Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2010
Даниил Чкония
Привычка составлять гербарий
Сергей Надеев. [3099+1*]. Книга избранных стихотворений. — М.: Арт Хаус медиа, 2010.
У меня давно сложилось мнение о Сергее Надееве, как о лирическом поэте большого мужества. Мужество это проявляется, во-первых, в бесстрашии лирической исповеди, которая делает уязвимо открытой и распахнутой душу поэта. На такое не всякий, пишущий стихи, решается. А, во-вторых, это мужество негромкости, несуетности, отсутствие страха непризнанности, страха, который иного стихотворца лишает возможности всякого проявления своего голоса.
В этом смысле книга избранных стихотворений Надеева стала убедительным подтверждением того, что давно очевидно благодарному читателю этого поэта. Именно — благодарному. Потому что нельзя не испытывать этого чувства, ощущая, с какой степенью доверия к своему читателю пишет автор.
Надеев строит свою поэтическую речь на удивление безыскусно, метафоры возникают настолько естественным образом, что не выпирают из строки, встраиваются в разговор предельно органично, побуждая читателя мыслить образно, без осознания поэтических приемов автора, что в современной поэзии — редкость. Сегодня чаще превалирует желание удивить, продемонстрировать версификацию, обнажить прием, привлечь читателя не сутью поэтического высказывания, а формальным щегольством. Подобная, холодно просчитанная, поэтика легко привлекает к себе внимание тусовочной среды и, несмотря на большие претензии авторов, остается по сути попсовой.
На фоне этой псевдоинтеллектуальной попсы нелегко отважиться на строгую сдержанность, с которой работает, а правильней сказать — живет и дышит Надеев. Тем дороже истинному почитателю поэзии то самое доверие автора, о котором уже шла речь.
И пока не умеют — понапрасну труды —
Вторить хору и строиться молча в ряды.
А сжимают коленками утренний холод.
Отвороты высоких сапог раскатав,
Пыльник скинув, болотами осень подкралась…
И почувствуем мы нашу первую старость.
Сердце тронет она, как ребенок — рукав.
Надеев — поэт умный, я бы даже сказал, поэт смолоду проявленной мудрости, смысл которой не в произнесении сентенций, а в остроте видения и переживания. У него удивительное чувство длящегося времени, когда в настоящем постоянно присутствует прошлое и предвосхищается будущее. В одном из давних своих стихотворений он обращается к женщине, вошедшей в судьбу поэта, проникаясь чувством прошлого, ведущего его и ее к будущей встрече: подростков, их везут дождливым вечером в разных трамваях, они сидят на деревянных трамвайных лавках, еще не осознавая, что время везет их навстречу друг другу:
И только через десять лет
Нам робко предстоит обняться,
Страх погасив и верхний свет.
Но не ко времени — не к сроку…
И только через десять лет
Ты будешь выбегать к порогу
На шорох, на щелчок, на свет.
В стихах Надеева, по выражению поэта, “душа массирует ушиб”. Его ранимость вызывает отклик — постольку, поскольку раним читатель Надеева. Окружающий автора мир оказывается миром этого читателя, узнающего окраинность или неяркую провинциальность своего бытия, где застыл “бетонный отрок угловатый, приветствующий поезда”. Надеев не нуждается в выходе из той среды, в которой протекает жизнь его лирического героя, он, наоборот, является певцом этой среды, и когда, кажется, готов пенять на быт, убивающий яркий свет жизни, что так ходульно проговаривается многими стихотворцами, принимающими позу творческой фигуры, встающей над унылым бытом, автор как раз и побуждает нас увидеть яркий смысл жизни в повседневном ее проживании и переживании: “Мы так прониклись этим бытом засаленным…” — вроде бы сетует он:
И разве не сложилось вечной
Привычки составлять гербарий
По аннотации аптечной?
И неужели не досталось
Примет значительней, грознее,
Чем раздражение, усталость,
К несостоявшемуся жалость
Да вкус к осенней бумазее?..
Похоже, все сказано именно так, как это привычно говорится, художественное воспроизведение бытового надсада, кажется, еще более подчеркивает очевидность банального суждения, однако вот он, истинно надеевский, поворот волшебной призмы поэтического восприятия:
Без мелочей, без неприязни, —
Какой бы волей дорожили?
Какой бы ожидали казни?
Обратите внимание на вышеприведенные строчки о гербарии, составленном по аптечной аннотации. Эта точность поэтического видения, подробность деталей, создает и саму основу точности поэтического жеста автора, воплощающего и реальный житейский жест:
Прийти и лечь, не сняв пиджак.
Рука легла и так осталась,
В очах придерживая мрак.
