Дорожная пастораль
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2010
Юрий Серебрянский
— прозаик, поэт. Родился в 1975 году в Алма-Ате. Окончил Казахский государственный национальный университет, диплом химика-эколога. Проза и стихи публикуются в казахстанских литературных журналах с 2002 года. Участник Форумов молодых писателей России (2007, 2008). Живет в Казахстане. В “ДН” печатается впервые.
Небо над Лохором
Я стараюсь думать о чем-то другом. Это очень сложно. Нужно представить внутренность своей черепной коробки в виде пустой комнаты, сосредоточиться именно на ее пустоте и начать облеплять стены, пол и потолок штукатуркой. Поверх штукатурки можно еще побелить. Нужно пять минут думать о том, что комната совершенно пустая. Почувствовать запах побелки. Если сквозь стены проглядывает всякая дрянь, можно начать представлять вращающиеся посреди комнаты предметы. Любые, какие приходят на ум. Думать только о них. Буддисты называют это медитацией.
В самолете я стараюсь не думать о самолете. Когда на экране заканчивается развлекательная передача, начинают транслировать карту и телеметрию. Я вижу, что вот уже слежение за полетом передано на станцию в Пакистане. Самолет скоро пролетит над ней. Сейчас внизу — снежные вершины и где-то там К-2, самая высокая и неприступная гора. Станция слежения где-то там. Я представляю ее в виде заснеженного вагончика на ослепительном склоне. Следы вокруг засыпал ночной снегопад. Бородатые пакистанские мужики пьют горячий чай на основе топленого снега, стоя на пороге в пуховиках, вязаных горнолыжных шапках и темных очках — каплях. Глядят на проступающие кое-где скалистые жилы сверкающе белой вершины. Что-то обсуждают, показывая пальцем. Возможность и красоту схода лавины.
Один уходит за вагончик и делает желтую дымящуюся прорезь в сугробе, стоя спиной к горе. Задерживается. Одним движением застегивает комбинезон. Возвращается за своей кружкой. Шапка у него с вышитой надписью “Найс”.
Внутри вагончика на зеленом военного вида экране мигаем мы. Среди посторонних всполохов и линий масштабной сетки. Красным цветом. За закрытой дверью (чтобы не выпустить тепло) не слышно тревожного зуммера.
Только тишина, идущая от горы, и блики солнца на рифленой поверхности металлической кружки.
Перед посадкой я всегда разглядываю пассажиров своего рейса. Радуюсь, когда вижу много маленьких детей. Стараюсь разгадать логику Бога. Вроде надежно. И все равно, даже если бы самолет был заполнен одними маленькими детьми, я боялся бы.
Я пью в полете, дожидаюсь, пока станут кормить, сочиняю стихи. В основном такие:
В детских руках турбулентности
Лица в бескислородных масках…
До Бангкока семь с половиной часов схождения с ума. Я молюсь. На шестом часу полета уже кажется, что, если я перестану думать о надежности узлов самолета и перестану молиться, мы упадем. Что именно мое умственное и душевное напряжение все еще удерживает нас в воздухе.
Равномерный гул.
Я еще ни разу не спал в полете, хотя летать приходится много. Небольшая турбулентность способна отрезвить меня от маленькой бутылки красного вина и бокала пива.
На восьмом часу полета я начинаю видеть в иллюминатор аккуратные квадраты рисовых полей внизу. В салоне включается свет, несмотря на то, что его и так уже достаточно попадает снаружи. Пассажиры потягиваются, скидывают пледы. Цепочкой выстраиваются в очередь к туалету. Опухшие лица. Видны изъяны кожи. У всех, кроме стюардесс.
Хочется смотреть в иллюминатор. Вот проплывает ровная магистраль Сукумвита, и я вспоминаю запахи Бангкока. Двести сорок из двухсот пятидесяти пассажиров нашего рейса будут рассказывать о нем как о промежуточном вонючем ужасе на пути в какую-нибудь Паттайю. И только десять человек поймут этот город. Влюбятся в него. Продадут бизнес, разведутся и уедут сюда. Или будут носить в себе тихое горе отсутствия.
Наш самолет вздрагивает от соприкосновения с полосой, в салоне раздаются аплодисменты. Мне кажется, что, выпади сейчас кислородные маски, окажется, что это не маски, а привязанные за ножки фужеры, по трубочкам они наполнятся шампанским и, выпив, все пассажиры нашего самолета почувствуют то же, что и я.
Облегчение спасенного.
Паром идет в Кабатач
Мы увидели растущую толпу у касс, пополняющуюся пассажирами автобуса номер шестьдесят три. Пассажиры непрерывно выходили из автобуса, создавая впечатление, что они входят в него с обратной стороны. Этот поток не давал нам пройти. Пестрые местные люди, какие-то иностранцы. Наблюдать было некогда. Мы лезли.
Станция “Эминону” — связующее звено между автобусами, паромами, трамваями и пешеходами, народу здесь всегда много. И он здесь всегда в движении. Турки вообще нация в движении. Спокойно сидящих мало. Если сидят смирно, то хотя бы говорят с соседом или зазывают прохожих зычными голосами. Из-за этого людского шума плохо слышны даже корабли и паромы. Совсем не слышно трамваев, а поток автомобилей создает звуковой фон второго плана, на который уже никак не реагируешь. Неподвижной в этом водовороте кажется только серая сказочная мечеть, многоглазо наблюдающая происходящее с высоты положения. Тут же порт, с красивыми слоеными лайнерами у причалов. Залив Золотого рога с окаменевшими берегами. Никакого гула моря или криков чаек. Паромы и те тыкаются в пристани почти беззвучно, мягко пружиня автомобильными шинами-отбойниками.
Когда ожидаешь посадки, с берега видно, как пассажиры парома выстраиваются вдоль борта нижней палубы, готовясь к выходу. Их поведение ничем не отличается от поведения людей в метро в час пик. Безразличие к водной стихии. Я не думаю, что, если бы в проеме (том самом mind the gap) между вагоном метро и асфальтовым краем станции плескалась вода, кто-то это заметил. Никто бы не заметил. Но однажды я видел, как не выдержавший равнодушия водный мир быканул, обдав маслянистой водой семью турок. Толстую жену, невзрачную низкорослую дочь и мальчика. Отец семейства не пострадал. Когда на паром перебросили мостки и пассажиры рванули как спортсмены-спринтеры, эта семья осталась. Оскорбленный отец начал напоказ выяснять отношения с администрацией парома в лице бармена. Он требовал капитана, это было ясно без перевода. Но, высказавшись бармену и видя, что женщины его успокоились, отец остыл и сам. Наконец-то можно было начинать посадку.
В этот раз мы еще даже не купили билеты. Прорвавшись сквозь нескончаемый поток пассажиров автобуса номер 63 к кассе, я попытался купить билет на паром до Кабатача. Я сунул в окошко сумму, соответствовавшую указанной в таблице. До Кабатача.
Кассир давно не поднимал головы от своих стопочек мелочи, но тут поднял.
— Вам надо в другую кассу, идите туда, — во всяком случае, я понял его именно так.
Кассовых будок, вернее, даже паромных станций на Эминону несколько. Кассир указал нам идти вправо и был прав. Я не понял только, почему же Кабатач фигурировал в его таблице. Загадка турецкая.
Мы купили себе билеты. Контролер запустил нас в накопитель, крытое помещение, с одной стороны ограниченное турникетами, с другой — причалом. Людей было много. Я взял со стойки рекламную брошюру паромных линий Стамбула и стал ждать прибытия парома.
За полчаса до этого мы сидели под мостом и ели рыбу. Огромный старый мост соединяет два берега бухты Золотого рога. На том берегу — Кабатач. Только идти далеко. По поверхности моста ходит трамвай. Ездят легковые автомобили и микроавтобусы. У перил все места заняты рыбаками. Это из-за них сидящим в кафе на нижнем ярусе моста панорама залива кажется исполосованной сверху вниз. Лески. Несколько раз мы проходили по верху, разглядывая улов. Маленькие, сантиметров по десять каждая, рыбки — в пластиковых банках с мутной водой. Наживка — креветки. Тоже мелкие, но килограмм таких креветок у нас стоит несравненно дороже килограмма этой мелюзги.
Неравноценная такая рыбалка.
Рыба, которую мы ели в кафе, была гораздо больше. На это никто не обращал внимания, и настроение у сидящих было приподнятое. Свежий улов едим. Пиво “Эфес” поднимало его еще выше. В меню кафе значилось около десяти блюд, но спросом пользовалось только одно — рыба, жаренная в масле, упакованная в половину разрезанного вдоль багета. Туда же лучок, капусту, салат. С пивом — просто замечательное блюдо.
Я огляделся. Кафе было заполнено иностранцами, но были и турки. Одиннадцать лир за все — вполне демократичная для Стамбула цена. За стеной ресторанчик подороже, столы накрыты скатертями. Официанты с надменными лицами. Но мне нравились наши ребята, протиравшие деревянные столы прямо при госте и бравшие оплату заказа вперед. Они при этом улыбались довольно искренне. Просто с них тоже всегда берут оплату вперед. Никаких церемоний. Я это люблю.
Демократичные иностранцы — американская тетушка с подростками, отдаленно похожими на нее. Видимо, с племянниками. Позволила им выпить по бокалу пива, чем заслужила явное уважение. Вот один из племянников уже делится с ней какими-то личными секретами. Другой пьет пиво, слушает и улыбается. Смакует свой первый бокал.
Двое влюбленных из Европы чокаются. У нас переняли. Раньше они ведь не чокались. Это мы, советские люди, чокнули их. Хотя, может быть, я что-то и путаю.
А вот турок с женой и ребенком. Турок в возрасте около сорока, мужественный. Турецкие мужчины все красавцы. В молодости тонкие, гибкие, с горящими глазами и по-своему наверняка сладкоречивые. К сорока становятся крупными, но не толстеют. Лицо солидное, все морщины аккуратно подчеркивают достоинства твердых скул, носа, глубоких глазниц. Седеющие виски.
Однажды на взлете из аэропорта Стамбула со мной произошла неприятная история. Самолет замер на краю полосы, готовый взлететь в следующее мгновение. Двигатели набрали оборотов, и тут загорелись те самые красные огоньки вдоль проходов, о которых каждый раз рассказывают стюардессы и о которых не хочется думать. Оказалось, двигатель загорелся.
Нас отбуксировали обратно, к рукаву. Выпустили. Покормили. Все вежливо предусмотрели. Только наш самолет все время стоял там, за стеклянной стеной, и на момент приглашения к посадке он остался там же. Бригада механиков два часа ползала по крылу, и один специалист даже забрался в сам двигатель. Но что это меняло для нас?
Оказалось, турки предусмотрели эту ситуацию. Первым на борт поднялся летчик, лет пятидесяти, в униформе и фуражке. С седоватыми висками. Следом потянулись и мы, пассажиры. Летчик, “капитан”, мне все время думалось о нем так: устроился в пассажирском кресле экономического салона и развернул газету.
Лететь с таким человеком на борту казалось совершенно безопасным. Такой из любой ситуации выйдет героем.
Словом, турки — мужчины — “интересные” в любом возрасте. Это мое эстетическое мнение. Турчанки проще. Те, которые носят хиджаб, никак не могут быть мной оценены. Красота их не для меня. Остальные турчанки одеваются обыкновенно. Не вызывающе обыкновенно, как немки. Некоторые имеют стиль.
Главное достоинство — волосы. Непослушные, сильно вьющиеся черные волосы, придерживаемые на ветру изящной рукой в нескольких тоненьких серебряных браслетах. В Стамбуле ветер дует чаще всего в нужные моменты.
Сидят две девушки в парке, рядом с Топкапи сараем на скамейке.
Проходят мимо двое симпатичных парней и тут раз, и ветер.
Но этот турок, рядом с которым мы были в кафе, сидел не с такой женой. Девушка явно была русской. Бывшей нашей. Она переусердствовала с мусульманскими особенностями наряда, но все равно было безошибочно видно, что она не турчанка. А из не турчанок турки женятся, наверное, только на русских. На русских блондинках. Это видно во всем. В рекламных постерах одежды, например. Даже турецкие певицы по телевизору стали похожи на русских певиц. Спрос того требует, видимо. Если допустить, что первое поколение шопниц заполонило Стамбул в начале девяностых, то те симпатичные девушки, лет двадцати, так свободно здесь себя чувствующие и есть дети первых смешанных браков.
Вот так. Воевали. Мужики дрались, а победили женщины.
Но я, конечно, отдаю себе отчет, что это только Стамбул. Столица мира во всех смыслах, кроме буддийского.
Кого здесь только не встретишь. Особенно на пароме. Семью американцев, например. Колоритных. Но о них чуть позже. Тут девчонка. Русская. Ловко перемахнула на борт парома и затерялась среди желающих оказаться на верхней палубе.
Я их понимаю. Ничего романтичного в путешествии на пароме нет. На нижней палубе воняет почти как в вагонах московского метро.
То, что она русская, я понял не по каким-то там своим тонким эстетическим критериям. Просто она говорила по мобильному в тот момент, когда шла мимо меня. Пишу “мобильному”, ведь если вы не наш, не из Казахстана, слова “сотка” вы скорее всего не поймете. А мы разговариваем по “соткам”. И ничего.
Со своего места у борта я видел край ее платья. Какой-то турок в костюме клерка неловко втолкнул ее в поле моего зрения, и она легко отодвинулась, не обращая внимания на извинения. Увлеченно разговаривала по “сотке”.
Меня интересовал залив, потому что я редко вижу море. Паром, потому что паромы я вижу еще реже. Иностранцы на борту. А они все для меня в общем-то иностранцы.
Я бы не стал в такой момент разговаривать по “сотке”. Берегу мгновения.
Она явно жила здесь. Или училась.
Я бы тоже смог жить в Стамбуле. Я — восточный мужчина. Хиджабы меня не пугают.
Мой слабый казахский позволяет вызывать гостеприимную улыбку у турок на базаре и в гостиницах. Турецкий и казахский похожи.
Жаль, что я не знаю ни того, ни другого. Мне стыдно путешествовать с моим сносным английским.
Я желал бы знать французский. Чешский мне нравится. За юмор. Свой чувашский не помешал бы. А от него недалеко до казахского и турецкого.
Да, я смог бы здесь жить.
