Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2011
Евгений Абдуллаев
Полет в себя
Инга Кузнецова. Внутреннее зрение: Стихи. — М.: «Воймега», 2010.
В современную поэзию Инга Кузнецова упала прямо с неба.
Очень просто: плыла в воздухе, коснулась земли и выпустила первую книгу — “Сны-синицы” (2002).
Оранжевую (обложка) и удивительную (стихи):
Смотри, смотри: вот ангел речи
перевернулся на крыле.
Он так раним, он так доверчив!
Тихонько плачет в полумгле.
И поднимается навстречу
другой, плотней и тяжелей.
Он непрозрачней, он покрепче.
Смотри: над нами ангел речи
с блестящей тубою заплечной
и ангел нижний, ангел встречный
с щемящей книгою полей.
Мы крылья складываем в плечи.
Какая тяжесть на земле,
какая боль! Но ангел речи…
“Сны-синицы” были попыткой — почти по платоновскому “Федру” — передать праздник полета, воспоминания о небесных странствиях души до упаковки в тело. Книга была густо населена воздухоплавающими существами: ангелами, синицами, бабочками и даже одним вертолетчиком. В новой книге воздушной стихии меньше. Исчезли ангелы. Синица появляется лишь раз, и то — скрытой отсылкой к первой книге:
Лучше в небе журавль и синица в руке,
а записочки-сны в рюкзаке.
Чертежи-миражи… Не тужи — покажи,
расскажи о небесной тоске.
Появились и заграяли отсутствовавшие прежде вороны:
Город, воронами разворованный,
точно горбушку, упавшую в снег
тающий, дворников яркие робы на
рваном ветру возвращают весне.
Стаи кричат чернотою пронзительной.
Утром проснешься — в новом снегу
двор, будто фильм для медлительных
зрителей,
для замирающих на бегу.
Дважды в одно и то же небо уже не войти. Оно уже не то, воронье: “а небо вязко и землисто”. Полет во “Внутреннем зрении” происходит, но — внутри, в себе.
Книги ли переставляешь на полке
иль затыкаешь оконные щелки,
холода утреннего боясь, —
ты неотчетлива и безответна,
точно пилот, что пытается тщетно
с аэропортом выйти на связь.
Ощупью в чудище реактивном
ты пролетаешь над городом дивным,
ныне — безвидным. Там твоя тень
вяло почитывает Платона,
лампочки вкручивает в плафоны
и поливает растенья.
Зная наверное: рейс твой отложен, —
медленно смахивает с обложек
пыль, не рискуя попасть в переплет.
А облака между вами, как лица
в памяти, множатся, и все длится
твой полет.
Внутренний полет, полет, переместившийся из платоновских сфер в гераклитово текучее, но теплое, пыльное, “надышанное” бытие.
Внутри — ключевое слово, явочный пароль книги:
И если ты скажешь: опомнись, вернись,
собери —
иль ты позабыла о ветках, растущих внутри?
(Терпение)
Внутри меня мох и смолистая древесина.
Земная кора
готова к любым превращеньям, но мы
замечаем
обычно лишь то, что поблизости —
кромку двора
и мертвые вещи, что тайно живут за плечами.
(Внутреннее зрение)
Снова Бергман внутри черно-белый.
(Лето, как твой Диоген…)
Воздушная стихия “Снов-синиц” сменяется подземной, глубоководной:
Плеер, тебя превращающий
в глубоководную рыбу,
вспышки под веками.
Что: лепестки ли, чешуйки в вагоне метро?
Дети скрипичные, падающие в разрывы
памяти. Лица листаешь со скоростью кинопробных кадров. Вот оно, то, что искала:
рыжая девушка,
кажется, глухонемая.
Так же и ты
в хоре подсвеченном плаваешь, не понимая
ни нетерпения рядом стоящего
(“Девушка, может быть, мы познакомимся…” — губы беззвучно шевелятся),
ни ботичеллиевой
немоты.
(“Я еду в автобусе, защищаюсь от “Радио Шансон” плеером MP-3, скажем, с Бахом, и что-то набрасываю… Автобус идет в зимнее время два часа, в летнее полтора. Там же пробки. Поэтому времени, в общем, достаточно. Обычно так получается: когда автобус идет, возникает какой-то куст набросков, который потом долго дома доводится”,1 — так Инга Кузнецова однажды описала свой “метод” писания стихов. Хотя, конечно, не стоит особо верить тому, что рассказывают поэты о своей творческой “кухне”, и еще меньше — пытаться использовать это для истолкования их стихов…)
Поэт, как Алиса в Зазеркалье, заглядывает за тонкую амальгаму сознания, открывая и удивленно оглядываясь. Постепенно глаза привыкают к потемкам, ухо — к глубоководной тишине.
Голова — черный ящик. И, кажется,
не извлечь
тех, кого я любила. Все то, что когда-то
любила.
Повиликой внутри разрастается зябкая речь.
У нее дефицит хлорофилла.
Завораживающе подробный пейзаж внутреннего сознания в сочетании с раскованностью поэтического письма. Удивительный колеблющийся мир — но внутри “черного ящика”. Такой самописец сверхчувствителен, он фиксирует и вычерчивает малейшее колебание чувства, мысли, предощущения. Однако возникает и опасность поэтического солипсизма — что заставляет вспомнить стихи ранней Ахмадулиной, еще “дышащие”, но уже замыкающиеся в “отказе от непосредственной отзывчивости”, от “мира, где действуют общие для многих людей неизысканные коллизии и страсти” (Ирина Роднянская)2 .
Впрочем, движение к “внутреннему зрению” у Кузнецовой подобно маятнику — взгляд то погружается в “темноту и мерцание точки”, то движется обратно, в трехмерную явь, но уже более обостренным:
Прогулки наугад, как гулкое стекло,
как узнаванье незнакомых,
как стрекозы внезапное крыло
в трухе оконных насекомых.
(Прогулки наугад)
А там, где лирический накал начинает уже зашкаливать, там, где появляется Ты, — там уже исчезает само разделение на “внутреннее” и “внешнее”.
Ты говоришь:
“Эта пугающе-липкая мгла,
что ползет от торфяников, в горле и горечь,
и жженье
оставляя,
огромной, бесформенной тварью была:
вырывала прохожих слабеющие растенья
и глотала их.
Как я боялся тебя не найти!
И, стеклянный сосуд-оболочку тебе выдувая
из спасительных слов,
я бежал переулком, и ты
чудом встретилась мне.
Но стекло раскололось, едва я
обнял тебя”.
Если бы я…
Если б я только могла
удержать этот сон, этот миг, этот мир
от разрыва и пораженья,
но сама я фигурка в огне, и огонь и зола.
И ни зла ни добра нет уже при таком
приближеньи
к тебе.
Если бы ты…
Но уже никаких
“бы” не построить на узкой полоске у самого
края земли.
И пока это пламя не стихнет,
буду стоять, как трава,
до корней прогорая.
Это предел “внутреннего зрения”: стеклянная оболочка разбивается, сон удержать более невозможно. Что будет дальше, к какой стихии будет сделан следующий шаг? Продолжит ли поэт свой путь с наушниками в ушах, спасаясь от “русского шансона”, от царапающего, бормочущего, кричащего свое, мира? Или остановится, замрет перед ним, прогорая до корней?
1 Вечер Инги Кузнецовой в клубе Журнального зала (magazines.russ.ru/km/anons/club/020609/photo1.html)
2 Роднянская И. В чем победа? (о книге Беллы Ахмадулиной) // Арион, 2004, № 4. С. 44.