Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2011
Ильдар Абузяров. Курбан-роман. — М.: Центр книги ВГБИЛ им. М.И.Рудомино, 2009.
В 2009 году в ныне почившем издательстве “Вагриус” вышла одна из последних книг серии “Молодая литература
России” — сборник рассказов “Курбан-роман” Ильдара Абузярова. На книге уже даже нет названия издательства и тираж минимальный — к большому сожалению, потому что это, кажется, одна из лучших (если не лучшая) книг серии.
Проза Абузярова разительно отличается от прозы “тридцатилетних” — Садулаева, Прилепина, Сенчина. В ней отсутствуют общественная направленность, социальная острота и, тем более, военная тематика, но зато есть сюрреалистический уклон в общечеловеческие ценности. Если в ней и есть стилизация, то она гораздо менее выражена, отчего остается впечатление, что читаешь что-то по-настоящему необычное.
На презентации сборника в “Булгаковском доме” одна из выступавших (видимо, критик) заметила, что манера Абузярова начала ее непомерно раздражать с первых строк, потому что там бесконечно повторялись одни и те же слова, типа “игрушки”, “лягушки”, “погремушки”, и ничего не было понятно, но чем более она вчитывалась, тем более ее это увлекало. Вероятно, имелся в виду самый первый рассказ сборника, “Корильные песни”. Абузяров вообще чаще отдает приоритет мелодии, интонации письма и почти не нагружает его информацией, описаниями обстановки и людей. Здесь это чувствуется наиболее явственно, так что у читателя неминуемо возникнет вопрос, о ком вообще идет речь в рассказе. Какой-то таксист везет девушку на свадьбу? Об этомдогадываешься далеко не сразу — на первом месте стоит именно звукопись; Абузяров по-легкому “звенит” этими самыми погремушками-словами. В похожей манере написан и рассказ “Подстилка из соломинок”. Рассказ о любви. Автор, впрочем, всячески избегает остроты чувств и деталей, которые могли бы, что называется, пронзить читателя. Вместо этого просто порхает прозаическая ткань. Здесь и есть манера, идея. Ощущение любовного драматизма осталось во мне совершенно особенным образом — рассказ будто нырнул в меня точно на четверть глубины и вынырнул, остался только чуть печальный пузырек воздуха… сложно даже сказать, почему остается такое конкретное, явственное ощущение — легонькой грусти. Очень точно подобраны слова? Тебя не трогает по-настоящему, однако четкость впечатлений, которые оставляет “Подстилка из соломинок”, доказывает безусловную авторскую удачу.
Вообще говоря, “игрушечность” персонажей свойственна большинству рассказов и достигает своего апогея в “Сокровенных желаниях”. Перед нами и не люди в полном смысле слова — девочка Ляйне, Арве, писатель Оверьмне бесконечно обсуждают поездку в несуществующую Вышнюю Финляндию… которая, как выясняется, не существует и в рассказе — герои и сами начинают упрекать друг друга за фантазии, за вранье, за подаренный ластик, который не стирает… и все это растянуто на страницы и страницы, мастерски написано, однако за бесконечными повторениями и абсурдом рассказ доходит почти до бессмысленности. Он так и заканчивается — “игрой в упреки и ластики”; настоящий эпизод из песочницы, в которой играют не дети, а непонятные существа. Куклы.
Совсем иную форму “кукольность” принимает в рассказе “Баскетболисты”. Абузяров описывает умственно отсталых детей, инвалидов с физическими недостатками. Этот рассказ лишен “красивостей”, художественности. Внимание жестко заострено на самих физических недостатках персонажей и подробнейшем описании издевательств друг над другом в школе-интернате. Подчас это вызывает даже тошноту, однако за схематичностью рассказа она быстро пропадает: одному инвалиду двинули по башке так-то, другому — подстроили такую-то гадость (его же сверстники). У первого мать ходила на рынок, у другого — в магазин; потом они встречались и обсуждали неполноценность своих детей — что-то в таком духе, но родители не выказывают к детям никаких чувств. И Абузяров — тоже — не просто не испытывает сострадания к персонажам, но в полном смысле слова хватает героев за волосы и нещадно бьет головами об пол — подолгу стучит, подолгу, на всем протяжении текста, пока, наконец, не убивает одного… у которого, по сюжету, было как раз меньше всего недостатков.
