С белорусского. Перевод автора
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2010
Сергей Календа
— белорусский писатель, культуролог, автор сборника рассказов “Памятник отравленным людям” (2009) и книги “Сказки: истории (не) про нас” (2010). Сборник рассказов вошел в шорт-лист премии Адама Глобуса “Залатая Л╗тара 2009”, а также в “Пятерку лучших книг 2009 года” по независимому рейтингу литературного критика Ганны Кислицыной на Радио Свобода. Лауреат конкурса молодых литераторов имени Ларисы Гениюш Белорусского ПЕН-центра (2010 г.). Живет в Минске. В “ДН” печатается впервые.
Что касается золотых украшений, то они, переплавленные в массивный слиток, из Визеля-на-Рейне перекочевали в подвал № 3 баден-баденского отделения Дойчебанка. Слиток этот в числе прочих попал в руки лейтенанта Харпша, направлявшегося в Больцано, но небрежное вождение и, как следствие, авария привели к тому, что это золото было перераспределено в швейцарских финансовых кругах.
Peter Greenaway. GOLD
Одетые истории — это художественно-литературная игра в стили и направления; игра с метафорами, намеками и цитатами; игра с историей, концептами и географией; игра в реализм и абсурд жизни.
Это проект, “играющий” в литературу, и эта игра часто с грустным началом и (или) концом, и (или) все совсем наоборот.
Это авторская интерпретация романа Питера Гринуэя “Золото”, тут одежда становится способной на метафору, а человек на настоящие переживания и чувства.
Сергей Календа
Клубничное варенье
Грета была литовских корней, чем очень гордилась, рассказывая всем вокруг, что ее дед был аристократом, и никогда не сунул бы свой гордый нос в провинциальную часть Польши, если бы не отец.
На самом деле, как бы она ни гордилась своими историческими корнями, им было суждено еще при ее отце глубоко войти в польскую землю и прорасти на целых сорок два года вглубь, давая жизнь Грете, которая неожиданно перерубила корни, не дав им расти дальше на чужой земле. Ее топором был отказ от беременности, дабы не производить на свет потомков литовских мужей на этой Земле, потому что она считала себя излишне толстой для данной процедуры, да и ко всему не видела в детях никакого смысла.
И надо заметить, у нее это славно получалось — сохранять целомудрие, в этом деле ей помогали черные усики над верхней губой, совсем как у Сальвадора Дали, только не такие длинные, чрезмерная полнота и стремительный бег времени, ей было уже сорок два.
Грета жила в Нижнесилезском воеводстве, что на юго-западе Польши, в городе Свидница, и исправно ходила в протестантский храм Мира, построенный кровью и потом, огнем и мечом несчастным людом еще в семнадцатом веке.
Храм она не любила, его барочное убранство снаружи тем более, находя его излишне импозантным, да-да, именно — “импозантным”, этим словом она характеризовала почти все, что ей не нравилось, правда, совершенно не отдавая отчета тому факту, что слово это было на таком далеком расстоянии от ее понимания, как, впрочем, например, и термин “интертекстуальность” для ее интеллекта, а именно как звезды на расстоянии многих световых лет друг от друга. Но, она была молодец, потому что не обращала ни на расстояния, ни на соотношения, ни на смысл и ни на терминологию никакого внимания, ее мир состоял из очень простых, но крайне необходимых вещей: плюшек, клубничного варенья, пижамы и телевизора.
Грета ходила в храм, потому что там не особо таращились на ее усики и на, так сказать, довольно широкое тело с какой стороны ни посмотри. И почти никто не лез к ней под юбку, если только не брать в расчет одного прыщавого подростка с крайне угловатым лицом, но симпатичным курносым носом и раскосыми глазами, который каждый божий воскресный день пожирал ее таз влажным взглядом в моменты молитв и коленопреклонений. Подросток хоть и был не во всем привлекателен, но все-таки будоражил ее пухлое сердце. И смущало ее как раз именно то, что она начинала засматриваться на его курносый нос и раскосые глаза, и дабы не войти в искушение, она, проклиная все на свете, называла себя сорокалетней дурой, душу которой будоражит пятнадцатилетний молокосос.
Грета решила больше не ходить в храм, ну или по крайней мере не появляться там до тех пор, пока у нее не износятся одежки, которые она приобретала только в церковной благотворительности, а точнее, от гуманитарной помощи Красного креста, филиал которого находился в Варшаве, а уже в Варшаву Красный крест выписывал “гуманитарку” в виде еды и одежды из Парижа, Праги и Берна, хотя бывали моменты когда и Варшава проделывала данную процедуру в обратном направлении. Таким вот чудесным образом протестантский Бог с помощью Красного креста кормил и одевал всех страждущих.
