Рассказ. С литовского. Перевод Георгия Ефремова
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2010
Иева Толейките
— родилась в Вильнюсе в 1989 г. Учится в Вильнюсском университете (датская филология). В 2008 г. окончила вильнюсскую среднюю школу Св. Христофора. Первый рассказ опубликовала будучи ученицей 12-го класса.
Я живу в многоэтажке горчичного цвета, и эту историю надо бы рассказывать при помощи механической печатной машинки и розовой плотной бумаги.
Возле нашего дома растут впятером липы, есть, наверное, и другие деревья, но сейчас навряд ли их назову — я мало что подмечаю. Столько лет не могла различить, какого цвета наш дом! Видела: много балконов, люди — порознь и группами, говорят, смеются, пьют вино, курят, порознь молчат, куда-то глядят, курят, просто молчат, много молчат, люди неторопливо пьют черный кофе и ждут. В июльскую пору дом обретал теплый розовый отсвет, а после дождей он казался грязным. В мареве над асфальтом пыль и пыльца прикипали к запотевающим стенам.
Я не умела найти слова для их цвета.
Мне двадцать лет, и я этим летом решила вернуться в Преряй. Преряй — такой крохотный городочек, его настоящее имя совсем другое, но, поскольку в детстве я читала кое-что об индейцах, — едва завидев коней на выгоне, я назвала городок “Преряй”. А может, причина другая; но так мне казалось красивее. Луга и кони. Я верхом никогда не ездила, высоты боюсь, но всегда ходила за жеребятами, “жеребята” было мое любимое слово, — я их кормила антоновкой и гладила бурые ласковые загривки. В Преряй жила моя тетка Веруника.
Я там не хотела бывать.
Это родители решили, что мне на пользу пожить у тети, на свежем воздухе, но я там себя ощущала совсем одиноко. Тетю я близко не знала. У нее был друг, Альберт, который, как говорила тетя Вероника, “пишет”. Я не читала его сочинений, но тетя называла его великим писателем, на что сам Альберт с улыбкой говорил: Вероника, ну не надо… У него имелась рабочая комната с большим старинным столом — книги, полки и все такое. Он писал от руки.
В Преряй я проводила июль. Тетка не отличалась болтливостью, вот и я привыкла разговаривать мало и редко. Всеми владело странное настроение, нет времени, говорила тетка, есть только времена года. Мне казалось, я нашла путь в прошлое, где каждый сохранил на лице историю, ибо у малословных она не успевает стереться. Потому и казалось, что люди — это ходячие повествования, которые можно лишь попытаться предугадать.
Как-то я спряталась у Альберта в рабочей комнате. Он два часа просидел на стуле, смотря в одну точку, потом несколько мгновений дремал, но, заслышав приближение Вероники, проснулся. Было чрезвычайно странно, когда на ее вопрос, как ему нынче пишется, он ответил, что замечательно и уже готова тридцать вторая глава. Вероника приторно улыбнулась и благодарно на него посмотрела, после чего присела к нему на колени со словами расскажи, что там дальше, мне так интересно, и он с выражением рассказал, она улыбалась и казалась счастливой, потом поцеловала его в лобик и пошла на кухню готовить обед.
Однажды я спросила у тети, когда у Альберта появится книга, а вдруг уже вышла, но она сказала:
— Лаура, он великий писатель, тебе этого не понять.
Через какое-то время я увидела, как тетя листает его пустой блокнот. Потом — на другой день, и еще на другой. Она каждый день пролистывала этот блокнот, но там ничего не бывало написано, и она каждый день все садилась к нему на колени и спрашивала, что там дальше.
Она была великой читательницей.
В Преряй царило озеро. Я не была хорошей пловчихой, но с ним утратила даже каплю водобоязни. Я всегда купалась одна: тетя плавать не умела, Альберт неотлучно писал. В городке почти не было детворы, поэтому вокруг озера торжествовал нерушимый покой. Иногда возникали ветхие лодочки с престарелыми рыболовами. Они все меня знали.
Именно в том июле я могла плыть куда мне угодно.
Озеро было огромное, а вода — прозрачная и ледяная. По пути к нему я пересекала проселок и потом спускалась по лугу вперегонки с жеребятами. Думаю, тетя никогда не подозревала, как я плаваю. Рыбаки сначала ворчали на меня, зачем заплываю так далеко, но потом только заговорщицки подмигивали и демонстрировали улов со словами: вот это красавица, не, я такой красотки еще не видел, — и каждая новая рыба для них была прекраснее всех.