Вот и все. При этом — никакого ощущения безысходности, одна только бесцветная искра счастья — здоровенный детина, двухметровый Боря, бросил мяч в баскетбольную корзину, попал и выиграл приз — телевизор.
Надо сказать, “Баскетболисты” единственно выбиваются из всего сборника — как раз своей грубой натуралистичностью и реализмом. Так-то книга оставляет впечатление цельности. И заключается цельность прежде всего в мягком отходе от реализма — в ту или иную сторону, почти каждый раз неожиданную. Отход этот сделан метафорами и своеобразной плывучестью текста. В прозе Абузярова слышатся самые разные авторы: то Кортасар, то Цвейг, то вдруг построение и мотивы начинают напоминать японскую классику: Акутакаву и Абэ Кобо… и даже Кавабату. Но чаще это только едва уловимые отголоски.
Несмотря на то что под многими названиями рассказов в скобках сделана приписка “из цикла такого-то” и нет ни одного, где бы этот цикл повторялся, рассказы не разрозненны. Их можно объединить в группы — по три, по четыре рассказа, написанных примерно в одной манере, а затем обнаруживается, что каждая группа как бы вытекает из предыдущей — с нарастанием глубины.
И только в “Баскетболистах” напрочь отсутствует мелодика прозы, а вот в других рассказах в дополнение к звукописи и “погремывающим” словам Абузяров часто добавляет музыкальные образы, песенки, ритмические стихи (каприсы Паганини в рассказе “Курбан-роман”, стишки — в “Муках творчества” и т.п.)… ну и вдобавок его герои — по сюжету — ставят пластинки, слушают и обсуждают музыку. Чаще она служит фоном и сливается с манерой письма.
Иная ситуация с именами главных героев. Русских имен либо нет совсем, либо крайне мало. Автор либо выдумывает имена (вроде девочки Ляйне или писателя Оверьмне), либо использует иностранные: Сантьяго, Пауло в “Муках творчества”, Венцеслав, Стасик, Юсик и др. в “Курбан-романе”, Кюллики, Суло, Тайсто в “Возе душных кошмаров”, Августа, Эвелина — в “Почте”… Вместе с тем они чаще не несут в себе никакой культурной нагрузки, и колорит той страны, в которой вроде бы происходит действие, не рисуется. Другими словами, в “Муках творчества” я не увидел Испании, а в “Курбан-романе” отсутствуют обстановка и традиции Польши; имена условны, замысел автора — тщательно абстрагироваться, чтобы более доходчиво показать суть человеческих ощущений и отношений.
Если же автор рисует какой-либо восточный сюжет, то он появляется спонтанно и логически почти не связан с тем, что происходит в реальности. Таков, к примеру, рассказ “Бедуинка”. Сначала идет описание отношений с женой, о том, что герой то сходится с ней, то расходится, что отношения клонятся к закату… Однако главным в рассказе является эпизод в зубоврачебном кабинете. Из совершенно обыденного события — зуб заболел, и его надо удалить — разрастаются непомерные литературные галлюцинации. Чего только не кажется герою, пока ему сверлит зубы врач — женщина, которую он называет “бедуинкой”. Собственно, автор и хотел создать комический эффект, а не ощущение страха (от которого могла бы как раз возникнуть “подвинутость” и неточность образов). Красная луна, которую представляет в пустыне главный герой, не имеет связи вообще ни с чем, однако именно она больше всего и запоминается.
И все же Абузярову надо помнить, что, если замышляешь грубые неточности и по этим законам развиваешь весь текст, где-то надо, наоборот, быть абсолютно точным. Вот, к примеру, момент, когда герой уже выходит из врачебного кабинета и видит других пациентов. Медицинские карты у них между колен сравниваются с саблями. Это одна-единственная деталь, а не миллион, которые были раньше, и здесь нужно быть абсолютно точным, выстрелить и попасть в цель, а Абузяров как раз таки допускает промах.
