Рубрику ведет Лев Аннинский
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2010
Время — это ДАНО. Это не подлежит обсужденью.
Наум Коржавин
“Время” я беру из книги, которую хочу обсудить — при всей рискованности такого предприятия.
Книга называется: “Советское время в людях”. Автор — Валентин Бейлинсон. Отпрыск наркоматовских колен, выросший в роскошных (по советскому времени) довоенных арбатских апартаментах. Пылкий школяр, в первые дни войны кинувшийся строить укрепления и оказавшийся в пекле. Недоросток, эвакуированный в Пермь и вставший к станку на оборонном заводе. Доброволец, подделавший себе год рождения, чтобы попасть на фронт. Сержант-окопник, прошедший войну буквально по окровавленной земле. Юрист-законник, попытавшийся противостоять послевоенному антисемитизму и искоренению мнимых космополитов. “Сосланный” в школьные учителя, в оттепельные 50-е годы — увлеченный экспериментатор-наробразовец.
Все это подробно описано по дневникам, ведшимся скрупулезно всю жизнь, умято в пятисотстраничный фолиант издательством “Новый хронограф” и будет, я думаю, долгим чтением для страстных наследников и бесстрастных историков. Я же, не прослеживая всех поворотов жизни и перипетий интеллекта, попробую сосредоточиться на нескольких наиболее интересных для меня пунктах, сопроводив их чем-то вроде заметок на полях.
Поля времени необозримы.
Элита и родня
Среди жен и мужей бабушкиной родни имелись и российские дворяне. Это была публика потрясающей способности к перевоплощению. Все они — я имею в виду только моих родственников — стали самыми ярыми приверженцами сталинского режима, великолепно устраивались, никогда не знали социальных бед (беды были только семейные — непрерывные и катастрофические) и кончали свои дни в рядах советской элиты персональными пенсионерами союзного значения.
Что за элита — главный вопрос. Но сначала уясним, что за родня. Родня бабушкина — из Литвы. Муж одной из ее сестер — литовский государственный и общественный деятель, живший идеей максимального сближения Литвы и СССР. За что был расстрелян Советской властью в 1940 году, когда Литва стала советской. Семья пропала в Гулаге.
Теперь насчет элиты. Как-то принято считать, что элита советская вербовалась из слоев пролетарских, революционных, а позднее — деревенских, “ленинского призыва”. А дворяне, как опять-таки принято думать, — главные кровопийцы, прислужники старого царского режима, неперевоспитуемые враги.
Выходит, все не так просто? Именно из российского дворянства выходят преданные слуги и деятели нового, советского режима. А как же с классовой непримиримостью? И как с расстрельными списками 20-х, а потом 30-х годов? Почему в мясорубку Гулага срывается прежде всего ленинская партийная элита и сама себя уничтожает, а записные дворяне оказываются не сбоку даже, а где-то поодаль? И спокойно (неспокойно!) служат режиму, который все время клянется их уничтожить?
А может, не надо так уж зацикливаться на идеологических шорах? Хотя, конечно, идейность кровью вытекала из жил, когда большевики, которых другие большевики расстреливали именем товарища Сталина, за миг до удара пули кричали: “Да здравствует товарищ Сталин!”. Все это кажется полным помешательством (да таковым оно и было), если отсчитывать от знамен, под которыми сплачиваются армии.
А может, отсчитывать надо не только от знамен и лозунгов, а от той логики отбора (психологического… почти биологического), который действует в любой человеческой общности помимо всяких идейных размежеваний?
Положим, по ходу трех революций в России победили большевики. А если бы победили эсеры? Были бы другие словесные речевки, другие расстрельные списки (все по нуждам одной, потом другой мировой войны), другие беды — “семейные, непрерывные и катастрофические”. Но обновление поколений и перевербовка элит все равно шли бы своим ходом, по своим биологическим законам и в свои поколенческие сроки.
Главное — что войны, окровавившие человечество в ХХ веке, случились бы в те же сроки. Ибо геополитика тоже зависит от своих циклов, а не от бабушкиной родни.
