Рубрику ведет Лев Аннинский
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2011
Из шестидесяти пяти лет жизни Михаил Николаевич Пазий тридцать восемь лет провел среди писателей.
До того было нормальное московское детство (в послевоенное уже время), нормальная столичная школа (под отогревающим солнышком Оттепели), нормальная армия (горячие точки еще не вспыхнули).
Диплом журфака МГУ Пазий получил, уже выработавшись в профессионального фотографа и освоив этажи и подвальчики, торжественные залы и секционно-дискуссионные комнаты знаменитого на всю страну (на всю тогдашнюю советскую страну, единую и неделимую, многонациональную и всемирно-планетарную, да и на весь социалистический лагерь) Центрального дома литераторов.
Об этом мироохвате свидетельствуют со своих портретов на стенах Дома Анджей Вайда, Тонино Гуэрра, Тур Хейердал и другие гости столицы.
А я вернусь к родным пенатам.
Шло время, и среди классиков тогдашней словесности, чьи портреты украшали стены Дома, стали появляться дружеские шаржи карикатуристов на вездесущего молодого человека с фотоаппаратом, готового взять на прицел хоть самого Пушкина с Толстым, не говоря уже о Леонове.
Живые классики быстро привыкли к фотообъективу Пазия, сдружились с ним и оставили потомкам лестные характеристики веселого человека, ставшего своим в дружеском, семейно-радушном кругу литераторов.
Люди, знакомые с нравами литературной среды (или хотя бы помнящие знаменитое: “Здесь жили поэты, и каждый встречал другого с надменной улыбкой”), должны отдавать себе отчет в том, что литературное творчество неотделимо от борьбы самолюбий и напряженного достоинства творцов. И Пазий, несомненно, отдавал себе в этом отчет, но все-таки искал в писательской среде мотивы связи и солидарности. И преуспел, ибо и писатели, собираясь вместе, старались не привносить дискуссионный пыл в личное общение; там, где это удавалось, Пазий оказывался на месте: где надо, когда надо и со взведенным затвором.
Коллективные снимки в его фотоколлекции подкупающи по искренности схваченных моментов и по теплоте тона. Апофеоз такого семейно-артистичного дружества — Наталья Кончаловская и Сергей Михалков в компании с Верой Марецкой, Ростиславом Пляттом и Риной Зеленой — включение актеров, частых и любимых гостей ЦДЛ, в писательскую среду очень помогает атмосфере всекультурной солидарности; в этой атмосфере Виктор Славкин и Вячеслав Пьецух подымают свое рукопожатие столь высоко, что оно кажется уже не знаком межжанрового взаимоуважения, а жестом совместного творческого танца.
Ну, а пальму первенства в этом парном фотожанре я отдал бы снимку, где Виктор Боков в некотором изумлении, не чуждом зрительскому восторгу, созерцает кулак, который подносит к его носу Николай Крючков во всем своем пролетарски-киношном всеоружии, — дружеский диалог подкрепляется “от противного”.
Еще один незабываемый групповой портрет выводит нас за рамки литературно-артистических единений на международную арену. Справа — Рональд Рейган, в обаянии уже не голливудского, а президентско-дипломатичного шарма, слева — наш Олег Ефремов, пронзающий собеседника взглядом: я, мол, тебя насквозь вижу! — а меж ними — делегат от литературы Владимир Карпов, простерший руку для объятий, но явно соображающий, не придется ли этою же рукой удерживать партнеров от дальнейших действий.
Такое сочетание чувств, выдерживаемых в солидарном общении, прочитывается и в индивидуальных портретах писателей. Иногда, впрочем, из-под объектива Пазия выходят портреты, настолько представительные, что вполне годятся на страницы энциклопедий. Или на титульные листы в Собрания сочинений. Или в портретные галереи на стенах библиотек.
Таковы портреты Чингиза Айтматова, Сергея Антонова, Сергея Сергеевича Смирнова, Виктора Астафьева… Но здесь я уже делаю паузу, потому что у Виктора Петровича, помимо элегантно успокоенного чуба и приличествующего парадному портрету галстука, сквозит в дружелюбной улыбке такая лукавая “подначинка”, что чуешь не только победный улов “Царь-Рыбы”, но и самые потаенные нюансы “Печального детектива”.
