Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2011
Сеятели слов
Опыт писательских встреч
и литературной премии “Ясная Поляна”
В минувшем году только ленивый литобозреватель не прошелся по премиальным сюжетам. Кризис этой сферы отечественной литературной жизни очевиден. Одна из его причин — потеря лица, его необщего выраженья, кочующие из одного шорт-листа в другой все те же писательские имена.
Премию “Ясная Поляна” и ее организаторов недоуменными упреками и иронией тоже не обходят — и за причудливые порой критерии, и за приверженность “своему кругу”, и за провинциальность… Не сказать, что для этих упреков уж вовсе нет оснований. Но. Эта премия — едва ли не единственная сегодня всероссийского уровня, учрежденная не в Москве или в Питере (как-то странно говорить “в провинции” применительно к освященной именем Толстого Ясной Поляне), — действительно стоит в парадной череде несколько особняком.
О смысле яснополянских писательских встреч и о толстовских генах в крови современной русской литературы размышляют прозаик Владимир ЕРМАКОВ (г. Орел) и критик Валентин КУРБАТОВ (г. Псков).
В чем смысл яснополянских писательских встреч? Этот безотвязный и безответный вопрос так или иначе возникает, как только пройдут торжественность открытия и радость свидания. Полтора десятилетия назад Владимир Ильич Толстой открыл Ясную Поляну как место встречи злобы дня с гением места. Всем понятно значение этой традиции, но вот смысл ее не устанавливается с той же однозначностью и очевидностью.
В чем смысл литературы? Может быть, словесность — это фермент, не дающий национальной идее, подспудно определяющей движение духа в языке, сворачиваться в идеологию. Уничижение художественного слова ведет не к достоверности вещи и не к верификации смысла, а к ослаблению мысли и стеснению духа. Когда родная литература и отечественная философия, преисполнившись морального пафоса, устремились в идейном направлении, из вдохновенных умозрений явилась химера революции.
В чем смысл преподанного нам урока истории? С вековой дистанции все очевиднее, что Российская империя на рубеже веков крепко стояла на ногах. А вот голова пошла кругом. Как известно, разруха начинается в голове… Испанский философ Ортега-и-Гассет дал некогда выразительный образ России: огромное тело с маленькой головой. Тем страшнее по последствиям было начавшееся головокружение, экстатический обморок национальной идеи. В рассуждении происходящего духовная власть держалась догматов. Что и отлучило от нее живую жизнь. Светская власть предпочитала не рассуждать вообще. Что и породило раскол государства и общества. Властители дум, словно удельные князья, увеличивали разброд, ввергая общество в идейные междоусобицы. Общая надежда на Толстого (при том что мало кто следовал его учению) кажется иррациональной. Яснополянский старец стал осью вращения идейного омута, в который неумолимо затягивало судьбу России.
Валентин Курбатов, один из вдохновителей наших встреч, в предисловии к изданию дневников генерала-литератора А.В.Жиркевича акцентирует центробежную силу толстовского авторитета и центростремительную странность паломничества в Ясную Поляну: “Сколько их ехало, самоуверенных… возмущенных… вопрошающих, заготовивших исповеди или растерянных до отчаяния, как Гаршин, который при первом визите на вопрос хозяина, что ему угодно, ответил, погибая, что ему “угодно стакан водки и хвост селедки”. И все (кроме непризнанных Россией “гениев”) приезжали каждый со своими единственными, главными, с последними вопросами…” И Толстой отвечал. Отвечал всем. Отвечал за всех. Обращал к смыслу.
Зачем мы теперь снова и снова приезжаем в Ясную Поляну? Спросить о себе уже некого. Разве что можно попытаться ответить за себя. Каждое выступление здесь настолько ответственно, что чувствовать себя уверенно может только заведомый гений или завзятый графоман. Нельзя сказать, что наши рассуждения как-то проясняют проблематику времени. (Цитата к случаю, запись из дневника А.В.Жиркевича; 27 июля 1893: … и какая тоска слушать дамские рассуждения о Толстом!) Мощная гравитация Ясной Поляны сворачивает нашу гордыню в смирение и скручивает восклицательные знаки в вопросительные. И тем самым возвращает сознание к вечным вопросам.
