Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2011
На Тверском
от ворот поворот. На Тверском
ИТАР—ТАСС надрывался, мобильники глохли,
прыскал молнией Ростелеком.
Пожилых фонарей, не внимающих ору
из овечьих девических уст,
недостало согреть сорняковую флору,
и звезда не упала без чувств.
На Тверском? Чудный вид, Божий сад, уголовка,
безотцовщина в оба конца,
перегар, передоз, перманентная ломка —
наша смена, баран и овца.
В водостоках журчит, натекая на пятки,
жидкость жизни и запах ее —
сам ты, сам на бегу разбросал без оглядки
бесконтрольное семя свое.
На рассветной скамейке, под гам воробьиный,
никого — кроме тени своей —
не нащупывал рядом, и щечной щетины
не касался еще брадобрей.
А в кофейне у грека играли в орлянку,
чистил горло индейский петух,
Маяковский тянул триумфальную лямку,
Ходасевич проигрывал в пух.
Прямиком на скворчиные фиоритуры
в неформатно коротком плаще
весь апрель референтка из прокуратуры
шум сирени несла на плече.
За чугунной решеткой большого балкона,
где царили допрос и вещдок,
из какого такого давали флакона
абсолютной свободы глоток?
Пел в зажиточном Дойчланде хор безработных,
на себе разрывал воротник
Эйяфьятлайокудль непроизносимый,
бессловесный по жизни ледник.
Белобашенным пеплом застлало планету,
пополняя замолчанный счет
безответственно пропитых авиарейсов
и полученных сверху щедрот.
Польский борт из гранита смоленского высек
пламя факельной яркости, чтоб
неизвестный украл двадцать восемь сосисок
в тайниках ресторана “Стар Дог”.
У “Макдоналдса” ходит влюбленная пара,
Апокалипсис ходит не там,
но сквозит из подвалов снесенного бара
разводненного мозга фонтан.
А столица стоит, где тебя не стояло,
приобщая к вселенской туфте,
чтоб с наемным убийцей любезничать вяло,
на одном подымаясь лифте.
А скажи-ка еще: Эйяфьятлайокудль,
а заплачь на бегу ни о ком,
а зачем тебя фьордовой дымкой окутал
фосфорический свет на Тверском?
* * *
Угловая акация на концовке бульвара
расцвела с опозданьем, все равно сухопара,
до поры совершенно суха.
Было молодо-зелено, и пахуче, и густо,
весь бульвар закипающий — то ли речь златоуста,
то ли просто морская уха.
Угловая акация зеленеть не хотела
и в глубокой подагре стариковского тела
по весне продолжала скрипеть.
Костью в горле cтояла, ни полушки не стоя
меж граффити, которые из пластов мезозоя
притащила рыбацкая сеть.
Не останется в памяти бульвардье голозадых
эта нота, растущая на столетних досадах,
этот стон, этот старческий скрип,
хрящ гортани в скоплениях горной породы,
иероглиф Творца, сей костяк полоротый,
голос доисторических рыб.
Угловая акация, ветеранская кляча,
у причальной стены не исторгшая плача,
ни с того ни с сего расцвела.
Окровавленный выкидыш, эмбрион большелобый,
дым креста твоего, поглощенный трущобой,
долетел до родного угла.
* * *
табака не бывало в помине,
человек озирался на мусорный бак —
запах бунта стоял в магазине.
Кроме запаха не было там ничего,
потому как табличка “закрыто”
на ничтожные ценности мира сего
положила с прибором, — забыто.
Но из каторжных нор дымовая струя
и кромешная туча вставала —
перекрыла дорогу толпа, состоя
из теней Беломора-канала.
Досмолили свои самокрутки зэка,
совершая бессрочную ходку,
и, похожа на ветку, сухая рука
потрясала талоном на водку.
А дорога летела к ларьку, например,
мимо будущих транспортных пробок —
там толкался, допустим, Борис Мессерер
с Александром Сопровским бок о бок.
А конвойных овчарок заливистый лай
задохнулся. Теперь на Арбате
дым столбом и пойла хоть залейся — гуляй.
Отчего бы и не погуляти?
* * *
сквозит, и бумажному змею открыл перспективу зенит.
