Фрагменты поэмы. С казахского. Перевод Татьяны Фроловской
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2010
Фариза Унгарсынова — поэт, народный поэт Казахстана. Родилась 70 лет назад на западе Казахстана в том же ауле, где родился в начале XIX в. великий казахский поэт Махамбет. Окончила Гурьевский пединститут. Работала учителем, корреспондентом, редактором журнала, в 1990—2000 гг. — депутат парламента РК. Автор 20 поэтических книг. На русском языке вышло 10 книг стихов в Алма-Ате, Астане, Москве и Ленинграде. Живет в Алматы.
Фроловская Татьяна Леонидовна — поэт, переводчик, литературовед. Окончила филфак Казахского ун-та. Преподавала русский язык и литературу в школе и ун-тах Казахстана. Автор монографии “Русская трагедия масок. О романе Бориса Пастернака “Доктор Живаго” (М., 2000), книги “Евразийский Лев” о жизни и научном наследии Л.Н.Гумилева. Автор 4 книг стихов и поэм. Переводит казахскую, английскую, курдскую поэзию. К 200-летию со дня рождения Махамбета перевела полное собрание стихов Махамбета “Бренный мир” (Астана, 2003). Составитель “Пушкинского календаря” (Алматы, 1999), отмеченного премией мэрии Москвы. Живет в Астане.
* * *
Венерианским пеклом дышит степь,
голодным детством попрекает печень,
уже привычный город, будто цепь…
Вдруг мать, вся белоснежная, у печки
хлопочет обо мне и напевает,
что лучше пекла жизни не бывает,
где наша юрта держится едва,
храня людей от пушечного ветра,
где под песком шевелится трава
и в нас жива растительная вера.
Разговоры с матерью
— Ты вздыхала по ночам —
я надолго отлучалась.
Почему вдогон печаль
твое сердце излучало?
— Даже десять сыновей
не заменят маме дочки.
Кукушонок-соловей,
не гони в галоп годочки.
— Твои вздохи — свет звезды,
заплутавшейся в рассвете:
все — невольники езды,
все в степи — движенья дети.
Вздох твой — лишний груз на плечи,
а напутствия легки,
но в словах противоречий
жизнь крошится на куски.
— Срок приходит — оседаем
возле каменной печи,
то простим, то осуждаем.
Ты не слушай — ты скачи.
* * *
— Как вкопан конь —
в степи не тесно.
Звезда играет с тучей рваной.
Вдруг всадник зыкнет каравану:
“Мы топчем пыль родного места!”
Кострища невесомый дых
жжет слаще чужеземных жжений,
в травинке робкой продолженье
корней великих и родных.
Сказал мне встречный:
“Дочь отца!
Не надо дара ясновидца —
чертам его в твоих храниться
дано с похожестью лица.
Как ты?”
— А я, как решето.
Свинцовым словом тоже ранят
и душу клеветой таранят.
За что?
Во имя?!
Ни за что!
И я веду неравный бой.
Боюсь, в бессилии затихну,
порой страшусь, что не постигну,
кого оставим за собой.
* * *
— Я худа, как дервиш по обету,
дальше только пропасть и видна.
Скверный гость из самых духом бедных
был бы в радость,
только я одна.
Безъязыкий красный телефон,
как беглец из плена Чингисхана,
и сгущается болезни фон —
нет микстуры от душевной раны.
И уже безвестности наркоз
(хоть необратимы мои строчки)
крови заглушил первоисточник,
завершая жизни перекос.
Нет для глотки счастья ни глотка,
кроме слов, извергнутых наружу,
слава Богу, память коротка —
голос снова песнею натружен.
Жизнь — каменоломня, и никто
не взмахнет моей стальной киркою…
Голос материнский и святой
льется колыбельною рекою.
Сплю и помню каждое мгновенье,
отвечаю, кто бы ни позвал
(позабывший тоже вне забвенья),
за стеной змеится карнавал.
Думы и реальность разошлись —
двойственность на нет усилья сводит…
Жить в две жизни —
разве это жизнь?
Воля на исходе.
* * *
— В державе русского стиха
и в джунглях нашего
как яростная песнь моя тиха!
О чем? — Не спрашивай!
Страшенный пересмотр предпринимать
настало времечко;
тут не помогут ни отец, ни мать —
жизнь бьет по темечку.
Байгуш пришел. Порочил целый мир
и даже жизнь мою —
но вижу, что он жалок, слеп и сир,
и я его кормлю.
Вот это не простится никогда
(другое — семечки).
Бездарность приютить!
Она всегда
бьет, бьет по темечку.
Я Махамбета именем клялась
бежать хвалы-хулы…
Не мне же брать веревку,
славить казнь,
вязать узлы.
Но вот опять скребутся скромно в дверь,
зовут спасителем…
Душа обречена —
ты снова верь
тем посетителям.
* * *
— Шуршанье времени —
песок, песок, песок.
Как монотонны смерчи и барханы,
два странника бредут без каравана:
мой приземленный путь и солнца — невысок.
Как солнце вечность тянет на себе,
так я судьбу —
нет тяжелее ноши…
Покров рассвета в рубище изношен,
чуть тащимся свершившие побег.
В сосульку смерзлась нищая душа.
Была у жизни мамина походка.
Теперь от жажды пересохла глотка,
родник, как пылью, болью иссуша.
Но колокольчик слышен кочевой
лишь еле-еле,
будто в новой вере.
Душа зияет язвой моровой.
Бреду на звук последних сил по мере.
Воссоединение источников
Мертва, осеребрена плоскость стекла,
уходят в глубины без отзвука звуки.
Свернуть и исчезнуть —
не сыщешь угла —
крепит прямизна, как железные крюки.
Спасай себя!
Снова порыву отбой,
а все отражается вроде бы точно…
Навязанный зеркалом, будто судьбой
безмолвен моих превращений источник.
Как мечется голос среди двух зеркал,
пока мы по-ангельски спим безмятежно,
он воли возжаждал,
покоя взалкал
и впутался в сеть отражений безбрежных.
Седым зеркалам уподобились мы,
и голос один между мамой и мною
по воле тоскует, как в стенах тюрьмы, желает —
не может блеснуть новизною.
Все сказано и позабыто, и вот,
чтоб жили и вспомнились старые песни,
известный мне голос в пространстве живет,
парит выше гор в голубом поднебесье.
Я стала отнюдь не бесстрастным стеклом:
под ребрами голос сквозь крик и рыданья
так режет, так рвет,
так идет напролом,
как будто я пленник,
невольник и данник.
Велит мне терпеть,
подчиняться,
платить.
Но голову носишь по-прежнему гордо.
Готова на волю его отпустить —
он держит когтями горячее горло.
Ах, все в моей жизни не как у людей…
Лишь с тем и смиряется дух мой немирный.
Не вырваться мне из железных когтей.
О плен мой желанный!
О голос настырный!