Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2011
“Утейя, утро, реконкиста”
Марина Струкова
День 22 июля 2011 года, как мне представляется, вполне может стать очередной вехой европейской истории. Напомню, что в этот день Андерс Брейвик, интеллигентного вида норвежец, устроил в Осло двойной теракт, убив семьдесят семь человек. Двумя днями ранее, укрывшись за псевдонимом Andrew Berwick, он вывесил в Интернете свой полуторатысячестраничный манифест на английском языке под названием “2083. Европейская декларация независимости”.1
Если бы Брейвик ограничился тем, что совершил теракт, его сочли бы еще одним “сумасшедшим стрелком” и постарались бы поскорее забыть. Но его манифест показывает, что нельзя судить о Брейвике с позиции узкого психологизма или юридизма. Брейвик — идеолог и радикальный активист. Следовательно, здесь нужен иной угол зрения: на театре истории появился принципиально новый фигурант со своим “словом и делом”. Вот почему его опус заслуживает самого внимательного рассмотрения.
“Будет пожар и реки крови”
Андерс Брейвик объявляет войну сразу на два фронта: против культур-марксизма (иначе называемого также неомарксизмом), с одной стороны, и против мусульманства — с другой.
Страницы его манифеста смотрятся теперь как бы запятнанными кровью и потому нелегко одобрить в нем что бы то ни было и, тем не менее, не могу не признать: практически все, что Брейвик пишет о культур-марксизме Франкфуртской школы, нахожу абсолютно справедливым. К сожалению, на Западе (если иметь в виду mainstream), а тем более в России, слабо различают, где кончается либерализм и начинается культур-марксизм: за последние сорок лет культур-марксизм “присуседился” к либерализму, впитался в него, проник в самое его нутро.
О чем-то подобном писал известный византийский писатель XI века Михаил Пселл: случается, что демон, приняв облик ворона, влетает в твой слишком отверстый рот и проникает внутрь тебя до самой печенки.
Культур-марксизм выступает за такие “свободы”, которые вовсе не имел в виду классический, назовем его так, либерализм. Последний постулировал принцип свободы в области политики и экономики, а культур-марксизм пытается распространить его — и успешно распространяет — на семью, школу и культуру. Что ведет к разрушению семьи и школы и прогрессирующей подмене культуры бескультурьем.2 Не с либерализмом должен культур-марксизм родниться и кумиться, но с анархизмом и кинизмом. Самый знаменитый из киников — Диоген выразил суть объединяющего его с культур-марксистами негативизма следующим своим поступком: в ответ на обращенные к нему Платоном слова о высоких идеалах он повернулся к нему спиной и с шумом выпустил ветры (такова, по крайней мере, легенда). Конечно, г-да франкфуртские философы, более других способствовавшие экспансии культур-марксизма, сами не пренебрегали респектабельностью в традиционном немецком профессорском стиле, но их юные последователи, как правило, не ведающие, чьими последователями они являются, нередко повторяют “акцию” Диогена буквально (свидетельством тому — американские кинофильмы о подростках).
Брейвик прав, когда пишет, что культур-марксизм оказывает сегодня определяющее влияние не только на левых, но и на правых.
Возможно, Брейвик прав, когда пишет, что культур-марксизм способен ввергнуть Запад в еще большую катастрофу, чем та, в которую ввергнул Россию экономический марксизм. Сам он позиционирует себя как раз на идеалах классического либерализма; авторы, на которых он стремится опереться, — Дж.Локк, А.Смит, Дж.С.Милль, А.де Токвиль и американские отцы-основатели. Все они сочетали демократизм с некоторой элитарностью и выступали за цензовую демократию — ограничивающую избирательное право имущественным или образовательным (а в Соединенных Штатах еще и расовым) цензом. Положим, вопрос о цензовой демократии, возвращаемый сегодня некоторыми авторами в порядок дня, остается очень спорным, но бесспорным, на мой взгляд, является их убеждение, что принцип laisser faire (позволяйте делать, кто что хочет) никоим образом нельзя распространять на семью и школу, ибо по природе своей это авторитарные структуры и без поддержки этих учреждений — именно как авторитарных — либеральные режимы попросту рухнут.
П.Б.Струве писал: “Вне идеи воспитания в политике есть только две возможности: деспотизм и охлократия”.3 Похоже, что страны Европы и Америки сегодня все больше склоняются к охлократии.
Нелепы обвинения в “фашизме”, адресованные Брейвику на том основании, что он поддерживает традиционалистские взгляды на семью и школу. Вообще, пора заметить, что слово “фашизм” давно уже употребляется в двух совершенно разных смыслах. Во-первых, фашизм — это идеология и политическая практика, сложившиеся в Италии и Германии в 20—30-х годах прошлого века (очень существенными различиями между итальянским фашизмом и германским национал-социализмом в данном случае можно пренебречь). Но совершенно другое значение этого слова родилось на парижских баррикадах 1968 года, когда штурмовавшие их полицейские получали в свой адрес выкрики “Фашистские свиньи!” Какое отношение к фашизму имели полицейские, защищавшие элементарный порядок? Можно было подумать, что эти слова брошены бунтарями “в сердцах”, но нет, очень скоро появились книжки, в которых весь мир, конечно, за исключением круга избранных — культур-марксистов, рисовался в черно-коричневых тонах; во всяком принуждении — будь то запретительный перст отца или указка учителя, указывающая на грамматическую ошибку, — авторы этих книжек уже видели “ростки фашизма”. Особенно отличился во многом близкий культур-марксизму французский философ Б.-А.Леви, объявивший в с е идеологии, кроме своей собственной, фашистскими или “беременными фашизмом”. В число фашистов попали у него… Анри Бергсон и Поль Валери, Роберт Музиль и Томас Манн. Почитаешь такое и самому захочется “записаться в фашисты”.