Но у Греты была одна вещь, а точнее, две в одном комплекте, которую она купила сама и которой очень дорожила. Это была широкая, даже огромная пижама, состоявшая из рубахи и штанов, сидевшая на ней до того плотно и туго натянуто, что казалось бы еще секунда — и все разойдется по швам…
Пижама была нежно-молочная, совсем как ее пухлые руки и грудь, шелковая и в забавные розово-красные клубнички с зелеными коронками, очень похожими на ее соски, растянутые блюдцами на грудях на почтительные семь сантиметров в диаметре. И когда она погружала свое тело в диванные покрывала, пледы и подушки, создавалось впечатление что это не диван, а глубокая чаша, которую только что наполнили сливками и опустили туда клубнику с зелеными хвостиками.
А ведь Грета была полной не от конституции фигуры, как всем вокруг утверждала, просто она обожала те самые вечерние часы, когда оставалась в одной лишь своей любимой пижаме, на диване-кровати перед телевизором, показывающим ее любимый сериал “Возвращение рабыни Изауры” — в правой руке плюшка и на груди тарелка с еще такими же симпатичными девятью штучками, а в левой руке чашечка с клубничным джемом… пятки вместе, носки врозь, а вот и между носками квадратный ящик — отображающий весь эмоциональный мир ее души, ящик, в котором люди любят друг друга, предают, не доверяют, рожают, бросают, обманывают и жарко обнимаются, стремясь удержать в объятиях, и умирают, и болеют, и просто живут…
И Грета всегда рыдает, как белуга, когда видит нераздельную любовь героев или коматозные состояния их возлюбленных, но особенно она льет слезы в моменты просмотра любимого сериала, когда рабыня Изаура ведет жаркий диалог с Лукасом, а он, наглец, не хочет ее даже понимать в этом сложном пространстве “тележизни”. Слезы льются по щекам ручьями, прокладывая путь к усикам, и дальше обязательно стекают на плюшку с клубничным джемом, но она уже не замечает этого солоноватого привкуса любимой еды, она — олицетворение чуткого внимания в сериал…
Так Грета и засыпает с недоеденной плюшкой, крошками на груди, тарелкой, съехавшей под бок, наплаканная в волю с клубничным вареньем в краешках губ…
Грета, испытавшая некий катарсис, а может, и наоборот, спит мирным сном всех беспечных людей на планете, тело еще содрогается как студень от всхлипов, а она уже видит сны…
И вот однажды, когда она по обыкновению своему лежала в любимой шелковой пижаме размера ХХL, по телевизору Лукас в очередной раз бросал Изауру, на прощание отвесив ей пощечину… Для Греты это обернулось неожиданным шоком, она такого поворота событий никак не предвидела… И, от неожиданности, поперхнувшись плюшкой с клубничным джемом, задохнулась, на успев перевернуться со спины на бок… А рабыня Изаура на цветном экране пузатого телевизора все еще потирала щеку от удара, пуская очевидные липовые слезы даже для слепца.
Грету обнаружил почтальон на пятый день.
Все ее вещи, в том числе и пижама, достались протестантскому храму Мира, можно сказать, что вещи вернулись обратно, откуда пришли, кроме, конечно, пижамы. И из храма вся одежда отправилась в варшавский Красный крест, потому что пастырь посчитал неблагоразумным и уж точно не богоугодным делом раздавать в родной Свиднице одежду покойной соседки-прихожанки.
Таким образом, пижама, проделав крючковатое путешествие, оказалась в той самой ста пятидесяти килограммовой куче, собранной из разных стопок на одном из главных складов Красного креста в швейцарском городе Берне и прибывшей в белорусский Минск, где осела тряпичной массой в протестантской церкви “Врата Рая” по улице Калиндова, и сему факту пастырь Игнат был очень рад…
А на следующий день в церковь Врата Рая пришла Гиля, ей всего-то тридцать пять, белокура, игрива и непоседлива, особенно факт непоседливости для нее примечателен, учитывая, что весит она целых сто тридцать кило, и этакий “слон”, если он непоседлив, то обязательно задевает мелких собратьев. Поэтому, когда она зашла в церковь, пастырь Игнат старался держаться чуть в стороне от быстрого, но смертоносно неповоротливого тела Гили.
Гиля, как увидела кучу одежды, так сразу и погрустнела и поникла, вспомнив ненароком, что на ее тело надо из парашютов шить вещи… и тут на глаза ей попалась материя, шелковая, не абы какая, да ко всему еще и молочного цвета с изображением клубники.
