Рубрику ведет Лев Аннинский
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2010
Где раскинул он шатер?
Где царят его мечты?
Депрессивное проклятье
Спит в объятьях темноты.
Андрей Заботкин
Уточнить в этом четверостишии мне хочется только слово: “шатер”. Не в шатре произрос он, то есть лирический герой Андрея Заботкина. Не на Востоке, не на Юге царят его мечты (если брать земшарные координаты), а царят они на Западе, и даже на Северо-Западе (если иметь в виду Европу). Конечно, для души, парящей в пространстве, земная прописка не так уж важна, но в данном случае она имеет значение. Дело в том, что родился поэт в пограничном (во всех смыслах) городе Калининграде. Окончил университет имени Иммануила Канта (добавив толику немецкого духа к русской основе).
Основа же тут изначально ощущается как подвижная (отец — морской инженер, город стоит на берегу Мирового океана). Дух Британии, Царицы Морей, впитан с молоком матери (мать — профессор английской филологии). Так что инженерно-системный каркас самосознания вмещает, кроме русского и немецкого начал, еще и начало британское, причем до такой степени, что английский язык в качестве родного становится рядом с русским: стихи Заботкин пишет большею частью по-английски.
Естественно, что при таких данных профессионализируется он как переводчик, всю свою недолгую жизнь проводит в Западной Европе и гибнет в 2005 году двадцати семи лет от роду в Париже.
В лермонтовском возрасте? Это обстоятельство наталкивает на аналогии, не лишенные загадочности (гибель Лермонтова хоть и описана детально, но тоже не лишена загадочного оттенка, символизированного спрятавшимся в камнях казаком). Но не будем строить далеких аналогий, вернемся к ближнему факту: сборник Андрея Заботкина, выпущенный в 2009 году в Москве, построен по билингвистической модели. Слева — английские оригиналы, справа — русские переводы.
Кто переводчик? Все ж ткань стиха, его чисто метрическая выделанность, уровень словесного мастерства — зависят и от переводчика, имя которого должно красоваться где-то на видном месте… Так нету! После долгих поисков я обнаружил имя переводчицы С.Лихачевой — знаете где? Ниже выходных данных, мелким шрифтом, в строчке, удостоверяющей авторские права.
Но не буду придираться. Все-таки из сорока пяти стихотворений три (финальные) написаны Заботкиным по-русски, так что есть возможность оценить у поэта его собственный постав руки:
Где бы ты меня ни вспоминала
Моя дорогая, я ветер
Солнцем согретый, землей охлажденный
Моя дорогая, я ветер
Где я ни буду, и с кем я ни лягу
Моя дорогая, я ветер
И что ни увижу, о чем ни припомню
Моя дорогая, я ветер
Протри свой висок проспиртованной ватой
Моя дорогая, я ветер
Пей ли кагор, пробивай ли мне руки
Моя дорогая, я ветер
Так выйди сегодня под ясной луною
Ты все же почуешь — я ветер
Спирт на вате и кагор в бокале, а также романтический ветер и пробитые руки (навеянные, не исключено, евангельской легендой) прибережем для анализа фактуры жизненной. А вот фактура стиховая: отсутствие строгой просодии (столь важной для русской традиции), отсутствие знаков препинания (столь нам привычных) и вообще прихотливое течение ассоциаций, которое держится повтором ключевой
строки, — все это так похоже на свободную западную манеру, хорошо знакомую университетским филологам, что в книжке Заботкина воспринимается как еще один перевод с английского оригинала, но сделанный самим автором.
Посему оставим открытым вопрос о его поэтической “поступи”, а также о “месте”, которое он достоин занять в строю русской лирики.
Что же важно помимо этого?
Важно — умонастроение лирического героя. В данном случае это самое интересное. Важен психологический склад, выработавшийся у человека, который нашел себя на краю “Русской Европы”, в точке пересечения национальных трасс, и жизнь прожил на ветру, дувшем с Запада.
Перед нами замечательный пример приспособления (преображения) русской души, впитывающей правила западной культуры. Можно сказать, чистый опыт, ничем не замутненный. Свободный выбор на вольном ветру…
На вольном??
Люди, знакомые с русской философской традицией, знают, сколь принципиально различаются в нашем менталитете эти два начала: “свобода” (западный принцип: моя свобода кончается там, где начинается твоя свобода) и “воля” (до этой черты — мое, а за этой чертой — мое же; принцип, проверенный русскими бунтами за тысячелетие истории и русским гуляньем от края до края, от моря до моря).
В поэтическом арсенале Заботкина “воля” незаметна. Разве что в строке “пил бы вволю”. Зато “свобода” поминается на каждом шагу.