Сановник
Отец бабушки, Соломон Аксельрод, был раввином и европейски известным теологом, а по положению — богатым сановником.
И еще один сановник, уже не из Аксельродов, а из Алуфов:
До революции Исак Алуф — лейб-медик великой княгини Елены Павловны, в Первую мировую войну полковник, награжденный несколькими орденами. Он был богат, значительно увеличив свое богатство женитьбой на состоятельной женщине. И тем не менее Исак Алуф оказался революционером, а если точнее — радикальным реформатором. Член РСДРП с 1901 г., переписывался с Плехановым и Лениным, был делегатом первых партийных съездов, регулярно давал РСДРП — меньшевикам и большевикам — деньги, причем немалые. После Февральской революции летом (в июне) 1917 г. на первом Всероссийском съезде Советов избран членом ВЦИКа. На этом посту депутата от Казани в высшем органе государственной власти страны (РСФСР-СССР) пробыл бессменно до дня своей смерти. Основал в Казани медицинский институт, который до 1937 г. носил его имя; создал научную школу, вырастившую блестящих ученых.
И никто не перестрелял этих ученых в подвалах Гулага? И никто не объявил ректора казанского мединститута врагом народа? И никто не помешал ему умереть в своей постели, причем некролог подписали Калинин и Енукидзе!
Да кто же это такой счастливец?
Лейб-медик великой княгини, царский полковник, дававший деньги на революцию и ставший членом большевистского ВЦИКа! Да почему его за переписку с Плехановым и Лениным не прищучили во времена Ягоды? Или он с вождями революции переписывался исключительно на медицинские темы?
А может, именно на медицинские? Сильный и независимый характер выписан в бейлинсоновских мемуарах, характер человека властного, непреклонного, знающего свое настоящее дело и не боящегося говорить то, что думает (в том числе и о Сталине: мальчишкой будущий мемуарист именно от него впервые услышал, что коллективизация будет иметь ужасающие последствия и что Кирова убил Сталин).
Да как же это член советского руководства (бывший придворный медик и царский полковник) отваживается на такое?
Да потому и отваживается, что не партии служит, которую подкармливал, а чему-то… несоизмеримо высшему? Чему? Науке? Медицине? Человечеству? Истине? Светлому будущему? Даже если это “светлое будущее” пишет на своих знаменах та самая партия, которую возглавляет убийца Кирова?
Брат Исаака Алуфа Александр — родной дед мемуариста, — куда сильнее ввязанный в партийные ряды и дела, — заставляет задуматься об этом еще острее.
Партиец
Среди служебных знакомых деда был очень “ответственный работник”… почему-то упорно добивался — от имени своей семьи, — чтобы дед побывал у него в гостях. В конце концов дед уступил, и в выходной день мы отправились… Встречать нас выбежала вся семья. Ахи и охи. Дед, равнодушно повернувшись лицом к вешалке, снимает пальто и галоши (на красной подкладке, старомодные), все — сугубо штатское, а не военное, в котором ходили тогда почти все “ответработники”, в том числе хозяин дома. Я же, в своем залатанном полушубке, вперился в стену прихожей, на которой, обтягивая острый угол, висит плакат — своего рода визитная карточка: “В этом доме руку подают только членам ВКП(б)”.
Уже готовый следовать за хозяевами, дед спрашивает меня: “Ты что же не раздеваешься?”, а я стою, как громом пораженный. Проследив за моим взглядом, дед прочел семейный плакат. И молча, не говоря ни слова, стал одеваться. Семейство очень “ответственного работника” и он сам кинулись к деду… Уговоры, объяснения… Одевшись, мой дед кивнул мне: Пошли, Валюша. В этом доме нам не место. И, не подав руку хозяину, захлопнул дверь. Уже на улице, дотошный, желая понять все до конца, я спросил деда: Почему ты так ответил? Ты же давно в партии! — Вот именно поэтому так и ответил, — буркнул сердито дед.
Над этим “поэтому” я потом долго думал. И понял.