Гиля, перед тем как доставать из завалов одежды эту ткань, отыскала бирку и, увидев размер ХХL, чуть не потеряла сознание от счастья… быстренько вытянула в свои объятия все это молочно-клубничное полотно и опять, приобретя былой задор и прыть, бросилась к выходу, по пути чуть не пригвоздив к стене в виде распятия отца Игната. Отец Игнат нервно выдохнул, перекрестился и его взгляд вдруг наткнулся на удивительнейшее терракотовое пальто, раскинувшееся поверх кучи развороченной в полном хаосе одежды…
Гиля, уносимая ногами восторга, добежала, наконец, домой, скинула с себя всю одежду и примерила находку, это, к ее удивлению и восхищению, была пижама, и не одна, а со штанами. Всем пижамам пижама — сидела на ней, как литая…
Гиля не стала ее мыть, а как есть, в пижаме, забралась на перину, как она называла кровать в три матраса толщиной, и включила свой любимый сериал, в котором по развитию сюжета догадалась, что Лукас и рабыня Изаура снова вместе. Гиля была рада, что отношения в телевизоре наладились, и во время рекламы, сбегав за клубничными берлинерами, приготовилась к поглощению пищи, с трепетом наблюдая за чужой жизнью на экране…
А одетая пижама удачно сливалась со светлым ковром, висевшим на стене за ее спиной, как будто бежевое пространство наполнялось молочными сливками, с милыми клубничками внутри…
Китель Воеводина
Анна до сорока лет жила в белорусском Белоозерске и ни о каких переездах даже не мыслила, пока ее дочь, названная в честь бабушки, как собственно по традиции и матери, Аня, не стала совершеннолетней и не познакомилась на сайте интернет-знакомств с одним симпатичным и относительно молодым немцем, радикальной арийской внешности, правда, с острым носом горбинкой, но крайне гуманных и демократичных взглядов на жизнь. У немца было имя как и у его отца и по традиции деда — Фриц, а фамилия Райнер, и был он (если в славянской традиции) Фриц Фрицевич Райнер, служащим Volkswagen motors в Лейпциге.
Фриц влюбился до беспамятства если не во внешность Ани, ведь фото в интернете на сайте было не из лучших, а влюбился он, допустим, в жаркие слова, адресованные ему на грамматически ломанном немецком. И так он влюбился в Анины слова, что решил отдать ей свои руку и сердце и сделать эти отдачи немедля.
Надо сказать, что Аня жарко писала Фрицу не от любви пылающей, а от невыносимой полусельской жизни в Белоозерске. Райнер взял законный отпуск на месяц, получил двадцать тысяч евро отпускных и был таков из Лейпцига прямиком в Берлин, а оттуда на автобусе через Польшу добрался до Бреста, где на автовокзале стояла Аня, ее мать Анна и бабка Анна Францевна, настроенная крайне озлобленно к немцам-фашистам, — прошедшая с мужем, и дедом для Ани, Георгием Николаевичем, всю войну.
Фриц Райнер конечно же не знал всех фактов о бабушке Анне Францевне, с отчеством крайне еврейским, не знал он о ее недружелюбном настрое и не знал о дедовом кителе, увешанном не только на груди, но даже и на спине многочисленными наградами, ведь дед Георгий Николаевич Воеводин прошел не только Вторую мировую, он первым водрузил советский флаг на место фашистского на часовне в освобожденном Гамбурге, он был смел, молод и красив и таким и помер восьмидесяти трех лет, дослужившись до полковника в мирное время.
А не знал об этом Фриц в силу того, что фантазерка Аня решила, что на сайте знакомств данный представитель немецких кровей не должен знать таковых фактов про ее деда, и она взяла, да и добавила, будто дед ее был коллаборационистом на войне и что будто дядя его и того пуще, был чуть ли не в СС, отчего ей плохо на этой земле и так хочется увидеть Лейпциг. Фриц был ошарашен и, надо сказать, он совсем не приветствовал идеи национал-социализма, но, что поделаешь, признавал ошибки собственного народа. Райнер не обратил должного внимания на вымышленные факты Ани, решив разобраться обо всем позже по приезде.
Хоть Фриц и не одобрял пережитков истории собственного народа, но боялся он бывшей советской армии как огня, сгноившей его деда в плену под Сталинградом, а отца, еще подростком служившего в последние месяцы войны в гитлер-югенде, сделавшей калекой осколочной гранатой.
Китель Георгия Николаевича после его смерти почетно, но одиноко висел под целлофановой накидкой в стенном шкафу-купе, с него были сняты все медали, кроме ордена первой степени, погоны полковника тоже отсутствовали, и все это добро с необходимыми документами хранила его жена Анна Францевна у себя в комоде около кровати, по ночам раскладывая заслуги по одеялу и проливая восьмидесятисемилетние слезы любви и одиночества к своему мужу.
И вот тебе утро, довольно морозное для осени, брестский автовокзал, они втроем, две вдовы и одна молодая невеста, стояли, жались друг к другу одетые не по погоде, зато красиво и нарядно, и выжидали прибытия автобуса Берлин—Варшава—Брест, бывшего в пути вот уже пятый день.
Фриц Райнер сразу почувствовал, что уже прибыл до необходимого места, по непонятному волнению, пробиравшему изнутри, и дрожи в коленях и локтях. Его встретили три продрогшие женщины моложе, старше, старше, и он сразу попал в жаркие объятия Ани. Она лепетала на “немецко-английско-белорусско-русском” языке и вела его на маршрутное такси до Белоозерска, где была готова еда, частично припрятанная в холодильнике и на плите. Аня планировала отправиться со свежеполученной визой уже через день в Лейпциг, прихватив с собой мать и бабку, которые, по хорошему знакомству, тоже имели свежеиспеченные визы, каждая была честно приплачена по сто евро плюс, наверх, пятьдесят килограммов свинины.