Снял бы или лучше купил квартиру в районе Фенера. Там много брошенных греками домов. Перезнакомился бы с соседями. Пил бы с ними коньячного цвета чай из рюмки.
Но беда в том, что я путешествую. Я люблю слишком много мест в мире. Есть места, в которых я не был. Таких гораздо больше, чем тех, где я побывал. Но я все равно уже люблю их. А в путешествиях теперь достаточно и английского.
На американском английском говорил отец семейства с чемоданами. Я сидел по соседству с ними. С такими большими. Казалось, что паром немного не подходит им по масштабу. Как пластиковым солдатикам один к семидесяти пяти склеивающийся вертолет один к ста. Но им с этим приходится мириться. Большой американец нахлобучил на голову бейсболку сына и торжественно огляделся, считая этот поступок очень остроумным. Никто не обратил внимания. Все смотрели на самого американца. На его жену — большую, под стать ему, и веснушчатую, как дочь и сын. Дочь, по-видимому, одна только чувствовала неловкость ситуации в силу подростковых гипервозможностей.
Жене американца было откровенно на всех наплевать в своем длинном деревенском платье. Американец выделывался разными способами. Давал понять, что он в доску мирный и свой. Даже в такой дремучей исламской стране, как Турция.
Мы ехали в Кабатач, но оказалось, что паром-то шел не туда, а в Кадикоу. В суматохе я забыл посмотреть на табло.
Жене американца пришлось тащить по мосткам два чемодана и управлять детьми. Ни она, ни американец не доверились ничьей помощи.
Когда поток пассажиров схлынул, на пустом пирсе остались только три человека. Мы и та девушка, говорившая на пароме по телефону.
Софья.
Следующая станция после станции Еккамай
У меня странная особенность просыпаться за две-три минуты до будильника. Пытаюсь развить ее дальше. Цель — научиться просыпаться перед звонком телефона.
В квартире полумрак. Это самое выгодное освещение. Скрывает бедность обстановки.
Мне некогда заниматься уютом. Я все время или работаю, или отдыхаю, поэтому обстановка унитарна. Широкая кровать с матрасом, обтянутым полиэтиленом, по которому я еложу в беспокойном сне, занимает треть всей площади зала. Голубые голые стены, кафельный пол. Грязный сероватый потолок где-то вверху. Зал — единственная комната в квартире. Здесь так принято. Я заглядывал к соседям. Кухни ни у кого в доме нет. Двери квартир приоткрыты. За ними тайцы, сидят на полу с тарелкой лапши, опершись спиной о край кровати, сосредоточившись на телевизоре. Едим мы всем домом внизу, в столовой, которую содержит предприимчивая семья. Хозяйка — улыбчивая чистоплотная старушка.
Можно поесть и в городе. Некоторые покупают еду в квартиру. Я так не делаю. Ко мне там приходят конкуренты — черные крупные муравьи.
В фойе дома есть автомат по продаже льда и воды. Похож на наш автомат с газировкой. Стиральные машины. Можно закинуть белье, опустить несколько
монет — и никаких проблем. Магазинчик, с хозяином которого я раскланиваюсь, покупая пиво и креветочные чипсы. Мы почти дружим.
Отдельно от зала только туалет с коробкой нагревателя воды для душа и сетчатой дыркой в полу. Никаких занавесок, зато унитаз — нормальный, белый. Моя гордость.
Напротив кровати — шкаф, коричневый, офисный вариант. В нем когда-то хранились архивы и запах старой влажной бумаги теперь на моей одежде.
Там я еще храню сувениры и кассеты с музыкой, купленные на распродаже. Телевизора у меня нет. Я даже не знаю, где его взять и когда смотреть. Рядом с домом богатый англоязычный видеопрокат. Я его постоянный посетитель. Зайду, возьму с полки кассету со знакомым названием и, держа в руках, вспоминаю фильм от начала до конца. Занятие. Потом обязательно звонит телефон. Кому-то опять что-то нужно. Телефон запрещено отключать даже ночью. Под кроватью валяется будильник, привезенный два месяца назад из Паттайи, но будит меня всегда телефон. Но я все равно по привычке завожу будильник.
Справа на полу разложился чемодан, на откинутой крышке — подготовленная смена одежды. Она сохнет и одновременно гладится. К вечеру. Точно. Сейчас вечер. Я часто не могу определить, проснувшись, восходит ли солнце или уже садится. Работаю днем и ночью. Не без перерывов. Есть даже выходные. Но туристы прилетают к нам, в Таиланд, днем и ночью. Поэтому у меня такая работа, и я не сразу могу определить время суток.
Однажды я все-таки решил заняться обстановкой квартиры. Было двадцать четвертое ноября. Купил в супермаркете упакованный комплект, в который, судя по рисунку, входили скатерть и шторы. Я представил скатерть, покрывающую грубый стол у окна, и окно, наряженное шторами, прикрывающими пыльные гнутые жалюзи. Да, есть еще стол и окно. И балкон. И самый главный предмет обстановки любой квартиры — старый вредный кондиционер. С ним почти невозможно уснуть новичку. Потом привыкаешь. Даже не можешь уснуть без него. Когда он самопроизвольно выключается ночью, утро встречаешь в духоте, в липком поту, проснувшись от недостатка кислорода. На столе я представил “хрипунчик”. Так мы называем дешевую радиолу, с трудом принимающую волны сквозь толстые бетонные стены.
Я распаковал набор. Две наволочки, предназначенные для длинных цилиндрических пуфиков, стянутые резинками с обеих сторон, и фартук хозяйке.
Но я не отступился.
В квартире появились скатерть странной конфигурации и стильные римские занавески. Хрипунчик прикрывал нагрудный карман фартука, повторяя дном его конфигурацию. Двадцать четвертого ноября ко мне должны были приехать друзья из Паттайи, в этот день у них заканчивалась виза и нужно было ехать за новой на Пенанг.
Утром их отправили туда самолетом.
Ненавижу эту квартиру. В ней — мое одиночество. Жизнь существует только за пределами этих стен. Веселье — в толпе на перроне станции метро, под музыку рекламных мониторов и шум приходящего поезда. Грусть — в фойе вечерних гостиниц, когда в прохладе кондиционера поет негритянским голосом стройная тайская певичка в бархатном платье, в сопровождении черного рояля. Моменты покоя — в ожидании опаздывающих рейсов из Киева, Алматы, Москвы, Екатеринбурга… Я уже перестал спрашивать: “Откуда вы?” Зачем. Два дня эти люди показывают мне, на что способны. Каковы они настоящие. Не офисные. Мне немного противно, но я понимаю.
Это — отпуск, и это — Таиланд. Рай за накопленные деньги. Я часто подыгрываю. Микрофон — у меня. Рассказываю в автобусе пошлые байки. Рекомендую бордели. Отвечаю на внезапные вопросы, вроде “почему тайские школьники (увиденные из окна автобуса серьезным с виду мужчиной) ходят в школу без учебников?” Гид не имеет права говорить “не знаю”. И я вру. Но не безбожно, как некоторые. Меня спасают подкованность в истории и опыт общения с настоящими тайцами.
Этим утром у меня была экскурсия в сафари-парк. Вольеры с крокодилами, обед, дельфинарий. Туристы всегда довольны. Беспроигрышный вариант. Это их первые крокодилы здесь. Первые впечатления. Пальмы. Огромные белые красавцы-лебеди в маленьком пруду под пальмами. Кажется, уже откликаются на кличку “предатели”. Подбирают хлеб. За прудом — площадь, аккуратно посыпанная гравием. У нее запах раскаленной пыли и затхлой воды из-под цветов. Площадь с трех сторон окружают стриженые кусты. А четвертая — высокая стена дельфинария со сценой. Три ряда пластиковых стульев. Никогда там никого не видел. Самое пекло. Сквозь марево кажется, что стулья сейчас потекут.
На сцене — снеговики в человеческий рост и поздравительный плакат на трех языках.
Скоро новый год. Я и забыл.
Пока туристы в дельфинарии смотрят на надувную лодочку с ребенком из зрительного зала, которую толкают носом дельфины под мелодию из Титаника, гиды слушают другую музыку, укрывшись от зноя на скамейках под деревьями. Рождественские англоязычные песни. Говорят о планах на выходной. Вероятности пересечься. Я подозреваю, что все страдают от одиночества. Оно здесь особенное. Состоит из невозможности поделиться с близкими потоком впечатлений и глубоко забитой тоски по родине. По привычным вещам. Серым и не таким ярким. Звонить родным не хочется. Разговоры короткие. Жив. Здоров. Отсылаемые туда фотографии совершено не передают атмосферы здешней жизни.
Утром, уходя, я нашел в ящике на двери квартиры какое-то послание, напечатанное на тайском. Сергей, гид конкурирующего агентства, мой хороший друг.
Он — достопримечательность среди туристов и среди тайцев. Свободно владеет языком. Надо видеть тайских официантов, впадающих в ступор от его заказов и туристов, проникающихся безграничным уважением к человеку, понимающему все эти запятые. Тайцы — лингвистические фашисты. Большинство из них не верит в возможность выучить язык иностранцу. Сам язык — красивый, напевный, есть замечательные слова, например — карапуз будет “пумпуй”. В Бангкоке уже подрастает поколение пумпуев — иностранцев, посещающих тайские школы. Скоро некоторым придется быть осмотрительнее.
Поговорили о планах на новый год. Они у нас одинаковые. Тридцать первого числа — большой заезд. Я сунул Сергею послание. Он прочитал и присвистнул. Я выпрямился. Почувствовал, как струйка пота побежала вдоль позвоночника под ремень.
— Ты где это взял? — он передал бумагу От — тайской девчонки с традиционным бумажным зонтиком, купленным у королевского дворца за двадцать бат.
Она наш тайский гид.
От покачала головой и зонтиком. Уставилась на Сергея. Красавица и умник. Он напоминает молодого Бродского, она похожа на актрису Люси Лю в миниатюре.
— Я нашел это сегодня утром в ящике на двери квартиры.
Сергей вертел в руках лист.
— Вот и пришла твоя очередь мыть коридор во всем подъезде, старик. Эта бумага от вашего КСК.
Клянусь, если бы От не засмеялась в этот момент, я бы точно купился.
Я забрал листик.
— Отдай это Кун Вуду. Счет за электричество.
— Спасибо, — я увидел, как мои выходят из дельфинария, и поднялся навстречу.
Автобус уехал к морю. В Паттайю. Я взял такси и вернулся в Бангкок. Проехал мимо гольф-полей, над которыми взлетают по утрам авиалайнеры, а игроки не обращают внимания на длинные крылатые тени. Мимо оптовых баз, с призывно раскрытыми мешками товара у пыльных обочин. В потоке мотоциклистов, везущих по делам свои семьи. Машин. Новеньких японских. Редких европейских. Задержавшись только у будки при въезде на платную дорогу, где я отдал деньги за возможность быстрого передвижения тайцу в коричневой форме, белой маске-респираторе и белых же шелковых перчатках с оттенком гари. Темные блестящие глаза его внимательно изучали иностранца.
Каждые полкилометра мы пересекали три выпуклые черные полосы. Трррр… Трррр… Трррр…. Большая скорость. Никаких мотоциклистов на платных дорогах. Только полицейские в эффектной, по фигуре, темно-коричневой форме. Высокие и подтянутые.
Наконец, дорога, плавно снизившись, влилась в пробку улиц нижнего яруса на подъезде к моему району, Пра Канонгу. Первое время я никак не мог запомнить это название. Пра означает святой. Думаю поэтому, по пути от квартиры до станции метро — два буддийских храма, а там, дальше, — еще три. Они не имеют стратегического туристического значения. Бедноватые, в форме избушки из русских сказок. Старинно выглядящие. Я уже отличаю настоящий старинный буддийский храм от недавно построенной штамповки. Патина на фресках, могилы монахов в корнях деревьев перед храмом. У деревьев толстые щупальца корней. Здания давно осели основаниями в землю. Таких много вдоль Сукумвита — душного магистрального потока, соединяющего Бангкок с Паттайей и дальше, с Районгом.
Дальше Районга никто из тех, кого я знаю, на машине не был. Там тихие рыбацкие поселки и чистое море.
Отблески солнца разлетаются в разные стороны от зеркалец, которыми аляповато облеплены фасады храмов, и демоны у входа, которым эти украшения придают вид цирковых акробатов. Почему демоны?
В этом все тайцы. Демоны — это малое зло, их ставят перед каждым храмом, чтобы, когда мимо пролетало большее зло, оно миновало это место, решив, что свои его уже заняли.
Этот заготовленный ответ — путевая развлекаловка для туристов. Надеюсь, правда.
Еще Пра Канонг — название станции монорельсового метро моего района. Она предпоследняя на зеленой ветке и следующая станция после станции Еккамай.
Банка пива. Нужно выспаться перед “вечерними узбеками”.
Рейс наверняка задержится, и они плавно станут ночными. Это означает звонки в аэропорт каждые полчаса. Душный безветренный балкон с морем движущихся и мигающих огней Бангкока.
Да. Сейчас определенно вечер.
Невесомость
Мы говорили по скайпу. Я начал громко и по-русски. Израсходовал те несколько слов, которые она знала. Было наплевать на окружающих. Судя по недовольным лицам, русского никто не знал. Тайцы поднимали головы — те, что были не в наушниках. Иностранцы вдавливались в мониторы поглубже. Чувствовали глупое неудобство. Кто-то нарушает установленную законом тишину. Да и русский язык, я слышал, для большинства звучит грубо. Тайцы, те вообще никогда не кричат. У них не принято. Нежные, переливчато-мяукающие звуки пятитонового тайского языка не переносят грубости. Если можно поставить два крайних языка друг против друга, из тех, что я слышал, это будут немецкий и тайский. Потому что от громкого разговора немецкой молодежи за спиной нервно поеживаешься.
Где-то посередине этой шкалы будет китайский. Он такой же грубый, как и немецкий, если прислушаться, и шумный. Видели когда-нибудь группу китайцев в фойе отеля? Это единственные люди, которые разговор строят не последовательными монологами. Они говорят друг другу одновременно.
Я сказал кое-что и по-гречески. Я сказал “Тэло на сэдо” — хочу быть с тобой.