Галстуков в портретной галерее Пазия — раз-два, и обчелся. Раз — в портрете Михаила Горбачева, два — в портрете Бориса Ельцина, остальные — у артистов, а у писателей — явно не в галстуках дело! А в той психологической особинке, на которую у Пазия профессиональный нюх.
У Валентина Катаева в изумленных глазах такая неожиданная радость, словно именно в этот момент он обнаружил маленькую железную дверь в стене.
У Алеся Адамовича прикрыта профессорскими очками боль, врезанная в изгиб бровей “Партизанами”.
Даниил Гранин — загадочно застывший на долгом пути “На грозу”.
Юрий Нагибин — с ликующе светлыми точками в глазах, только что освободившихся от ощущения “Тьмы в конце туннеля”.
Павел Антокольский — схватившийся за голову от ужаса, пережитого на долгом пути от ранних поэтических аттракционов к поздним прозрениям.
Александр Межиров — то ли грустинку, то ли хитринку прячущий во взгляде, устремленном туда, куда “Дорога далека”…
Юлиан Семенов — поднявший в споре кулак, который кажется не менее красноречивым аргументом, чем медаль, посверкивающая на лацкане пиджака (или рабочей куртки? Галстука, естественно, нет).
Степан Щипачев — поднявший в споре примиряющую ладонь (“Любовью дорожить умейте!”).
Юрий Ряшенцев — только что пустивший в мир очередную здравицу (красавице и кубку и острому клинку), а может, очередную шпильку (вождю в законе).
Анатолий Приставкин — заливающийся счастливым смехом (переночевала, видать, благополучно тучка золотая).
Борис Можаев — такой неподдельно радостный, что из него проглядывает не жестко-расчетливый военный инженер, а непредсказуемо-живучий Федор Кузькин.
Михаил Жванецкий — непривычно умиротворенный, любящий человечество (может быть, оттого, что рядом с ним — Михаил Пазий).
Два Михаила — это уже дуэт, парный портрет, об этом жанре надо сказать особо. Парные портреты в коллекции Пазия — не только те контактные сценки, о которых уже шла речь. Парные портреты — это “встречи с собой” (один и тот же человек несколько десятилетий назад и теперь), и эти встречи не столь “контактны”, как можно было ожидать. Из этих портретов встает что-то большее, чем отпечатавшиеся в судьбе годы, но скорее то, что отделяет одну эпоху от другой.
На мой взгляд, это — главная сверхзадача коллекции.
Поразителен двойной портрет Вениамина Каверина. Слева — задорный молодой шутник, отринувший свою “серебряную” фамилию (Зильбер) ради дерзкого псевдонима, взятого у известного забияки пушкинской эпохи, — так и кажется, что этот новоиспеченный Каверин вот-вот скроется в пустыню вместе с “Серапионовыми братьями”, чтобы дразнить оттуда идеологических бонз 20-х годов… “Два капитана” возвращают озорника в строй советской эпохи и делают классиком, этот долгий опыт отражен в лице старого мэтра на правом портрете: взгляд в себя; освещенные окна в бликующих стеклах очков… И только узор на галстуке связывает два облика писателя, вписавшего себя в свой век.
Константин Симонов. На портрете военного времени — боевой поэт-орденоносец, лихо сдвинутая кубанка, гвардейские усы… За краями этого портрета виден рояль не сцене Дома литераторов мирных советских лет, и седой поэт, забрав свой давнишний портрет под мышку, громко хохочет, то ли сострив, то ли отвечая на чью-то остроту — по поводу крепкой воинской формы юбиляра.
Булат Окуджава. На левом снимке он — с черно-смоляной шапкой кавказских волос, еще без гитары, но явно уже на сцене, в парадном костюме, но в позе подбоченившегося вольного стрелка. Это конец 50-х. На правом снимке — позднем, уже, возможно, предсмертном, — свитер без намека на модность, ворот рубашки замялся и торчит; на лице отпечатались десятилетия трудов, гонений и триумфов; огромные глаза словно спрашивают у судьбы, за что была эта боль и какой смысл прячет эпоха в пазах своей потаенности.
Михаил Пазий — фотолетописец эпохи.