Остров среди озера мне казался недостижимым; с какого берега к нему ни плыви, приходилось одолевать почти километр. Этот остров притягивал как магнит, он для того и был, чтобы я думала и гадала, каким способом до него добраться.
На озере было у меня свое место. Больше всего я любила плавать к липе на другом берегу, дно там было приятное для ступней — мелкий, белый песок; при солнце отражения листьев на водной глади мерцали перламутровыми чешуйками. И почему-то все это напоминало мне дом, оставленный в Большом городе, липы и лоджии, людей, медленно пьющих кофе после трудного дня и глядящих вдаль, на мреющие дома и деревья.
Тогда казалось, будто меня и Большого города вовсе нет — только много-много воды, мелкие волны, прохлада от старых тенистых деревьев, солнечные зайчата на взъерошенных гребешках воды, песок, старые лодки и рыбы.
В середине июля разразился многодневный ливень.
Альберт отлучился по делам в город, а я с тетей Вероникой все время сидела дома: дождь если переставал, то на минуту-другую. Бурлила и хлюпала зябкая влага, на дворе пахло озоном. В те дни мы слушали старые диски “Битлз” и много читали. Помню, тогда тетя Вероника начала мне нравиться, или — скорее — я понемногу научилась ее понимать.
Во второй вечер мы сидели в гостиной. Тетя читала. Она всегда читала одну и ту же книгу. Это было “Вино из одуванчиков” Рэя Бредбери. Когда я спросила, нравится ли ей книга, она с улыбкой ответила: если б не нравилась, не читала бы в двадцатый раз. Некоторые места она помнила наизусть.
— Как вам не надоест? Так много замечательных книг!
— На что они мне? Конечно, я иногда читаю другие, но свою книгу уже нашла. Ее и буду читать до самой смерти. Ты еще молодая, ты пока ищешь. Некоторые вообще не находят свою книгу.
— Альберт?..
— Альберт — великий писатель, — она усмехнулась.
Эта фраза бывала ее заключительным словом.
Мы пили кофе и ели антоновку. А дождь без устали барабанил по крыше. Кошка не просыпалась целые дни, и чудилось, что наступила осень. Тогда-то Вероника и рассказала мне про Горчичный дом. Почему-то я у нее спросила:
— Тетя, вы верите, будто что-нибудь есть после смерти?
Этот вопрос был совсем не нужен, но тетя не любила говорить “просто так”, ей требовалась уверенность, что слушателю интересно.
— Отец умер, когда мне исполнилось пять. Мне было нелегко усвоить, что такое смерть. О Горчичном доме мне рассказала сестра. И теперь помню, как она говорила: “папа отправился в Большой город. Там есть Горчичный дом, в нем живет много-много людей. Там есть внутренний двор, где они выращивают горчицу, делают из нее соус, на это и живут. Всюду пахнет бассейном и горчицей. По вечерам все усаживаются на балконах, пьют пахучий кофе и рассказывают друг другу истории. Люди смеются, пляшут, поют, слушают музыку. В Горчичном доме все свободны, а папа ушел просить, чтобы его пустили в Горчичный дом. Он пошел первый, ведь у него много разных историй, теперь он там нас ждет и рассказывает о нас”.
Тетя умолкла.
— Он отправился занимать вам места, так?
— Да, — ее взгляд застыл и остался где-то за окном.
— Так он был очень хороший человек!
— Да.
Я все это говорила не слишком серьезно, и мне стало даже стыдно, что я не верю ее фантазии.
— Лаура, я отлично знаю, что это — неправда, но в мире бывает всякое. Надо жить так, чтобы тебя взяли в Горчичный дом.
На другой день дождь перестал, и Альберт вернулся. Он вел себя странно. Я ночью слышала его плач, а утром встретила Веронику с почерневшими глазами.
— Что это с Альбертом?
— Кризис, у великих писателей так бывает.
— Что-нибудь случилось?
— Ничего не случилось, просто так. Ему, видишь ли, мерещится.
— Что мерещится?
— Ему кажется, что за ним кто-то наблюдает в рабочей комнате.