Образ жизни, которая, словно девочка-подросток, то обижается, то затевает с тобой озорные игры, то обманывает, шаля и ластясь вновь, а то, забежав, неведомо куда зазывает тебя карабкаться по круче, характерен для Надеева. Его книга избранных стихов, складывавшаяся несколько десятилетий, поражает тем, что на фоне стихотворений зрелого Надеева его ранние стихи проникнуты той же мудростью, той же сдержанностью, тем же не декларируемым громко, но неизменно присутствующим чувством достоинства. Он, как и водится — мысль давно произнесенная — у лирического поэта, продолжает писать свое главное стихотворение всю жизнь: поэтому “прохладных слов подсушенная корочка, нечаянные редкие касания” трепетно хранимы душой, трепетно переживаются в самом мгновении:
Утрат страшась болезненно, до трепета:
С чем жить останешься, — когда б не эти
малости,
И с чем умрешь, — когда б не щедрость эта?
Вообще слова “трепет”, “трепетный” постоянной константой проходят через многие стихи, являются ключевыми для автора, который именно так относится к любимой, к человеку, к окружающему миру, к жизни — трепетно.
То, что Надеев поэт прямого лирического высказывания, уже отмечено, однако было бы наивно думать, будто поэтика его проста или примитивна. Заранее кланяюсь читателю, это разглядевшему, ибо негромкость Надеева, его интонационная сдержанность, настойчивое нежелание оказаться навязчивым, делает честь приверженцам его поэзии, тем, кто обладает слухом. Замечательно, насколько автор, трепетно — невозможно еще раз не повторить это — относящийся к слову, сохраняющий свой голос, обнаруживает свою любовь к поэзии Мандельштама. Скрытые цитаты, прямые отсылки не раз указывают на это. Тем дороже у Надеева сохранность своего голоса и отсутствие всякой имитации поэтического жеста О.М.
На это стоит обратить внимание, поскольку любителей такой имитации хватает, а уж тысячные толпы тех, кто пытается имитировать поэтический жест Иосифа Бродского, просто угнетают, потому что, не обладая поэтической глубиной Бродского, его качеством мыслителя, мощью его поэтического дыхания, авторы заполненного пустотами длиннострочия лишь обнажают лишний раз свою несостоятельность, искусственность, фальшивость, каким бы уровнем версификации они ни владели.
В этом смысле Надеев, которому ведомы мандельштамовская тяжелоступность и стрекозиное зренье, замечательный пример истинности своего поэтического характера. А то, что его художественная палитра разнообразна, очевидно. Поэтому широк диапазон его звучания, от едва долетающего шепотка до звучащего реквиемом посвящения О.М.:
заприметил
И по следу травил, норовил размозжить
позвонки.
В жаркой шубе степей в третий раз
надрывается петел,
Баржи вторят ему. Арестантские. Где-то с Оки.
О, как слились в груди женский плач, золотая
солома
Да библейская горечь протяжной тягучей
строки!
Он пропел, придыхая, а умер — не выронил
стона.
И метель целовала его ледяные виски.
Нельзя не сказать о любовной лирике поэта. Здесь можно было бы цитировать без устали, удивляясь тому, насколько открытым и в то же время разнообразным в поэтических приемах проявляет себя автор. При этом он никогда не становится декларативным. Движение руки, взгляд, вырвавшееся слово — и лирическое признание звучит абсолютно убедительно:
Ты мне писала в воскресенье на голубом листке почтовой: “Какое это потрясенье — разгул волны полуфунтовой!..” И я невольно улыбнулся очаровательной описке, а вдумался — и ужаснулся: не стой, не стой у края близко!
Кстати, стихи, записанные в строку, как и те, отрывок из которых приведен выше, стихи, словно подчеркивающие прозаически-повествовательную их интонацию, одни из самых впечатляющих в книге.
Этот псевдопрозаизм, возникающий к концу книжного корпуса, конечно, не означает более прозаического отношения к жизни. Полнота восприятия жизни — отличительная черта поэта Сергея Надеева. Но, прочитывая книгу, проходя сквозь перипетии жизненного пространства, отраженные в сюжете поэтического повествования, понимаешь, что, как и привычка составлять гербарий, о которой мы уже вспоминали, печаль неизбежна:
По крайности, молчишь, невесела.
Да что теперь? В конце концов, не ты ли
Дарила все, что после отняла?
Стерпи, печаль. — Скорей всего, недолго
То утешать, то судорожно лгать.
Не в первый раз. Отплачешь втихомолку
И позабудешь, надо полагать.
Таких стихотворений к завершению сюжета книги встречаешь все больше, поэт остается до конца открытым своему читателю. Очарованность жизнью — не повод для пустого бодрячества, а житейская зрелость и синхронная к ней зрелость поэтическая полны все того же глубокого переживания:
Рыданьем очнется в груди.
Что прожито — стало далеким,
И нет ничего впереди…
Утешат ли ропот осины
Да горечи грубый помол,
Шатер голубой парусины
И холода утренний скол?
О том ли в слезах пожалеем,
Сжимая траву в кулаках,
Когда по небесным аллеям
И мы побредем в облаках?..
Удивительная книга! Удивительная цельностью и абсолютным совпадением человеческой личности и ее художественного воплощения. А иначе у настоящего поэта быть и не может.