Что именно понял десятилетний внук, он не объясняет, но мы, читатели, понимаем, что уяснил он из этого эпизода — насчет достоинства бумажки, за которую держится человек, лишенный достоинства как личность.
И о том, кто такой его дед. Тут интересен контраст судеб Александра Алуфа и его старшего брата Исака. Воспитание — изначально разное: старшему в семье предназначили стать профессором (денег на образование прадед не пожалел), младшему — сапожником (чтобы унаследовал дело). Вышло почти так, как хотелось: старший стал-таки профессором, младший — сапожником. История вмешалась и рассудила: у сапожника в мастерской полиция в 1901 году обнаружила листовки РСДРП, из тюрьмы он вышел стопроцентным большевиком, а после 1917 года сделал советскую карьеру профсоюзного лидера (на уровне наркома) — со всеми сопутствующими обязанностями и свершениями (например, редактировал энциклопедию). Разумеется, Александру, в отличие от Исака, не дали умереть в своей постели: в 1939 году расстреляли. Что характерно: приговор оформили уже после убийства.
Конечно, втянут он был в дела большевистского правления куда глубже, чем профессор медицины, — но вряд ли причина ареста и казни коренилась в личных поступках. Конечно, никаким “вредителем” и “врагом народа” дед не был, а снесло его в небытие общим половодьем предвоенного времени: на смену старым большевикам шло — под тем же большевистским именем — новое поколение: молодые чванные службисты, выбившиеся в начальство, презирающие непартийное “быдло”, зубами держащиеся за свои привилегии (и за квартиры, захваченные со всем барахлом, и за членские билеты ВКП(Б), оплаченные доносным рвением).
Можно ли было в такой катастрофически повальной ситуации спастись честному человеку?
Один спасшийся
Поразил меня один случай. В 1935 году поселился у нас Александр Павлович Горлов (дядя Саша). Друг отца, заместитель командующего Северо-Кавказским военным округом… одного из самых престижных округов.
Вечером, за ужином, дядя Саша завел разговор с дедом о своих делах. Александр Павлович поведал, что в Москве он сейчас готовит почву для увольнения из армии. Дед удивился: Ведь вы такой сильный и здоровый?..
Дядя Саша объяснил свое решение. Убийство Кирова — это только начало. Скоро начнется всеобщий разгром, и в первую очередь военных. Дядя Саша считал его неминуемым и заключил: Не дамся! Чтобы меня на бойню поволокли, — такого не будет!..
Вернувшись в Ростов-на-Дону, дядя Саша использовал местную командировку и лег в какую-то сельскую больницу, которой заведовал его верный друг. Тут у А.П. Горлова “нашли” тяжелейшие последствия ранений, и здоровенный мужик полтора года “умирал”, разведясь с женой, молоденькой беспартийной и совершенно ортодоксальной преподавательницей ростовского вуза. Так он получил инвалидность и сгинул, работая слесарем (специальность дяди Саши до Первой мировой войны) в каком-то забытом селении. Когда началась Великая Отечественная война, дядя Саша, уже пожилой человек, тихонько и скромненько, — никому не сообщая свои воинские заслуги и звания, — записался добровольцем и пошел воевать солдатом. Кончил войну полковником, командиром отдельной гвардейской бригады.
Навестил я его в 1966 г. и тогда в подробностях узнал, как ему удалось избежать бойни. В ту встречу дядя Саша сказал: Я знаю еще один такой случай. Но только один.
Потрясает в этой истории даже не техника самоспасения, которая сама по себе могла бы стать сюжетом изрядной приключенческой повести, а финальная часть: избавившись от чинов и званий советской армии, человек “от нуля” вступает в ту же самую армию, и армия, не вникая в его скрытую биографию, дает ему возможность пройти боевой путь — от рядового до полковника!
Та самая армия? Или, может, уже не та? Может, под прессом войны (не чисток предвоенных, а настоящей войны, Отечественной) племя особистов притихает, чтобы всю тяжесть взяли на себя люди уже новые, можете называть их, вслед за Самойловым, мальчиками Державы (Бейлинсон — из них). Или это та истинная, реальная сила, которая непременно таится под начальственной структурой и которую Толстой называл дубиной народной войны?