“Незнакомые дети непостижной свободы” (следом сказано, что они увешаны “бриллиантами скуки”). “Гимны свободы” звучат “в проеме окна” (в том же проеме — “бутыль сортового портвейна”). “Мы вновь обретем свободу” (а перед этим — “шагнем в пустоту”).
“Поверь в свободу, сдайся покорно тому, что видишь, и будь собою…” — как стать собою, если свобода и покорность неразделимы?
“Общности нашей миги тают — лови не лови… Где же наши свободы? В неизменной любви”. То есть: люби — не люби, а тают.
Хрестоматийные рывки из этой магической петли: или вниз или ввысь.
Низ у русской души известно какой: это зрак раба, коего наш общий учитель Чехов советовал выдавливать из себя по капле.
Оставим чеховедам интересный вопрос о том, способен ли русский человек что-либо делать по капле (а не наотмашь), и всмотримся в то, как исполняет чеховский завет лирической герой Заботкина, выросший на берегу Балтики в стенах, помнящих Канта:
Держусь за каждую каплю
Рабство впиталось в плоть
Врастаю корнями в землю
Натиск стихий побороть…
Вслушаемся внимательно: натиск стихий — это беда.
…Вижу мученики идеи
Терпят, томясь и скорбя
Эгоцентричность единства
Славы и веры в себя.
Ловим лейтмотивы: преодолев стихию, мученики идеи не могут преодолеть эгоцентричность той веры в себя и той жажды славы, которая в поле свободы начинает отдавать тщеславием.
Главная беда — “игра без правил”. Если игра идет по правилам, то “пути бытия” можно “замерить”. По капле. По договору. По закону. А если закон не писан? Если все покрыто безмерной, то есть безразмерной общей благодатью? Если не соединить небо с землей какой-нибудь здравой лествицей, то все рациональные ступени бытия — “только снятся”? И если человек с памятью о такой воле оказывается на свободе?
Тут начинаешь понимать зафиксированную в стихах Заботкина драму.
Как и бывает в свободном стихе, не скрепленном магией просодии, переживание удостоверяется точностью деталей. Помимо бутыли сортового портвейна это коктейль водка-мартини, пенящееся шампанское, стынущий кофе, сигаретка, выкуренная взасос или отложенная из-за стресса. Антураж международного переводчика. Круг заданий и задач: царства, приходящие в упадок, их подданные, среди разрухи готовые подняться на бунт. Еще шире… нет, выше: “законы открытого космоса”. Соединение фундаментальной законности и дипломатической толерантности. ВИП-яды в лечебных дозах. ТОП-горечь в выверенных дезах.
А внизу — что?
А внизу — “суицидная заря мегаполиса”. Банальщина быта, в котором тонет алгебра. И — невыносимое чувство пустоты, едва ощущаешь свободу. Невыносимость крушения небес, расколотых громом. Невыносимое ощущение “раскрепощенности общей постели”. Та же свобода, но в сексуальном поле.
Кровь, закипающая от неукротимого чувства бесконечности. Притянутые к эмпирике эмпиреи. Вольная русская душа, оказавшаяся в объятьях свободы.
И любовь не спасает?
Любовь выщупана на том же “нижнем” этаже. Отпадное платье. Белизна открытого горла. Ступени стыда, на которых не удержаться, потому что обледенели. Бедро к бедру. Буйство любви на пустынном пляже. Транс экстаза. Медно-рыжие пряди. Дикарка с ножом. Низ.
И верх. Середины нет. В середине — любимый пес, эпитафия которому держится на остроумной строчке: “Мы с тобой спали в одной постели”. Так что не будем зацикливаться на постельных грехах. Они лишь тем интересны, что сочетаются с небом, которое в проеме.
И ангелов не видать? Все ж, в отличие от православной неизъяснимости святынь, в Западной Европе и грехи переписаны, и ангелы пересчитаны. Бог-то, он, вообще говоря, чувствуется ли в стихах, рожденных “на краю”, на границе той и этой ойкумены?
С Богом тут рассчитывают сыграть в пятнашки. И не испугаются! И надеются “разделить свободу”. И чтобы убить в себе зверя — запустят “речитатив молитвы”.
Поразительное ощущение тесноты и пустоты — разом. Реальность охлестывает, но и небо не отпускает. И кажется, что все это сон. А как спохватишься — и бутыль на месте, и кофе не остыл.
Что же он бросил там, на той стороне наличного бытия, что оставил, что забыть не может?
Ответ:
Была б у меня веревка —
К земле притянул бы я небо
Никто бы так и не понял,
Что эта веревка мне снится
Мы жили бы в облаках
Я пил бы и пил бы вволю
Осенний дождь моросящий
Забыв о брошенной боли.