Соня–на–экране наклонила нерасчесанную черную кудрявую голову чуть вправо и замерла. Или это скайп замер. Видеосигнал доходил урывками. Кадр. Полуулыбка. Кадр. Некрасиво раскрытый рот. Кадр. Нелепо поднятая рука. Это Соня собралась погладить волосы для меня. Я догадался. Додумал движение. Приходилось додумывать вслед за скайпом. Именно такой сигнал фантасты пророчили путешественникам к дальним планетам. К Юпитеру. Соня была на Юпитере. Нет, это я был на Юпитере. Она была в комнате. В Афинах. В комнате, которую я хорошо помнил. Край кровати, которую я помнил. Кусок столика, запомнившегося мне остротой угла.
— Соня, ты прочитала рассказ, который я отправил тебе вчера?
— Ты написал его вчера? — Соня замерла в профиль. Интересно, в каких позах замираю перед ней я? Надо поменьше артикулировать, чтобы не наделать гримас.
— Соня, я соскучился, — Вернее, по-английски прозвучало “я скучаю”. Есть ли у них “соскучился”?
Соня молчала.
— Нет, я писал его неделю и месяц его думал. У меня компьютер только в офисе, и только в нерабочее время. А время тут, у нас всегда рабочее. Я тебе писал об этом.
— Почему ты меня переименовал?
— Я могу вернуть имя! — Услужливый хозяин Интернет-кафе подал мне гарнитуру. Я надел наушники с маленьким микрофоном у рта и превратился в космонавта. Не хватало только олимпийки “СССР”.
— Мне показалось, что выдуманное имя слишком банально.
— Ты согласна быть там Соней? — Мои волосы вдруг поплыли по воздуху, каждая волосинка по отдельности, но единым потоком, как влекомые течением реки водоросли.
— Да, пусть я — буду я. Мне нравится, что ты запомнил, как мы сидели на траве, на склоне Филлопопа. Это я тогда подумала, что тебе хорошо бы поправиться килограммов на пять.
— Да. Я помню. Стараюсь. Но тут одни только рис и креветки. Все худые, — вслед за волосами я и сам начал отрываться от кресла. Лицо мое стало красным.
— Почему у тебя красное лицо, милый? — Соня вообще-то добавляла “милый” к каждой фразе. Я уже так привык, что почти не замечал этого.
— Не знаю, наверное, это невесомость, — я хотел так сказать. Только не знаю, как по-английски сказать “невесомость”. Пока я подбирал неуклюжие эпитеты, Соня поняла.
— Ты представляешь себя в космосе?
— Нас разделяют глухие парсеки. Я скучаю, Соня.
— У вас жарко?
— У нас тут очень жарко. Душно, и я ненавижу этот город без тебя. Я бы хотел жить в Афинах с тобой.
— У нас тоже жарко, милый. Мы собираемся в Лутраки на выходные с друзьями. Купаться.
— С какими друзьями? — Я взлетал, Соня не видела, но я придерживал стул правой рукой.
— Нет. Не с Марком. Мы расстались. Из-за тебя. Милый. Зачем ты запоминаешь такие вещи? Разве я говорила тебе, что была мокрая, как река?
Интересно, как это Соня не замечает моих странных волос. Она в белой майке, которую я снимал. У Сони копна греческих смоляных вьющихся волос. У нее длинные волосы.
— Память. Извини. Проклятая память фиксирует все. Да, ты именно так и говорила. Мы были с тобой на Филлопопе, а потом спустились оттуда мимо обсерватории. Прямо с горы. Как те американки. Ладно я, но как ты-то не помнила дороги?
Соня засмеялась. По скайпу это выглядело серией гримас и лишь в конце застывшей улыбкой.
— Я никогда раньше так сильно не возбуждалась поцелуями, милый. Но разве я ночью пела тебе ту колыбельную?
— Конечно.
— Я не помню. Было очень хорошо. Может, и пела.
Мы замолчали. Застыли на экранах друг друга. Два портрета напротив. Я, правда, не мог надолго застыть, проклятая невесомость тянула из-под меня стул, а волосы жили сами по себе.
— Да, пела, наверное. Иначе откуда бы тебе знать про критскую колыбельную. Прости, я плохо пою.
— Ты пела, Соня.
Мы опять ненадолго застыли. Я заметил, что иностранцы расслабились у мониторов. Это я стал говорить спокойнее и тише.
— И я же не знала, что ты так готовился тогда. Здорово. Розу эту купил. Все остальное. Это здорово. Я люблю тебя, милый.
— Я тоже. И скучаю. Так тебе понравился рассказ? Я же обещал, что его напишу.
— Да, только думаю, на русском он лучше.
— На русском его нет. Я писал сразу по-английски.
— Я буду с тобой заниматься английским. Милый.
Я держался за стол левой рукой. Если бы у меня был с собой тюбик с водой, я бы выдавил свободно парящий искрящийся шарик. Удивил бы Соню. Мне хотелось ее удивить.
Я провел ладонью по экрану. Думал, будет красивый жест. Рука закрыла объектив камеры, и, наверное, несколько секунд Соня видела на экране только темное пятно с прожилками. Она сделала недоуменное лицо.
— Соня, ты приедешь?
Один и тот же кадр. Плохое качество картинки. У нее в комнате слишком темно. Или это окно. Отсвечивает в камеру. Не видно эмоции.
— Я показала маме приглашение, которое ты выслал. Ей оно показалось странным. Она не понимает, почему меня приглашают на курсы дизайнеров именно в Таиланд. Это очень далеко от Греции.
— А что в этом странного? Тоже ведь страна. Ты не веришь в существование Таиланда?
— Она просто не может понять. Боится за меня.
— А ты боишься?
— Я — нет. Милый. Тэло на сэдо. Агапи му. Мне неважно где.
— Ну, пожалуйста, Соня, давай все организуем. Тебе понравится здесь. Не бойся.
— Я не боюсь, — она не отрываясь смотрела сквозь экран. Мимо меня. Это эффект камеры. Глаз не поймать.
За ее спиной зазвонил телефон. Волосы одним махом были переброшены на другую сторону, я увидел черные брызги в экран. Она сбросила звонок. Повернулась ко мне. В той же позе.
— Пойдешь сегодня в университет?
— Да, пойду уже скоро, а как твоя работа? Много работы?
— Много. Сейчас тоже пойду. Поеду в аэропорт. Самолет встречать. Я напишу тебе кое-какие новые мысли по поводу приезда.
— Да. Напиши, — Соня улыбнулась, и трафик позволил ей улыбнуться.
Барыш
В районном центре Барыш раньше был тир. Он стоял на привокзальной площади в самом ее конце, там, где площадь становится платформой станции и одновременно улицей, ведущей в город. В узком, стратегически важном, с точки зрения любого капиталиста, месте.
Мы с двоюродными братьями мечтали вырасти и пострелять в нем. Но когда доросли до стрелкового возраста, начались девяностые. Возможности у взрослых любителей пострелять значительно расширились, и тир разорился.
Реинкарнировался в коммерческий киоск. В очень успешное предприятие, занимавшее ключевую позицию в городе по покупательской проходимости.
К тому же только здесь жители могли купить вещи, привезенные для них из Китая двумя предприимчивыми земляками. Мы с отцом восемь дней тряслись в поезде для того, чтобы увидеть этот киоск. Четыре дня туда и четыре обратно. Ездили летом, когда поезд по нескольку часов пережидал песчаную бурю под Кзыл-Ордой. В купе стояла такая жара, что трудно было дышать, и пассажиры сидели без движения, как обреченные моряки на дне подводной лодки. Из коридора залетала жирная муха, почуяв, как со столика капает сок тающего сахарного ломтя белой дыни. Жужжала безнаказанно.
Летом в вагон-ресторан приходилось ходить мимо грязных пяток в плацкартных вагонах, переступая через бесформенные сумки и ползающих по полу детей.
Зимой выбитые окна соседних пустых купе забивали подушками, и все равно было холодно. До зимы девяносто третьего года я вообще не задумывался о том, что поезда курсируют не только в теплое время отпусков. Что кипяток зимнего вагона становится живой водой для шестерых немытых пассажиров.
Я повидал поездов.
Это, конечно, не теплушки, но то разоренное время больше всего отыгралось именно на поездах. Уже не было атмосферы дружбы и сплоченности пассажиров, закончились веселые истории не успевших сойти провожающих, проспавших свою станцию командировочных. Крепкой дружбы, возникавшей между посторонними людьми, сведенными волей кассира в одном замкнутом пространстве на четыре дня, когда выходящего раньше провожали на перроне со слезами на глазах.
С приглашениями погостить и обещаниями писать. Я много раз проделывал этот путь в детстве. Меня приглашали на все лето в Оренбургскую область. Дважды сватали за девочек из центральной полосы России, ехавших с нами, и однажды сватали заочно. В Одессу.
В ноябре девяносто третьего года шестеро пассажиров маршрута Алматы — Москва не стремились познакомиться друг с другом. В вагоне царило волчье мужское недоверие. В купе номер два мы были одни с отцом, в ящиках нижних полок трясся товар.
Мы спали на нем. В соседнем двое мужиков беспрерывно пили водку, пытаясь согреться. В следующем — не было окна. Рама была забита подушкой.
Дальше ехал тихий дембель, а в купе перед туалетом, в котором окно было приоткрыто наполовину, на незастеленной нижней полке кашлял шестой пассажир. Дверь туалета хлопала в такт рывкам вагона, веером разнося сортирную вонь по вагону.
Иногда мы видели призрак проводника в расстегнутой до пупа выцветшей сиреневой форменной рубашке.
Ночью проехали Чу. Началась степь, покрытая рваными участками снега, словно огромная бело-коричневая камуфляжная форма. Поезд железным замком рассекал ее надвое, вскрывая сугробы ватного подклада по обеим сторонам. Отец выходил в тамбур покурить. Я в это время дежурил в купе. Потом я ходил в коридор, смотреть в окно без штор, опершись подбородком о выщербленный поручень. Стекло было холодное, щекой не прислонишься.
Мы с отвращением по необходимости посещали туалет.
На третью ночь пути к нам в купе тихо постучали.
Двое небритых заняли пустующие верхние полки толстыми сумками, будто бы сшитыми из рыбы.
От жуткого запаха я проснулся. Тусклый купейный свет. Я сел. Этим немедленно воспользовались гости. Мой постельный комплект грубо отодвинулся к стенке. Мы втроем оказались на моей полке.
— Пап, сколько время? — я еще не совсем проснулся.
Усевшись, новые пассажиры поздоровались за руку с отцом и со мной. Тому, что уселся у столика, пришлось привстать, чтобы протянуть мне руку.
— Три часа ночи, — отец посмотрел на часы, — только что проехали Аральск. Он знал наизусть все станции по нашему маршруту, не нужно было даже выходить к расписанию в застуженный коридор.
— Мы сели в Аральске, — подтвердил мой сосед. Голоса его я не помню. Другой молча достал бутылку водки и литровую мутную банку, заполненную белым жиром в черную крапинку.
— Предлагаю выпить водки с икрой.
Я промолчал. Отец кивнул головой. Дальний сосед ловко намазал нашим ножом по бутерброду с черной икрой каждому, закончив купленную нами на станции булку. Мне вручил отцовский холодный стакан чая. В другие два налил водки. Моя домашняя кружка досталась ему.
— За встречу! За удачу! — сказали новые пассажиры хором.
— Да, — помедлив, сказал отец.
Икра была настоящая. Запах рыбных сумок сразу отпустил меня.
Делая ударения на последних словах каждого предложения, сосед сообщил:
— Мы завтра в обед сойдем, но если что — никто не должен знать, что мы везем, договорились, мужики?
— Может, покурим? — спросил отец и взял со столика пачку сигарет.
Все одновременно поднялись. Поняли, что так не выйти, снова сели. По очереди вышли из купе. Последним выходил отец.
— Ты ложись. — Он закрыл дверь.
Я сразу вернул на место постель, дожевал бутерброд, стряхнул все крошки, — я вообще-то был брезгливым подростком. Улегся лицом к стене.
Помню негромкую возню и звон бутылки. Какие-то обрывки фраз: “Да у нас в Аральске можно.., мы возим…” Голос отца: “У нас на базаре можно дешево взять это…”
Что именно? — подумал я, засыпая.
Наутро четвертого дня выяснилось, что у меня увели ботинки. Это было не страшно. Мы с отцом подняли полку и достали оттуда чемодан. Отец выпрямился, защелкнув дверь купе на замок. За окном слева направо мелькали деревья. Был зимний день без солнца. Равномерно осветленный снегом и подсвеченный сверху. Мы уже подъезжали к Барышу.
Из чемодана пахнуло китаем.
Путешествие на поезде это и так всегда сильное испытание запахами. Совершенно по-разному воняют туалет, тамбур, купейный коридор, плацкартный проход, вагон-ресторан. Шпалы. Даже зимой.
Я достал новенькие высокие ботинки леопардовой расцветки и обулся. Они были деревянными, как колодки.
— Отогреются, — сказал отец.
Стоянка поезда в Барыше — пять минут. Мы вытащили чемодан и сумки. Проводника я не видел. Нас проводил кашель из дальнего купе.
На электричке мы доехали до Чувашской решетки за полчаса. Отец встретил нескольких знакомых. Никто нам не удивился. Все были в курсе. Я привык к этому с детства. Когда мы приезжали сюда на каникулы и несли вещи к дедушке, информационная волна опережала нас на три дома. С нами вежливо здоровались и передавали дальше — алматинцы идут. Эдик и Юрик, мои двоюродные братья, выскакивали на крыльцо. Тетя Люся ждала издалека вместе с бабушкой.
Пока ехали, я смотрел в окно на грязь, проталины и черные, облетевшие деревья лесополосы. Пытался представить себе деревню в это время года.
Мы вышли вместе со стариком, которому я в детстве на спор совал в самокрутки виноградные листья.
Пошли вдоль полотна, стараясь не попадать в полу замерзшие лужи и избегать вывороченных комьев грязи. Это было невозможно. Я быстро запачкал ботинки.
Никто не высовывался из домов. Деревня впала в спячку.
Мы дотащили вещи и сели на кухне. Выяснилось, что тетя Люся на работе в Барыше, Эдик и Юрик отданы в Ульяновское суворовское училище. В люди. Дома было тепло и уютно. Я сходил в баню. К вечеру понял, что простыл.