Если же говорить о подлинном фашизме, то надо иметь в виду, что он черпал из разных источников, среди которых были отравленные, но были и такие, что остаются вполне пригодными для использования. И коль скоро вы ими пользуетесь, культур-марксисты поймают вас на том, что у вас есть “что-то общее” с фашизмом. Если вы, например, любите Вагнера, напомнят, что национал-социалисты почитали Вагнера, а значит, у вас есть с ними “что-то общее”. Брейвик тоже любит Вагнера, а значит, у него тоже есть “что-то общее” с фашизмом, при том что это человек с совершенно другим мировоззрением; даром что он очевидно наделен нордическим характером.
Заметим, что самих культур-марксистов связывает с фашизмом “что-то общее” и это “что-то” очень существенно. Ведь если бы не распространился в свое время марксизм, вряд ли возник бы и фашизм; подобным же образом распространение культур-марксизма может еще раз вызвать реакцию в виде подлинного фашизма.
Наверное, излишне добавлять, что Брейвик резко выступает против мультикультурализма, потому что это, в сущности, другое имя культур-марксизма. Он — националист, но его национализм очень далек от той степени консистенции, какую мы находим в национал-социализме. Он — за роспуск ЕЭС, но за сохранение Европейской федерации в какой-то более свободной форме. И за консолидацию всего евроамериканского мира, включающего, помимо Западной Европы, также Россию и США, точнее, ту их часть, что останется за выходцами из Европы (Брейвик, как и некоторые другие авторы, уверен, что в не столь отдаленном будущем Соединенные Штаты распадутся, по этническому признаку, на две или даже три страны).
Сам себя Брейвик называет культурным консерватором, и это достаточно точное определение, если исходить из его позитивной программы. Его можно было бы назвать также либеральным консерватором или консервативным либералом.
Но что бросается в глаза, так это чрезвычайный контраст между программой Брейвика, как будто вполне умеренной, и средствами, к которым он намерен прибегнуть для ее осуществления. В последнем отношении он действительно является учеником одновременно и российских красных, и германских коричневых.
В западной прессе, как только Брейвик вывесил свой манифест, сразу вспомнили о Сергее Нечаеве с его “Катехизисом революционера” (1869). В нем он четко обозначил категории людей, которых ради “великой цели” следует убивать. Петр Верховенский в романе Достоевского (слегка окарикатуренный Нечаев) называл это “пустить судорогу”. Нечаева, как известно, носил в себе Ленин, до конца жизни сохранивший к нему теплое чувство. (Не публично, и не в печати, но в кругу близких людей Ленин восторгался Нечаевым и называл его “титаном революции”.)
Брейвик допускает, что ему удастся переломить ход европейской истории силою убеждения. “Один смелый человек, — цитирует он президента США Эндрю Джексона, — способен повести за собою большинство”. Но, видимо, он не слишком надеется на мирный исход дела, понимая, что, хотя поставленные им цели у многих вызывают сочувствие, мало кто решится одобрить методы их достижения. Поэтому основную ставку он делает на “героев”, которые развяжут всеевропейскую гражданскую войну, запланированную им на 2030 год (это примерно то время, когда ныне тридцатидвухлетний Брейвик может выйти из тюрьмы). Такая война, подсчитывает он заранее, продлится от 20 до 30 лет. Подобно Нечаеву Брейвик обозначил круг лиц, которых необходимо уничтожать: среди них политические деятели, медийные фигуры, профессора университетов, капиталисты-глобалисты, профсоюзные работники и многие другие.
Подобно же Нечаеву Брейвик призывает своих сторонников, действующих и потенциальных, владеть искусством макиавеллизма: выдавайте себя не за тех, кем вы являетесь, втирайтесь в доверие к “нужным людям”, особенно из силовых структур, и т.п. Но упор должен быть сделан на вооруженную борьбу: “учитесь убивать”. Добрую треть брейвиковского опуса занимают инструкции технического характера: какими видами оружия следует запасаться, как и при каких обстоятельствах пускать их в дело; не забыты такие новейшие средства, как нервно-паралитические газы, психоделические гранаты и т.п. Следуют подробнейшие наставления о ведении партизанской войны в городах (возможно, что в этой отрасли военных действий его следовало бы посчитать новым Клаузевицем). Брейвик обращает в свою пользу современную военную доктрину, которая признает затруднительным во многих случаях четкое различение вражеского войска и мирного населения: видимо, он находит в ней одно из косвенных оправданий намеченной им (к моменту, когда он писал эти строки) и позднее осуществленной бойни.
А что сторонники у Брейвика, покуда он будет оставаться в заточении, найдутся, мало кто сомневается.
“Будет пожар и реки крови”, пророчит Брейвик, но только таким жестоким способом Европа сможет “прийти в себя”. И в другом месте: “Возможно, Европа сгорит еще раз, но еще раз возродится из тлеющих угольков”.
По поводу такого рода “оптимизма” следует заметить, что никогда не известно заранее, к чему может привести кровавый путь.
А возрождение христианской Европы, если оно вообще возможно, произойдет на совсем иных путях.
Два всадника на одном коне
А вот на фронте борьбы с мусульманством никакого противоречия между целями и средствами у Брейвика нет. Те и другие равно экстремальны.