Достигли небес переростки среди устоявших дерев,
а ты на пустом перекрестке
останешься, окаменев.
Ходить тебе больше не надо куда-то, с поклажей и без,
и за соблюдением ряда следит на посту ДПС,
и не перестроиться джипу, летящему без тормозов, —
и влипшему в дерево випу
досталась утечка мозгов.
Нормальная точка обзора, и вроде соринки в глазу
застряло биенье курсора, который не выбьет слезу.
Лишь ветер раззяву достанет, хрусталиков не пощадя,
и башня до облака встанет
без плотника и без гвоздя.
Среду зафиксировал в оба — дрожит на ветру небоскреб.
Скорее всего, с небоскреба пыль времени ветер нагреб.
Сквозит. Относительно хмурый, вернешься в пустое жилье.
Скула твоя — сколок скульптуры.
Разодрано сердце твое.
* * *
Матери поют, папеньки мычат, пасынки молчат.
За каким кустом материнский дом,
за каким кустом?
Хлеба накрошу, выскочу на снег — ты куда, снегирь?
Снова за Можай? Иль за Израиль? За мою Сибирь?
А ступает там на мои снега
не моя нога.
А мороз трещит, а заря горит, а бездомный пес
на тебя глядит, за тобой бежит, совершает кросс.
Говорят о том, что барбос не слаб,
отпечатки лап.
Существует мощь белоствольных рощ, колокольных чащ.
А тоска как клещ, а закат зловещ, а певец пропащ.
Материнский дом — за каким кустом
материнский дом?
Ты куда, снегирь? Там глядит в бутыль и подсел на штырь,
и сломал костыль, и ушел в кусты русский богатырь.
А его оттель зазвала в постель
ель-фотомодель.
Песенки летят, лебеди летят, песенки летят,
дети солнца спят, золотых ребят не томит распад.
А его и нет, успокойся, брат,
говорят.
* * *
а Тарковскому было легко,
море, ставшее супом из мидий,
за парное сошло молоко.
Козье млеко похоже на птичье.
Белым облаком стала коза.
На приветственном спиче
захлебнулась гроза.
Птичье млеко похоже на козье.
Не о музе ли сказ?
Как косарь о покосе,
о козе — козопас.
О словесной полове
вижу тяжкие сны,
то есть жилы воловьи
мне на струны нужны.
Будьте, Фракия, Гиперборея,
нефтегазовые севера!
Щелкоперством болея,
не бросаю пера,
ибо сам буду брошен
в мировой океан,
на перуны не прошен
и на звезды не зван.
* * *
чтоб сплавить убожество и божество,
точней говоря — для стиха.
Сиди себе в башне, сегодня твоей,
оплачь человека в сезоне дождей,
слеза совершенно суха.
А черное море шумит на дому,
а черная молния в белом дыму —
как трещина на потолке.
А выскочишь к небу, что сажи черней,
останется там от кроссовки твоей
протектор на черном песке.
Похоже, уже никому не нужны,
на гребне прибоя лежат пацаны,
как выкидыши нереид.
Кто выпустил их без призору, одних?
Над жизнью твоей, исходящей от них,
русалочий хохот стоит.
Уборка территории
в корявости спины моей бесспорно виновата.
А тачка — просто чудище, и гнет ее жесток.
Уборка территории, тяжелый ты песок.
Сезонные работнички, бухие на заре,
сырую кучу вечности оставят во дворе.
Зачем, к примеру, сетовать на местную печать,
чего-нибудь за кем-нибудь имея подчищать?
Пернатые, объятые безоблачностью синей,
увлечены цветением сиреней и глициний.
Пока свежак орудует, упал в морской кювет
на лебедь белогрудую акациевый цвет.
А эта птица белая, а этот жадный зверь
в небесное отечество распахивает дверь.
Мослы мои проевшая зеленая тоска
намного отвратительней тяжелого песка.
Песок, однако, сыплется в течение полета
из алеманда старого. Нормальная работа.
Короче, встань до времени, возьмись за черенок,
свое воспомни тулово, упрись на сваи ног,
и ты ходил в бетонщиках, и ты из-за ворот
смотрел на пастернаковский рабочий огород.
На внутренние качества не будем упирать,
и кто-то будет, кажется, за нами убирать.