Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2010
“Мне не остается ничего другого, как сделать своим оружием смерть, а себя самого — пулей. Я знаю, в бою это самое простое. Но это последнее средство протеста и сопротивления”. Это строки из обращения к близким и друзьям “левого бунтаря” — турецкого поэта Назыма Хикмета. В 1950 году, после двенадцати лет заключения, тяжело больной Хикмет объявляет голодовку в тюрьме.
Голодовка вызвала невиданный отклик в турецком обществе. Тысячи людей, независимо от их политических убеждений объединились с единственной целью — потребовать освобождения поэта. Вскоре к движению присоединились крупнейшие деятели мировой культуры — Луи Арагон, Поль Элюар, Пабло Неруда, Бертольт Брехт, Фредерик Жолио-Кюри, Пабло Пикассо, Жан-Поль Сартр, Жорж Амаду — многие международные организации, союзы писателей, партии и движения различных стран. Под влиянием мирового общественного мнения турецкое правительство вынуждено было объявить всеобщую амнистию и в июле 1950 года освободить Назыма Хикмета из тюрьмы. В августе того же года Всемирный совет мира (ВСМ) присудил ему Международную премию мира, а в ноябре избрал турецкого поэта членом президиума.
Хикмет хотел работать, писать стихи, воспитать Мемеда, единственного своего сына. Однако власти не оставляли его в покое. Слежка и давление на него продолжались. В 1951 году (Хикмету пятьдесят один) его призывают в армию, чтобы там расправиться с ним. Выбор был невелик: или смерть (понятно, что тяжело больной солдат не выдержал бы “службу” в армии), или бегство за рубеж.
В июне 1951 года Назым Хикмет решил покинуть страну. О его побеге из Турции написано много. Однако долгое время не были известны детали этого побега. Благодаря азербайджанскому ученому Джемилю Гасанлы были опубликованы архивные материалы, в том числе закрытые документы ЦК ВКП(б), проливающие свет и на побег Назыма из Турции, и на его жизнь в Советском Союзе.
В “Объяснительной записке”, написанной в 1951 году после приезда в Москву, Хикмет подробно рассказывает о мотивах побега и о том, как он был осуществлен: “Вскоре после моего выхода из тюрьмы я получил телеграмму от Всемирного Совета Мира. Телеграмма была подписана его председателем Ф.Жолио-Кюри, который приглашал меня на заседание Совета Мира в Англию… Спустя некоторое время я получил вторую телеграмму, в которой сообщалось, что Совет Мира состоится в Варшаве. Я знал, что не смогу поехать, так как турецкие власти не дадут мне паспорт… В турецких реакционных газетах началась кампания против меня. Газеты писали, что в Варшаве я был избран вторым вице-председателем Международного Совета Мира, что я платный агент русских, что русские опубликовали все мои произведения… Я, с согласия товарищей (по партии. — Т.М.), решил обратиться с просьбой о выдаче паспорта. Были выполнены все формальности. Прошло несколько дней, и меня вызвали в военкомат, где заявили, что я должен служить в армии. Я объяснил, что по состоянию здоровья освобожден от военной службы, что документы (о состоянии здоровья. — Т.М.) находятся в больнице. Я был подвергнут домашнему аресту. Из военкомата сообщили, что, если найдут документы, мне выдадут паспорт… Учитывая, что я нахожусь под домашним арестом, партия решила, что мне необходимо нелегально выехать из Турции. Для того чтобы организовать мой побег, нужны были деньги. При посредничестве Сабихи Сертель я попросил Всемирный Совет Мира выдать ей половину денег, причитающихся мне как лауреату Международной премии мира, а вторую половину денег перевести в Швейцарский банк. Была возможность выйти через Босфор в Черное море и добраться до одной из стран народной демократии… Мы купили очень дорогую спортивную моторную лодку. 17 июня 1951 года я решил бежать. Часто меняя такси, я добрался до Босфора. Мой шурин (Рефик Эрдуран. — Т.М.) прибыл на моторной лодке в безлюдное место. Море было спокойным. Выйдя из Босфора (в Черное море. — Т.М.) мы встретили пароход “Плеханов”, и тогда я решил вместо того, чтобы плыть в Болгарию, остановить пароход в море, назвать свое имя и, если меня согласятся взять на пароход, попасть в Румынию. Я громко называл свое имя морякам, которые были на борту. Некоторые из моряков, зная мое имя, сказали капитану, кто я. Он телеграфировал в Констанцу, оттуда в Бухарест, спустя приблизительно полтора часа меня взяли на пароход, а мой шурин вернулся. На пароходе не было пассажиров, так как он был товарный. 18 июня я прибыл в Констанцу. Пришли работники госбезопасности, которые повели меня в одно из зданий в порту, где они меня допросили. Через некоторое время пришел товарищ из партии и повел меня в обком. 19 июня приехал в Бухарест. Для того чтобы решить свои вопросы, я хотел поехать в Москву”.
