Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2010
Владимир Шпаков
Из шахты памяти
Владимир Войнович. Автопортрет: Роман моей жизни. — М.: ЭКСМО, 2010.
Попытка автобиографии — это соблазн и испытание для писателя. Каждый, “кто жил и мыслил”, имеет скрытое (или не очень скрытое) желание оповестить Urbi et Orbi: вот, мол, мой жизненный путь во всей его красе! Подобно рудокопу, такой автор погружается в шахту своей памяти и выдает “на гора” подробности и мелочи, для него самого очень значимые. Но значимы ли они для читателя? Какие основания заставят его, который тоже жил, мыслил, переживал собственные драмы (а своя драма всегда ближе), с вниманием вглядываться в эти биографические пласты? Может, писателю все-таки лучше общаться с читателем не напрямую, а опосредованно — через персонажей, сюжетные перипетии и т. д.?
Выигрывает здесь тот, кто, как минимум, обладает индивидуальным мифом. У кого личная жизнь тесно переплетена с жизнью общественной, а еще лучше — с “историческими событиями”. Короче, должна быть подаренная свыше Судьба, и это как раз случай Войновича. В свое время он был, как нынче говорят, культовым автором — и в нашей стране, и за рубежом. Судьбу же обеспечила система, упорно старавшаяся сломать каждого, кто мыслит и живет самостоятельно. Выходивший на схватку с советским левиафаном многим рисковал (в том числе — жизнью), но биография такого смельчака писалась уже с большой буквы “Б”, а не маленькой.
Почему автор “Чонкина” на основе столь выигрышного материала не создал настоящий роман, а взялся за мемуары? Тут может быть несколько ответов. Первый заключается в том, что в определенном возрасте у писателя возникает проблема под названием: “не успею”. Молодые литераторы об этом не задумываются, им кажется: вся жизнь впереди, любой замысел можно реализовать, и больше волнует недостаток жизненного материала, а не его избыток. И вдруг образуется избыток. Оглядываешься на жизнь и видишь: осталась еще бездна чего-то интересного, драматичного, а времени обрабатывать материал, чтобы переплавить “руду” в прозаический “сплав”, увы, не осталось! Вот тогда-то и начинается мемуарная литература, в которой беллетристика сводится к минимуму, а на первый план выходят непосредственные события биографии.
Второй ответ на заданный выше вопрос может крыться в ощущении уместности (или неуместности) высказывания определенного типа. Автор очень опытный, Владимир Войнович наверняка чувствует нынешнюю неактуальность беллетристики, пусть даже самой серьезной, и пытается высказаться напрямую, открытым текстом, а там пусть думают, что хотят. Сам Войнович дает такой ответ: “Меня иногда спрашивают: “Зачем вы это рассказываете?” Этот вопрос ставит меня в тупик. Я не знаю, зачем я это рассказываю или зачем вообще что-то рассказываю. Может быть, просто потому, что хочется рассказать это самому себе…”
Как бы там ни было, а книга объемом почти в 900 страниц вышла к читателю. Одолеть такой текстовой массив не просто, но, надо сказать, и не очень сложно. Автор разделяет повествования на небольшие главки, каждая из которых представляет собой микро-новеллу, эпизод жизни или портрет знакомого человека. “Первый учитель”. “Две победы”. “Как Вова полол морковку”. “Споемте перед стартом”. “Русский Свифт”. Жизнь ведь, по сути, и состоит из таких маленьких эпизодов и встреч, которые объединяются в то, что называют “жизненный этап”. Эти этапы являются отдельными частями книги, и они тоже имеют названия, например, “Взлет и падение” или “Живой, но сильно обкусанный”. В итоге перед нами проходят поочередно детство автора, юность, молодость, служба в армии, первые литературные опыты, успех, гонения, выдворение из страны…
Кроме того, привлекает детальность описаний, обеспеченных цепкой памятью автора. Погрузиться в какую-то эпоху, если она убедительно воссоздана, всегда интересно; а Войнович воссоздает время очень убедительно, с множеством подробностей и деталей быта. Лично я сразу вспомнил рассказы моих родителей, также в детском возрасте переживших войну, работавших с малых лет на нужды фронта, увлекавшихся и парашютом, и планером в послевоенные годы, учившихся в техникумах и институтах, живших впроголодь, но весело, вначале очарованных оттепелью, потом разочарованных, ну, и так далее. Если же говорить о временном охвате в целом, то он очень велик: от предвоенных тридцатых годов до двадцать первого века.
