов больше иностранцы. У них также рабочие визы отсутствовали. Но “западенцы” не прятались в норах, а гордо сдавались в плен. Предпочитали откупаться. Наши также платили, но чуть позже и поменьше — на базарах, в метро, на улице. Интересно подсчитать суммарный доход, оседавший в милицейских карманах.
Пришлось мне столкнуться и с миром московских чиновников. Однажды вечером я позвонил на снабжавшую нас энергией электростанцию и договорился с начальником смены, чтобы на час обесточили ведущую к нам электролинию. За это время электрики переключат питание здания с временной ветки на новую, постоянную…
Согласно уговору ровно через час вновь звоню на электростанцию и сообщаю о своей готовности принять от них электроток. И получаю отказ в грубой форме. Заступивший на вахту новый начальник смены назидательным тоном взялся просвещать меня относительно сложной процедуры подписей и согласований, которую обязан пройти просящий о включении электричества потребитель. Получалось, согласно его циркулярам, что мне предстояла целая неделя беготни по кабинетам. Я понял, что попался. Дозвонился домой к самому главному начальнику станции и стал рассказывать про невозможность жизни без тока — у нас есть агрегаты, которые умрут без электричества за два часа… В ответ — глухой железобетон. Только ссылки на правила и инструкции… Когда я, неприлично поздним звонком, поднял с постели спящего бауляйтера, тот долго не мог понять, почему какая-то электростанция печется об электробезопасности на его предприятии.
Мы решили эту проблему к первым петухам, когда Функель вышел на министерский уровень. Теперь я знал, что есть чиновничий капкан.
Причиняли неприятности и мы москвичам, разгоняя тишину грохотом отбойных молотков и механизмов.
Случались и драматичные инциденты. Наше предприятие отделялось от реки широкой автострадой, под которой проектом предписывалось проложить ливневую канализацию. Для этого требовалось перекрыть движение, взломать асфальт и рыть глубокую траншею-котлован. Чтобы не останавливать поток транспорта, котлован копали по частям, единовременно оккупируя лишь треть ширины полотна дороги. Создавали островок на проезжей части, огражденный бетонными блоками и сетчатым забором, внутри острова копали котлован, укладывали часть канализационной трубы, потом все засыпали и приводили в первоначальный вид. Действия повторяли, двигая островок дальше, — в сторону реки. Конечно, зону работ, как елку, украсили дорожными знаками и световой сигнализацией. Днем предписания знаков водителями исполнялись. А ночью летящие сломя голову крутые тачки вдруг натыкались посреди дороги на мигающий огнями забор… Не все вовремя отворачивали. Две машины, разметав блоки, оказались на дне четырехметровой ямы. Обошлось без смертей. Кто платил за разбитые авто, не знаю. Чаще за собственную дурь платит ее владелец.
Но не всегда. Однажды Гаузер, увидев меня, закричал:
— Александр, беги на улицу! Там русский дурак все нам развалит. Не отходи от него ни на шаг.
Не скажу, что мне понравилось определение национальной идентификации дурака. Особенно потому, что прозвучало оно из уст австрийского шефа. Но то, что я увидел, действительно не мог учинить ни один немец. Нанятый в каком-то СМУ экскаваторщик должен был выкопать под стенами почти готового здания аккуратную яму. До моего вмешательства он — не пьяный, не обкуренный — уже успел, управляя ржавым колесным чудовищем, повалить телефонный столб, снести два люка подземных коммуникаций, порвать трубу водопровода и завалить металлический забор. Приехав без уведомления, не представившись, не уточнив задание, гегемон самостоятельно приступил к истязанию земли там, где ему взбрело в голову. Вид у этого созидателя — остервенело-растерзанный, будто он весь мир готов был закопать. Вся его одежда — грязная рваная синяя майка. Сальные волосы торчали клочками, наколки — от ногтей до шеи. Чья еще земля могла создать такого отвратительного урода? Жаль, но подобных отморозков у нас очень немало, во всех областях и на разных уровнях. Их изобилие, возможно, и есть наша главная беда. Народ зовет таких субъектов дураками. И правят придурки не только землеройной техникой. Сидим мы в мармеладе потому, что не успеваем разгребать навороченное “экскаваторщиками”.