Надо думать, Толстой отнесся бы к идее писательских встреч скептически. Так же, как в свое время отказался поддержать общество трезвости: понятно, когда собираются, чтобы выпить, а коли не пить — так зачем же для того собираться? А уж тем более, к чему писателям обсуждать меж собой свое сомнительное занятие? Можешь писать, так сиди и пиши, а можешь не писать — и того лучше, меньше глупостей в печать пойдет…
Князь Владимир Андреевич Оболенский в своих мемуарах (“Моя жизнь. Мои современники”; Париж, 1988) сохранил в контексте сходной ситуации одну ехидную реплику Толстого: “Октябрист Михаил Стахович, член Государственной думы, на дворянском съезде впал в риторический экстаз: “Исконный девиз русского дворянства таков: за Бога — на костер, за царя — на штыки, за народ — на плаху”. А Лев Толстой, как мне рассказывали, прочтя в газете эту пышную фразу своего молодого друга, иронически добавил: “а за двугривенный — куда угодно”. Тот же случай со слов П.И.Бирюкова излагает в своих записках священник Сергей Николаевич Дурылин (“В своем углу”; М., 2006). Если распространить толстовскую иронию на все наши культурные и властные элиты, мы получим ключ к современности, пронизанной насквозь метастазами цинизма, косности и коррупции. Все, от чего бежал Толстой, мы сохранили и приумножили.
За сто лет без Толстого мы так и не смогли примириться с тем, что он ушел от нас. Не просто умер, это бы ладно, смерть дело житейское, но — ушел! Каков смысл этого таинственного акта? Его можно установить только апофатически, через отказ от позитивного суждения. Из истории русской духовной культуры нельзя изъять экстремальные акции Толстого — ни отрешение от церкви, ни отречение от Ясной Поляны. Нельзя даже мысленно спрямить путь его жизни. Как невозможно представить себе, чтобы Пушкин застрелил Дантеса и присочинил хороший конец к “Евгению Онегину”.
Настоящее завершение жизненной трагедии гения — не катарсис, а катахреза. То есть семантический парадокс, который становится семиотическим генератором. Завораживающее зияние, в котором недостижимое достигается путем его недостижения (это философема Николая Кузанского). Это наше memento mori. Явление вечности во времени: не мемориальная суета вокруг дивана, на котором умирает упрямый вздорный старик, а незарастающая прореха в реальности, откуда сквозит арзамасский ужас. В предельном смысле его уход, ужасный, нелепый, необъяснимый, — шаг в бездну. Метафизический опыт, поставленный на себе.
А еще уход Толстого из Ясной Поляны — пророчество об исходе Первой эмиграции. Он не предстоятель русского народа на суде истории, но предтеча его раскола и распада. После Толстого Россия как понятие утратила единство места, времени и действия. Классическая трагедия более невозможна. Значит, невозможно и очищение через сострадание. Все последующее — драма абсурда, в которую вовлечены все. Смерть Толстого поставила точку на христианском периоде истории. Вот не будет Толстого… — сокрушался Чехов. Не стало Толстого, и время вывихнулось в суставах. Модерн из художественного стиля становится идейным методом прогресса, опережающего жизнь и деформирующего человека под нужды технологии. Хищническая разработка ресурсов истории приводит к истощению смыслопорождающих пластов культурной почвы.
Смерть Толстого — точка отсчета. Сто лет без Толстого — сто лет одиночества, сто лет отчуждения, сто лет одичания. То, что происходит с человеком, осознается философами как кризис гуманизма, а в пределе как антропологическая катастрофа. Высокое и низкое поменялись местами, как в бахтинском карнавале — но перверсия случилась как диверсия, подорвавшая иерархию ценностей, лежащую в основе социума. Модерн выродился в постмодерн. Презумпция смысла как общего знаменателя всех явлений духа, присущая культуре, ныне отвергнута. Жизнь сохранила фабулу, изощрила сюжет, но утратила мораль. Потребительское общество наркотизировано удовольствиями. Однако сладкий сон разума, заключившего с порожденными им чудовищами пакт о ненападении, подспудно пронизывает излучение небытия. В своей темной глубине послесовременность пропитана тоской и тревогой.
Я не знаю, что тут можно сказать еще. Тем более, как изменить ситуацию. В генах наших книг закодирован негативный опыт ХХ века, и ни один из героев нашего времени, будучи в здравом уме и твердой памяти, не пойдет ни на костер, ни на штыки, ни на плаху. И тем более не пойдет за Толстым. Но за вычетом этих крайностей — куда угодно.
P.S.: В частной газете “Орловский вестник”, где некогда сотрудничали Тургенев и Бунин, я веду что-то вроде публичного дневника. Еженедельно — полоса в формате А3: 10 000 знаков. Делюсь своими сомнениями… Не бесплатно, конечно. Издатель положил мне 2000 рублей за номер. Как-то я подсчитал, сколько выходит за знак. Получается — двугривенный…
г. Орел