Катастрофа 1941 года действительно обнажает несколько иную логику действий, чем “мирное” время сталинской “передышки”…
Пробивается эта реальная логика сквозь жуткий, дикий “бардак” первых военных недель, с обескураживающей достоверностью описанных у Бейлинсона.
Начальник в эмке
Начальники были неспособны победить обстоятельства.
…Самое тяжелое состояло в том, что намерения-указания и самого высокого начальства были — с позиций интересов войны — преступными. Эти главные начальники добивались первоочередного пропуска на переправе не воинских частей, госпиталей, раненых и не ценных грузов (оружия, боеприпасов, средств связи, инженерного оборудования, другого военного оснащения), а начальников с их транспортом.
Я был свидетелем того, как один из московских высоких чинов грозил полковнику, пытавшемуся со своей частью навести какой-то порядок на переправе: “Под расстрел пойдешь!.. — орал, матерясь, московский барин. — Ты знаешь, что будет, если секретарь обкома в плен к немцам попадет! Пропустить немедля. Сбрасывай в воду всех, кто мешает!..”
Вот так — и на “ты”, и, конечно, матом — руководило тогда московское и провинциальное высокое начальство.
Рискну все-таки откомментировать самый убийственный аргумент, услышанный пятнадцатилетним Бейлинсоном на Быховской переправе: насчет того, почему начальство должно спасать себя в первую очередь. Разумеется, общего моего отношения к удирающим “эмкам” это не меняет: все это и теперь вызывает возмущение, а тогда — просто ненависть со стороны армейцев, не говоря уже о местных жителях, пытавшихся уйти от немцев и выкидываемых с переправы…
Ни в плен, ни на оккупированную территорию никому не хотелось. Но есть разница: если в плен попадает безвестный рядовой и если — высокий начальник. Разница в том, что чем выше ранг пленника, тем больше вероятность провокации, которую с его помощью попробуют устроить гитлеровские пропагандисты. Как эти провокации расхлебывать? Верховному главнокомандующему сына пришлось отдать на смерть, чтобы не выкупать его, разменивая как пленного солдата на немецкого фельдмаршала… И не все пленники обладали мужеством Карбышева.
На фронте, по суммарным подсчетам, сражалось против нас 2 миллиона перебежчиков — под знаменем РОА. Вопрос: собралось ли бы столько, если б знамя не развернул Власов, сталинский командарм, попавший в плен к немцам?
Было отчего застрелиться тому полковнику, который пытался переправить свою часть через Быховскую переправу. И тому майору, который начальствовал в застрявшей там санчасти — под его начало как раз и попал санитаром пятнадцатилетний доброволец Валентин Бейлинсон.
Майор-самоубийца
7 июля, едва рассвело, движимый тревогой за майора, я выскочил во двор. Здесь майора не оказалось. Забежал в один сарай, другой и, наконец, в мастерской на ящике увидел сгорбившегося майора. Перед ним, тоже на ящике, лежал пистолет.
— Что Вы делаете?! Не смейте! — в ужасе закричал я. Майор, не поднимая головы, простонал:
— Все пропало, сынок.
Твердая решимость овладела мною. Я подошел вплотную к майору и как клятву сердца произнес:
— Хоть с Камчатки, а начнем сначала. Не будет фашистов на нашей земле!
На майора это подействовало. Он встрепенулся, как-то растерянно-обрадованно взглянул на меня и потащился во двор заниматься делами.
Похоже на очередное “русское чудо”? Это кто же приводит майора в чувство? Мальчишка, недоучившийся школяр, которого в ужас должно бы привести то, что творится вокруг! Малолетний ненавистник власти, от родни знающий, что страна в отчаянном положении, что коллективизация имеет ужасающие последствия и что Сталин — никакой не продолжатель дела Ленина, а негодяй, окруживший себя бездарностями! И этот мальчишка вдруг обнаруживает в своей душе такую патриотическую решимость! Откуда, как, каким образом, каким чудом возникает она и удерживается в душе при таком чудовищном образе жизни?