Примерно в то же время москвичи “выбирали сердцем”. Огромные плакаты с избранником, по пьяни заблудшим в березах, украшали всю Москву. Идя утром на работу, нечаянно услышал часть тихой, мирной беседы троих мужчин, выгуливавших своих собак:
— Слыхали? Леха собрался голосовать за Зюганова! Давай ему дверь подпалим…
Это вам пример нашей простоты, иллюстрация к предыдущему абзацу.
19
В начале июня мы уже красили стены, стелили ковролин, завозили мебель. Все этажи, относящиеся к банку, сдавались упакованными по высшему разряду. Чтобы избежать кражи дорогой начинки, Гаузер отобрал ключи от бесчисленных дверей и взамен выдал мне один универсальный ключ. Выдал торжественно, с угрозами-предупреждениями. Моя невозмутимая реакция повергла его в сомнение: осознаю ли я ценность железки, зажатой в руке? Рубаху на себе я не рвал, не бухался в ноги с заверениями, и шеф отошел с беспокойным лицом: не побежит ли хитрый “хохол” с суперключом к мексиканской границе? Смятение Гаузера было вызвано тем, что таких универсальных ключей с компьютерной разработкой индивидуальной конфигурации на белом свете имелось всего два. Они способны были открывать любую дверь в банке. Утеря ключа автоматически вела к замене всех замков в здании и убыткам в более чем сто тысяч долларов.
Доверие высокого начальства меня совсем не радовало. Чтобы утром открыть этажи и запереть их в конце дня, приходилось вставать с московскими трамвайщиками и уползать из здания последним. Зато я стал популярен неимоверно. Весь день только и слышал:
— Александр! Где ты, дорогой?
Всем срочно необходимо было чего-то открыть. Даже Функель охотился за мной, как папарацци за звездой. Но и я напрыгался по лестницам. Когда, отмучившись, добрался на родной вокзал, жена меня, тощего и поджарого, не признала и хотела оставить в поезде.
Не только суперключ стал причиной интенсивного сжигания моих жировых запасов. С приходом горячего лета вновь начались проблемы с гипсокартоном. Приклеенный к бетону в морозные дни, летом он интенсивно терял влагу и лопался. Рабочий день я начинал с поиска новых трещин, образовавшихся за ночь. Мы погрязли в сплошном ремонте. Трещины змеились быстрее, чем рабочие успевали их заделывать. А срок сдачи здания приемной комиссии неумолимо приближался.
В подтверждение грядущего финиша пришло распоряжение о формировании женской уборочной команды. Как на конкурс красоты, собрались красотки из многих регионов Евразии — из Туркмении, Татарстана, Гагаузии и, конечно, россиянки с украинками. Вначале девичьим командиром назначили улыбчивого Оскара. Но тот скоро уехал в свою Вену, оставив бабье царство на меня. Нельзя сказать, что я был не рад новому приходу — сумрачное мужичье изрядно надоело. До этого в фирме служила секретарем-переводчиком лишь одна девица. Москвичка так отчаянно дымила, пила водку и материлась, что я не очень воспринимал ее особой слабого пола. А тут — яркие наряды, загорелые плечи, звонкие голоса… Правда, дамочки требовали забот побольше, обращения потоньше. Хлопот у меня определенно прибавилось.
Многие девушки попали к нам с московских базаров, где прошли суровую школу боевой подготовки. За место под солнцем они умели бороться словом и делом. Пара пожилых учительниц из Камрата (Гагаузия) попытались воспитывать молодежь, но нарвались на языкастых молодух из Донбасса. Борьба поколений вылилась в такой галдеж, какой еще не звучал в свежевыкрашенных нами стенах. Язык убеждения и аргументации сменился интенсивной жестикуляцией. После демонстрации кукишей наступила реальная угроза применения “длинных ногтей”. Известно, что “хуже бабы зверя нет”. По пламенным взорам я понял: огонь нужно срочно гасить. Огнетушителем четко сработала громкая команда:
— Бабы, цыц!