С другой стороны, ни структурные ухищрения, ни добросовестность хроникера не способны удержать внимание читателя такого фолианта. Что же спасает? Спасает романное начало. Автор вовсе не кокетничает, заявляя в названии, мол, это — “роман моей жизни”. Драматический сюжет этой биографии проявляется не сразу, вначале идет довольно длительное “предисловие”, где юный, а затем молодой человек, которого зовут Владимир Войнович — один из многих, типичный представитель поколения. Драма начинается там, где он перестает быть “типичным”, начинает шагать не в ногу, чего эпоха, понятно, позволить не могла. При этом, как ни удивительно, автор вовсе не был изначально борцом с режимом (и вообще им не был). Просто Советская власть умудрялась превращать нормальных талантливых людей, склонных скорее к уединению и затворничеству, нежели к общественному протесту и к “выходам на площадь” — в критиков режима и представителей непримиримой оппозиции. В этом смысле судьба Владимира Войновича вписывается в порочный круг российской истории, ведь за сто лет до этого царская власть точно так же превращала в бомбометателей российских интеллектуалов и прочих “пассионариев”, каковые при наличии свобод работали бы на созидание, отнюдь не на разрушение.
Быть не только художником заставляло время, ну и, конечно, определенные черты характера. Если где-то воняет, часть людей постарается зажать нос, часть предпочтет принюхаться, но кто-то обязательно крикнет: да здесь же вонь такая, что невозможно терпеть! Этот вариант поведения и реализовал Владимир Войнович, в начале творческой биографии обласканный и увенчанный, затем — гонимый и проклинаемый официозом на каждом углу. Как и другие люди со схожей биографией (Бродский, Довлатов, Аксенов и т. д.), Войнович оказался выдавлен из страны, хотя уезжать не хотел. Вы скажете: никто не хотел — и ошибетесь. Кто-то сознательно готовил себя в “изгнанники”, вполне продуманно выстраивая вокруг этого события свою биографию и свое благополучие. В случае Войновича можно сказать: так сложилось, мы не всегда хозяева своей судьбы, иногда она тащит нас куда-то буквально за шкирку.
Впрочем, многим читателям (особенно читателям из литературной тусовки) вышеприведенные особенности книги будут неинтересны. Зато им наверняка будут интересны авторские характеристики и портреты собратьев по перу. Такие читатели, думается, вообще пролистают первые главы, но сказанное, допустим, о Владимире Максимове или Евгении Евтушенко — перечитают не раз, да еще и обсудят с кем-нибудь из “собратьев”. Мнения будут разные, от “Здорово врезал!” до “Как он смеет писать ТАКОЕ?!”. Весьма известные литераторы и прочие мастера культуры зачастую предстают на этих страницах, скажем так, не в лучшем виде. Амбиции, зависть, мелочность, циничный расчет, ослепление лживыми идеями и прочие грехи — приписаны вполне реальным людям, и вряд ли это вызовет восторг у них или (в случае ухода из жизни фигуранта книги) у их родственников и знакомых. Окружение любого известного человека выстраивает свой миф, то есть, свиты по-прежнему играют королей, и хотя бы частичное оголение такого “короля”, понятно, вызывает раздражение.
А почему, спросят автора представители свит, мы должны вам верить?! Может, вы просто мстите за прошлые обиды, может, вы сводите счеты, вот и все! Что ж, проверить все приведенные факты невозможно, для этого нужно прожить ту жизнь, которую прожил автор. Но что-то внушает доверие, Войнович, как минимум, честен перед самим собой. Он вряд ли объективен, скорее, пристрастен, однако некоторые поступки “героев” этой прозы при всем желании не переиначишь в этическом смысле. Автора можно упрекнуть разве что в неполноте описания — в некоторых случаях получились не объемные портреты, а лишь моментальные снимки с определенного ракурса. Что может сбить с толку человека несведущего, если ему захочется составить мнение об известной персоне, чье имя он где-то когда-то слышал.
В любом случае такие книжки количество друзей и знакомых не прибавляют, наоборот — уменьшают. Есть такая порода людей — неудобные люди, не желающие по-свойски забывать ни крупных, ни мелких проколов тех, с кем они общаются. Итог этого — отчуждение и одиночество, но, коль скоро ты неудобный, приходится с этим смиряться.
Показанное в книге время постепенно обретает монументальные черты, проявляясь в подробностях и застывая, как гипс. Оно становится яснее, понятнее, а понимание утишает былую конфликтность, во всяком случае, последующие поколения взирают на эти события не столь страстно. С точки зрения тех, кто реализовывался в литературе в девяностые и нулевые, некоторые особенности тогдашней жизни даже вызывают зависть. Надо же, какие страсти кипели вокруг изящной словесности! А как всерьез относились к “телятам”, что “бодались с дубом”! Нынче и “дуб” увял, на его месте кустится какое-то непонятное растение, и “телята” давно ни с кем не бодаются — их просто в упор не видят. Другие теперь конфликты; и описывать их годы спустя будет кто-то другой. Что же касается века прошедшего, то “шахта памяти” Владимира Войновича хранит об этом времени много интересного.