Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2011
Олег Клинг
. Последнее утро Бабра. Роман. — М.: Школа радости, 2009.
“Читатель может сам переконструировать текст”, — пишет автор в предисловии к роману, предлагая воспользоваться своеобразным навигатором по нему. Путеводителем служит оглавление, внутри которого 5 сюжетных линий. Наиболее дробная из них, включающая в себя 19 разделов, — вторая. В первой линии — 5 разделов, в третьей — 9, в четвертой — 7, в пятой — тоже 7. Главные герои первых трех линий — соответственно диктатор по прозвищу Бабр (главки, пронумерованные 1.1, 1.2 и т.д.), “странное существо”, уже почти не человек по имени Дерево и писатель с необычным, словно бы проглоченным именем Че…к (Человек). Четвертую и пятую линии составляют вставные новеллы и “своего рода лирические отступления нелирического характера”.
Читатель, ориентируясь по нумерации, может сам прочертить свой сюжет и построить композицию романа “Последнее утро Бабра” и получить несколько интерпретаций одного и того же текста или даже пять вполне самостоятельных произведений (под разными углами зрения проявляющих неразрывную цельность как роман). Роман позиционируется и как книга на бумаге, и как E-book: “Этот роман создан как будто специально для интернета и напоминает виртуальное пространство”, “Читатель, представь, что ты сидишь перед монитором, работай «мышкой», другими словами, листай страницы…”.
Читатель-соавтор оказывается внутри интеллектуального романа и одновременно — внутри некого аналога мира, созданного по современным технологиям: словно внутри компьютерной программы. С каждым шагом, особенно неординарным, за спиной читателя и впереди его будут трансформироваться образы. Будут возникать новые дорожные указатели и рушиться пройденные ступени. Этот гибкий текст поощряет инициативу, устремление вперед.
Разбегающиеся линии романа Олега Клинга сходятся в финале. Сюжетные переплетения здесь напоминают схему метро, линии которого, не пересекаясь или периодически пересекаясь с отдельными другими, соединяются в одном месте, в центре полотна. Финал, в котором автор собирает всех героев, — это и номинальный конец, и смысловой центр книги.
Открывается роман масштабной картиной крушения “Нововавилона”, “новой Атлантиды”, — советской империи. “Рушилась-шаталась империя…”: сильные мира сего начали ее делить, простые люди “умирали от голода и ран, лезли от отчаяния в петлю”, другие, кого более миловала судьба, продолжали жить, “жизнь текла-истекала”, как и тысячи лет назад… Апокалипсическая картина распада СССР в романе показана с исторической изнанки, но Олегу Клингу удалось включить это совсем еще недавнее прошлое в извечный поток жизни: на путч 1991 года в романе можно взглянуть как, к примеру, на восстание Спартака, увидеть эти исторические события в одном ряду.
Клинг отнюдь не ностальгирует по империи. Он ощущает и передает читателю планетарную пульсацию жизни. Вот волки потянулись в села и города, “говорят, в империи это случается каждый раз перед бедой”… Не пакт, не подписи нескольких человек решают судьбу империи, в природе все подчинено и соподчинено своим законам — к примеру, пикам активности солнца.
Тема агонизирующей империи возникает вновь и вновь — с помощью метафор, в основе которых противостояние по принципу “женское/мужское” (империя-самка — и ее правитель Бабр; королевская тигрица — и тигр-Бабр), “личность/несвободное общество” (Че…к — и имперский Парнас; кремлевские соколы — и мелкие пташки; соколенок — и Кремль).