Вопли, визги и проклятия задавила тишина… Конфликт погас мгновенно, даже без остаточного шипения. Не думаю, что на женщин нагнал страху какой-то незнакомый им “цыц”. Они панически боялись лишь немедленного увольнения.
Никто не хотел снова на улицу. Уборщицам платили по два доллара в час. Прослышав про “мужские” заработки, каждое утро меня осаждали девицы, жаждущие попасть в наш коллектив. При желании я мог запросто стать многоженцем. Бедные бабы. Достается в нашем государстве им гораздо крепче, чем мужчинам. Наслушался я рассказов матерей-одиночек, ежедневно воюющих с нуждой, или жен, убежавших от мужей-пропойц. Были здесь и хозяйственные наседки, взвалившие на себя обязанности кормильцев, и даже энергичные бабушки, желающие поддержать своих великовозрастных несостоятельных внуков. Чтобы заработать, подписывались они на разные авантюры. По наивности связывались с преступниками и, обворованные, еле уносили ноги. Многих обобрали квартирные аферисты. Не жизнь, а война! За редким исключением я имел дело с прекрасными, умными, работящими женщинами. Только две, совсем юные, но уже морщинистые от излишеств, морочили голову. Жаль было всех. Некоторые молодые мамаши засыпали от усталости прямо на рабочем месте. Рычал я, конечно, — работу необходимо было делать.
Поневоле приходилось принимать участие в их личной жизни, ограждать от буйных кобелей. Особо “озабоченным” слыл кучерявый бригадир боснийских мусульман — хитро сделанный, гнилой субъект, носивший имя Хари.
А так, с нашими женщинами я почти не имел проблем. Они на порядок добросовестней мужчин. Но за месяц здание вылизали, и мне предстояло сократить девичью бригаду с тридцати шести до восьми человек. Вот тут страсти разгорелись по-настоящему. Женщины до истерик не хотели возвращаться туда, откуда пришли. Пустили в ход наговоры, уговоры, предложения и ненавистные мне слезы. Кошмар! Знали бы они, каких мучений доставлял мне этот неестественный отбор. Я ощущал себя убийцей…
Решил оставить новеньких, не успевших еще ничего заработать, и насмерть обидел многих.
20
Строительство приближалось к финалу. На заборе уже повесили рекламный щит, призывавший арендовать офисы в нашем здании. Я имел счастье лицезреть клюнувших на рекламу богачей. Судя по шикарным тачкам и толпам охраны, к нам наведывался самый “крутой крутяк”.
Как изменились “начальники жизни”! Раньше это была замученная кабинетными страхами номенклатура с серыми одутловатыми лицами, рыхлыми телами в мешковатой одежде. Теперь — невесть откуда взявшиеся навитаминизированные качки, излучающие самоуверенность и неуемную спесь. Окруженные свитой, они шествовали через скопление снующих рабочих, как нож сквозь прозрачное ничто. Не увернешься — сдуют словно сигаретный пепел. Такое демонстративное высокомерие не столько возмущало, сколько удивляло. Непонятно, от чего людей так распирало.
Наведывались и владельцы банка — обмывали коньяком готовые помещения. Благо исполнить самый желанный ритуал — расстелить газетку, нарезать колбаску, присесть и выпить — уже было где. Новенькая кожаная мебель, вокруг — чистота и блеск. Тузы с интересом обследовали свои владения. Особенно восторгались помещениями подземных банковских хранилищ. Сорокасантиметровые бронированные ворота. Стены из специального бетона, замешенного на стальных шарах, в котором обломится любой бур. Коридор, закольцованный вокруг сейфа, для обходов “секьюрити”. Специальный лифт для доставки ценностей. Не банк, а линия Мажино.
Появилась обслуга здания. Охрана угнездилась возле мониторов телеобзора, прогревая мясистыми задами удобные мягкие кресла. Директор будущего ресторана, изящная француженка, обцокивала каблучками нижние этажи.
Задолбала меня приемная комиссия. Но о процессе приемки рассказывать тоскливо, тем более что комиссарами были дотошные и въедливые отставные кагэбэшники. Бесконечные осмотры, споры и работы по устранению замечаний. Гаузер поставил мне условие: “Сдаешь дом — едешь в отпуск”. Лучшего стимула-погонялы для меня не придумать. Несмотря на плодившиеся подобно мухам претензии приемщиков, мы с недоделками разделались.