Райнер по инерции, ошеломленный определенной городской пустотой и унылым видом люда, добрался, наконец, до Белоозерска в коричнево-желтом бусе Volkswagen, сопровождавшем всю дорогу отменным шансоном. На остановке его подхватили четыре женские руки и, бледного, уставшего бедолагу, доставили до дома кормить и поить, бабка же Анна Францевна плелась сзади, не одобряя этих новых демократических взглядов внучки и дочери. При “Советах”, считала она, кто бы что ни говорил, ВСе было проще и определеннее, если немцы, значит — фашисты, если коммунизм, значит — процветание, не то, что сейчас творится, беспредельщина одна, да и только!!!
Мать Ани припрятала дедов серый китель поглубже в шкаф, дабы не случилось какого казуса, так сказать, кто былое помянет, тому глаз вон.
Китель Георгия Николаевича Воеводина томился серым пятном за двумя коричневыми дубленками и синим пальто, его нещадно ела моль, жирнея и размножаясь прямо в рукавах и под клапанами карманов по бокам. Этот китель прошел не одну историческую битву. Бывал он и в канавах, и на лужайках летних лесов, припорошенный семенами цветов. Этот китель любили женщины, к этому кителю прикасались дети, и на этом кителе испускали последний свой вздох проткнутые штиком-ножом враги. Китель Георгия Николаевича был из грубой материи и оберегался им тщательно, а по окончании войны одевался только по особым дням, поэтому все его заслуженные медали кочевали от серого кителя к еще двум черным пиджакам с такими же погонами полковника.
Но этот китель еще обожала его верная жена и хранительница очага Анна Францевна, прознав о припрятанном кителе, она надулась на свою дочь и, достав его со шкафа, сложила аккурат под медали, которые уже гордой стопкой были в походном черном чемодане “Samsonite”, с ручкой и на колесиках — подарок Фрица Райнера.
Так, вся женская часть — остаток семьи Воеводиных, добиралась автобусом через Польшу в немецкий Лейпциг. И все было бы прекрасно, но вот на длительной остановке в Варшаве мать Ани, Анна, ненароком прознала, что в черном бабушкином “Samsonite” едет помимо медалей военный дедов китель, и ее чуть не хватил удар. Она по странному мифологическому страху вдруг подумала, что такие вещи им на немецкой границе не дадут провезти, хоть это и был суеверный страх, однако он был сильным. Странно, что она не подумала о том, что могут запретить провоз медалей, хоть на них были нужные документы. Поэтому дождавшись, пока Анна Францевна не начнет дремать в двухчасовой остановке в Варшаве, Анна достала китель и, оглянувшись по сторонам, обнаружила Красный крест, прямо через дорогу, не узнать его было бы сложно, очень доступный и простой символ — красный крест. Анна прямиком бросилась в его двери и без слов, а лишь жестами, протянув серый китель женщине — сотруднику благотворительной организации, дала понять, что это она отдает даром, отказываясь от такой славной и прославленной военной одежки…
Позже, когда все Воеводины и Райнер в придачу доберутся до Лейпцига, Аня успеет трижды поругаться с Фрицем из-за пустяков — таков итог знакомств и любовей на данных интернет-сайтах. Анна наревется ностальгическими слезами по белорусской родине и по дедовому кителю, а бабка Анна Францевна, обнаружив пропажу кителя, помрет, сраженная ударом горя, так до конца и не узнав судьбу столь важной вещи в ее жизни и жизни мужа.
А китель добрался через красный крест в качестве гуманитарной помощи на один из общих складов, в швейцарский Берн, откуда был расфасован в одну из трех куч одежды, почти равных по весу и направлявшихся в одной фуре Man в три разных места: в Прагу, Варшаву и Минск.
И когда фура пересекала немецкие земли, она остановилась на стоянке дальнобойщиков в пятнадцати километрах от Мюнхена на ночлег. Хоть водителей и было двое и они меняли один одного, но чувствовали они себя крайне уставшими, а, как нам известно, европейцы народ крайне педантичный и аккуратный, соблюдающий правила, и из этого выходит простая формула — если устал — дальше за руль не садись, подумай об ответственности и будущем.
Оба друга-дальнобойщика приобрели на стоянке в небольшом киоске по хот-догу и бокалу пива и, удобно расположившись на скамье возле фуры Man, с красными крестами по бокам, принялись за еду и разговоры.
Но их перебил один бродяга, очевидных средних лет, с иссиня-красным прыщом на носу, бесцветными глазами и нечесаными патлами, как на голове, так и на подбородке. Бродяга всегда знал, что фура с крестами по бокам обязательно чем-нибудь да даст поживиться…
И каково было его удивление, когда двое дальнобойщиков на его жалостливую просьбу о еде или материальной помощи вместо этого достали для него серый плотный китель, поеденный местами молью, но крайне теплый и надежный. Просто водители были в хорошем расположении духа, а так как было прохладно той ночью, они решили согреть продрогшего и побитого жизнью человека.