Отец рассказывал деду алматинские новости. Дед жаловался на мед.
Когда стемнело, из конюшни вернулся Сашок. Еще один двоюродный брат. На нем были наши кроссовки с прошлого завоза. Белые в грязи.
Это удивительный случай. Обычно обувь, которую мы покупали на китайском базаре в Алматы, не служила долго. Она была декорирована эффектными, но недолговечными материалами и разваливалась, как только выветривался китайский запах. Сашок носил свои Абибасы уже второй год, ежедневно пересекал в них речку по пути к конюшне и обратно. Так он их мыл. Кроссовки не разваливались. Исчез китайский запах, но они продолжали носиться.
Сашок был нашей рекламной кампанией. Хотя такие кроссовки в деревне были только у двоих человек. Теперь уже только у него. Остальные пары топтали Барыш, Инзу и Сызрань. Джинсы носились подольше.
Сашок вывел меня из кухни в коридор, где стояли медогонка и лопаты. Дом у деда интересный, традиционный. Высокое, летом увитое зеленью крыльцо. Деревянное. Весь дом — деревянный. За крыльцом — темные сени, с выходом во внутренний двор. Свет попадал только сквозь грубые щели в стене. За правой дверью — жилое помещение — две совмещенные комнаты. Спальня и зал. Дедовская ширма, из-за которой он в голос зевает, засыпая. Сени заканчиваются ступеньками, ведущими в кухню. В детстве меня очень интересовал внутренний двор — он крытый, сверху хранится сено. Там рождаются и вырастают дикими котята, которых кошка приводит на кухню уже подросшими. Они выгибаются дугами, фыркают, дико глядя на исходящий паром электрический самовар на столе. В конце застеленного толстыми, скользкими от птичьего помета досками внутреннего двора — запертая щелистая дверь. Поросенок. Бабушка каждое утро отдает ему дань — ведро парного молока с двумя раскрошенными булками белого хлеба. К хлебу в деревне особое отношение. Когда бы я не пошел в сторону магазина, всегда требовалось “захватить булок шесть”.
Хлеб — еда и корм.
В сенях было холодно. Сашок отрезал ножом полоску мяса с освежеванной кроличьей тушки и предложил мне. Мы мало общались. Он был поглощен конюшней, а я равнодушен к лошадям.
Однажды зимой соседка, бабка по имени Синька, жена, кстати, того старика из электрички, попросила Сашка повесить собаку, воровавшую кур. Рядовое, никому не удивительное событие. Нужно жить в деревне, чтобы понимать это. Дети рубили курам головы с того момента, когда могли поднять топор. И моментального взросления не наступало.
Вечером Сашок отвел собаку за поводок в лесополосу и там повесил на поводке.
Спокойно поужинал дома, потом оделся и вернулся.
Он отвязал от дерева окоченевший труп, приволок его, цепляющегося раскоряченными агонией замершими лапами за ветки, и установил на пороге дома старухи. Заиндевелый поводок торчал пятой лапой.
Жаль, что мы редко общались.
К ночи у меня поднялась температура. На кухне варились пельмени, сидели распаренные после бани родственники. Мне налили стакан медовухи, заставили выпить и немедленно отправили спать.
Дедушкина подушка пахла так же, как в детстве, телевизор остался прежним, часы с мутным пластиковым стеклом. Но сама деревня изменилась.
Осенью здесь было нечего делать. Но хуже всего то, что изменилось отношение ко мне, приехавшему по делу. Каникулы мои закончились. И других уже не предвиделось.
В девяносто четвертом тир сожгли недоброжелатели с барышского рынка. Мы прекратили возить товар в Россию.
Я поступил в университет.
Южный крест
Волны накатывали с шипением убегающего из турки кофе. Самого моря мы не видели. Непочтительно сидели к нему спиной. Бар был так устроен.
Да и какое море ночью. Тьма, сливающаяся с тьмой, очерченная похожей на вытянутое созвездие полоской прибрежных огней.
Мы называем Иссык-Куль морем. Он соленый, и, если не приглядываться, дальнего берега не видно.
Песок и воздух. Свежий морской воздух.
Отдыхающие — алматинцы. В городе знакомых встречаешь часто и, здороваясь, говоришь — “город — маленький”. Только здесь понимаешь, что все-таки большой. Знакомишься с людьми, друзей которых ты не знаешь и не учился с ними в одной школе. Возможно, эти люди только талантливо прикидываются алматинцами.
Обычно сюда приезжают компаниями. Так веселее и безопаснее. Хотя туристы для местных — табу. Каста неприкосновенных. Только в самых отчаянно дешевых санаториях, на неогороженных диких дискотеках можно нарваться на происшествие с местными.
Даже в обслуживании домов отдыха и в столовой работают “феи на практике”.
Вечером вместе со всеми отплясывают на дискотеке накрашенные до неузнаваемости студентки алматинских колледжей пищевой промышленности.
Приятно осознавать, отвернувшись от моря, что там, за горами, раскинувшимися макетом из папье-маше сразу за поселком Бозтери, суетится Алматы.
Проблемы и заботы. Нормальной телефонной связи нет. Пункт переговоров санатория “Киргизское взморье” не место для решения проблем. Там очередь и пожелания загореть и приехать сюда к выходным.
Хозяева юрт, основных пунктов вечернего досуга, с наступлением темноты начинают собирать освобождающиеся пластиковые столики и стулья. Самые предприимчивые позволяют гостям остаться пить водку на всю ночь. С условием, что сами хозяева улягутся тут же, за ширмой. Это не должно смущать.
К одиннадцати мамаши уводят своих расцветших дочек с дискотек.
Колонки заносят. Молодежь группами начинает перемещаться по темным асфальтированным аллеям санаториев, цепляясь рукавами за кусты вьющейся розы в поисках мифических дискотек соседнего пансионата. Идут на звук.
Чаще всего находят караоке.
Кто-то оседает в фойе Взморья. В Золотых песках хорошая шашлычная, но далеко идти, не всегда есть места и очередь длинная. Самодостаточные компании, разувшись, гуляют по холодному песку, глядя на звезды. Звездное небо над нами такое, как будто смотришь не через мутную атмосферную линзу, а в телескоп.
Местные с темнотой куда-то исчезают. Их и днем-то не особенно видно. Иногда наткнешься на убирающуюся в коттедже женщину. Она обязательно извинится.
Они даже какие-то чуточку более интеллигентные, чем нужно на курорте. У меня всегда было ощущение, что у продавцов баночного пива, что стоят вдоль аллеи на пляж, и хозяина юрты за спиной высшее образование. Уж слишком они смущаются. Так уж получилось, мол. Жизнь заставила.
Такси здесь — гнилые “копейки”. Если куда поехать, меньше четверых на заднее сиденье не сажают. Впереди кассир — жена в платке.
Всегда ходят в теплой одежде. Дети продают на пляже чебаков.
— Давай возьмем чебаков к пиву? — под нашим навесом, пристроенным к юрте, всего три столика. Все заняты. Комары вьются под российскую музыку, недоумевая по поводу китайской гирлянды.
— Давай лучше сига, — мы оба любим копченую рыбу. Чебак — пляжное удовольствие днем. Закопанная в песок бутылка греется, пиво теряет вкус. А чебачки, местная мелкая рыба, — семечки, почти даром.
Переворачивающиеся дамы подтягивают лифчики.
Под грибком режутся в карты.
Однажды я вытирал руки после чебачков о железный катамаран, принадлежавший санаторию “Мурок”.
Так что да, лучше сиг. Разделанный.
Иссык-Куль для большинства из нас — синоним отдыха. Экзамены — автобус — Иссык-Куль.
Слово “Иссык-Куль” алматинцы произносят в десять раз чаще, чем слово “Киргизия”.
Киргизия — это не здесь. Здесь музыка, шипение моря, пиво и звезды.
— А родители что сказали по поводу твоего увольнения? — Андрей держал в руке банку “Баварии”. Его нога шевелила растопыренными пальцами не в такт музыки. В такт неприятному ощущению высыхающего на коже песка. Он светлый. Сгорает здесь даже от отраженного в воде солнца. Но все равно мы часто сюда ездим.
— Поняли, наверное. Главное, я ведь вернулся в Алматы.
— Совсем плохо там было?
— Я еле-еле зиму пережил. До сих пор иногда кашель нападает.
— Ты же в январе только в Африке был, там жарко, да? — мы не виделись с Андреем почти год. Он не изменился. Мы не изменились. Здесь, на Иссык–Куле. Все те же студенты.
— Там плюс двадцать шесть уже считается жарко.
— Да ладно!
— Серьезно, наш таксист Майкл все время потел, а я никак от Кокчетава отогреться не мог.
— Негров много?
— Да, Я понял теперь, как они себя у нас чувствуют. Идешь по улице — одни черные головы и твоя, выделяется. Хотя на улицу нас не пускали. Только из отеля в Гигири и обратно.
Принесли сига. Лоснящуюся лепешку копченого цвета.
— Привез что-нибудь? — мы начали ломать с разных сторон.
— Да так, сувениры. Копье.
— Покажешь потом? — мы стали разговаривать сквозь зубы, пережевывая рыбу.
Столики вокруг незаметно освободились, хозяин собрал их и уже складывает потихоньку прилавок.
— Пойдем на берег, — говорю.
— Я только обсох, — Андрей обул сланцы.
Мы пошли по широкой аллее к берегу и, ступив на песок, оказались под звездной картой.
— Я должен был видеть там Южный крест. — Я ковылял по песку, глядя вверх.
— И что, видел? — Андрей медленно шел следом, нес сига в газете.
— Да, видел.
Я остановился. В сланец попал песок. Я брезгливо затряс ногой.
— А как заседания проходят? — Силуэт Андрея на фоне таинственно подсвеченных фонарями старых деревьев у выхода к пляжу. Длинная тень высокого человека.
— Как в новостях показывают. Сидят амфитеатром. В костюмах. По регламенту выступают профессора. Россия, США, Россия, США, Франция какая-нибудь влезет. Китай. Остальные слушают и голосуют. Есть три кнопки. Но самые нужные кнопки — смена языков. Минуту на французском послушал, две — на китайском. Испанский мне понравился. Потом фуршет и домой. В аэропорт.
— И тебе это надоело? — Мы уже дошли до грибка и сели, разложив сига и откупорив по банке.
Мимо прошла какая-то парочка. Босиком. Между морем и нами. Парень миролюбиво посмотрел на нас.
— Надоело. Самое приятное, когда суточные раздают. Никогда не знаешь, сколько. Все страны, такие как наши, стоят в очереди, получают в окошке деньгами или чеками. Я, когда там получил на руки, сразу пошел в туалет, спрятал в карман на трусах и все заседание проверял.
Смотрел за другими, многие тоже щупали пиджаки.
Дали на второй день. Я сидел рядом с членом киргизской делегации. Мы по алфавиту рядом и вообще. Так он за ужином в отеле напился от счастья. Все подсчитал уже во время докладов. И на ремонт хватит, и на мебель. Но дело не в деньгах. Хочу жить у моря. В стране с морем. Ты не хочешь?
— Да можно, — Андрей смотрел на полоску прибрежных огней.
— А я, прям, сильно хочу. Чтобы можно было в любой момент у моря оказаться. Сел на машину и раз, и вот оно.
— И что, тот киргиз? Вы переписываетесь?
— Ни с кем не переписываемся, я совсем ушел. Что я ему напишу?
— Что ушел жить у моря.
— Вот зря ты смеешься. — Мы уже неплохо выпили, и пора было возвращаться в корпус.
Снилась Африка. Низкорослые деревья — жалюзи, листьями вверх. Марево взлетно-посадочной полосы на закате. Созвездие Южный крест. Я четко видел его во сне.
Но, когда утром открыл глаза, не мог вспомнить, как оно выглядело.
Ночь в районе Асок
Я много раз привозил своих туристов в этот темный переулок Асока. Каждый раз пользовался своим преимуществом видеть все лица, стоя в проходе автобуса с микрофоном в руке. Лица людей, которым это интересно. Нормальные люди. В жизни без отклонений. Я понимаю их. Они просто не воспринимают тайцев людьми. И девочки эти для них — обезьянки, и об этих приключениях они пишут потом на форумах в Интернете: “Снял сегодня двух смазливых обезьянок” или “Развлекался сегодня с одной обезьянкой за двадцать пять долларов. Делала все”.
Асок вымирает после шести вечера. Гаснут витрины первых этажей, многие наглухо закрываются вертикальными жалюзи. С наступлением темноты большинство тайцев укладывается спать, так что свет в окнах квартир — не везде. Прохожих здесь нет. Темнеют очертания эстакады вдоль дороги, но огней машин не видно за высоким бетонным ограждением.
Подхожу к предпоследнему ряду сидений, покачиваясь в такт движения автобуса.
Там у меня семья интеллигентных ленинградцев, мы вместе были вчера на сафари. Супруги в возрасте, с ними взрослый сын. Интеллигентный парень моего возраста. Всегда испытывал симпатию к питерцам и ленинградцам за это их качество.
Когда я рассказываю в микрофон скабрезные подробности предстоящего шоу и украинцы на передних местах смеются и выпивают, эти трое напряженно сидят, опустив глаза. Как будто именно их заставят участвовать.
— Извините, может, мы вас завезем в ресторан по дороге, — выключаю микрофон. Туристы уже и так завелись. Смеются.
Женщина вспыхивает, как будто я сказал ей непристойность. Стройная, подтянутая. Но старость уже выпила из нее много. Одета не по-курортному. Не представляю их в местных майках с надписью, типа “Good guys go to heaven, bad guys go to Pattaya”.
— Нет, спасибо, мы уже заплатили за экскурсию Лене, — с акцентом на Лену.
— Но Лена, — делаю паузу, — не объяснила вам подробностей?
Молчат.
— В любом случае, деньги не возвращаются. — Сажусь на свое место в первом ряду.
Не хочу сегодня проблем с туристами. Господи, насколько я уже разложился? Только деньги и проблемы. Вернее, их отсутствие. Отсутствие проблем меня интересует в последнее время.
Мы сворачиваем в темный переулок. Неуклюжий с виду автобус виртуозно проходит между задницами такси и бетонным ограничителем. Справа темная многоярусная парковка, слева офисное здание. Строения этажей сорок высотой. Для
меня — алматинца — первая мысль в таком месте: “а что если тряхнет?” Но здесь точно не тряхнет.