И наступил великий День победы. Акт “капитуляции” приемной комиссии подписан!
Гонка для меня оборвалась. Все дела я передал Крамаренко и, непривычно досужий, околачивался по двору, любуясь мягким, синим небом. По привычке многие приставали ко мне с производственными вопросами, но получали отворот:
— Я в отпуску.
Подрулил Крамаренко и предупредил, чтобы в час дня я подошел к вагончику — шеф желает выставить мне чарку и попрощаться.
В назначенное время обожаемый мною начальник действительно появился и стал ходить кругами. Подошел, потоптался; отошел к рабочим. Наконец, присел рядом… Долго молчал… Я брякнул что-то о скорой осени… Гаузер “чмыхнул” недовольно и побрел себе восвояси. Недоумевая, я смотрел ему вслед. А потом вдруг осенило: это ж козни Крамаренко. Наверняка направил меня к Гаузеру, а шефу наврал о мнимом моем намерении “выставить отпускные”. Такие штучки в его стиле. Бедняжка ревниво переживал за свою карьеру.
— Нэ хвылюйтэся, Шура! Я вам нэ суперник.
Уже тогда почти созрело решение — послать все к чертовой матери.
Хотя давно известно, что эта матерь всегда недалече.
21
Целый месяц провел в блаженстве: отъедался, ловил рыбу, ходил по грибы. И все время раздумывал, как действовать дальше? Мне рассказывали, что Гаузер, несмотря на противоречивую натуру, никогда не бросал тесно связанных с ним сотрудников. И действительно, он через Крамаренко передал мне вызов из отпуска. Но я отказался приехать, сославшись на семейные обстоятельства. Хотя понимал, что в материальном плане меня впереди ждут немалые трудности. На заработанные в “АМР” доллары я погасил свои долги и приобрел лишь кое-какую одежду, магнитолу, фотоаппарат-мыльницу, пылесос… Еще осталось на пять месяцев сносного существования. И все. Потом пришла знакомая нищета, вынудившая меня вновь искать заработка.
Но к Гаузеру я больше не поехал. Со стороны такой поступок выглядел глупостью. Ведь я прошел самый тяжелый период адаптации, прижился у австрийцев, познал профессию, имел неплохой стабильный доход. Несколько моих знакомых продолжают трудиться в фирме, а один даже приобрел в Москве квартиру. Но все мы разные. Кому — плевок нипочем, а кому и ругань смертельна.
Скажете: слабак! Как вам угодно. Со стороны виднее. Но я не мог больше себя переламывать. Хотя удалось огородиться от прямых грубостей и разнузданного хамства, их суммарная критическая масса и общая атмосфера на фирме делала невыносимой саму мысль о возврате в это “кубло”. Особенно, после отпуска. Не думаю, что причина в сверхчувствительности моей натуры или в особых нравах австрийской стройбратии. Корни неприязни сидят глубже.
Чтобы стало понятнее, расскажу историю про одного немца. Звали мы его папа Карло. Он и вправду был похож на знакомый по детским книжкам образ отца-создателя Пиноккио-Буратино. Высокий, худощавый, с засученными рукавами рубашки, в неизменном кожаном фартуке. По профессии — столяр. Выписали Карлу из Западной Германии для производства деревянных работ внутри здания.
Вначале, как человек сдержанный, благообразный, к тому же почти сказочный герой, он вызвал симпатию. Я неоднократно помогал немцу рабочими, одалживал инструменты. Однажды выдал ему большой промышленный пылесос для уборки стружки. Вернул он агрегат, доверху забитым опилками.
Спрашиваю:
— Почему не почистил?