Бродяга Томас, так его звали, укутался с головой в великоватый военный китель Георгия Николаевича, героя Второй мировой войны, первым водрузившего на гамбургскую часовню советский флаг на место фашистского. И китель этот грел его немощные кости жарким огнем, грел этого бомжа Томаса, отец которого был во время войны известным по жестокости немецко-литовским эсэсовцем Никасом Гимелеромсом, дослужившимся до унтер-офицера. И в ту ночь Томасу снился непроходимый лес, и болота, и самолеты, и бомбежки, и он даже во сне чувствовал пороховой запах, намертво въевшийся в серую, грубую материю кителя.
Бирюзовый шарф
Хиппи верят в то, что мир может стать лучше. Битники знают, что лучше ничего не станет, и говорят — да пошел он, этот мир, к черту, будем отрываться и хорошо проводить время.
Janis Lyn Joplin
Франциск Ассизский, будучи на Небесах и пребывая в прекрасном здравии, наслаждался статусом Святого на Земле и всячески этим гордился. Нам всем известно, что на Небесах титул Святого приравнивается к получению Оскара или Нобелевской премии на Земле, но там у многих еще не было этого титула, по этой причине Франциск позволял себе некоторые вольности в виде шуток про плотников, рыбаков и про бороды.
Но недолго ему было радоваться, всего лишь до начала двадцатого века, а именно примерно в сороковые годы ему сильно досталось на Небесах вначале от Отца, потом от Сына и в конце от Святого духа. А проблема заключалась в том, что Франциск был ответственен за один город, он курировал названный в его честь Сан-Франциско в штате Колорадо США. И ответственность его была в том, чтобы следить за культурой и благосостоянием города, а он не только недоглядел землетрясение и пожары в начале века, так еще и упустил тот факт — появление на земле непонятных, диких и крайне развязных любителей наркотиков — битников и хиппи.
Он бы все отдал, даже титул Святого, лишь бы все наладилось в городе, который на небесах уже изрядно позорил его имя, но после шестидесятых, семидесятых и восьмидесятых — проказников, трансвеститов, наркоманов, гомосексуалистов, лесбиянок и хиппи — Франциск начал даже подумывать о самоубийстве, так ему было не по себе от всего, чем насаждался этот город, и от тех, кто в нем плодился.
Но, будучи на Небесах, покончить с собой невозможно, лишь только можно поругаться с Господом, и тогда он тебя, как Падшего Ангела, отправит под землю, где не очень хотелось бы Ассизскому находиться — не та компания, так сказать, ведь он не пьет, не прелюбодействует и не слушает Britney Spears, так что чист он как утренняя роса.
Но оставим нашего Франциска с угрызениями совести и позором перед коллегами за неумение оберегать собственный город, наедине с самим собой, с мыслями о суициде и о Всевышнем чуде…
Maйя, надев видавшую виды белую мужскую рубашку, которая ей очень шла, и заправив ее в старые протертые джинсы клеш, и закатав рукава, ехала на канатном трамвае на тусовку хиппи, которая собиралась в честь памяти Woodstock’69. Ей было двадцать шесть — ее прекрасная кудрявая головка ни о чем в мире не тревожилась и ничем не интересовалась, кроме коллекционирования очков от солнца и старого доброго секса после марихуаны или кокаина.
Вечерело, и Город у залива покрывался золотой охрой, тепло и нежно ласкавшей все, на что она попадала, особенно выгодно в такое время смотрелся мост Золотые Ворота, где на его шпиль с тросами неспокойный дух Франциска час от часу да спускался. Майкл прекрасно знал такие часы дня, поэтому с этюдника выложил вещи в парке, недалеко от компании хиппи, заметно постаревшей, дряхлой и полуспившейся, хоть и разбавленной молодой кровью; она, компания, уже давно пристрастилась к некультурным излишествам и довольно пассивно лепилась к жизни.
Майкл начал этюд — будучи в хорошем расположении духа, несмотря на некоторое отвращение к хиппи, он все же решил написать именно эту “хипповую” компанию в парке (он еще подумал, что все они как на одно лицо патлатые, и грязные, и на геев смахивающие). Поэтому, долго не думая, его кисть начала выводить маслом расплывчатые силуэты, дабы в этюде подчеркнуть экспрессию цвета, а не настроение компании старых детей цветов.
Майклу тридцать три — возраст Христа, но живет он не по-христиански: постоянная погоня за очередным уколом мешает ему полностью отдаться живописи. Он много пьет, колется, в перерывах создает картины, и еще отовсюду подбирает, покупает и находит разнообразные шарфы, это его большая страсть. И если в толпе людей попытаться найти Майкла, то ориентироваться следует на оригинальный шарф, небрежно накинутый на тонкую, исполосованную венами шею. Его любимый шарф — шерстяной, бирюзовый, пять метров длинной, очень тонкий, любовно связанный его милой матерью еще шестнадцать лет назад.