В конце переулка вход в подвал. Место это напоминает мне гонконгские боевики. В таких переулках банды обычно обменивают товар на деньги. Все здесь говорит о тайской конспирации. Особенно ярко-красная вывеска над входом в подвал. На ней, правда, не надпись, а мигающая желтая танцовщица из оракала. Шоу запрещены. Знают о них все, значит, знают и полицейские. Здесь каждый вечер собираются вереницы тук-туков. Парковка такси всегда забита, рядами стоят яркие автобусы самых известных туристических компаний. Они не помещаются в переулке, и обочины дороги красноречиво говорят о популярности заведения.
У входа длинноволосый хозяин с непроницаемым лицом. Высокий для тайца. Одет по-ковбойски. Суров. Олицетворяет собой невозвратность оплаченных клиентами денег. Мне даже не приходится ничего объяснять. Наша группа, переглядываясь, идет ко входу.
— Программа повторяется каждые полчаса. Без остановки. Поэтому встречаемся здесь в половине двенадцатого примерно.
— Инсайд но фото, но видео, — напутственно благословляет входящих хозяин. Несколько раз повторяю заученные правила. У меня тридцать человек. Бог знает, сколько там уже внутри. Других автобусов я не видел, но на парковке скучают шесть такси. Кивком здороваюсь с хозяином. Он улыбается мне. Он умеет и улыбаться.
Я спускаюсь вниз.
Круглая сцена покрыта зеленым сукном и неярко освещена. Луч света очерчивает ее границы. Он яркий, как в цирке. Вокруг на стульях вижу своих туристов вперемежку с какими-то иностранцами. Зал почти полон. Накурено. Громкая быстрая музыка мешает не только говорить, но даже думать. На шесте вертится голая непривлекательная танцовщица.
Большинство таек с нормальными пропорциональными телами. Но в такое шоу идут только самые неперспективные для секс-индустрии.
Моим начинают разносить напитки. Я доволен.
Иду к барной стойке. Здороваюсь с девочками. Вызываю даже небольшую бурю восторга. Эта игра повторяется каждый раз, когда я сюда являюсь. Я знаком уже со всеми. Моему приходу искренне рады. Иногда мне неудобно перед туристами. Я понимаю, что они думают, видя меня в окружении голых улыбающихся девиц. Мне стыдно за это свое неудобство. Они ведь такие же люди, как и я, хоть и голые сейчас. Тайки как всегда навеселе. Фун, моя хорошая знакомая, приносит бутылочку кока-колы.
Я говорю: “Спасибо”, — и улыбаюсь.
В прошлый раз она рассказала мне о своем парне в Твери. Он обещает за ней приехать. Внутри клуба все, кроме сидящих на стульях жадно пожирающих анатомию танцовщиц туристов, пританцовывают. Тайки разогреваются перед выходом на сцену. Бармен веселит сам себя. Невольно и я начинаю притопывать. Зеркальный шар под низким потолком создает ритмичное мельтешение, скрывая убогость оформления зала и тесноту подвального помещения.
Фун что-то пытается рассказать мне. У нас спокойные, ровные дружеские отношения. Познакомились мы на первом же шоу. После пяти посещений клуба я, наконец, перестал пялиться на ее половые органы в то время, когда она сидела на высоком барном стуле. Потом меня перестала интересовать и ее грудь, подпрыгивающая в такт музыке и приступам смеха. Осталось только лицо и плохой английский. Об этом парне в Твери я понял только с третьего раза. Выразил надежду, что он ее когда-нибудь увезет в Тверь. Но сразу поправился: “Лучше бы вам оставаться здесь”.
Быстрая музыка сменилась популярной романтичной мелодией. Свет приглушили. Не буду говорить, какая это мелодия. Хорошая. Я раньше такие любил. Но теперь многие западные медленные песни просто не могу слышать.
На сцене начался секс. Женщина с маленькой обвислой грудью пытается возбудить мужчину, закрывшего глаза, мучительно сжав веки. Физиология. Каждые полчаса. Вокруг из прокуренной темноты пятьдесят пар глаз. В конце концов у них все получится.
Ненавижу это скотство. Я немного знаком с обоими. Кока-кола допита. Фун на сцене. Выхожу на улицу. Мой гид болтает по сотке, сидя на бетонном парапете. Смеется в трубку.
Поднимаюсь в автобус. В предпоследнем ряду семья ленинградцев в полном составе. Помню их в зале. Сажусь на два ряда впереди. Наступает неловкая тишина. Я закрываю глаза. Мне приятно. Эта неловкость устроена мной.
Минут через десять в автобус группками начинают возвращаться туристы.
Чувствую тяжелую руку на своем плече и открываю глаза.
Мужик из Украины. Я помню, как заселял его, утомленного перелетом, в гостиницу этим утром. Детишки спали, сидя на чемодане, свесив головы, пока мы заполняли формальности.
Улыбается.
— Ну и повезло же тебе с работой!
— Да.
— Таиланд — это вообще другая планета! Ну и повезло же тебе!
— Нет, не другая. — Кажется, выпадаю из роли. Но хочется иногда с кем-то поговорить. Пересаживаюсь к окну, уступая ему место рядом.
Два сильных удара по стеклу с той стороны. Мужчина и девушка из нашей группы. Прилетели вместе. Не знаю, кто они друг другу. Не было времени решить. Стучал мужчина. Девушка артистично жестикулирует. На ней белая майка.
Объясняет, что они остаются. Машу им на прощание рукой.
Украинец уже сидит на заднем диване. Пьет энергетический коктейль из тонкой бутылочки. Рывок и скрип.
Автобус трогается задом.
Прага 11
В Праге мне постоянно хотелось пива. Оно здесь очень вкусное. Особенно темное, которое у нас или слишком дорогое баночное, или разливное местное.
А вкусное именно разливное темное чешское пиво.
На Староместской площади царит космополитизм — в киосках, которые вы почему-то называете палатками, продается все что угодно в такую холодную погоду в таком удивительном месте. Сувениры, национальные головные уборы, которые можно приравнять к сувенирам. Шашлыки из всех видов мяса. Трдло — традиционные вертушки из слоеного теста.
Горячее вино — но не глинтвейн, с пряностями, а в чистом виде. Сварняк, так его называют чехи.
Чешским языком можно сказать такие вещи, которые русским никак не скажешь. По крайней мере кратко не скажешь. Сварняк, зеленина (это овощи), много. Я сейчас все не вспомню.
В Карловых Варах (это городок почти в ста километрах от Праги) есть место, скала, возвышающаяся над городом. По легенде, именно с нее сперва спрыгнул в источник олень, спасавшийся от Карла, а за ним и сам Карл, распаленный охотничьим азартом. Карл оценил целебность источников, в благодарность установив на скале памятник оленю. Место, конечно, назвали Олений скок. Вот вроде ясно как это, олений скок, и логика есть. А по-русски так не скажешь.
Засуетились какие-то укутанные азиаты — возможно, японские туристы, стоявшие под высоченной готической башней. Там что-то происходило с часами. Кажется, все святые проходили чередой после того, как чертик покачает вилами. Красивые часы с какими-то астрономическими устройствами. Время по ним определить очень сложно, детали все время отвлекают.
Освободилось мое место у ларька с разливным пивом, и я попросил большой пластиковый стакан темного. Несмотря на холод, всего градусов десять выше нуля. Просто очень хотелось пива.
Посредине площади, окруженная по всему периметру киосками, как повозками мятежных гуситов, возвышалась сцена. Музыканты, отстраивая аппаратуру, спели три песни на чешском. Хороший такой, правильный рок. Группа студентов, занимавшая не самую выгодную позицию к сцене, зато близко к ларьку со “сварняком”, дружно зааплодировала.
У немолодого носатого вокалиста в бордовой рубашке не по погоде, щетинистого, были каплевидные полупрозрачные пластиковые очки с желтыми стеклами.
Мне было ясно, что рано или поздно он споет что-нибудь из Ю-ту. И первой же песней оказалась “Уан”.
Со всех сторон начали подпевать. Ко второму куплету подошли оторвавшиеся от часов азиаты и влились в хор. По толпе пошла волна единения. На пять минут мы все почувствовали себя братьями и сестрами, любящими друг друга.
Слева, прямо от площади, начинался Йозефов с его еврейским кладбищем и синагогами, в которых неоднократно, за долгие годы сожительства города с евреями, происходило их избиение.
Но мы были уже в двадцать первом веке, все это позади. Мы пели.
Я вспомнил, что мне нужно срочно возвращаться в отель. Я Соне обещал.
Ужасно, что все станции пражского метро одинаковые. Хотя я понимаю чехов, под землей они отдыхают от музейного великолепия, царящего на поверхности.
Погружаются в свою любимую атмосферу постмодернизма. Аккуратно, по толике они насаждают его и сверху. Вспомнить хотя бы этих отвратительных бронзовых младенцев, ползающих по телебашне. Да и саму телебашню.
А меня интересует только старая Прага.
Чехи слишком к ней привыкли.
Побывали бы у нас.
Мой вагон шел полупустым. На какой-то станции с розоватым оттенком бублинков вошла группа студентов. Извините, бублинки — это по-чешски пузыри.
Выпуклые пузыри — неизменная деталь оформления каждой станции, кроме тех, что выходят на поверхность.
Прагу любила Цветаева. Но тогда еще не было метро.
Студенты, разместившиеся в противоположном конце вагона, начали говорить по-казахски. Громко, на весь вагон. На шала-казахском языке. Это значит — перемежая казахские слова русскими. В произвольном порядке. То глаголы русские, то существительные, то вставляли термины непереводимые, но обрусевшие. Но в основном, конечно, матерные.
Говорили о зачетах, о преподавателях. Я не слушал. Сидел с закрытыми глазами, прислонившись виском к стеклу, и думал о Соне. Пиво слегка мешало мне думать о ней.
Соня работает моделью. Вернее, она — модель. Работать можно сварщиком или учителем. Тогда вечером можно становиться кем-то еще. Кем-то домашним и простым в общении. А моделью работать нельзя. Ей нужно быть.
Казахские студенты продолжали разговаривать. Только открытие и закрытие дверей на станциях слегка приглушало их высокие голоса. Ни слова о родине.
На третьей станции часть компании вышла, попрощавшись по-русски с остальными.
Оставшиеся двое притихли. Я закрыл глаза и, когда открыл их снова, приехал на конечную станцию. Пива оказалось предательски много.
Проходя по перрону мимо студентов, я по-русски спросил время. Студенты ответили: “Шесть вечера”, — даже не удивившись. Чему удивляться? Я выглядел туристом. И даже не прятался. Не прикидывался местным. Озирался на улицах. Беззастенчиво разглядывал лица пассажиров метро. Покупал ненужные предметы.
Я спросил:
— А что это за станция, ребята?
— Конечная. Не помню, как называется. Мы отсюда в Вары поедем, — ответил один из них. С детским лицом и жидкими усиками.
— А что там, в Варах? — развязно спросил я, делая явное ударение на этом обжившемся “Вары”.
— Апашка моя туда лечиться приехала. В Пуп. Знаете?
— Мы к ней, — нехотя ответил второй. С жидкими усиками.
— Нет, я в целом спрашиваю.
— В целом курорт там лечебный. Горы. Вас что интересует вообще?
— Пиво там есть? — спрашиваю.
Краем глаза наблюдаю, как второй тянет первого за рукав, мол, пошли отсюда.
Я тоже тянусь в попытке схватить его за рукав. Тайное предательство земляков почему-то возмущает меня.
— Отпустите руку, — говорит второй пацан.
— Может, с нами поедете? — пытается уладить ситуацию слегка дрожащим голосом.
“Что, размякли тут, на чужбине”, — думаю.
— По пути будет завод “Крушовице”. Вам подойдет?
Я подумал. Идея хорошая.
Каким-то образом мы сели в автобус. О чем-то говорили на станции в его ожидании. О чем — не помню. Так же, как и факта покупки мною билета. Но в автобусе мне стало лучше. Оказалось, что мы уже на ты и по именам. Они осведомлены о моем происхождении. Но сидят оба позади. Рядом со мной — никого. Автобус полупустой.
Мне снова ничего не остается, как прислонить голову к стеклу.
За окном — вечерний пражский пригород. Безликие блочные дома. В первых этажах стеклянные магазинчики. Наконец, я уехал из этой сказки. Запотевшее автобусное стекло размывает стоп-сигналы легковых машин до сюрреалистичных красных пятен. Покидая город, мы проезжаем мимо огромной пробки, скопившейся на выезде из города.
Мимо!
Наша полоса — только для автобусов. Это понимают все. Удивительная страна.
Я бы, наверное, смог здесь жить.
Только ближе к центру, конечно. Где-нибудь в Градчанах. В худшем случае в районе под названием Винограды. Название нравится.
Завод “Крушовице” оказался закрытыми железными воротами с узнаваемой эмблемой. В глубине двора темнели очертания аккуратных цехов. Людей я там не заметил.
Мы проехали слишком быстро.
На вокзале было холодно. Как у нас в горах. Я почти сразу потерял из вида студентов.
Ну и ладно. Я и так уже достаточно напряг их.
Послушно двинулся следом за потоком выгрузившихся.
Вокзал не впечатлял. Ничего курортного в нем не было. На улице люди разделились на два потока: те, что говорили по-чешски, двинулись по направлению к многоэтажным огням окон направо. На их пути угадывалась какая-то река, заключенная в бетон. И мост. Другой поток, изредка перекидывавшийся русскими словами, двинулся к многоэтажным огням слева, через дорогу.
Это было ближе и надежнее.
Я пошел за ними, стараясь выглядеть самостоятельно идущим к цели.
Улица, по которой я шел, была похожа на одну из пражских, только шире и ресторанов в первых этажах тут было побольше. Я подумал, ничего особенного.
Нужно запомнить обратную дорогу к вокзалу.
Русскоязычные быстро исчезли в переулках. Я оказался в одиночестве. Только за окнами ресторанов сияли лампы и довольные от пива и еды лица.
В основном — чешские. Чехи сильно от нас отличаются. Хоть и славяне. За спиной у них — длинное католическое прошлое. А это значит — порядки и порядок. Насаждать им коммунизм действительно было преступлением. Я понял это прямо в соборе Святого Витта, прогуливаясь мимо аккуратных надгробий древних чешских королей.