Брейвик объявляет ни много ни мало новый Крестовый поход против мусульманства. Или, точнее, серию Крестовых походов. По сути своей они будут оборонительными. Ислам, считает Брейвик, с самого начала был агрессивной религией. Он отхватывал у христианского мира одну его часть за другой и не успокоится, пока не захватит его целиком. Только “православная зона” — Россия и балканское славянство — образует пока сильный барьер на пути продвижения ислама, но и этот барьер со временем падет. Если прежде не будет организовано крестоносное Сопротивление.
Начать, по плану Брейвика, надо с того, чтобы изгнать албанцев из Косово и вернуть его сербам. Затем изгнать албанцев-мусульман из самой Албании (оставив там только албанцев-христиан) и всех вообще балканских потурченцев переселить в Азию. Одновременно депортировать в с е х мусульман, обосновавшихся в Европе за последние десятилетия (тут испанский король Филипп III, изгнавший морисков в 1609 году, издалека приветствует Брейвика рукою в рыцарской перчатке).
И с этим надо поспешить, ибо чем дальше, тем труднее это будет сделать. Например, во Франции, которая, согласно Брейвику, обещает стать эпицентром равно гражданской войны и войны с мусульманством, уже в не столь отдаленном будущем могут возникнуть сильные мусульманские анклавы (“пакистаны”, как их называет Брейвик по аналогии с Индией, где после ухода англичан мусульмане государственно обособились), с которыми не в силах будет совладать центральная власть. По одному из сценариев, набросанных Брейвиком, в 2040 году мусульмане пытаются захватить Париж и французов спасает только… русский флот.
Но “освобождение” Европы — только первый шаг. Засим должен начаться Большой Крестовый поход — в Азию и Африку. Тут уже Ричард Львиное Сердце и Людовик IX Святой с восхищением и завистью смотрят на Брейвика, дивясь размаху его планов. Итак, сначала надо вернуть грекам Константинополь и западное побережье Малой Азии с Милетом (Измиром).4 И вернуть армянам Восточную Анатолию — места их исконного проживания. Далее по маршруту прежних Крестовых походов открывается Ливан: его надо снова сделать христианским (сто лет назад христиане составляли 75 процентов населения Ливана, сейчас — только 25 процентов). И вот Святая Земля: но тут Брейвик сильно удивил бы своих далеких предшественников, выступив за полную и неограниченную поддержку Израиля, которому надо помочь расширить его границы, вытеснив за их пределы всех арабов-мусульман; Израиль и Армения, с его точки зрения, — аванпосты христианского (?) мира на Востоке. Еще дальше путь лежит в Египет (это уже по маршруту Людовика IX), где надлежит выгородить свое отдельное государство для христиан-коптов. И кроме того, надо вернуть права собственности на все крестоносные замки (как правило, уже лежащие в руинах), расположенные на территории Сирии, Иордании и Саудовской Аравии.
Если в общеевропейской гражданской войне погибнет, по прикидкам Брейвика, “всего лишь” несколько десятков тысяч человек, то в войнах с мусульманами счет жертв пойдет уже на миллионы.
Против мусульман Брейвик поднимает знамя… тамплиеров (на белом поле восьмиконечный красный крест). Мы узнаем от него, что Нищенствующий Орден рыцарей Храма (таково его полное название) был воссоздан им еще в 2002 году. В число его основателей, кроме самого Брейвика, ставшего его главою (Commander), вошли еще восемь человек (два англичанина, француз, немец, грек, серб, русский и норвежец).5 Почетным главою Ордена избран Жак де Моле, последний Великий магистр исторического Ордена (сожженный на костре в 1307 году французским королем Филиппом IV Красивым). Общее число членов Ордена остается неизвестным. Разумеется, он строго законспирирован, что заметно прибавило работы европейским спецслужбам, располагающим сведениями о том, что организация не является фантазией Брейвика, но реально существует.
Происходит то, что, наверное, должно было произойти: противостояние двух цивилизаций, мусульманской и, условно говоря, христианской, породило взаимное облучение, заражение друг другом. Мусульманский мир живет как бы в разных веках сразу — в XXI и, скажем, XIII (время наибольшего напряжения сил в борьбе с крестоносцами). Чтобы противостоять ему, европейский мир, как это видно на примере Брейвика, тоже начинает искать опору в XIII веке. Европейцы привыкли к тому, что средневековые замки, а для большинства и храмы — не более чем живописные декорации, на фоне которых разыгрывается вполне современная пьеса. Но вот откуда-то из-за кулис выезжает прямо на коне “настоящий тамплиер” и зовет на нешуточную войну с “полуторатысячелетним врагом”. Война, обещает он, будет долгой и тяжелой, но закончится “нашей победой” — не позднее 12 сентября 2083 года, когда исполнится ровно 400 лет с того дня, как в битве под Веной было остановлено турецкое наступление на Европу.
Для Брейвика, как и для некоторых других западных авторов, ислам — абсолютный враг, одна сплошная темная сила, с которой можно говорить только языком войны. Он не ощущает глубинного родства между христианством и исламом, не различает в последнем течения и направления, порою очень существенно расходящиеся друг с другом.