С каждой новой минутой на холсте вырисовывались очертания окружения парка, пастозными мазками накладывающиеся друг на друга, и Майкл не заметил, как за его спиной, торопясь и пробегая мимо, Майя вдруг остановилась как вкопанная и уставилась на картину. Потом, разглядев всего художника с ног до головы, отметила его шарф, широкие плечи, очевидную несвежесть одежды и трясущиеся руки, как по волшебству приобретающие контроль и ловкость перед самым началом письма на холсте. Майя уже не спешила на тусовку по поводу Woodstock, достала из кармана завернутую в фольгу марихуану, скрутила длинный толстый косяк и, молча раскурившись, протянула Майклу, который по запаху давно уже понял, что происходит за его спиной.
Майкл с жадностью накинулся на траву и, почувствовав нежное головокружение и любовную эйфорию, кинул недописанную работу, кинул этюдник, кисти, краски, кинул все это в парке. Он предложил девушке прогуляться до одного знатного дилера и направился из парка, даже не оборачиваясь, чтобы посмотреть, идет ли за ним Майя, потому что хорошо знал таких, как она, хиппи-нимфоманок.
У одного знатного дилера он прикупил немного “ширки” для себя и кокаина для девушки.
Потом Майя, взяв его за руку, молча повела к канатным трамваям с целью ехать к ней домой, потому что от травы у нее давно сладкой тяжестью тянуло желанием низ живота.
Пудря ноздри порошком, они долго и под конец уже мучительно занимались сексом до самого утра: Майкл не расставался со своим шарфом даже в постели, привязывая ее руки к кровати, связывая ноги, завязывая глаза, затыкая ей, как кляпом, рот. Она даже во время секса начала подумывать, что он вполне приличный любовник. И, кто его знает, может, ему удастся усмирить ее желание?!
К утру Майкл понял, что, если он срочно не остановится, умрет от истощения, столько секса было ни к чему, учитывая, что от наркотиков он почти ничего не чувствовал, а его промежность только дико горела от трения.
Прекратив эти уже давно бессмысленные движения, Майкл развязал шарф на ее руках, обмотал им шесть раз свою худую шею и как есть, голый в шарфе, отправился в уборную, по дороге достав из сумки необходимую “кухню”, для того чтобы после испражнения уколоться.
Спустя пять минут, его сердце остановилось, он так и не успел довести весь состав в вену, оставив в шприце последний из десяти “кубиков”. На унитазе, голый, с перемотанной бирюзовым шарфом шеей и перетянутой тем же шарфом рукой, Майкл умер, так и не успев закончить свой этюд под названием “Памяти Woodstock’69”, который, возможно, стал бы шедевром, если бы не…
Майя его тело обнаружит через тридцать минут и долго еще будет смеяться, обкуренная марихуаной, настолько забавной покажется ей смерть на унитазе…
“Скорая” впоследствии долго допытывалась у Майи, как его зовут, но она не успела познакомиться, поэтому после доставки в морг тело художника было направлено на судмедэкспертизу, а после на кладбище и похоронено как “Неизвестный” в кругу таких же безымянных горемык.
Тонкий бирюзовый шарф длиною пять метров, любовно связанный матерью для сына-художника, будет три года кочевать по рукам разных национальностей и цветов кожи, в поисках нового хозяина, и через Красный крест найдет его, хозяина, в Минске, обмотавшись аж десять раз толстой змеей вокруг хрупкой шеи православной старушки Агафьи.
Бирюзовый шарф остановился на ней, на новой хозяйке — Агафье и стал согревать ее длинными темными вечерами, когда Агафья бродила в поисках пустых бутылок по дворам, чтобы обменять их в Пункте приема стеклотары на деньги, и купить себе хлеба, а мужу дешевого портвейна.
Муж, Порфирий, как обычно, как последние десять лет, парализованный по пояс и тем самым прикованный к постели, неизменно ждет свою старушку-жену с бутылкой дабы, испив ее до дна, подобреть и заснуть безмятежным младенцем.
Порфирий парализован, если можно так сказать, “благодаря” гололеду и запившему дворнику Васе, который вовремя не проснулся одним зимним утром и не посыпал солью с песком дворовую дорожку, отчего на его худые плечи судебным делом о халатности повисли — Порфирий, теперь уже инвалид, сломавший при падении позвоночник, соседка Анна с переломами обеих рук, да первоклассник Егор с сотрясением мозга.
Старушка Агафья в свои почтенные шестьдесят два с детства ни о каких битниках, хиппи, да Францисках отродясь не слышала. Вот только Joe Cocker, который еще на Woodstock’69 выступал, был ей знаком и мил ушам и сердцу.
Слушала старушка его на кассетном “магнитоэлектрофоне стереофоническом РОМАНТИКА МЭ-222С”. Магнитофон был давно куплен ее сыном и водружен в центре залы, памятником советскому магнитофоностроению, а сам сын уже десять лет как в Москве менеджером работает, оставив после себя лишь “Романтику” и кассету Joe Cocker.