В соборе царило преклонение перед великим прошлым страны.
Во второй раз я понял это в автобусе, проезжая по свободной полосе мимо километровой автомобильной пробки.
Говорят, чехи не любят русских. Так говорят, естественно, русские. После пражской весны. После танков на улицах.
А любят ли кого-то русские?
Мне, например, все народы нравятся. Наверное, потому что я на четверть чуваш, на четверть поляк (терпеть не могу поляков), наполовину все-таки русский.
Паспорт у меня при этом казахстанский. Французы назовут меня казахом безо всякой задней мысли. А получи я каким-нибудь невероятным, конечно, способом французский паспорт, они скажут мне — брат. С гортанной р.
Б— г –ат. Хотя и не все.
Я, наконец, дошел по этому холоду до набережной какой-то реки и, сунув руки в карманы поглубже, двинулся по ее правому берегу. Здесь уже интереснее. Снова появились люди. Две русские женщины в шубах чинно прогуливались в свете витрин. Мужчина в тренировочном костюме вошел в дверь с надписью “Винарня”.
Мелькнула мысль — не зайти ли?
Но хотелось посмотреть сам курорт, а с вином еще неизвестно во что это могло бы вылиться.
В общем, я зашел следом за ним.
Проведя в Карловых Варах почти два дня, я немногое там увидел, откровенно говоря. Но зато многое понял. Понял эти роскошные гостиницы.
В них отражение нашей тоски по роскоши, подавляемой где-то глубоко внутри все эти советские годы. Роскоши напоказ.
Понял людей, ведущих борьбу со своими недугами в этих шикарных декорациях.
Молча, сосредоточенно бродивших тропинками, названными в честь великих, в том числе и великих русских.
Часто имя этого деятеля можно было найти и на аккуратной надгробной табличке, приделанной к основанию горы на границе города.
Табличек таких я нашел немало.
Даже решил, что великие специально съезжались проводить свои последние дни в этом тихом, торжественном в своем унынии месте.
Чехи стараются держаться подальше от туристической зоны курорта. Исключение составляют только те, которым приходится здесь работать. То есть давно бывшие наши. Это я тоже понял.
Попробовав воды из одного из источников, все для меня вдруг окончательно сложилось в единую стройную картинку.
Карловы Вары и есть ад.
Здесь есть все пороки человечества. Азарт, блуд, алчность, роскошь, старость. Есть сероводород.
Может быть, так действовало вино.
На второй день я оттуда уехал. Вернулся в Прагу. Никаких сожалений не осталось.
Я вообще не помню, как я оттуда уехал. Как ехал всю ночь расстояние в шестьдесят километров.
Только в отель я вернулся под утро. Заспанный ресепшионист протянул мне ключи и записку. Она была написана в жанре телеграммы:
Сволочь. Ненавижу. Прощай. Завтра буду весь день занята. Целую.
Поднявшись в номер, я осознал записку и почти сразу затем уснул.
Девушка с обочины Сукумвита
Девушку звали Марина. Имя придумал папа. У Марины забрали билет и паспорт для оформления виза экстеншн. По прилете визу дают всего на пятнадцать дней. Марина стояла на обочине улицы Сукумвит, оживленной только потоком машин и мотоциклов. По обочинам никто не ходил. Был жаркий полдень, который начался после жаркого утра и закончится душным вечером.
Марина стояла у обочины, тротуаров у Сукумвита нет. Летнее платье, купленное в Новосибирске, было неприятно влажным. Она не попадала под дождь и, извините, не вспотела. Платье намокло прямо из воздуха.
Марина ждала автобус.
Туристический, принадлежащий одной известной компании, следующий на экскурсию. Он должен был быть здесь уже полчаса назад. Потом Марина поймет и привыкнет к тому, что полчаса в Таиланде это ничто. Так, мгновение, почти ни насколько не приближающее нас к вечности. Стоит, нервничает, боится, что попала в рабство.
Что папа был прав, паспорт с билетом отобрали неспроста, их уже не вернут. Она всю жизнь будет ходить среди этих странных азиатских людей, занятых только собой. Изнуряющее солнце и бьющий в нос запах неизвестных цветов будут преследовать и мучить ее.
Что домом навсегда останется комната с кафельным полом и неплотно закрывающимся пыльным окном, пропускающим звуки куражей ночных мотоциклистов. Что гул кондиционера сведет ее с ума или доведет до глухоты.
Что душ и туалет в одном лице это нормально. Что ей никогда больше не суждено сесть на унитаз.
За спиной — офис. Тот самый, с которым она разговаривала месяц назад и, получив подтверждение на приезд, с гордостью провожалась с подругами в одном небольшом новосибирском кафе. Трудно было поверить, что где-то сейчас, в октябре месяце, могло не быть снега.
Сзади за ней лениво наблюдала собака. Почти у каждого парадного входа тайского здания здесь, в Паттайе, с каждой стороны по гипсовому бачку. Там живут яркие бойцовые рыбки, никому не показывая неоновой красоты. Они ловят солнце с поверхности своей воды по полчаса каждое утро и вечер. За это время вода в бачке не успевает сильно нагреться. Бетонные козырьки зданий делают ее комфортной для жизни рыб.
Местные собаки это хорошо знают.
Собака по имени Шашлык наблюдает за Мариной сидя по шею в бачке, наслаждаясь прохладой. Позади серый бетон здания. Паттайя, ее жилая и рабочая часть, состоит из однотипных двух-, иногда трехэтажных зданий. Первые этажи занимают офисы, магазины или забегаловки. Над ними неухоженные тесные балконы (никто не смотрит выше вывесок), на которых обычно хранится барахло. Плоские крыши с уклоном вперед из серого шифера. Если можно дать название этому городу в чешском стиле, по аналогии с Злата Прагой, получится Сера Патая. Но это днем. Ночью город сверкает.
В самый первый раз Марине было странно разуваться у дверей офиса. Странно, что офисом служил первый этаж дома хозяев фирмы. Что сын хозяев спускался в трусах и в майке, время от времени жуя банан, и проводил краткий аудит, обходя рабочие места и почесывая толстый живот.
Марина опасалась, что те бананы, которыми их угощал хозяин, чем-нибудь отравлены. Чем-то, что заставляет остальных русских сотрудников фирмы улыбаться и получать от всего этого горячего и влажного ада удовольствие. Марина плакала ночью на незнакомой твердой постели, но из-за уличного шума никто этого не слышал.
Подошел бордовый автобус. Дверь на ходу приоткрылась, и недовольная тайка квадратного телосложения в джинсовой синей рубахе и брюках подала ей руку.
Внутри Марина, в своем курортном платье, перестала отличаться от сидящих в креслах туристов.
Выделялась только высокая девушка, старший гид в темных очках. На запястьях у нее повязаны разноцветные буддийские веревочки. Ровный загар прикрывала кофточка с длинными рукавами.
Марина села во втором ряду, там ей оставили свободное место.
— Привет. Марина, да?
— Привет. Я позавчера прилетела.
— Я Хелен.
В руке у Хелен микрофон.
— Сиди, слушай и запоминай. Завтра сама поедешь.
— А можно записывать? У меня записная книжка.
— Выкинь. Никаких документов. Полиция найдет — крышка. Депортируют.
У Марины появилась надежда.
— За что?
— У тебя виза туристическая.
Марина немного остыла от кондиционера и увлеклась рассказом этой Хелен о том, какие бывают на свете крокодилы. Параллельно она смотрела в большое окно на пальмы и жирных туристов в шортах. Это отвлекало от грустных мыслей о предстоящих хлопотах с депортацией.
На следующий день ее отправили на крокодилов с группой в тридцать человек. Потом были острова, потом трансвеститы. Времени думать о рабстве совсем не осталось. Паттайя ей не нравилась. Здесь было куда сходить вечером, были подруги, друзья — симпатичные парни из клуба дайверов. Но город сильно портили туристы.
Через год мы с Хелен сидели на Као Сан Роад в маленьком бангкокском кафе, образованном узкой нишей двух бетонных зданий. Места хватало одному пластиковому столику и проходу вдоль стены. Музыку слушали из соседнего кафе. Гидам нравилось это место. Здесь подавали интересные коктейли. Авторские.
У Хелен зазвонила сотка. Туристы, конечно. В одиннадцать вечера наши офисные тайцы уже спят. Я обернулся и увидел у входа в кафе загорелую девушку в топике и джинсах с низкой талией, считающихся писком моды у таек. Она помахала мне рукой, сжимавшей телефон. Я уступил ей свое место.
— Привет. Молодец, что вырвалась.
— Возила випов на королевский и решила остаться в Бангкоке. Завтра вроде выходной.
Я облокотился на стену, и это оказалось неожиданно удобно.
Хелен закончила разговор и обрадовалась так, что тайцы за соседним столиком оглянулись, а официант начал пробираться к нам.
— Маринка!!! Бли-и-ин!
Девчонки расцеловались через стол. Марина попросила “Манхеттен”.
— Ну, как твои сегодняшние випы?
— Душечки. Строили из себя аристократию, ничего не просили. Дочь их один раз воды только попросила. Отдохнула с ними.
Мы не любили туристов, но разговаривали в основном только о них.
Я давно не видел обеих девчонок. Только на экскурсиях здоровались бегом.
— Марин, помнишь Аютайю?
Мы рассмеялись. Принесли “Манхеттен”. Хелен тоже смеялась, знала эту историю.
Мы с Мариной возили группу в Аютайю. Хозяин ресторанчика, в котором у нас был включен обед, решил удивить русских туристов, гостей редких в таком удаленном от пляжа месте.
Помню, как я обалдел от сервировки стола, когда мы вошли в ресторан. Три круглых блюда с вареными, раскрытыми книжкой речными рыбами исходили дымком посреди стола. Теми самыми, о непригодности которых в пищу даже для тайцев Марина всю дорогу на теплоходе рассказывала нашим туристам.
По краям стола красовались два блюда с нарезанным белым хлебом. Вот это действительно сюрприз. Хозяин топтался в ожидании эффекта за моей спиной.
— Когда подавать масло? — Он решил меня окончательно добить своей осведомленностью.
— Что, — говорю, — какое масло?
Выплывает официант с глубоким блюдом, на котором в традициях пионерлагерей лежат затопленные водой кубики сливочного масла. Аккуратно так, деликатесно.
Мы сделали вид, что все в порядке. Туристы ничего и не заметили. История стала байкой. Одной из многих.
— Марин, я улетаю в понедельник.
— Ух, ты. Не знала. Когда назад? — Для нее это была новость. Хелен в курсе.
— Это вряд ли. Может, приеду к вам туристом.
— Давай, давай. А кто в Бангкоке у нас останется? — Марина уже пропиталась тайской беспечностью и способностью быстро забывать знакомцев. Жить здесь и сейчас. Веселиться с теми, кто сейчас. Веселиться.
Я боялся, что тоже успел. Страшно подумать, как давно я не звонил друзьям в Казахстан. Так, имейлы слал иногда.
— Хочу кое-что купить домой. Сувениры надо бы.
— В Паттайю приезжай, в Лукдод.
— Меня там стошнит от стразовых слоников.
— Ну, вези тогда зонтики, — Марина докончила свой коктейль.
— Или шелк, — подсказала Хелен, — возле королевского тебе обязаны подарить пачку!
Я часто приводил свои группы к знакомому торговцу шелковыми картинками и, попивая бесплатный кокос из трубочки, наблюдал, как турики затовариваются ими по пятикратной цене. Это идея!
Мы вышли из кафе втроем, но Хелен почти сразу извинилась. У нее выселение. Ночной рейс. Отель где-то в центре.
Као сан роад — уменьшенная копия знаменитой Паттайской Уокин-стрит. Только поделки здесь поинтереснее, местные иностранные хиппи, постоянные жители грязных гэстхаусов, черпают фантазию в основном из травки. Несмотря на все запреты и угрозы властей.
— Посмотри, — сказала Марина, — тебе пойдет, примерь, — она указывала на выставленную в витрине домотканую рубаху без воротника. Под вешалкой с этой рубахой стояли высокие армейские шнурованные ботинки леопардовой расцветки.
— Ух ты, — говорю, — я же буду похож в ней на сектантского гуру, — а сам смотрю на эти ботинки.
— Зря! — Марина взяла меня под руку. Ее тайская фамильярность в обращении с друзьями-мужчинами ничего не значила. Местная привычка.
Мы остановились возле стенда — обитой черным бархатом рамы с укрепленными на ней скрепками фотографиями. Нас задевали локтями идущие мимо туристы. Улица была заполнена ими, как будто весь район вышел на демонстрацию.
Кафе с живой музыкой орали, перебивая друг друга. Над головой между вторыми этажами натянуты гирлянды разноцветных лампочек. Такие вешают на рождественских ярмарках.
Многие так и идут, с пивом в руке.
Внимание привлекли фотографии. Черно-белые развалины сожженных аютайских храмов. Но на их фоне вдруг монах в ярко-оранжевой тоге. Смотрит в камеру любопытными черными глазами. Фотошоп, конечно. Но находчиво.
Я полез за деньгами.
— Зачем тебе это, — сказала Марина. — Таиланд — это, как ты там сказал, — стразиковые слоники.
— Я — себе, — я протянул деньги, сто двадцать бат, что недешево, девушке, укутанной в индийский платок. Ее, кажется, морозило.
— Спасибо, — сказала она по-английски и добавила: — Возьмите еще одну. Просто так.
Я выбрал печального тайского мальчика. Портрет. Без достопримечательностей на заднем плане.
Станция метро “Кольцевая”
Бегу, бегу к ней по коридорам аэропорта. Мимо соотечественников. Плеер ускоряет мой шаг. Задеваю рюкзачком мужчину с портфелем, поворачивая к паспортному контролю. Снимаю наушники почти на ходу и упираюсь в очередь прилетевших раньше. Раньше четырех утра? Это ведь уже можно назвать позже. Голос с акцентом сообщает о том, что на подходе еще, по крайней мере, человек двести. Они уже на полосе.
Иностранец впереди не понимает английскую речь диктора, просит меня перевести русский повтор.