Холодок прошел у меня по спине. Я пряталась в шкафу только раз, но все равно ощущала себя виноватой.
— Он больше не может писать.
Лишь через много лет я поняла, что Альберт — немного того.
У меня было чересчур сильное воображение, и порожденные им картины душили меня. Вероника знала об этом всегда. Вот как рождались эти истории, все эти главки. Она знала, но ни разу виду не подала, что все это так. И я не поняла: тетя предчувствовала хоть что-нибудь, когда Альберт позвал меня на рыбалку?
Альберт был игриво настроен, шутил, проказничал, и что-то в его поведении меня пугало. За завтраком он возбужденно произнес:
— Я сегодня решил отдохнуть, работать не буду.
— Отличная мысль, Альберт, ты выглядишь утомленным, — тетя ему улыбалась сияющими глазами.
— Лаура, я хочу на рыбалку, составь мне компанию!
Меня охватил необъяснимый ужас, но я не смогла отказать.
— Поплыли! Я уже подготовил лодку, червей накопал. Сегодня как раз чудесная погода, давай сплаваем на остров.
— А тетя разве не хочет?
— Нет, я себя неважно чувствую. Плыви с Альбертом, не упускай случая.
— Ну хорошо…
Мы продолжили завтрак, Альберт был на изумление разговорчив, и мне это совсем не нравилось, но тетя была в отменном настроении: при взгляде на Альберта ее глаза лучились.
Был полдень, и я пробовала вспомнить, видела я хоть однажды рыбаков на озере в эту пору? Мы плыли, и глаза Альберта горели особенным пламенем, ему чуть не семь раз послышалось, будто я что-то сказала. Ветра почти не было, летнее солнце палило. Мы оставили за кормой мою липу, и я увидела, что за те дни, пока я не плавала, она пожелтела. Я поняла, что уже скоро начнет блекнуть древесная зелень и грянет осень.
Мы удили на середине озера. Солнце пекло нещадно. Рыба не клевала, и приблизительно через час Альберт начал грести в направлении острова. Там росло несколько осинок и дикая красная смородина, но внезапно остров, куда я так хотела попасть, стал пугать меня.
Когда мы подплыли, Альберт велел мне собирать смородину. Помню, как мне полегчало, едва я выскочила из лодки. Альберт чуть-чуть оттолкнулся от берега и снова забросил удочки. Солнце палило по-прежнему, но было уже не так душно. Вечерело. Несколько минут я рвала ягоды, было тихо, и вдруг мне в голову пришла ужасная мысль. Я обернулась. Лодки не было.
Я сперва не могла поверить, что он меня бросил. Я обошла весь остров, звала, кричала. Воскресный вечер, и на озере я не видела ни одного рыболова, за исключением великого писателя, который все удалялся и удалялся, пока не скрылся за горизонтом. Темнело, я начала плакать. Ревела, не могла успокоиться, а потом уснула прямо в траве.
Проснулась от собственной дрожи, кругом была зябкая, влажная ночь. Холодно, страшно. Я сначала решила ждать кого-нибудь, вздумавшего порыбачить, а вдруг меня хватятся, или меня уже ищут, или Альберт вернется… Через какое-то время я вошла в воду. Никогда в жизни я так не боялась плыть. Вода была не очень холодная, но меня после ночи трясло. Я плыла, и в моих ушах звучали слова тети Вероники о Горчичном доме. Это вело и поддерживало меня. Я не могу заплакать. Главное — не спешить. Спокойно.
Казалось, будто я плыла целый час. Когда остались какие-нибудь три сотни метров, уже так болели все мышцы, что пришлось стиснуть волю в кулак, иначе бы я перестала плыть. Иногда я ложилась на спину, но это не очень-то помогало. Потом голова совсем опустела, и я плыла как сквозь сон. В ста метрах от берега у меня стемнело в глазах, но я доплыла. Лежала у самой воды и не могла поверить, что подо мной земля. Приподнялась и медленно поползла, чтоб сердце немного утихло.
По пути домой я не могла отвязаться от мысли, что, наверное, уже умерла и все вокруг — не на самом деле. Помню тетин взгляд, когда я вошла. После долгой воды я почти посинела, и она скорее всего подумала, что перед ней привидение. Я поражаюсь ее самообладанию. Она оставалась спокойной все время, пока была у меня на виду.