А Агафья обматывает теперь все десять раз тонким бирюзовым шарфом свое тощее тело и, улавливая легкий запах жженой марихуаны от шерстяных ниток, устраивается у ног пьяного парализованного мужа, и долго смотрит на стену с облупившимися рыжими обоями, засиженными мухами. А из магнитофона протяжно тянет Cocker: “Babe take off your clothe…”, с легким, шуршащим пленочно-кассетным фоном. Жаль только, что старушке никогда не понять смысла его слов, этого приятного голоса, с достойной мужской хрипотцой.
Смех
Я никогда не видел, чтобы чьи-нибудь глаза так смеялись, можно сказать, хохотали во все горло, это было ужасно шумно.
ERIC-EMMANUEL SCHMITT
“Мсье Ибрагим и цветы Корана”
Адэля появилась на свет во время грозы, аккурат спустя три дня после трагедии на Чернобыльской АЭС, говорят, что, когда взорвался реактор, дети плакали сутки напролет, как будто чувствовали, что случилось что-то непоправимое. Конечно же ни белорусы, ни украинцы, которые жили в радиусе заражения, об этом не знали много дней, и только спустя несколько суток их эвакуировали. От трагедии “Чернобыля” до сегодняшнего времени соседние страны не могут оправиться, рожая на свет уродов.
Но Адэля родилась здоровая и милая, и вместо того, чтобы заплакать после докторского шлепка по розовой попке, она рассмеялась, да так задорно, так сладко, что сердца у врача-акушера и медсестер рассыпались на сотни маленьких и звонких смешков. Впоследствии Адэля никогда не плакала, она росла и своим смехом оживляла улицу и двор в родном городе Минске. Она была пухленькой и все ее детское тело сияло здоровьем, ее постижение мира сопровождалось искренним удовольствием, хоть этот мир и открывался ей в не совсем выгодном свете — она росла в районе Шабаны, который имел дурную славу среди минских районов как самый грязный, промышленный, бандитский и необразованный район, куда даже таксисты не решались ездить по ночам.
Наступали школьные годы, времена, вполне счастливые и беззаботные для большинства детей, и Адэля своей первой линейки ждала с интересом и нетерпением. Но как же она была разочарована, спустя три дня, когда на первых же уроках обнаружила себя тугодумкой, которой тяжело давался даже алфавит. Но она недолго расстраивалась, прошло буквально пять минут, и Адэля уже безмятежно бегала на перемене за мальчишками и девчонками, играя в задорные детские игры. Именно ее беззаботность и открытая радость с самых ранних лет спасали ее от двух страшных вещей: от высмеивания одноклассниками и разочарования собственной недалекостью и отсутствием незаурядного ума. Но на свете нет глупых или неодаренных людей, и именно Адэлин смех во много раз превосходил умы многих гениев, потому что этот смех оживлял серую и умирающую природу и таких же людей. Адэля росла как целительница, весь район Шабанов был влюблен в нее, потому что она, сама того не ведая, помогала многим людям жить, настраивала их на оптимистический лад.
Она росла, ее бедра округлялись, грудь тяжелела и наливалась соком молодости, даже слепец не мог не заметить, как волшебно преображалась в считанные дни Адэля-подросток. Ее смех по мере взросления уже не выглядел таким беззаботным и умиротворяющим, ее смех будил изнутри страсть, ее смех превращался в орудие любви, в похоть, которая манипулировала мужчинами, и Адэля вдруг поняла, что в мире мозги, интеллект или талант не так важны, многое решает матушка Природа, и если ты рождаешься с прекрасными физическими данными, сексуальным телом с твердыми, похожими на каштаны сосками, и когда стоит тебе лишь усмехнуться и мужчины возбуждаются в считанные секунды, то можешь считать, что ты в жизни состоялся и преуспел. Именно с такими мыслями Адэля росла до девятого класса, после чего, кинув учебу, она переехала к своему возлюбленному, которому было двадцать пять лет, и он был вполне успешным сотрудником в консалтинговой компании и безумно любил Адэлю. Он любил ее самоотверженно и нежно, хоть и понимал что ей всего пятнадцать лет и в некотором роде его жизнь в ее подростковых ручках. Но что тут поделаешь, ее любимый мужчина забывал обо всем при виде ее стройного тела, молодой и нежной груди, и слыша этот заигрывающий смех…
Но любовь не длится вечно, ее ожидают два пути, затухание или же переход на духовно более высокий уровень отношений, когда она, любовь, приобретает черты заботы, нежности и взаимоуважения, именно когда любовь становится сложнее, она приобретает бессмертие. Но, к сожалению, любовь Адэли начала затухать, и не с ее стороны, а со стороны ее возлюбленного, который за три года пообвык жить с ней. И ее тело, и задорный смех обжились в его душе. Потому что Адэля, как и многие прекрасные вещи, по мере частого употребления, перестала быть изысканным напитком и утратила свою уникальную марочную “выдержку”. Ее возлюбленный настоял на том, чтобы она вернулась к себе домой, и они постарались побыть вдалеке от друга, мол, необходимо обо всем подумать.