Нечто похожее наблюдается в рассказе “Лунная белизна бумаги”, который продолжает тему галлюцинаций и сновидений. Расплывчатость, аллюзии, круговерть — после того, как Пако остается ночевать в комнате своего друга, намеренность и расплывчатость образов напоминают новеллы Цвейга, однако в “Белизне” отсутствует пронзительность чувств. Герой выпрыгивает из окна комнаты в поисках листа бумаги, который сам же и выкинул, но возникает ощущение, что он медленно плывет по воздуху и опускается на землю. Непонятно, то ли он спит, то ли бодрствует по сюжету, то ли засыпает потом — все накручено, туманно, это замысел, который выполнен просто замечательно, однако опять возникает момент, когда надо быть точным. Вот она, чисто описательная ошибка детали: “Капли влаги сползают по позвоночнику Гильермо и по ветке, на которую взобрался Пако”. Как можно увидеть капли на позвоночнике — при дожде, темной ночью, с улицы через стекло?
В рассказе “Мавр”, напротив, нет никаких неточностей и повествование выстроено идеально и четко, — хотя потом выясняется, что почти все события — сон главного героя. Перед нами чисто сюжетный рассказ, который по безэмоциональной стилистике сближается едва ли не с детективной прозой. Смысл его, к сожалению, глубоко вторичен, а финал разочаровывает. В сцене, когда студент начинает играть со своим преподавателем в шахматы, настолько читается новелла Борхеса “Сад расходящихся тропок”, что все оказывается едва ли не загубленным.
В рассказе “Почта” сборник наконец-таки сходится в одну точку. И по стилистике, и по манере “отвлеченных имен”, и по сновидческой образности, и по фоновому колориту осени… рассказ как будто взял все самое хорошее, все достоинства из каждого другого — в таких идеальных пропорциях, что в результате… нет ни одного лишнего слова! И снова это ощущение легкости, ажурности, но и “форменности”, которая характерна для кленового листа… и такими неожиданными являются в “Почте” японские мотивы!
Настоящей глубины проза Абузярова достигает в рассказе “О нелюбви”. В нем, как мне кажется, и заложены важные мотивы и те направления, в которых автору нужно двигаться. Этот рассказ (и еще несколько других) пронизан неким однородным мотивом сравнений — в данном случае, каждый образ прикрепляется к морскому образу, зачастую даже как бы сводится к нему и становится чуть навязчивым… За всей расплывчатостью, рассуждениями и медленным дрейфом, неясностью автору удивительно тонко удается нащупать грань между любовью и нелюбовью, а еще вернее — схватить искры любви в море нелюбви. Они явственно отпечатываются за общим течением прозы и тканью ощущений и эмоций.
И как после этого все хорошо и точно переходит в обыденность, которая замещает нелюбовь.
Здесь и в рассказе “Бербер” — настоящие человеческие отношения и чувства. И в “Бербере”, в отличие от многих других рассказов, к ним прибавляются еще культура, традиции, религия и социальные проблемы. Этот рассказ — отход от игры и “словесного ажура”. По ходу чтения часто возникает впечатление, что эмоции героев долетают до тебя как бы через стену, которая в то же время чуть прогибается, как глухая резина, и в конце концов успокаивается — вместе с Абдулом, узнавшим о смерти чужой жены, к которой у него была симпатия, и поначалу пришедшим в дикое волнение. “С помощью этой “стены” в рассказе отображены законы и дух мусульманского мира, мировосприятие, течение эмоций. Герои так до конца и остаются масками, но благодаря им и возникает культурное обобщение.
В сборнике, пожалуй, и нет рассказов, равных “Берберу” по социальной значимости. И это именно то русло, в которое автор двинулся в своем романе “ХУШ”. Общественная направленность требует времени, постепенного созревания и терпения. Но уже и в “Курбан-романе” Абузярову как будто удается перепрыгнуть многих своих современников. В его прозе отсутствует сухость, она очень колоритна, гармонична и читается с большим удовольствием.