Придется постоять. Я снова надеваю наушники, но не включаю музыку. Не люблю, когда пристают с вопросами. Хочется купить сим-карту, которая там, за паспортным контролем, и выпить кофе в какой-нибудь уже открытой кофейне.
На самом деле мне некуда торопиться. Еще придется где-нибудь посидеть. Я знаю, что в пять утра в этом городе лучше не гулять по улицам.
Но я сознательно хочу избавиться от аэропорта. От противного послеполетного ощущения не своей кожи на лице. От всего этого процесса фильтрации. Я пройду сквозь сетку, я ускользну. Я мелкая рыбешка с голубым, безопасным паспортом. Меня даже не нужно метить визой, перед тем как выпустить в озеро.
Или море? Какое-то северное, с моросящим дождем, тусклым освещением, при котором не запоминаются лица.
Самое яркое место — метро. Здесь, правда, пахнет. Люди пихаются и бегут вниз по эскалатору, а потом стоят рядом с тобой в вагоне. Это фобия. У меня до такого не доходило, я всегда бываю здесь не дольше пяти дней. Я не люблю суровые северные моря, люблю южные. Южные моря любить легче.
— Говорите по-русски? — неожиданно спрашивает меня таможенный офицер.
Хочется ответить.
Я киваю. И он кивает.
— Да, — говорю.
— Цель вашего визита? — У него волосы перепутанные и скатавшиеся. Короткая светлая прическа — как поле после бури.
— Деловая. — Жду вопросов.
— Проходите. — Зеленые глаза под цвет формы. В них никакого сна.
Ларек по продаже соток и сим-карт закрыт вертикальными серыми жалюзи. Зато напротив — кафе под серо-зеленым флагом. Это “Старбакс”. Плюхаю рюкзак на вертящийся высокий стул и беру себе средний американо с молоком. “Средний” оказывается огромной кружкой. Понимаю, что выпью ее всю, и от этого в горле уже тошнота. От запаха и предчувствия кофе.
Рюкзак у меня небольшой, спортивный. Не хочу выглядеть приезжим. Здесь это может быть небезопасно.
Постоянно сохраняется равновесие троих. Баристо — девушка, на которой хорошо сидит униформа, она довольно высокая, с прической как у балерины и равнодушным выражением лица, но не равнодушным выражением глаз. Легко определить, кто из посетителей ей симпатичен, а кто — нет. Это никак не сказывается на качестве ее работы.
Я пристроился за высоким столиком у стеклянной стены на вертящемся стуле. Если появляется, катя чемодан, кто-нибудь третий, прежний третий собирается и уходит. Так — уже час.
Мне начинает казаться, что вся одежда пахнет кофе, и это становится невыносимым. К тому же в кафе уже пять минут, как читает газету четвертый.
После меня на столе остается мокрый светло-коричневый круг на проспекте кофейни.
Оказывается, дальше по коридору — приоткрытые на метр от пола жалюзи конкурирующего сотового оператора. Оттуда, из метровой щели, льется яркий свет. Я стучусь аккуратно, при этом жутко трясется весь занавес-жалюзи. Чья-то рука открывает его еще на полметра.
Почему не доверху?
Я делаю дружественное выражение лица, немного наклоняю голову вправо, чтобы пройти внутрь с достоинством.
Продавец — молодчина. Пускает меня внутрь. Мы еще долго заполняем бумаги. Все не так просто. Понимаю. Копия моего паспорта теперь будет храниться в этом месте.
Вагон скоростного поезда из аэропорта в центр тоже ярко освещен. Людям в этом городе не хватает света. У нас в Алматы, следуя моде, открыли несколько соляриев. Почти все они уже прогорели.
В окно вагона даже не хочется смотреть. Лучше бы дотянули до аэропорта метро, ей-богу, что ли.
Теперь мой телефон свободно и недорого способен позвонить домой, но там все уже заняты. Отправляю Соне первое SMS.
Мы уже обо всем договорились. Где и как встретиться. Не договорились во сколько. Она здесь со вчерашнего дня. У нее планы. Но обещала освободиться пораньше.
Ехать полчаса.
В конце вагона реклама на экране сменяется зелеными цифрами часов. У нас проверяют билеты.
Пять сорок пять утра. Будет ли она рада звонку в такое время? Будет ли она рада моему звонку в такое время?
Долго идут гудки.
За окном, наконец, совсем темно — какие-то задворки парковок. Стук отчетливо гулкий. С паузами.
Поезд никуда не торопится.
— Привет! — Я понял, что слышу собственное эхо — Привет!
— О, привет! — этты? Уже здесь? — Голос сонный, тянучий.
— Ты еще спишь, соня моя!
— Я — не соня! Ты посмотри, сколько время! Бессовестный! — Голос просыпается. По межгороду было слышно лучше.
— Во сколько? Давай я к тебе приеду? — Я боюсь, что связь прервется совсем.
— Ко мне нельзя, я в гостях. Давай, я скоро проснусь и позвоню тебе! У тебя есть дела?
— А где же мы..? — Хочу продолжить, но не успеваю. Смех. Я поднимаю ей настроение.
— Снимем номер в гостинице. Может, ты пока снимешь номер? — туннель обрывает голос в фон и далекие гудки. Мы сливаемся с метро.
*Хорошо* — это мое второе SMS.
Все сбилось. Я представляю себе гостиницу, теплую, полураздетую девушку в дверях.
Нет, в гости я не пойду. Да и не зовут. В гостях чувствуешь себя более приезжим, чем в гостинице. Еще я буду очень стесняться, делая всем неловко. Дотянуться и взять с полки чью-то чашку. Искать взглядом, чью. Чужие тапки на ногах.
Да она и не зовет. Значит, такие гости.
Зря мы говорили так долго по телефону. Так много уже предварительно сказали, подняли со дна все воспоминания. Неужели будет только гостиница? Мне бы этого очень не хотелось. Я не за этим ехал.
На коленях у меня лежала раскрытая карта метро. Пришлось сложить и спрятать перед выходом из вагона.
Понятия не имею, где тут рядом гостиницы. Да и почему рядом? Я выключил плеер, чтобы сосредоточиться получше. Эскалатор проехал мимо знакомого рекламного баннера. Она тут только появилась? Отстают ребята.
Легкий железнодорожный запах в метро этого города легким только кажется. Он глушит запахи всех моих соседей по эскалатору.
Вылезу на поверхность в центре. Судя по количеству народа здесь, в метро, наверху уже должны работать магазины и кафе. Уже очень хочется позавтракать. На платформе, ненадолго задержавшись у схемы, быстрым движением глаз запоминаю название центральной станции. Рядом со мной двое изучают складную схему, неудобно развернув ее к фонарю. Не хочу быть на них похожим. Я — свой.
Мне ехать-то пять станций.
Меня спрашивают: где тут станция метро “Кольцевая”?
Пытаюсь объяснить принцип схемы по карте, все время выскользающей из трясущихся рук. Это невозможно. Поток выходящих и одновременно входящих пассажиров разлучает нас.
Гул нарастает, гул стихает. Станция. На пике разгона свет пытается вырваться из лампочки. Соседнее кресло воняет. Оно намочено. Я становлюсь справа от двери. Пассажиров немного, все они чужие друг другу, но кто-то говорит по телефону, кто-то просто рассматривает в нем фотографии, значит, есть в этом городе и родные люди. Но здесь только чужие, а мне чужие вдвойне. Хоть бы зашла какая-нибудь влюбленная парочка и согрела вагон.
Нет. Северный народ. Не согретый солнцем. Под землей у них светлее, чем снаружи.
Вьетнамцы вот — в солнечном городе, у них нет метро. Зато есть тоннели, по которым они прятались несколько лет войны, и это отсутствие света, я уверен, было для них тяжелее и невыносимее пуль. У тайцев есть метро, но только потому, что это эстетично, — оно у них над землей — монорельсовое, похожее на экскурсионный поезд для осмотра достопримечательностей. Подземное тоже есть. Для иностранцев в основном.
Я поднялся каскадом эскалаторов туда, где ветер выбрасывал наружу пассажиров, превращая их в пешеходов.
На поверхности туман. Стоя на одном краю центральной площади города, я не вижу другого.
Вот-вот пойдет снег или, может быть, какая-нибудь другая мерзость.
*Я на площади* — это было мое третье SMS. Глупое, всего лишь из желания получить хоть какой-то ответ.
Ответа нет.
Нужно найти интернет-кафе. Я обошел мощеными улицами небольшой круг в два квартала вправо от площади. Людей повстречал совсем мало. Они выплывали из тумана по одному. Одна женщина, один мужчина, один полицейский. Но он стоял на углу, это я на него выплыл. Потом пришлось сделать круг в четыре квартала влево.
Пошел мелкий дождь, я жался к витринам и козырькам домов. Попалось одно интернет-кафе, но оно было закрыто. Еще нет и десяти утра, а я уже немного устал, немного промок и проголодался. Позавтракал у вагончика с козырьком. Съел хот-дог с кока-колой.
Это из-за того, что в центре любого города дорогие рестораны.
Ел не спеша. В десять открыли интернет-кафе, и я стал первым посетителем полутемного подвала с барной стойкой, прикрывающей выкрашенные в зеленый цвет толстые сливные трубы. Я забронировал и оплатил карточкой гостиницу за пятнадцать минут и еще десять ждал свой чай с круассаном. Назавтра мой рейс был вечерним. Я зашел на сайт авиакомпании. Можно было выбрать место уже сейчас. А можно и поменять рейс на утренний? А что? Что я буду делать в этом городе целый завтрашний день?
В метро кататься, прячась от моросящего дождя? Я не выпиваю перед перелетом. Нельзя расслабляться в чужих северных городах.
Гостиница трехзвездочная. В тихом, доступном по цене районе. Как и в прошлый раз, когда это совершенно не имело значения. Теперь имеет. Для меня. Я повзрослел. Но хотелось все повторить. Я даже подсознательно искал похожее название, но не нашел.
*Готово* — быстрого ответа я не ждал.
Соня позвонила сама. Я так обрадовался, что забыл заплатить за Интернет, выходя из кафе, и не сразу понял, чего требует от меня бармен. Потом понял и, прижав телефон к уху плечом, заплатил. Говорила Соня. До четырех занята. Очень жалеет. В четыре увидимся в гостях. SMS поняла. Целует, хочет и ждет не дождется.
Пришлось полдня шататься по музею.
В гости я пришел вовремя, опоздав на двадцать минут. Долго искал дом. Мне открыл парень в коричневой полосатой кофте с бутылкой пива в руке. Даже не спросил, кто я. Обувь гостей в беспорядке брошена на коврике при входе. Пар десять на первый взгляд. Общество достаточно демократичное, подумал я расшнуровываясь. Там, в зале, уже кто-то громко предлагал всем угощаться корейскими конфетами “Тузик”. Несколько голосов засмеялись. Шутку повторили три раза.
Все сидели прямо на полу на каких-то подушках и ковриках. Вокруг матраса, замаскированного под стол. В коридоре были еще боковые комнаты. В них соседи закрылись от шума.
Парни были все одинаковые, худенькие, не старше двадцати на вид. Все в джинсах и кофтах. В черных носках. Когда я знакомлюсь больше, чем с тремя, имен не запоминаю. Слишком много эмоциональных усилий уходит на рукопожатия через стол. Трудно сосредоточиться. Девушки все были разные.
Соня оказалась напротив меня, но я пролез, извиняясь, стараясь никому не наступить на ноги. Сел рядом с ней.
За столом шел оживленный разговор, и я немного наклонился вперед, как бы уже участвуя. Слушали девчонку с того конца стола. Она рассказывала фильм, а все следили за бокалом в ее руке, наполовину заполненным вином.
Мы просто сидели рядом, двое из десятерых. Храня свое молчание. Постепенно им заразился весь стол. Я был чужим, Соня была своей. От меня или от нее чего-то ждали.
— Симпатичная квартира, — говорю, — мне у вас нравится, — я пожал плечами. Действительно неплохо. Фразу про хорошую компанию оставил про запас. В ответ мне налили вина.
— Я не буду, спасибо, — говорю.
— Вы больны? — спросила меня девушка из-под торшера. Вся в черном. Свет лампы делал ее совсем тенью.
— Мне нравится вино, — говорю, — не хочу просто. — Соня посмотрела на меня. Своим молчанием перед компанией она уже выставила меня чуть ли не женихом. На меня же давила пошлость идеи с гостиницей.
— Никогда не видела такого тяжелого шара, — сказала моя соседка в синей кофточке. Она держала в руке каменный полированный малахит сферической формы. Его тут же отобрал у нее парень, кажется, Игорь. Совсем короткая стрижка-ежик не придавала ему спортивности. Форма черепа — интеллигента.
— У меня еще один под ногами, и вот еще один. — Синенькая девушка подняла себе новый. Хозяин никак этого не откомментировал. Я не мог понять, кто же хозяин. Одни гости.
После этих шаров все расслабились и заговорили, бросив обращать на нас внимание. Рядом чокнулись, никого не приглашая. Сказав что-то смешное, двое парней и девушек поднялись со своих мест покурить.
Из-под торшера потребовали поиграть в слова, обращаясь к нам с Соней. Мне было неловко, что она молчала. В переписке она такой не была. Я, конечно, не ждал, что она будет какой-нибудь распущенной, бросившись целоваться у входа.
Зря это все затеялось. Так было хорошо на расстоянии. Я выпил вина залпом. Не теплая, как я ждал, а удушливая волна прошла снизу вверх от вина, смешанного с разочарованием.
Есть за столом было нечего. Но я взял тарелку и положил Соне какой-то салат, протянул ей, соприкоснувшись рукавом с бокалом, шатнувшимся, но устоявшим. Она напряженно улыбнулась и отвергла тарелку.
Тогда я встал и, не прощаясь, вышел из подъезда.
Не надо было вообще сюда приезжать. Проклятый город. Я проверил в кармане билет.
Подышал на улице минут пятнадцать. Было светло, но свет этот уже заканчивался. Женщина с пакетом прошла мимо. Мы еле разминулись в подворотне.
Зачем мы это все придумали? Я злился на себя, но больше на Соню. Перестал злиться, только когда она обняла меня. Уже в такси.
Когда подъехали, я отдал ей ключ, сам зашел купить еды и чего-нибудь выпить. Дурное ощущение нереальности. Игры.