Утверждение Брейвика об изначальной и неизбывной агрессивности ислама не выдерживает критики. Верно, что после смерти пророка Мухаммеда обращенные в ислам арабы (дотоле жившие почти исключительно на территории Аравийского полуострова) немедленно начали завоевательные войны, но этот факт можно объяснить. Когда Константин Великий принял христианство, оно сразу стало государственной религией огромной империи, охватившей почти всю территорию тогдашней ойкумены, а ислам возник на ее задворках как религия относительно немногочисленного и довольно отсталого племени; можно понять, что арабам захотелось доказать остальному миру, что открывшаяся им Истина является всеобщей Истиной, и они попытались доказать это vi et armis, силой и оружием. Впрочем, Ближний Восток они захватили не только силой: там было широко распространено монофизитство, тайное или явное, а монофизитов относительно легко было склонить к исламу. В общей сложности арабская агрессия против Европы (как со стороны Византии, так и через Гибралтар) продолжалась ровно столетие, до битвы при Пуатье 731 года, где арабы потерпели поражение и покатились назад. После этого в продолжение с е м и столетий никаких серьезных наступательных действий против Европы мусульмане не предпринимали; только в Испании они еще вели безуспешные оборонительные бои, пока окончательно не откатились в Африку.
В конце XIV века турки осуществили новый drang на Европу и угрожали ей в продолжение трех столетий, но после той самой Венской битвы покатились назад (чему в XVIII—XIX веках сильно поспособствовали русские войска), оставив, правда, на Балканском полуострове более заметные следы своего пребывания (в виде потуреченных албанцев, сербов-боснийцев и болгар). Но ориенталисты считают, что, в отличие от арабов, турки не были глубоко исламизированы, а значит, их территориальная экспансия может рассматриваться скорее как племенная. Главный же носитель ислама — арабский мир никаких серьезных наступательных действий против Европы не предпринимал в продолжение — прикинем — двенадцати с половиной столетий; наоборот, в XIX—XX веках сам на некоторое время подпал под власть европейских держав, с крестоносным движением уже никак себя не связывавших, а просто стремившихся к территориальной экспансии и расширению своего цивилизационного влияния.6
Об агрессивности ислама, в том или ином смысле, стало возможным говорить вновь лишь за последние примерно тридцать лет. И причину этому надо искать на европейской стороне, а именно в тех пустотах, что открылись в душе Европы. Человеческая природа не терпит пустоты, но особенно остро реагируют на нее верующие мусульмане; и не только те, что переселились в Европу, но и те, что остаются у себя дома, ибо европейская (евроамериканская) культура проникает сегодня всюду.
Эту связь причин и следствий Брейвик понимает правильно, но решение вопроса ему представляется чисто силовым. Поднимая уроненное когда-то тамплиерами копье, он рассчитывает достичь сразу двух целей: изгнать мусульман и поднять дух у европейцев, физическими действиями индуцируя в них веру (подобно тому, как передвижение проводника в магнитном поле индуцирует в нем ток). И заодно возвысить себя в собственных глазах, равняясь на действительно высокий, в некоторых отношениях, пример.
Нелишне уточнить, кто такие были тамплиеры. Редко кто еще в истории навлек на себя столько клевет и выдумок. Мы приобщаемся к ним с детских лет, читая “Айвенго” Вальтера Скотта, где выведен в качестве отрицательного героя “надменный храмовник” сэр Бриан де Буагильбер. И в наши дни чего только не сочиняют о тамплиерах, приписывая им и несметные богатства, и оккультные увлечения, и различные извращения, которым они якобы научились на Востоке. На самом деле богатства Ордена не расходовались на личные потребления (исключения подтверждают правила): от начала и до конца Орден оставался нищенствующим. Что касается извращений, то они были совсем не характерными для тамплиеров (хотя опять-таки в семье не без урода). Судя по историческим документам, подлинный тамплиер портретируется скорее первыми строками стихотворения Пушкина о “рыцаре бедном”: “Молчаливый и простой, / С виду сумрачный и бледный, / Духом смелый и прямой”; хотя следующие строки, о неисполнении обрядов, к нему относиться не могут: тамплиеры ведь были монахи. Это были первые в истории монахи, ставшие воинами (вторыми стали госпитальеры); точнее, наоборот: первые воины, принявшие монашеский обет. Вполне вероятно, что св. Сергий Радонежский, благословивший двух монахов, Пересвета и Ослябю, выступить с оружием на Куликовом поле, учитывал прецедент тамплиеров.
Эмблема тамплиеров — два всадника на одном коне — как раз и означала совмещение у них воинского и монашеского начала. У Брейвика это двоение приобретает еще и новый смысл: тамплиеры призваны бороться одновременно с мусульманством и с внутренним врагом — культур-марксизмом.
Показательно, что пишет о крестоносцах (и что в первую очередь можно отнести к тамплиерам, представлявшим собою цвет крестоносного рыцарства) свидетель-мусульманин: “Они ни во что не ставят то, что приносят в жертву кровь своего сердца и жизнь, защищая свою религию… Они делали то, что делали, и жертвовали тем, чем жертвовали, только лишь затем, чтобы защитить того, кому поклоняются, и чтобы прославить свою веру”.7 Свидетельство тем более убедительное, что в своих врагах мусульмане, естественно, склонны были замечать в первую очередь их дурные стороны.
Тамплиеры, правда, были жестоки. Но жестокость в те времена была как бы в порядке вещей. С другой стороны, тамплиеры скорее других крестоносцев находили общий язык с местным населением и, случалось, даже защищали его от излишне ретивых пришельцев с Запада.
Расправа с тамплиерами, сначала во Франции, потом в других странах, обусловлена была тем, что они, как и в целом крестоносцы, проиграли битву на Святой земле. Но дело тут было не в недостатке воинских доблестей, а в их малочисленности; Орден тамплиеров, например, в разное время насчитывал от 1,5 до 2 тысяч рыцарей. До самого конца они защищались отчаянно: уже после падения в 1291 году Акры, последнего оплота крестоносцев на побережье, они еще в продолжение десяти—двенадцати лет пытались отстоять крепости, расположенные в глубине Палестины.