А “Камчатка”! Он что, знает слова Александра I при начале наполеоновской агрессии: “На Камчатку уйду и оттуда верну Россию!”? Неужто и это ему рассказали деды в ходе семейных бесед?
Может, все это и “чудо”. А может, таинственная пружина русской жизни, зажатая советским временем?
Советское время — военное время. Для Валентина Бейлинсона — это работа на оборонном заводе в Перми, куда заносит его ветром эвакуации. А потом — фронт, куда правдами и неправдами вырывается он, приписав себе год, чтобы попасть в призыв…
Да, чтобы закончить о том майоре. Майор все-таки застрелился.
Ворующий снабженец
Конспиративность, интриганство, стремление и умение сколачивать группировки для борьбы за власть и влияние, находить “нужных” людей для исполнения самых грязных дел, превращали торгово-снабженческих работников в пособников политических и экономических злодеяний. Причем чем дальше, тем чаще они из пособников выходили на роль главную, но неизменно скрытую от публики.
У меня, к концу жизни, оказалось множество фактов, свидетельствующих о том, что в целой совокупности преступлений против советского народа главными виновниками являлись торгово-снабженческие работники, их кланы.
Как же нужна нам гражданская исповедь заведующего спецмагазином или спецбазой. Сколько жизненно важного мы бы узнали из таких мемуаров!
Ничего нового не узнали бы. Разве что очередной бы раз убедились, что на Руси одинаково успешно воруют при любом режиме. Торгашей Бейлинсон ненавидит даже больше, чем особистов и их высших начальников. И есть за что. А если это уже не система, а характер народа? На Северо-Западе СССР за 1937—39 годы 84 процента репрессированных были арестованы по доносам. Кто же доносчики? На первом месте — торгово-снабженческие работники, члены их семей и родственники.
Так это ИХ исповеди я должен читать?
Спасибо, не хочу.
Я лучше буду читать фронтовые мемуары Бейлинсона — в них куда больше интересного и о нас, и о наших противниках.
Воюющий немец
Наибольшая сила немцев в обороне.
Почему? Да потому, что оборона — это стационарная, почти не меняющаяся ситуация. А немцы шаблон любят. Отрабатывают его исполнение солдатами, унтерами, офицерами, всеми службами до абсолютного совершенства. Вот где развертывается немецкий талант рассчитывать и организовывать. Ни одна мелочь не упускается. Узлы и каждая точка обороны связаны, взаимодействуют, а подступы к ним пристреляны.
Немецкая оборона — это машина, полностью отлаженная и бесперебойно действующая.
Совсем другие немцы в наступлении. У них все получается, когда перед ними противник растерянный и плохо обученный. А когда стойкий и инициативный, тогда у немцев машина разлаживается, особенно в широком и долгом наступлении.
Почему? А потому, что в наступлении ситуация меняется каждый час и заранее всего не рассчитаешь. По шаблону действовать невозможно. И немцы теряются, им как-то не по себе становится. Ведь самому думать, изобретать и решать надо. А насчет этого у немцев слабо. Не используем мы эту слабину, а попадаем все под сильнейшую немецкую руку.
Как использовать? Так понятно же. Провоцировать немцев на наступления. Это легко: гонору у них много. На этих участках наши должны создать мощнейшую оборону, — пора научиться ее организовывать, а стойкости нашим не занимать, — и перемалывать немцев. А так как в эти мясорубки немцы будут кидать и кидать полки, дивизии, — опять же немецкие гонор и азарт сработают, — какие-то участки огромного фронта (он и сейчас более трех тысяч километров) оголятся. Вот здесь можно и ударить…
Замечательно верное рассуждение — и в части фактурности, и в части причинности. Не потому русские такие непредсказуемо-находчивые, что от природы больше других одарены, а потому, что в Диком Поле государство строили, а не в тесной Европе. И “немцы”, в наш простор попадавшие, или обрусевали, или отваливали.