Отвечает после длинной паузы:
— Думаю, это сделаешь ты…
Такой, ничем не спровоцированной примитивной наглости от зрелого мужа никак не ожидал! Не о том речь, что чуть позже я его проучил, и он наверняка пожалел о своем предложении. А о том, как сильно, буквально за живое, задело меня это простодушное хамло. Неудивительно, если подобное выдал бы сопляк, освоивший лишь две формы человеческого общения — когда он “наскакивает” либо когда на него “наезжают”. Но в мои глаза смотрело полувековое седеющее создание, холодно наблюдавшее, как я прореагирую на его выходку. Очевидно, он изначально считал меня, практически ему незнакомого, существом низшим, обязанным по природе своей чистить ботинки. С такой откровенной клиникой я еще не сталкивался. У рядового столяра, как у ефрейтора, “европуп” рос прямо на лбу! Что это?! Инфекция, биологическая аномалия или состояние души? Есть смысл исследовать, чтобы не заразиться. Ведь уже и в родных пределах находятся “европейцы”, с энтузиазмом подпевающие подобным настроениям, вещающие о нашей безнадежной вековой отсталости, дремучести, пьянстве и лени.
Что имеем — все наше! Славное и скверное. Но последнее дело поднимать на флагштоке свое нижнее белье и позволять пришельцам выставлять нам оценки по поведению. Тем более, соглашаться с пренебрежительным отношением к себе. Утратившего достоинство сажают на цепь.
Несомненно, в “эсэнговских” условиях задранный кверху нос — всего лишь бессильная поза. За душой мы ничего уже не имеем. Протестующего просто уволят. На освободившееся место мгновенно набежит новая голытьба. И будут “жопу целовать” за два доллара в час. Гордость в паре с нищетой не ходит. Растрынькав защитную державную силу и пустив по ветру созданное отцами, мы обречены заглядывать в глазки.
Но с меня забугорных учителей достаточно. Попробую прожить без них.
Одна лишь мысль не дает покоя. Осталась ли у нас хоть теоретическая надежда подняться с колен?
Колени — еще не все. Еще с локтей нужно приподняться!..
Недавно я гулял в Брюховичском лесу на окраине Львова. Смотрю, на деревьях наклеены указатели: “Курган Европы”. Я заинтересовался и полез вверх по указанному стрелкой направлению. Скоро дошел до пояснительной записки, приклеенной к серебристому стволу бука. Отпечатанное на принтере объявление торжественно разъясняло, что в ознаменование воссоединения и освобождения Европы (естественно — от москалей) на вершине главного европейского водораздела возводится сей памятник. Я стал сканировать глазами округу, ожидая узреть массивную пирамиду или что-либо подобное. Напрасно… Оказалось, я уже топтался точно на насыпанном “кургане” и частично раздавил его своими кроссовками. Малявка даже не пискнул. Весь “колосс” содержал объем семи лопат лесного суглинка…
А кто же создатель-зодчий этого монумента? Всего скорее жулик, который кучкой земли “отчитался” за выделенные европейскими спонсорами солидные подачки. Либо экзальтированный псих, одержимый модной идеей соединиться в экстазе с Западом. И такими курганами мы пытаемся застолбить себе место в европейском сообществе?
Мы все хотим быть европейцами. Точнее, жить так же сыто, чисто и красиво. Желают этого даже те, кто ненавидит Запад. Но пора понять: Европа для нас не на Западе. И она не приз за подхалимаж. Ее нужно создавать здесь. У себя в доме, в собственной стране, трудясь как папа Карло. А пока мы будем строить наше общее жилище методом, схожим с тем, каким ставит “курганы” обожравшийся малиной косолапый мишка, нас запустят в “европейский дом” лишь уборщиками и холуями.
Загнавшие сами себя в западню, бесцельно, в одиночку мы тычемся в поисках выхода. То есть у каждого в отдельности цель есть: подобраться поближе к кормушке… Такое поползновение провозглашают почти национальной идеей. Как поучают наши свирепые либералы: “Багатиеш ти — багатие Украина”. И гребет каждый под себя и в сторону. А наш общий корабль, потерявший ориентацию и ход, течением несет черт знает куда. До встречи с первыми камнями. И нет понимания, что “так жить нельзя”..
Стоп!.. Кажется, это я уже слышал. Неужели ходим по кругу?!..
Львов — Москва — Львов
1 Так! (нем.)
2 Всегда (нем.)