О Крестовых походах примерно с начала 90-х годов стали много говорить и писать, сначала на мусульманском Востоке, потом на Западе; притом на Западе преимущественно в культур-марксистcком ключе, то есть в покаянном тоне. Но у европейцев в данном случае не больше оснований каяться, чем у мусульман, которые сами силою оружия овладели Иерусалимом — предметом крестоносных вожделений.
Оценивая Крестовые походы с позиции христианской Европы, трудно избежать двойственности. С одной стороны, в них можно усмотреть религиозный аналог “революционного нетерпения”: крестоносцам казалось, что, овладев Святой землею, они тем самым приблизят наступление Царства Божия на земле. Вопрос лорда Дизраэли “Если бы крестоносцы нашли Грааль, что бы они с ним сделали?” не лишен некоторого охлаждающего смысла. Но, с другой стороны, Крестовые походы вызвали одушевление, не имеющее равных в истории Европы; в них родилась или, по крайней мере, закалилась сама идея христианской Европы. И еще много других позитивных моментов с ними связано.
Вернемся к “нашему” Брейвику. Он, конечно, понимает, что в нынешнее время не так просто найти тех, в чье сердце стучит пепел Жака де Моле. Поэтому он готов принимать в Орден не только верующих христиан, но и “христианских агностиков”(?!) и даже “христианских атеистов” (?!!).8 При условии, что они будут посещать церковь и будут открыты для восприятия истины Христа. Это относится и к евреям. При упоминании о евреях Жак де Моле сделал бы большие глаза. Но ему можно было бы напомнить, что почитаемый в Средние века паноптикум идеальных рыцарей насчитывал девять персон, из которых трое были ветхозаветные иудеи: Иисус Навин, царь Давид и Иуда Маккавей. Гонение на евреев в те времена вызвано было тем, что они отвергли Христа, что ветхозаветных евреев, естественно, никак не касалось. А еврей, принявший Христа, — чем не годится в тамплиеры?
Впрочем, и в евреях-иудеях, коими, по его мнению, держится государство Израиль, Брейвик видит не врагов, а надежных союзников в борьбе с мусульманством.
Нет оснований называть Брейвика “христианским фундаменталистом”. Под этим термином обычно разумеют сторонников теократии, а Брейвик никоим образом не является таковым. Он лишь выступает против отделения Церкви от государства, но в либеральном (или, во всяком случае, прошедшем под знаком наступления либерализма) XIX веке ни в одной стране Европы Церковь не была отделена от государства (впервые это произошло во Франции в начале XX века).9 И еще он выступает за то, чтобы Церковь заняла “командные высоты” в сфере культуры, не посягая, однако, на всю эту сферу целиком.
Только в одном смысле Брейвика можно посчитать “фундаменталистом”: выросший в протестантской среде, он выступает за пересмотр отношения к Реформации. По его словам, в свое время протестантство сыграло определенную позитивную роль, но в дальнейшем выросло в “религию отречения от религии” (исключением в этом смысле являются Соединенные Штаты, где протестантство пока еще сохраняет некоторую крепость). И сейчас европейским протестантам пора “пойти в Каноссу” и вновь объединиться вокруг Рима. Брейвик допускает, что рядом с католичеством только православие имеет право называться истинным христианством.
Еще меньше оснований считать Брейвика “христианским фанатиком”. В церковных пределах он скорее оглашенный, как это называется в православии (не знаю, есть ли соответствующее понятие в католичестве), то есть “услышавший” зов Церкви, но не воцерковленный до конца. Похоже, что мистика христианства ему чужда и его отношение к нему преимущественно рассудочное: он понимает, что европейская цивилизация стоит в основном на фундаменте христианства, что фундамент этот подгнил и все здание рухнет, если срочно его не обновить. Какими средствами он собирается это делать, мы уже знаем.
В христианстве Брейвика, поскольку вообще позволительно говорить о таковом, есть то, что можно назвать “ветхозаветным смещением”. Примечательно, что он почти не цитирует Новый Завет, более того, позволяет себе подвергать его критике. “Иудео-христианские религии, — пишет он, — сыграли решающую роль в построении некогда могущественного Запада, но нельзя не видеть, что эти религии содержали в себе серьезный изъян (flaw), посеявший семена нынешнего самоубийственного отречения народов Западной Европы от своих культур. Этот изъян блестящий немецкий философ Фридрих Ницше охарактеризовал как «инверсию морали»: Богу угодны бедный, убогий, горемычный, тогда как сильный, благородный, могучий — имморальны и осуждены навечно…” (р.388). Христианство, говорит Брейвик, выдохлось, а “инверсия морали” осталась. На это можно лишь ответить, что вся “музыка” христианства не улавливается Брейвиком, что он слышит в ней лишь отдельные аккорды, не воспринимая всей ее сложной инструментовки.
А вот строки из Ветхого Завета, которые с видимым удовольствием цитирует Брейвик. “Господь муж брани, Иегова имя ему” (Исх. 15 : 3). Или: “Знай же ныне, что Господь, Бог твой, идет пред тобою, как огонь поядающий; Он будет истреблять их и низлагать их пред тобою, и ты изгонишь их, и погубишь их скоро, как говорил тебе Господь” (Втор. 9 : 3). Речь идет, разумеется, о врагах. Или: “Прибежище твое Бог древний, и ты под мышцами вечными. Он прогонит врагов от лица твоего и скажет “истребляй!” (Втор. 33 : 27). Это Бог, топчущий гроздья людские в точиле гнева, подвигнул его на то, чтобы оборвать (только для затравки!) несколько десятков жизнишек.