Возражение мое — по другой части. Бейлинсон полагает, что вышеописанную ситуацию осознавали простые солдаты, но не хотели знать “великие” правители и военачальники. Откуда и разгромы наши первых лет войны.
Я думаю иначе. Знали и начальники, да сил не было. Накопили силу — и, начиная с Курской битвы, и на наступление немцев провоцировали, и силу их перемалывали, и по оголенным участкам фронта били…
Отечественная война
1943 год.
2 июня полк прощался с Пермью. В хмурое дождливое утро полк в парадном построении вышел на главную улицу города и двинулся маршем к центральной площади.
Несмотря на рабочий день и непогоду, буквально весь огромный город вышел на улицу… Никаких цветов, приветствий и флагов. Мы шли сквозь строй молча плачущих людей.
И тут мы запели.
“Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой с фашистской силой темною, с проклятою ордой… идет война народная, священная война!”.
Тысячи, десятки тысяч плачущих мужчин, женщин, детей запели вместе с нами…
………………………………………………………………………………
1944 год.
С Виктором Гавриловым мы часто гуляли вдвоем по полю, на котором располагался наш НП…. Во время одной из таких прогулок Виктор неожиданно заявил:
— Все! Отечественная война кончилась. Мы вышли на государственную границу. Начинается новая война, совсем другая.
— Какая другая война?!
Гаврилов резко повернулся и тяжелым взглядом уставился на меня:
— Не знаю. Если выживем, увидим. Но не та война, на которую добровольцами пошли. “Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…”… Кончилась война народная, священная война. Теперь братьев-славян “освобождать” будем, свои порядки у них заводить (слово “освобождать” Гаврилов произнес подчеркнуто иронически).
Интересно, что полвека спустя приехавший в Москву из Германии знаменитый эмигрант и мой любимый прозаик Георгий Владимов в ходе теледиалога со мной выставил то же требование, и отнюдь не иронически, а на полном серьезе: в 1944 году война перестала быть Отечественной, поэтому на границе СССР наши войска должны были остановиться.
Не помню, что я ему тогда ответил, я просто остолбенел от такого разделывания Великой войны на кусочки.
Теперь, читая Бейлинсона (который, кажется, тоже остолбенел в 1944 году от речей своего однополчанина), я спрашиваю:
— А что, Днепр в 1943 году тоже не надо было форсировать? — ведь это теперь суверенное государство Украина? И за Севастополь не драться? И в лесах Белоруссии война уже не была Отечественной?
А где все-таки была? Ленинградскую блокаду оставите (а то ведь тоже до Петра шведская земля)? Сталинградскую битву оставите (татарский Сары-Су)? А вдруг Федерация станет дальше расползаться? Какую войну вы оставите нам как Отечественную? В районе Яхромы?
Нет предела профанации, когда в дело вступает “политика”.
Брат того Николая
21—22 февраля 1944-го полк подтягивался к району сосредоточения. По дороге остановились в Шепетовке. Кто-то вспомнил: А это ведь родина Николая Островского.
Кто из нас не любил тогда его книгу “Как закалялась сталь”.
Отправились в город группой. По дороге спрашивали местных: где тут жил Николай Островский. Никто не знает. На одном из перекрестков, чтобы помочь нам, собрались люди — мужчины и женщины преклонных лет; ребятишки. Никто не знает писателя. Вдруг вмешался старичок:
— Говорите, брат этого Николая работал в депо? Так это же те Островские, которые евреев прятали от погромов!
Местная публика сразу оживилась и обрадованно подтвердила:
— Да, да, это они. Других нет таких.
Народ не ошибся. Мы точно вышли к домику, в котором родился и провел детство Павка Корчагин. Поклонились ему и его роду.
“Других нет таких”… Пожалуй, на сей раз я воздержусь от комментариев. Тем более на страницах такого журнала, как “Дружба народов”.
Остается последний, важнейший пункт мемуаров Валентина Бейлинсона, который мне хочется откомментировать: его мысли о русском национальном характере.