Адэля, с детства следовавшая великим идеям культа тела над разумом, вдруг засомневалась в собственной правоте и, сидя в своей детской комнате в Шабанах, впервые в жизни заплакала, и слезы, вместе с всхлипами, стерли ее улыбку, задушили ее прекрасный смех…
Возлюбленный так и не позвонил, возможно, он просто любил ее тело, а не ее саму, возможно, это было просто увлечением, в котором главным была страсть и сексуальность, а вовсе не любовь ради любви данного человека, любви открытой, почти библейской, которая все терпит и все прощает, которая любит просто, потому что ты есть…
Адэля все чаще стала появляться в своем дворе и вечера проводить среди похотливых и бестолковых подростков, которые кроме того, что заплевывали асфальт шелухой от семечек и прослушивали бездарный и хамский шансон на своих мобильных телефонах, и больше ничего во дворе не делали. Адэля сразу для них стала непривлекательной, и они повесили на нее ярлык “тупой бабы”, возможно, они не рассмотрели в ней ее уникальность, потому что эта самая уникальность перестала существовать, и Адэля сделалась простой девушкой, из очередного запущенного района, которых в мире сотни тысяч.
Адэля полюбила “лузгать семки”, полюбила слушать отвратительный бандитский шансон из мобильника и обвыкла проводить вечера в своем дворе, перекидываясь словами с парнями и девушками и вспоминая прошлые годы.
Постепенно она подзабыла о том, что было у нее раньше, и в свои двадцать лет, напившись, переспала с одним из местных “пацанов”, после чего прослыла проституткой, потому что длинный язык этого парня наговорил лишнего, когда хвалился своими сексдостижениями.
Адэля, так и не найдя себе подруги, осознав, что ее жизнь бестолково тянется к старению и смерти, вдруг неожиданно даже для себя самой решила найти работу. Но где можно отыскать приличную работу, если у тебя только девять классов образования. И Адэля, выманив у родителей деньги на приличную одежду, отправилась в соседний подъезд к бабке Дабрадзее, что приторговывала подержанной одеждой, которую собирала в церкви Врат Рая по улице Калиндова.
Адэля, порывшись в одежде, нашла для себя вполне приличную зеленую мини-юбку, слегка великоватую, ту самую мини-юбку, которая прибыла в стапятидесятикилограммовой куче гуманитарной помощи от Красного креста из швейцарского Берна. Эту мини-юбку в свое время носила Каролина, девушка Адэлиного возраста, которая, приехав из чешского города Брно в Прагу, училась там в университете. Каролина изучала философию и искусство, она мечтала стать искусствоведом, и ее мечты исполнились спустя четыре года, когда она вернулась в родной Брно и там открыла частную галерею.
Адэля дома подшила зеленую мини-юбку и, истоптав за две недели множество компаний, фирм, представительств и заводов, наконец, приняла предложение Минского автобусного парка номер 18493 продавать билеты на проезд и проездные на маршруте автобуса номер восемнадцать (ост. Восточная — ост. Больница). Восемнадцатый автобус славился своим маршрутом, потому что его конечная остановка была не просто Больница, а Областная психиатрическая больница, в народе называемая “Новинками” в честь соседней деревни — “Новинки”.
Сказать, что Адэля за время работы на данном маршруте насмотрелась разных людей, это значит ни о чем не сказать. Как ни странно, именно в динамике работы к ней вернулся прежний смех, который сразу же преобразил ее, сделав не просто очередной контролершей автобуса номер восемнадцать, которая продает талончики, а окутал ее женственностью.
Правда, за Адэлей остались несколько грешков, точнее, вначале эти грешки неожиданно возникли на работе, а уже потом укоренились в ней. Адэля полюбила, когда с ней заигрывают нетрезвые мужчины в автобусе, она, конечно, их осаживает, отстраняет от себя, но потом сама начинает смеяться и оставлять свой телефон, и второй грешок — ее зеленая мини-юбка открыла для нее целый мир мини-юбок, которые она до этого никогда не носила, Адэля вдруг поняла, что не только тело как таковое может быть привлекательным, а смех — возбуждающим, но многое зависит от того, как и во что ты одеваешь свое тело. И так как ее ноги были прекрасны и стройны, то мини-юбка их выставляла только в лучшем свете, одновременно обтягивая сексуально попу.
Так Адэля нашла свое место во Всемирной Истории, так она поняла, в чем заключается ее счастье, и, оставшись продавать талончики в автобусе номер восемнадцать, уже навсегда забыла свою прежнюю жизнь, вернув себе задорный смех и периодически оставляя свой номер телефона нетрезвым пассажирам автобуса, лузгая семечки в кармашек опознавательной куртки контролера и смеясь жизни в лицо.