Одна из последних записей в его манифесте: “Я герой Европы и спаситель христианской цивилизации”. И самая последняя: “Сегодня великий день. Сегодня ты станешь бессмертным”.
Брейвик уверен, что суд истории его оправдает. Ну, это зависит от того, как будут дальше развиваться события и кто станет вершить суд от имени истории. И придут ли судьи к какому-то единому решению. Был, например, такой случай. 1 марта 1562 года герцог Франсуа де Гиз, проезжая со свитой через местечко Васси, напал на группу молящихся там гугенотов и всех их перебил. Впоследствии обращавшиеся к этому эпизоду протестантские авторы квалифицировали его как злодейство, а католические его оправдывали. С течением времени, однако, историки по большей части стали писать о нем достаточно бесстрастно: “бойня в Васси” — просто первый акт растянувшейся на долгие годы религиозной гражданской войны, в которой католики убивали протестантов, а протестанты католиков. Кто знает, быть может, о бойне на
о. Утейя историки тоже со временем будут писать в бесстрастном тоне.
Но кроме “суда истории” есть еще Страшный суд, а вот там Брейвику, может быть, придется солоно.
“Выстрел посреди концерта”
Акция Брейвика, связавшая воедино душегубство с хорошо продуманным profession de foi (исповеданием веры), произвела впечатление, если воспользоваться выражением Стендаля, “выстрела посреди концерта”.10
Говорить о “смерти Запада” на самом Западе становится едва ли не общим местом, но поскольку речь идет не о той смерти, что ждет “за углом”, но о той, что отодвинута на неопределенное, хотя вряд ли столь уж длительное время, говорить о ней можно без трагического надрыва, а иной раз даже и с ухмылкой. “Мы не без удовольствия следим за собственным распадом, — пишет Фредерик Бегбедер. — Раньше в эту элегантную позу вставали только лучшие представители писателей-пессимистов… Отныне народные массы требуют собственной аннигиляции, пожирая второй десерт. Коллективное самоубийство пробуждает аппетит”.11
В конце концов, жить можно было бы и так, зная, что второй десерт будет и завтра, и послезавтра, и еще энное количество дней (а “после нас хоть потоп”), если бы не волны чужаков, все теснее обступающие европейских аборигенов. Поначалу чужаков приветствовали или делали вид, что приветствовали. Мультикультуралисты — из принципиальных соображений: для них национальная история и культура ничего не значат и легко могут быть принесены в жертву безликому идолу, которого Велемир Хлебников называл “Людостаном” (впрочем, объективности ради замечу, что в душе иного мультикультуралиста есть уголок “идеализма”, в котором сохранилось христианское по своему происхождению сочувствие к униженным и оскорбленным или тем, кто был унижен и оскорблен в недавнем прошлом). Капиталисты — из корыстных соображений: наплыв бедняков-иммигрантов снижает стоимость рабочей силы. Левые партии — потому, что пришельцы голосуют за них.
Наплыв чужаков неизбежно приводит к смешению кровей. До известной степени смешение кровей — вещь полезная. Но только до известной степени. Человечество выросло из единого корня, но в дальнейшем пошло по пути обособления наций и рас, в чем был и остается какой-то, не вполне ведомый для нас смысл. И коль скоро они однажды возникли, каждая нация и раса стремится к самосохранению — таков, очевидно, естественный закон.12
Но смешением кровей дело не ограничилось. Новые поколения пришельцев обживают целые районы, сохраняя свой язык, обычаи и веру.13 В первую очередь это относится, конечно, к мусульманам. Не смешение с аборигенами ставят они своей целью, но вытеснение их. Писатели-алармисты, такие как Ориана Фаллачи и Тило Сарразин, Фьордман и Бат Еор (последние две фамилии — псевдонимы), уже указывали на то, чем дело кончится: даже если дальнейшая иммиграция будет полностью остановлена (что трудно представить), одна лишь разница в коэффициентах рождаемости приведет к тому, что рано или поздно мусульмане станут в Европе большинством. Вроде бы против подобных аргументов нечего возразить, но европейцам о такой перспективе просто “не хочется думать”. Как пишет немецкий философ Петер Слотердайк, “возможность самого скверного уже принята в расчет, ему осталось «всего лишь» случиться”.14
“Выстрел” Брейвика поставил целью вывести европейцев из состояния квиетической дремы; напомнить им, что они не всегда были, по его выражению, “трусливыми евнухами”, какими они выглядят сегодня. Свой message Брейвик адресует не только западным европейцам, но, как он пишет, также и “нашим христианским кузенам” — русским и североамериканцам. Мне кажется, что он угадывает едва наметившийся тренд — к “союзу обиженных империй”, как его назвал один из западных авторов. Тот факт, что русские и американцы до сих пор удерживают набычившийся взгляд в отношении друг друга (не буду сейчас говорить, в какой мере он обоснован), вряд ли помешает тому, что ощущение цивилизационной близости у всех трех частей евроамериканского мира в конце концов возьмет верх.
Многих удивила произраильская позиция Брейвика, но и здесь он соответствует уже наметившейся тенденции. За последние годы левые в Западной Европе все больше заражаются антисемитизмом и проникаются арабофильством, а крайне правые хоть и не вполне отрешились от антисемитизма у себя дома, все решительнее выступают за всестороннюю поддержку Израиля.