Мы поели. Выпили. Соня расстегнула мою серую рубашку. Аккуратно. Пуговица за пуговицей.
Мы не разговаривали, только издавали звуки, не стесняясь. Вино отупляло, не давая желаемой яркости ощущений. Я думал, медленно двигаясь — “Зачем я пил? Не собирался же”.
— Хино, хино. — Застонала Соня и упала вперед, на высокую подушку, отпустив меня.
Лицом в подушку. Так и осталась лежать, тяжело дыша. Сжимая подушку руками. Я стоял на коленях посреди постели, голый, опустив ненужные руки, глядя на ее спину.
Потом поднялся с кровати и принял душ.
Пришлось залезть внутрь холодной пожелтевшей ванны. Плотные струи воды, наконец, растворили самолетную сухость кожи.
“Регистрация на международные рейсы начинается за три часа”, — подумал я, роняя мыло за ванну.
Горная корова
История горной коровы — совершенно особый, уникальный случай. Ее судьба, то есть в результате ее судьбы появилась история. Корова легла в основу описанного случая.
Мы просто “лежали”. Паша своим менторским тоном мешал вождению.
— Давай остановимся. — Алена первая увидела подходящее место.
— Надо руки помыть. Тут к речке удобный спуск. — Мне было неприятно сидеть с грязными руками. Почему мы не догадались сразу умыться и отряхнуться. Попрощались, сели в машину и уехали.
Съехав с разбитой дороги на ровную обочину, машина остановилась. Все вышли и замолчали, оставив в салоне Пашины шутки.
Все, кто участвовал, пошли мыться к речке. Я раздвинул для этого ветки дикой яблони рукавами, защитив лицо от гибких весенних прутьев. Под деревом еще и снег не сошел. Он обрамлял основание ствола, как прошлогодняя пыльная вата пластиковую елку. Под снегом оторванные сучья, свалявшееся месиво листьев. Выглядывает край засохшей коровьей лепешки. Мы аккуратно обходим его. За мной с серьезными лицами следуют Паша и Виктор. Алена и Рената остались охранять машину.
На берегу речки — остатки затаившегося февральского холода, тихо умирающего, лежа на камне. Сажусь на корточки и пытаюсь одновременно дотянуться ладонями до воды и устоять ногами на скользкой поверхности. То же самое делает Паша справа от меня. Виктора не вижу, он спустился чуть ниже по течению, скрывшись за кустом. Кричит нам оттуда. Кажется, нашел самый удобный спуск к воде.
Речка горная, широкая. Я слышал, что летом здесь занимаются рафтингом. Вполне возможно. Вон те, крупные камни, торчащие посреди течения, вполне могут сойти за пороги.
Ладони ломит от холодной воды. Хорошо, что я в коричневой куртке и догадался пристегнуть подклад.
Паша мешает мне слушать реку. Что-то поет тому берегу низким голосом. Никак не разберу что. Приходится прислушиваться сквозь шум. Речка широкая в этом месте. Мы ехали вдоль берега, пока спускались с плато минут сорок и там, за корявыми береговыми деревьями, она казалась узкой. Мы дважды пересекали ее по бетонным плитам — мостам пятиметровой ширины. На две легковые машины.
Значит, здесь должно быть мелко. Тот берег пологий и пустынный. Совсем другой отсюда. Там только кусты, деревьев нет. Я обламываю ледовую корочку с камня, на котором неудобно сижу на корточках. Здесь хорошо фотографировать макросъемкой. Может получиться пейзаж под названием “Весна идет”. Оригинальный рисунок для рабочего стола.
Я отпускаю корочку в воду, и она становится там невидимой. Может, вода ее сразу растворяет. Я ничего не чувствую в руке. Она окоченела. Лучи солнца бегают по бурной поверхности речки, как по чешуе только что выловленной, извивающейся форели.
Мы возвращаемся. Машина стоит с раскрытыми дверями, похожая на атакующую Гусыню. Девчонки ее проветривали.
Здесь уже широкое место. Мы выехали из Тургеня. Позади остался серпантин разбитой дороги, по которому Виктору пришлось тяжело за рулем. Скалистый край настоящей горы, начинавшийся сразу от обочины, спихивающей мелкие камни на асфальт в качестве предупреждения. Длинные аллеи кривоватых горных деревьев над дорогой. Мне нравятся эти места, особенно осенью, когда горы разноцветные. Весной я здесь в первый раз. В будние дни в Тургене бывает мало народа. Далеко от города.
Там, откуда мы спустились, ущелье раздваивается. Одна дорога ведет на плато Ассы. Оттуда хорошо видны снежные дальние горы.
Вторая ведет в небольшое ущелье Чин-Тургень. Там у нас растут чин-тургеньские моховые ельники. Даже табличка есть. В общем, темный лес на склоне горы, кое-где мох.
Рассадник клещей. Никто туда не ходит.
Двадцать минут назад нас попросили помочь. Грузовик с деревянным кузовом вез исхудавшую после зимы корову. Въехал колесом в яму, и нога коровы оказалась в капкане. В щели между двух досок. Копыто и часть ноги в крови нелепо торчали сбоку. Корова отчаянно мычала.
Мы остановились. Никто нас не просил останавливаться. Просто грузовик стоял посреди дороги, преграждая путь. Когда мы подошли ближе, шофер грузовика, маленький, со сморщенным лицом, матюгами утешая корову, предпринимал нелепые попытки вызволить ее ногу. Он пытался оторвать нижнюю часть борта кузова. Ту, до которой доставал, стараясь устоять, балансируя на заднем колесе. На нем были кроссовки и спортивный костюм фиолетового цвета. Поверх костюма серый пиджак, с разрывом на правом локте. На голове кепка. Мы встали поодаль. Корова мычала, трясла головой.
Мы предложили ему свою помощь. Мужчина спрыгнул с колеса, подошел и пожал мне руку.
Виктор стал нами распоряжаться. Девушки не пригодились. Я полез в кузов, как человек имевший опыт общения с коровами. Начал тянуть пострадавшую за морду, стараясь отвлечь. Виктор и Паша, встав с разных сторон на заднее колесо грузовика, пытались аккуратно высвободить коровью ногу. Корова понимала, что мы хотим ей помочь, перестала мычать. Наконец, нога вылезла.
Куртка Виктора запачкалась коровьей кровью. Мы отряхивались.
— Надо бы ей ногу перевязать. Кровь идет. — Я посмотрел на свои ладони.
— До поселка полчаса.— Шофер махнул рукой.
— У вас там ветеринар живет? — спросила Алена.
— На мясо. — Он сглатывал маты в конце фраз. При дамах.
— Какое ж мясо? Одни кости. — Паша посмотрел на корову, которая, прихрамывая, ходила по кузову, отчего грузовик скрипел.
— Горная корова. На горе зимовала. — Шофер дал нам проехать, откатившись задним ходом.
Мы некоторое время спускались по ущелью молча.
— Будешь писать про свою чувашскую деревню — используй, — сказала Рената.
Я смотрел в окно. Мы как раз проезжали пробел между деревьями, и хорошо видна была речка.
Потом Паша вдруг заговорил менторским тоном.
Казбек
— Ого, вы живете в горах, — скажет утром человек из аэропорта.
— Нет, вернее будет — мы живем ввиду гор.
С постоянной возможностью в голове съездить туда. Но выбираемся редко. А еще, не знаю, как это у других алматинцев, а я держу их на запасной случай. В смысле: вдруг что-то случится. Что-нибудь нехорошее. Тогда можно будет уйти в горы.
Мы живем на фоне гор. В солнечную погоду вид наших гор похож на рисунок с пачки советских папирос марки “Казбек”.
Доеду автобусом до дальних остановок. Выйду там вслед за мужчиной лет за семьдесят, собирателем трав с обвислым советским рюкзаком на спине.
Пойду в другую сторону. Когда такое случится, будет уже все равно, и я не пойду за ним вверх по дороге. По условно асфальтированной. Стоя рядом с серым бетонным каркасом остановки, я увижу, как начинается гора. Она начинается с арыка, который придется перелезть, зарослей ежевики, которые будет трудно преодолеть. Из окна автобуса я видел вершину этой горы. Этого холма, в сравнении с исполинами, стоящими за ним.
Нельзя сказать, что, глядя на горы, мы стремимся к вершинам, это просто смешно.
После автобуса — тишина. Вокруг меня — горы. Как разобранные матрешки. Рядом вокруг — заросшие кустами и мелкими деревьями холмы, довольно высокие. За ними горы, сплошь покрытые темными уже сейчас, днем, соснами. Они повыше и выглядывают из-за холмов. Именно из этих темных сосен на закате начинает показываться горный страх. Животный инстинкт боязни чащи леса. Если заглянуть и за эти горы, что не сложно, видны снежные красавцы, которые трудно спрятать. Треугольные пики. Сверкающие на солнце ледники. Темные скальные ущелья. Очень далеко отсюда. Но кажется — близко.
Глупо думать, что мы — горный народ.
Это не наши горы, в них просто уперлась степь, и мы живем на самом ее краю. Есть морские народы и народы, которые живут у моря.
Но горы дают больше шансов в случае чего.
Такой пейзаж, как на этой остановке, я однажды видел по телевизору. Показывали перуанский быт. Разбитые дороги, скелеты построек, люди, со страхом и любопытством пялящиеся в камеру. Женщины в мужских котелках, ветер. Капля моросящего дождя на объективе.
Сейчас никаких людей вокруг, я один. Лезу на холм, но уже устал. Отпустив тонкую ветку вниз, хватаюсь за ту, которая повыше. Иногда меня сопровождает хруст. Здесь могут быть змеи и клещи. Ничто, по сравнению с тем, от чего бегу я.
Дорога уже совсем внизу. Я встречаю на пути толстый удобный ствол. Он качается подо мной. Можно свесить ноги. Видно, как дорога заворачивает за край горы. Сейчас часа четыре, солнце уходит, мне нужно быстрее добраться до вершины, если хочу застать его там. Замираю, и вокруг возобновляются звуки. Ветер шелестит листьями, с каждым порывом отрывая по одному, иногда по два.
Птицы. Интимно жужжит возле уха горная пчела. Мои глаза видят город внизу. Мне никуда не уйти от него. Не так быстро, во всяком случае. Вот так вот у нас.
Из города видны горы. С горы виден город.
Приятно думать, что мы каждый праздник отмечаем в горах. И что вообще у нас есть праздник гор. Нет такого.
Мы боимся их. Оглядываемся.
Говорим — горы могут проснуться.
Значит, сейчас они спят. Может, набираются сил.
Я качаюсь на изогнутом удобном стволе. Мне уже не хочется подниматься даже на этот холм. Станет темно и страшно. Звуки сменятся совсем другими. Внизу замигают разноцветные глаза города, и мне захочется туда немедленно. Но это будет уже сложно.
Нужно возвращаться, пока автобусы возвращают людей с дальних остановок.
Думать, что у меня что-то случилось, значит, совсем меня не знать.
Я доезжаю до городского района. Он называется “Горный гигант”. Здесь дышат свежим воздухом гор все иностранные посольства. Обернувшись, вижу, как солнце сползает лучами по леднику. Высоко, у подножия снежной вершины. Где-то там базовый лагерь альпинистов. Будка на склоне.
От меня пахнет горными травами. Эфедрой, может быть. Сзади джинсы уделаны землей. Вся штанина. В таком виде не хочется садиться в автобус.
Тепло. Август.
А в августе не принято торопиться. В городе — атмосфера приморского курорта. Многие уехали в отпуск, остальные расслабляются здесь, отдыхая от тех, кто уехал.
Хочется ходить по улицам. Так все и делают, и я люблю это.
Шведский стол
Закрываю глаза и вижу.
Я у входа в просторный зал со стеклянной стеной, вдоль которой стоят накрытые белоснежными скатертями столики. Столики выставлены так, чтобы большинство было с видом на город.
Не могу понять, правда, какой.
Верхушки деревьев маячат в окне. Значит, ресторан примерно на третьем этаже. Дальше крыши, крыши, окна таких же гостиничных ресторанов в стеклянных высотках.
Что-то отливает солнцем справа. Может, море? Или поверхность солнечной батареи на черепице. Город кажется умывшимся и почистившим зубы. Видимо, там недавно прошел дождь, которого я почему-то не слышал. Иначе открыл бы окно в номере. И снова лег, включив телевизор на иностранном языке. Или просто слушал капли и голос просыпающегося города.
Подаю талончик на завтрак кланяющемуся официанту и вхожу внутрь.
Стиль завтрака — всегда белый и металлический. Я беру средних размеров тарелку. Начинаю задумчиво бродить и, стукаясь посудой, извиняться. Все заняты выбором. Мы в окружении шведского стола. В зале преобладает единственный запах, перебивающий все остальные, даже запахи духов пожилых леди.
Это запах утреннего вареного кофе. Музыка завтрака — звон вилок и харкающее шипение кофейных машин.
Я люблю бекон. Считаю, что все эти колбасные и мясные нарезки в холодном виде на подносах — украшение. В металлической откидной посудине с прожаренными до хруста полосками бекона попадается вымоченный в жиру хлеб. Он бесподобен.
Однажды в Африке я встретил за завтраком в отеле шведа из какой-то делегации. Присел с ним рядом, а это вполне допускает этикет завтрака, и похвалил в его лице всю изобретательную нацию.
Оказалось, английское значение слова буфет не имеет ни намека на Швецию. Он раскрыл мне глаза.
Еще я обязательно беру безвкусный йогурт и добавляю туда ложку меда. Есть такие специальные пиалки под это дело. Они стоят рядом с тарелками. Много я на завтрак не ем, и мне странно видеть, как некоторые набирают здесь все подряд. Опускаются даже до китайских супов и шоколадных хлопьев с подогретым молоком.
Раньше я думал, что так завтракают шведы. Теперь не знаю.
Может, китайцы? Или американцы?
Я говорил об этом с американцами. Многие вообще не завтракают. Бегают вместо этого.
Официант наливает кофе. Это ритуал с белой салфеткой на согнутой в локте левой руке и поклоном. Кофе можно попросить еще.
Получается, никто у себя дома так не завтракает, кроме тех, кто живет в отелях?
Платить за завтрак не нужно, он всегда входит в стоимость проживания. Замечательно придумано. Я зову официанта.
— Еще кофе, пожалуйста.