Стихи. Вступительная заметка Евгения Абдуллаева
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2011
Порвин Алексей Кириллович — поэт. Родился в 1982 г. в Ленинграде. Окончил филфак Санкт-Петербургского ун-та. Стихи публиковались в журналах “Воздух”, “Нева”, “Волга” и др. Автор книги стихов “ТЕМНОТА БЕЛА” (М., 2009). В журнале “Дружба народов” публикуется впервые. Живет в Санкт-Петербурге.
Каждому рецензенту знакомо царапающее чувство невыполненного обещания. У меня оно было связано с книгой стихов молодого питерца Алексея Порвина “Темнота бела”.
Обещания этого я никому не давал. Ни автору (мы незнакомы), ни журналу. Просто столкнулся год назад с этой книгой. Захотелось о ней написать — тем более что мало кто слышал тогда имя автора, звучавшее диссонансной рифмой к имени известного питерского поэта Алексея Пурина — думаю, я не первый замечаю это сходство при полном различии стилей.
Стихи чем-то завораживали. Особым голосом, наверное. Интонацией. Какой-то редкой неторопливостью. “Полк покидает наши места, / медлит у выхода под обстрел; / все как один глядят на нее — / падалицы полный подол. // Девочка в теплой дорожной пыли, / и до тебя дотянулся сад /оторопевшим, твердым плодом, /стукнувшимся в сырость земли…”.
Работа на полутонах, полузвуках. Читать со сцены такое невозможно. Невозможно и чужим, “актерским” голосом. Разве что шершавым тенорком Смоктуновского; впрочем, и он не смог бы (отменить всю систему Станиславского?). Актеры вообще ужасно читают.
Поиск “третьего пути” в современной лирике — синтеза классики и авангарда, силлаботоники и верлибра, русской поэзии и не-русской (прежде всего англоязычной). Рифма, ускользающая как солнечный зайчик. Косноязычие, постоянно сталкиваешься о “неправильные”, “не так поставленные слова” — при удивительной верности поэтическому словарю: с его небесами, лучами, лесами. Айги здесь, к счастью, был — и, к еще большему счастью, не задержался. Сдержанная просодия английского послеэлиотовского стиха, о(т)страняющая сверхсенситивность, повышенную свето- и звукочувствительность лирического “я” автора.
Это “я” непрерывно поглощает в себе все внешнее, растворяя в себе любое не-Я, сливаясь с ним: “Бьется, надеясь путы порвать — / но крепка сосудистой сетью жизнь: / видно, навечно ты угодил / в садок себя…”
Отсюда, из этого плодотворного солипсизма — “непроявленность” Города, его привычно-узнаваемых архитектоидов. Возможно, Порвин — самый непитерский из современных питерских поэтов.
Смущает иногда только некоторая повторяемость настроения, словаря, интонации. Что чревато превращением “узнаваемого” (до чего нельзя говорить об авторском “я”) в “приевшееся” (после чего об этом “я” уже не хочется говорить). Хотя, думаю, в случае Порвина — это пока этап безусловной узнаваемости. Главное — не угодить навечно “в садок себя” (впрочем, это я могу пожелать всем пишущим, включая и себя…).
Это маленькое предисловие — эхо несостоявшейся рецензии, не более. Не предуведомление для читателя. Не напутствие автору. Так, несколько слов о.
Евгений Абдуллаев
Лес, подуставший идти в белизну,
ты ли сумел согреться,
до синевы меж ветвей обмотав
беличьим бегом сосны?
В людях — обратное, и пережав
плотной одеждой тело,
не согреваются — стиснута кровь,
медлит до онеменья.
В людях еще: для согрева души
плоть не годится вовсе,
даже свободно надетая плоть,
даже когда удобно.
Чем обмотаю себя? На стволах —
беличий бег, стремящий
мягкую огненную высоту
выше, чем видеть можно.
Уточнение
Отбывающий строгие ночи
несвободу свою бережет:
от охраны такой — кто захочет
убежать под потухший свод?
Угасанием высижен кто-то
(он не бог, а тюремщик для нас?)
за полетом предзимнего года
наблюдает, слегка светясь.
Твердокожая искра пробита,
так выходит наружу — нутро:
не горение и не обида,
а щекочущее перо.
В скорлупе затаенная вспышка,
расправляющая голосок —
ты не птица, а певчая вышка,
охраняющая восток.
* * *
Краешек музыки солоноватый
от неуместного порошка
той тишины, что вовне — виноватой
стала для умного языка;
краешек музыки не пересохший —
жив от наполненных светом пор
той тишины, что внутри — нехорошей
кажется чувству с недавних пор.
Все наполнявшая хлебная полость,
не поглупей от конца всего —
ты от звучания не раскололась
на затвердевшие ничего;
знает язык, что прощен не звучащий,
а помогающий зазвучать
белым соленым кристаллам — и слаще
от понимания звука стать.
* * *
На пробной твоей изнанке
засевая жасминовый кислород,
заоконная зелень за ним наблюдает —
слезным ли в зрении расцветет?
На плотском твоем покрове
забывая стучащую в окна тень,
спохватившись, на сердце вечернее смотрит —
кровным нальется ли зрелый день?
Роднее всей слезной соли —
заходящее солнце и блеск стекла,
но они не следят за тобой, как за почвой,
и не рыхлят, как могла бы мгла,
они не следят, но знают:
белизна в твоем зрении — не вопрос,
и слеза породнилась со днем уходящим
прежде, чем он в небесах пророс.
* * *
Пришла пора для торжества
за городом, распавшимся на села,
вот — крыши спят невысоко
и удивляются неярким блеском —
а почему ты весел — ведь,
ступая на простор ночной, затихший,
ты победил лишь тем, что вновь
на звездном свете кажешься отчетлив?
Неведенье заснувших ферм
едва коснется этого парада:
где долетают до луны
запущенные в честь твою и виснут
шары непостоянных форм
(в них мало поднимающего газа) —
клочки разметанной копны
на ниточках соломинок случайных.
* * *
На лесной дороге — сумрак предписан
трудный, но подчинись,
если фразы добрых песен
снова перевелись.
Не увидишь ветер, он же — погладит
всякое существо,
потому вверху наладит
радость — быстрей всего.
Доказуемый качанием кроны
ветер не увильнет:
он — в парящие законы
знает прозрачный вход.
А в другое место — кто пожелает
душу свою вселять?
На пути — собака лает:
ну же, смелей, погладь.