Держать ухо востро
Цивилизационная близость с Западом не должна помешать нам держать, что называется, ухо востро, следя за тем, что там происходит.
В борьбе с культур-марксизмом у нас с Западом должен быть общий “фронт”; мы и наши западные соседи в равной мере нуждаемся в защите от мирового Хама, которого своими заклинаниями вызывает к жизни культур-марксизм. Исторически это уже хорошо знакомая нам фигура; тем более что на протяжении 20-х годов Россия стала первым объектом экспансии культур-марксизма (а не только экономического марксизма, как полагает Брейвик). Основоположниками этого направления считаются итальянец Антонио Грамши (лидер ИКП) и венгр Георг Лукач (в дальнейшем от них оттолкнулись франкфуртские культурфилософы), но первый, будучи членом Коминтерна, своим настоящим домом считал Москву, а второй вскоре после поражения венгерской революции вообще перебрался в СССР. В наркоматах и управлениях, отвечавших за просвещение и культуру, сидели сплошь культур-марксисты, методически разрушавшие семью и школу и под флагом борьбы с “буржуазностью” выбрасывавшие культуру за борт “парохода современности”. Героями дня были пролетарии не какие-нибудь, а непременно расхлябанные, расхристанные — сборище типов, которое в прежние времена именовалось “сбродом” и “чернью”; тот факт, что блатные считались “социально близкими”, уже говорит о многом.
Это наше прошлое сейчас почти забыто, ибо “заслонено” позднейшими эволюциями: на протяжении 30-х годов наследие русской культуры, еще исполненное сил, “догнало” убегавшую в никуда страну, что отразило, в частности и в первую очередь, “важнейшее из искусств”: на экране воцарились облагороженные типы “людей из народа”;15 и элементы былой аристократической культуры в препарированном виде стали частью культуры советской. Эта ложно-консервативная — впору так ее назвать, ибо не стало под ней онтологических оснований — волна окончательно иссякла лишь с “перестройкой”.
Те, кто ждали у нас наступления либеральных свобод, дождались их лишь отчасти, зато в изобилии хлынули с Запада “свободы”, свойственные вовсе не либерализму, но анархизму и кинизму, применительно к современности теоретически “обоснованные” культур-марксистами. Экраны кино и телевидения заполнили фильмы, героями которых являются люмпены, то, что по-английски называется riff-raff, чернь, и преследующие люмпенов блюстители порядка, не сильно отличающиеся от них языком и повадками. Только в отличие от нашей шпаны 20-х годов нынешняя шпана — стилизованная, будто прошедшая через руки Оскара Уайльда.
Щедринский градоначальник Урус-Кугуш Кильдибаев, будучи в нетрезвом виде, принял цивилизацию за бунт. Сегодня, увы, слишком многие из наших соотечественников бунт против цивилизации принимают за самое цивилизацию.
“Формирование нового консерватизма, — пишет известный немецкий философ Гюнтер Рормозер, — стало вопросом выживания”.16 Это верно равно для Запада и для нас. Я бы еще добавил, что только формирование нового консерватизма позволит сохранить (а применительно к нашей стране уместнее сказать: внедрить) подлинно либеральные ценности.
Активизация консервативных пластов духа и опыта (не путать с пролежнями, оставшимися от советского времени) не должна попасть в дурные руки; и уж, конечно, не должна иметь ничего общего с методами русских революционеров (к чему склоняется и других склоняет Брейвик). Избежать дурных путей поможет консолидация общества “над важными гробами” (Пушкин): у нас была целая плеяда выдающихся мыслителей, о которых хочется сказать так, как сказал Платон о Сократе: они и сейчас молоды и прекрасны. В политическом плане почти все они были именно либеральными консерваторами (или консервативными либералами).
А вот отношения с мусульманским миром в России во многом иные, чем на Западе. У нас практически нет (и, даст Бог, не будет) выходцев из дальних стран, которые являются основными носителями ислама. А “наши” мусульмане, включая сюда живущих на территории бывшей империи, существенно разнятся друг от друга. Волжско-камские в высокой степени ассимилированы с русскими, зачастую до неразличимости. Иммигранты из Средней Азии трудолюбивы (многие из них в этом отношении показывают пример русским) и, пожалуй даже, чересчур приниженны; если эту иммиграцию лимитировать численно, вряд ли она может доставить какие-то серьезные беспокойства. Другое дело Северный Кавказ: здесь выросла молодежь, в значительной своей части агрессивная и недружелюбно настроенная по отношению к русским. Решения, как быть с Северным Кавказом, придется искать еще длительное время.
В любом случае беспокойств не избежать; особенно если к западу и к югу от наших границ действительно вспыхнет большой пожар, искры которого неизбежно будут попадать и к нам. Беда в том, что русский человек перестал внушать у в а ж е н и е инокровным; это, впрочем, проблема и западных европейцев тоже. Чтобы внушать уважение, надо быть “хозяином времени”, если употребить выражение, встречающееся у средневековых мусульманских авторов. В прежние времена русский человек был или выглядел таковым (до революции скорее был, в советские годы скорее выглядел). Сейчас он выглядит жертвою времени.