Дерево, Че…к и Бабр — центральные фигуры трех линий повествования, пересекающиеся между собой в ходе романа. Все они — необычные, другие, “странные”. Дерево — “уже почти не человек”. Автор постепенно приводит читателя к этой мысли с помощью сравнений (“закачало, как будто он дерево, стоящее на ветру”) и намеков (поначалу Дерево как знакомых узнает не людей, а деревья, хочет общения только с ними). И все же автор оставляет читателю возможность думать, что это просто человек с помутненным рассудком считает себя деревом. Диктатор Бабр — человек и тигр одновременно: видя тигра, герои замечают “внутри мохнатой громады мерцание человека”. Бабр — королевский, царский тигр, отличающийся особой лютостью; он изредка появляется в Южной Сибири, Кайсацкой степи, Закавказье: эта справочная информация многократно повторяется в романе. Для автора география его обитания не случайна: Горбачев родился на Ставрополье в северо-кавказском крае, Ельцин — в Свердловской области…
Дерево провел долгие годы в психиатрической лечебнице, куда был упрятан как неугодный обществу. В самом начале 1990-х Дерево обретает не только свободу, но и уникальный дар читать мысли других людей. При нем можно думать вслух, говорить про себя. Героям Клинга свойственно ассоциативное мышление, в наибольшей степени проявляющееся у Дерева. Череда странных ассоциаций характеризует сознание сумасшедшего или выходящего из долгого забытья человека. Дерево вспоминает слова, извлекая их из памяти, но это память интеллектуала, эрудита, для которого важна не только оболочка, содержание, но и этимология слов.
Друг Дерева Вадим — фигура тоже “странная”. Сначала даже возникает впечатление раздвоения личности у Дерева. “Двойник” появляется и исчезает, когда в нем есть необходимость: “Вадим, до сей минуты как бы и не присутствовавший, объявился в ухмылке”. Возможно, Вадим выступает как прагматическая часть сознания Дерева, лишившегося способности практически мыслить. “Давайте учиться, давайте учиться чувствовать и переживать”, — почти весело предложил Дерево. Вадим заскучал. Или взаправду у него были неотложные дела, или он их выдумал, но, сославшись на них, он удалился”. Но на самом деле здесь нет ни ситуации раздвоения, ни авторской мистификации: просто образ Вадима, попав в орбиту странного существа Дерева, также воспринимается неоднозначно.
Высокое имя другого героя — Человек — проглатывается, как в спешке нашего времени нередко проглатывается человеческое достоинство. “Кто будет произносить такое длинное и слишком торжественное имя?” Духовно близкие, соприродные персонажи — именно Дерево и Че…к. Для этого общественного типа в романе нет определения. Есть другой типаж — “приличные люди”. Они “не победители”, “вечные странники по жизни, перекати-поле”, “всегда страдающие”, “материал для истории, естество жизни и сподручный материал для тех, кто любит вершить историю”. Еще в детстве Че…к понимал, что “не приспособлен к жизни”, он другой. В разговоре с Вадимом Дерево признается, что раньше причислял себя к “приличным людям”, но затем попытался переломить земную судьбу и стать иным.
Образ Че…ка отчасти автобиографичен. Этому персонажу, писателю и литературоведу, человеку скромному, ранимому, жертвенному, Олег Клинг дарует и часть собственной биографии. Че…к вырос в далеком степном городке, “закинутом на берег единственного в мире полусоленого-полупресного озера” (безошибочно угадывается Балхаш), и уже давно проживает в Москве. У него, как и у автора, трое детей, двое из которых — близнецы.
Клинг словно наблюдает, считывает происходящее. То, что не замечает герой, замечает автор. Че…к “летел и не замечал черного, пропитанного грязью, бензином, машинным маслом, помоями снега-льда на тротуаре…”. Это изнанка жизни: “не заметил стариков и старух, продающих старые зубные щетки, свои стертые пластмассовые протезы, золотые коронки, поломанные часы”. Автор, конечно, видит не только изнанку. Автор создает ощущение пульсации мегаполиса, ритм чтения совпадает с ритмом большого города (Москвы), к тому же находящегося в состоянии упадка.
Даже если читать текст подряд, не экспериментируя с композицией, то и тогда многомерность и релятивность художественного пространства и времени будут очевидны. Конкретные московские улицы и дома обрисованы порой с историческим комментарием, но реальность ландшафта в романе относительна. Безбожный переулок неожиданно превращается в Богоугодный; в самом преддверии лета, “как в первые дни зимы”, идет снег. Физическое время-пространство переходит в метафизическое. Че…к наклоняется к полу, и на ковре зацветают цветы: Че…к оказывается в стране своего детства, на поле цветов. Существо по имени Дерево прорастает кроной и корнями на соседние этажи. Над полем цветов летит Че…к, летит маленький Бабр в образе тигра в веночке: в отдельных ситуациях герои словно переходят друг в друга, система персонажей колеблется.