Судьба так распорядилась, что после войны, с трудом оправившись от тяжелого ранения, “сержант-окопник” поступил в Москве в Юридический институт, после окончания которого был распределен в Таджикистан, где не только вник в тамошние проблемы, но — на наше читательское счастье — резче увидел через среднеазиатскую призму — наше родное.
Русские
Нерасположение многих русских, зачастую переходящее у них в отвращение, к упорному методичному созиданию собственного быта (а другой собственности у наших людей нет) наиболее наглядно проявляется в удивительной способности русских все делать неудобным для существования. Почему в домах русских деревень такая низкая притолока, что об нее расшибают себе голову, когда притолока вполне может быть выше человеческого роста? И такое — на каждом квадратном метре. Все не подходит, не приспособлено для людей, живущих здесь.
Абсолютная бездеятельность для психически нормального человека невозможна. Потому ее надо компенсировать симуляцией деятельности. Одна из форм притворства, обычно вполне искреннего, натурального — это разговоры на любые общие, отвлеченные темы. А если к ним добавить обсуждение разных слухов и сплетен, разбор наговоров и соседских ссор, то видимость деятельности полная. Само же соседство корейцев и немцев разоблачает эту симуляцию, что бесит русских.
Конечно, не все русские такие. Есть другой полюс. Еще с давних времен русские самородки, мастера-умельцы ощущали свое родство с настоящими талантами. Ведь логика жизни у них одинаковая.
Всякое профессиональное мастерство включает в себя проектирование, точнейший расчет всех действий, их результатов. И талант базируется на проектировании. Мастер-профессионал и талант — близнецы.
Закономерно, что самыми чуткими и верными поклонниками талантов в России являются мастера. Для мастера талант — это живое воплощение совершенства. Отсюда русские самоучки.
Потому и живем мы в стране, в которой одиночки-таланты, а вместе с ними истончающийся слой профессионалов находятся на одной стороне, а на другой — растущая масса пустых и завистливых неумех. Эти стороны разнятся до полной несовместимости, как не может ужиться основательный и целеустремленный человек со взбалмошным дураком, который не ведает, что творит.
Блестящий этюд. По проницательности, граничащей с безжалостностью. По сочувствию, зашкаливающему в боль. А еще по тому, сколь многое, написанное о русских и самими русскими, и сторонними наблюдателями, спрессовано здесь таким неутомимым читателем, как Валентин Бейлинсон.
Ключевое понятие я бы уточнил. “Дураки”, совершенно справедливо выставленные когда-то Карамзиным в качестве устроителей наших дорог, — порождение отнюдь не клинической глупости, а скорее такого философского настроя, как дурь. Но эта дурь, неотделимая и от безграничности наших неуправляемых пространств, и от неуправляемости наших неограниченных контингентов, — не является ли компенсацией инстинктивного желания затаиться, стерпеть, симулировать невменяемость, что столь естественно при неустранимом чувстве опасности?
Существует ли одно без другого? То есть: неудержимая талантливость, заклепанная в мастеровитость проектов, — без неудержимой мечтательности, проектирующей бог знает что и не ведающей, что творится?
Берегитесь, англичане, мы ваших блох, не желающих плясать по-нашему, так подкуем, что они вообще плясать перестанут!
Сталин
Сталин, как никто другой, знает психологию советского народа. Общие рассуждения и теоретические построения об опасности космополитизма для него — это сотрясение воздуха. Космополитизм должен стать предельно конкретным, образным и осязательным. Вот тогда народ увидит, почувствует врага. На нем сосредоточится бродящая в народе злоба, и заработает звериный инстинкт, который растерзает врага. Сталинского врага, скрытого, но возможного.
Где тут причина, а где следствие? Народ ли, околпаченный Сталиным, бросается на выдуманных им врагов, или Сталину все это удается, потому что живет в народе злоба от невозможности быть добрыми? А что если этот психологический фон существует, скрыто или явно, — до Сталина, после Сталина, без Сталина, независимо от Сталина?
Если так, то загадку советского времени придется решать, выходя в другое время.
Какое? А какое будет ДАНО.