Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2010
Я живу, я зову, я ложусь на траву.
Поднимите меня, мне летается!
Вот сейчас разбегусь, тяжело, словно гусь…
Ах, как солнце по горлу катается!
У меня вся родня гоношистей меня.
А какие, скажу вам, племянники!
Пляшут, песни поют и уют создают,
да жуют ставропольские пряники.
До того хорошо! Только будет лучшей —
будет синее и с позолотою.
Я совсем не спешу и на время грешу…
А куда мне спешить, косоротое?
* * *
Отрекаюсь от молодости и от старенья.
От себя — кем я не был и кем, по незнанию, стал.
От вчерашнего пакостного стихотворенья,
потому что на завтрашнем злей и прочнее металл.
Отрекаюсь от этой зарыданной электрички
(прямиком через поле, куда ты, остановись!).
От наставников жизни, бредущих в потёмках со спичкой,
От обломных дождей, над собой прорастающих ввысь.
Отрекаюсь от всех, кто не лучше, а просто счастливей.
От моих незабвенных, моих недолюбленных дур.
Пусть мне будет Уитмен, Бетховен в нечесаной гриве
или этот похабник, недокормыш, гений Артюр!
Да подите вы все! Я и так никому не подарок
и в четверг домотаю поденно расписанный срок.
Отрекаюсь: толстовский мужик-перестарок,
накануне ухода
харчи собирающий впрок…
* * *
Мне уже не до серьезных книг:
я пишу стихи, как ученик —
у меня в строке по три наклона.
Я себя за лацканы веду:
— Помоги, Владыка, пропаду!
И прими в отеческое лоно. —
Или я не ухарь-словодел,
дев не мял и в окна не глядел,
не играл на гуслях и цимбалах?
Было-сплыло: квасил-пировал,
молодое зелье проливал,
не жалел обиженных и малых.
Бес попутал, память подвела —
не упомнить старые дела,
переврал судьбу в двенадцать строчек.
Было: жизнь, война, жена, страна.
Чьи-то годы, чьи-то имена…
Да вот песня “Синенький платочек”
* * *
Довольно мне про логику стиха:
я разбираюсь в ней не хуже прочих.
Была бы только музыка тиха
и на носках плясала между строчек.
А жизнь не ждет и чашками стучит
и пахнет рыбой ближнего базара.
То пустяковой дудочкой жалнит,
то колокольцем что-то рассказала.
Жални, звени, дуди в бараний рог,
бей колотушкой по телячьей коже!
И небольшой как будто в этом прок,
а все же, как подумаешь, а все же…
Покуда слышит мой дырявый слух —
я не один, с меня творенья хватит.
И ничего не кончено: а вдруг?
Вон как оно по коже колошматит!
Снимок
Молодой, умеренно-красивый,
тихий бабник, сумрачный пижон…
Но с какой невероятной силой
снова лезет время на рожон!
Я стою, со мною все понятно:
весь я тут, меня нигде не ждут.
Но вот эти солнечные пятна,
Герцен, Первомай, Литинститут!
Жора Елин сделал этот снимок
или, может, кто-то до него:
из числа ушедших невидимок,
из друзей, не рвавшихся в родство.
Из невест, не выбившихся в жены…
Я стою и в оптику смотрю —
молодой и странно напряженный:
будто вижу, а не говорю.
Боже мой, как страстно это время,
век двадцатый, бьющийся во мне!
Это солнце, греющее темя.
Этот я, с собой наедине…
* * *
Памяти Михаила Поздняева
Все сложилось и встало в строку,
спето, сказано, выбито в камне.
На полпоймы шатнуло Оку,
и судьба на размер велика мне.
Ах, просторное имя любви,
утешенье ни к спеху, ни к ладу!
Чтоб ни вспомнилось — только живи,
только траться,
делись доупаду!
Раздари себя в каждой строке,
детской нежностью к людям болея —
и плыви по небесной Оке,
слыша запах соснового клея.
* * *
Устало тело. Хочет отдохнуть.
Губу от напряженья раскатало.
Чего тебе? Положь ее на грудь —
и отдыхай себе на полквартала.
Эй, люди, человеки, Божья рвань!
Давайте вместе ляжем на подушки:
три тыщи петей, десять тысяч вань
и много женщин в бигудях и сушке.
Пускай Творец огладит нам тела
прикосновеньем благодатных пальцев.
…А ведь какая музыка была,
литература горьких и скитальцев!
И как горел четырехгранный свет,
висел на цепке посреди вокзала.
А из него, из этой тыщи лет,
судьба моя секлась и ускользала…
* * *
Далекий дождь дохнул из темноты.
Ночным цветам приснилось утешенье.
И молнии бесшумные кусты
возникли и погасли в копошенье.
Вот-вот польет. Вот-вот конец всему:
июлю, жизни, муравьиным кучам.
Все полетит, и поплывет во тьму,
и чайным паром вознесется к тучам.
Зачем у нас так медленны дожди,
протяжны зимы, долги расстоянья?
И вечно что-то мнится впереди —
какое-то ущербное сиянье.
Взглянул в окно — пространство и тоска.
И дождь прошел, не то забыл начаться.
И снова этот свет издалека,
чтоб тихим горем сердцу огорчаться.
* * *
Меня насильно в старость привели.
Я не хотел. Я упирался рогом.
Я был не тот. Меня не там нашли.
Неверно рассчитали по итогам:
мне причиталось целых двадцать лет —
зажали, рассовали по карманам.
Мне по ошибке выписан билет.
И вот я тут, затащенный обманом…
Какой я вам, к чертям, пенсионер!
Я толком не успел перебеситься —
как прежде, вижу мир на свой манер:
вон птицы машут крыльями из ситца.
Мне мир хорош. Я в нем принадлежу —
от первого младенческого вздоха.
А то, что я с усилием хожу,
совсем не означает,
что мне плохо…