Иногда автор объясняет причины аберрации восприятия. Мир видоизменяется в глазах человека, находящегося в пограничном состоянии, к примеру — влюбленного. Но чаще всего пластичность окружающей действительности — одно из необъяснимых проявлений особой условности этого художественного мира.
Условность здесь к тому же многослойна: ключевые события романа предвосхищены и зафиксированы в собственном романе-пророчестве писателем Че…ком, и лишь затем герои попадают внутрь этого сочиненного одним из них и ставшего реальностью мира. Виртуализация здесь особая: мир “Последнего утра Бабра” реален по отношению к виртуальному пространству романа Че…ка и виртуален по отношению к действительности.
Ткань романа, рождаясь и бытуя, создает течение. Читатель без навигатора сам бы начал искать пути-дороги внутри романа, плыть по тем или иным излучинам.
Олег Клинг — русский писатель российско-немецкого происхождения. Национальная идентичность в творчестве может проявляться не прямо, а подсознательно. В рецензируемом романе состояние постоянной уязвимости и как следствие страх не в последнюю очередь связаны с боязнью остаться без корней, что и случилось с Деревом: “…это вся моя жизнь: родился — был мальчиком — ждал взрослого будущего, которое сулит наконец свободу и счастье, — учился-учился — мучился — вырос — ждал этого счастья и свободы, но так и не дождался: вырвали с корнем и бросили в дурдом”.
Квартира Дерева становится временным убежищем для “потерявших самих себя”; Че…к считает свою квартиру, “ласточкино гнездо”, единственным местом для отдохновения, автор тщательно описывает внутреннее расположение и утварь “ласточкина гнезда”. Но Че…ка внезапно настигает острое желание уйти из дома куда глаза глядят. Дерево тоже уходит из своей квартиры, причем навсегда, и все предметы интерьера рассыпаются в пыль. Так проявляется ментальная раздвоенность автора — немецкая привязанность к камерному миру дома и русское непреодолимое стремление к воле.
Русское в романе доминирует над немецким, и это объяснимо — роман написан православным человеком. Линия священника, страдающего особым видом гордыни (от осознания, что он “олицетворение Божье”), пересекается только с линией Че…ка (их роднит мотив творения). Стремящийся к раскаянию, священник получает в пасхальную ночь от Бога в дар видение мерцающей далеким светом церквушки и, несмотря на препятствия, прежде всего мистическую непогоду
(“И снова дождь — тот дождь из детства — полился с бывшего неба”), израненный, добредает до нее. Из года в год на Пасху происходит великое таинство очищения. Священник совершает в заброшенном храме литургию, получая в помощники трех уголовников. Он очищается сам от налипшей на него грязи греха и спасает ближних. “Пасхой жили… Пасху ждали… И на Страстной неделе умирали и возрождались”. Божья благодать доступна каждому, кто ее хочет и может принять.
Тема очищения, снятия вины проходит и через вставную новеллу — притчу о белом камне, сопрягаясь здесь с темой власти. Темы, пересекаясь, пронизывают разделы книги. Власть напрямую связана со свободой (свободы становится ровно настолько меньше, насколько больше становится власти), свобода — с жизненной усталостью (наступила свобода, но нет сил лететь).
Тема творчества в романе отражается в теме Творения, Бога. Че…к улавливает творческие импульсы от Бога и как Творец передает свои творческие импульсы чуткому, умеющему читать мысли Дереву. Олег Клинг фиксирует внимание на процессе творческого созидания и проблеме ответственности Творца за свое произведение: Че…ку важно писать так, чтобы “его и их — этих людей — жизнь не прошла бесследно”.
По мнению Олега Клинга, “писатель рождается там, где умирает человек”. Автор романа “Последнее утро Бабра” хочет быть писателем и остаться человеком.