С другой стороны, отношения России с мусульманским миром никогда не накалялись до такой степени, как у западных европейцев. Хотя бы уже потому, что русские никогда не штурмовали мечеть Аль-Акса. Карамзин, правда, пишет, что некоторые знатные киевляне и новгородцы, оказавшись в Палестине в качестве паломников, присоединились к крестоносцам, но это редкие исключения. В целом Русь издалека наблюдала за Крестовыми походами, конечно, не без некоторого сочувствия. Каковое сильно поубавилось, когда крестоносцы в 1204 году захватили Царьград (чему виною отчасти были сами греки, в данном случае перехитрившие сами себя).
Да и не было на Руси рыцарства, представлявшего собою ударную силу крестоносцев. Не было рыцарства — не было и рыцарской идеи. Лишь в XIX веке сублимированная рыцарская идея овладела воображением русского культурного слоя; только, конечно, не в аспекте противостояния мусульманам. Тот же “рыцарь бедный”, как и полагается крестоносцу, воюет в Палестине, но ведь главное в стихотворении Пушкина совсем не в этом. На первый план в рыцарской идее вышел культ Прекрасной дамы.
Борьба с мусульманами послужила лишь оселком, на котором оттачивалась рыцарская идея, в продолжение XIX века успешно привитая — механическая гомология да уступит место органической — к “русскому дичку” (Г.П.Федотов). И здесь уже никакого отношения к мусульманской тематике не имеющая.
Разразилась катастрофа 17-го года, и вздохи о Прекрасной даме остались в ином круге бытия. Но рыцарская идея не погасла совершенно в умах подсоветских людей. Другие смыслы в ней засветились. Об этом свидетельствует, например, Варлам Шаламов в “лагерном” стихотворении “Ронсеваль” (напомню, что так называется ущелье, в котором гибнет Роланд из “Песни о Роланде”):
И звуки Роландова рога
В недетской, ночной тишине
Сквозь лес показали дорогу
И Карлу, и, может быть, мне.
Рыцарственная стойкость Шаламова проявилась уже в том, что в немыслимых, абсолютно нечеловеческих условиях он умел вмещать свои мысли и чувства в классические стихотворные размеры.
А лес, о котором идет речь в стихотворении Шаламова, — метафорический. Это дремучий лес, в котором и сейчас еще блуждает русское сознание. Найти из него выход как раз и значило бы стать “хозяином времени”.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Andrew Berwick. 2083. A European Declaration of Independence (http://www.slideshare.net/darkandgreen/2083).
2 Подробнее о наступлении культур-марксизма, на примере Соединенных Штатов, я писал в статье “Куда ведет Америку «тихая революция»”. — “Новый мир”. 2009, № 6.
3 Струве П.Б. Patriotica. М.: 1997, с. 198.
4 Не все знают, что греки, жившие на этой территории со времен Троянской войны, продолжали там жить и после турецкого завоевания — до начала 20-х годов XX века, когда после кратковременной греко-турецкой войны все они были высланы в Грецию.
5 Уже более ста лет существует другая организация, именующая себя Орденом тамплиеров, но это всего лишь масонский кружок, занимающийся филантропической деятельностью и для вящего эффекта пользующийся атрибутикой тамплиеров.
6 Замечательный пример растущей индифферентности в религиозных вопросах: английский полковник Т.Э.Лоуренс, в студенческие годы увлекавшийся изучением крестоносных замков, в период Второй мировой войны поднял арабов на восстание против Турции… под зеленым знаменем пророка.
7 Хиллебранд К. Крестовые походы. Взгляд с Востока. М.: 2008, с. 304.
8 Определения, не вполне лишенные смысла, но требующие пояснений. Вероятно, имеются в виду люди, культурно близкие к христианству.
9 В поликонфессиональных Соединенных Штатах отделение религиозных учреждений от государства произошло гораздо раньше, но там оно ставило целью не оградить государство от религии, а, наоборот, оградить религиозные учреждения от вмешательства со стороны государства. При том христианская символика оставалась общепринятой в стране вплоть до 60-х годов, когда начал входить в силу культур-марксизм.
10 Стендаль симпатизировал карбонариям и одно время даже подумывал о том, чтобы самому произвести такой выстрел, а именно — убить Людовика XVIII.
11 Бегбедер Ф. Романтический эгоист. — “Иностранная литература”, 2006, № 2, с. 105.
12 Примечательно, что в эпоху Великого переселения народов распад многочисленных племен и народностей привел к возникновению новых племен и народностей (если бы мы могли видеть воочию древних готов, вандалов, кельтов, то, наверное, были бы в состоянии заметить, что вот у этого конкретного француза или итальянца походка гота, у того улыбка кельта и т.п.), которые, однако, с течением времени начинают воспринимать себя как природную целостность и, в свою очередь, стремятся к самосохранению.
13 Такой отказ от ассимиляции особенно оскорбителен для французов. Со времен своей великой революции они принимали в свою среду всех, кто осваивал прекрасный французский язык и готов был полюбить Виктора Гюго. Но жить во Франции и оставаться принципиально ей чужим? (Для сравнения: англичане более замкнуты, но и более терпимы к существованию на их территории инокультурных общин). Если, не приведи Бог, Европа будет все-таки охвачена гражданскими войнами, их эпицентром действительно может стать Франция.
14 Слотердайк П. Критика цинического разума. М.: 2009, с. 43.
15 Но еще в предвоенном (1939 года) фильме И.Пырьева “Трактористы” бригада трудящихся-трактористов выглядит забубенной шпаной, пока ее не “выстраивает” должным образом герой фильма, бывший танкист.
16 Рормозер Г. Кризис либерализма. М.:1996, с. 270. В оригинале книга называется “Der Ernstfall”, что, вероятно, можно перевести как “Тяжелый случай”.