Альберта уже увезла похоронная служба.
Дальше в моей голове все еще хуже запуталось. В тот же день за мной примчались родители. Мама очень плакала. От ужаса, который мне и всем пришлось испытать, и от радости, что все-таки я жива.
Так вот внезапно я оставила Преряй. Луг с жеребятами, озеро, острова, тетю Веронику с ее книгой “Вино из одуванчиков”, Альберта, который повесился под окном, в саду. Перед отъездом домой я пошла в его кабинет, потому что была уверена: после рыбалки он был обязан что-нибудь написать. И в блокноте действительно валким почерком был записан тетин рассказ о Горчичном доме.
Этой историей занялись журналисты, у меня еще долго хотели брать интервью или снимать в какой-то там передаче, но я ни разу не согласилась. Я не могла предать тетю Веронику. Даже спустя несколько лет, бывает, кто-нибудь вдруг да вспомнит об этом случае, но единственное, что я высказала репортерам, звучало обыкновенно и даже немного смешно: “Альберт — великий писатель”.
С того июля я больше не ездила в Преряй. В сентябре опять началась школа, и там я встретила нового учителя литературы. Он знал наизусть отрывки “Вина из одуванчиков”. Через несколько месяцев я послала письмо тете Веронике. Рассказала о литераторе и одуванчиковом вине.
Она отозвалась через месяц, когда я уже отчаялась что-нибудь получить в ответ. Письмо было короткое. Тетя писала, что сейчас в городке очень яркие времена года и завтра она пойдет собирать красную смородину. Под конец добавила то, что когда-то предназначалось Альберту: “P.S. Расскажи, что там дальше, мне так интересно!..” И я стала рассказывать. Я это восприняла как обязанность и необходимость — продолжить рассказ Альберта.
Теперь мне уже двадцать лет, и я по-прежнему шлю тете письма. Пишу раз в месяц, поэтому у меня всегда есть время на сочинение собственных и пересказ чужих историй. На этот раз я в конце приписала: “P.S. Еду в Преряй”. Родителям я ничего об этом не говорила, как и раньше не говорила про письма. Все, что связано с Преряй, было болезненной темой для мамы и папы. Маме ничего не стоит расплакаться при слове “прерии”, в этом звуке таится детская гибель и воскрешение. Пока я не приплыла, все успели подумать, будто Альберт убил меня.
Это очень странно — явиться на место, где не была пять лет, но которое не уставало расти и всю тебя пронизало корнями. По приезде я поняла, что Преряй — в моей крови, и этого никогда и ничем не изменишь. Я ехала поездом, и мне чудилось, будто еду в небытие. А приехала — в маленький городок при озере. Как чужак-человек, словно я пилигрим, я пешком топала от станции по улочкам странного городка.
Но к тете я все равно не зашла.
Озеро мне показалось впятеро больше, а вода — ледяной, до ломоты в костях. Но я поплыла на остров, ибо так не терпелось вернуться в те дни, когда еще ничего не случилось. Я плыла, и рыбаки мне показывали рыбу, глянь, какая красотка, говорили они. Я плыла, и меня не было. И все осталось — а ведь осталось много: много воды, рыбы, ловецкие лодки, липа, июль, просторное небо и зной. Я в том дне утонула. И вернулась, ведь возвращаются только так. Доплыви я до острова, я бы назад не вернулась, потому что в Преряй не возвращаются. Единственное на свете место, куда я могу вернуться, это Горчичный дом.
Так я к тете и не пошла, потому что это жестоко — спрашивать, предчувствовала хоть что-нибудь, когда Альберт меня уводил. Даже если бы я говорила что-то другое, в каждой фразе сквозил бы этот вопрос.
Я посидела у озера и вернулась на станцию. Позднее я получила конверт, она писала, я тебя видела, писала она, все в порядке. Альберт знал слишком много историй, для них не хватало места. Теперь он их рассказывает в Горчичном доме, и он свободен. Там люди смеются, временами молчат или плачут, но эти их слезы — хорошие, там они слушают много пластинок, Лаура, не забывай о Горчичном доме.
Потом пришел август, был теплый вечер. Дети гоняли мяч во дворе, на балконах неторопливо пили свой кофе. Я шла домой и тогда увидела: а живу-то в Горчичном доме! Мы уже в нем живем.