Председатель Союза писателей СССР Александр Фадеев обратился в ЦК ВКП(б) с просьбой разрешить Союзу писателей пригласить Назыма Хикмета в СССР. Политбюро ЦК ВКП(б) приняло положительное решение по письму Фадеева. Все вопросы по приему Хикмета были возложены на Союз писателей, Моссовету было поручено в течение 15 дней обеспечить его трех-четырехкомнатной квартирой, а лечебным учреждениям Кремля — заняться его медицинским обслуживанием.
29 июня 1951 года Назым Хикмет прибыл в Москву. Как окажется — чтобы провести в этом городе остаток своей жизни. В аэропорту его очень тепло встретили Николай Тихонов, Константин Симонов и другие писатели. Примечательная деталь: в тот же день заместитель председателя внешнеполитической комиссии ЦК ВКП(б) Борис Пономарев во всех подробностях информировал Сталина о церемонии встречи турецкого поэта.
Как отмечает Дж. Гасанлы, “советское руководство очень хотело использовать Н.Хикмета против Турции, особенно же против ближневосточной политики США, но в то же время опасалось его”. На то были свои причины. Хикмет был человеком с убеждениями, искренне верил в социалистические идеалы и всегда ставил их выше политических игр, резко реагировал, когда политические и партийные лидеры отходили от этих идеалов и принципов. По этой причине его исключали из Коммунистической партии Турции и вновь восстанавливали — партия нуждалась в такой фигуре.
В Москве Хикмет почувствовал и радость, и разочарование. Ему было приятно вернуться в город своей молодости, где происходило его становление как художника и гражданина, где остались много друзей и товарищей, с которыми он создавал “новое искусство”. И, наконец, он приехал в страну, где, как ему казалось, “социалистические идеалы становятся реальностью”. Живя в Москве, он никогда не считал себя иностранцем. Высказывался по всем важным социально-политическим вопросам, защищал молодых талантливых поэтов и художников, боролся с партийно-бюрократической системой. Прав Евгений Евтушенко, когда пишет, что “такие люди, как Назым, не бывают иностранцами ни в какой стране. Их сердце становится всемирным паспортом”. И, конечно, такой человек не мог остаться безучастным к тому, что происходило в Советском Союзе. За 12 лет жизни в Москве Назым Хикмет трижды испытал политический, духовный и нравственный кризис.
Это были годы сталинского культа, всеобщей подозрительности, страха говорить правду, репрессий. Великий режиссер Всеволод Мейерхольд, которого он боготворил, многие писатели, художники уничтожены или репрессированы, Николай
Экк — режиссер известного фильма “Путевка в жизнь”, друг Хикмета, лишен возможности работать и, по существу, бомжует. Все это не могло не вызвать чувства глубокого разочарования.
Вскоре после приезда в Москву состоялась встреча Назыма Хикмета с театральными деятелями Москвы. В своем выступлении Хикмет сказал буквально следующее: “Братья! Когда я сидел в одиночке, я выжил, может быть, только потому, что мне снились московские театры. Мне снились Мейерхольд, Маяковский… Это была сама революция улиц, перешедшая в революцию сцены. И что же я увидел теперь в московских театрах? Я увидел мелкобуржуазное, безвкусное искусство, почему-то именующее себя реализмом, да еще и социалистическим. А кроме того, я увидел столько подхалимства и на сцене, и вокруг нее… Разве подхалимство может быть революционным? На днях я должен встретиться с товарищем Сталиным, которого глубоко уважаю. Но я, как коммунист коммунисту, скажу ему прямо, что он должен распорядиться, чтобы убрали его бесчисленные портреты и статуи — это так вульгарно…”
Конечно, после подобных высказываний состояться встреча со Сталиным не могла.
В беседах с коллегами Назым называл Мейерхольда самым крупным режиссером ХХ века. Известный советский артист Аркадий Райкин отмечал: “Через всю жизнь он пронес любовь к Мейерхольду. И выступая на наших худсоветах, не раз вспоминал сатирические спектакли Всеволода Эмильевича. В то время мало кто позволял себе говорить о Мейерхольде так открыто и свободно, как Хикмет”.
В 1955 году Генеральная прокуратура СССР приступила к рассмотрению вопроса о реаблитации Мейерхольда. Родственники и близкие великого режиссера обратились к деятелям культуры с просьбой написать свое мнение о нем. Назым Хикмет тут же откликнулся на эту просьбу. “Не только история русского театра двадцатого века, не только история советского театра, но и история мирового театра немыслима без Мейерхольда, — писал он. — То новое, что этот великий мастер внес в театральное искусство… несмотря на невероятные преграды, живет и теперь в советском театре, в прогрессивном театре мира и будет жить”.
Хикмет неоднократно просит организовать встречу с Николаем Экком, высказывается о современных литературных и художественных течениях, которые были отвергнуты и заклеймлены советской критикой, так что неудивительно, что с первых же дней по приезде в Москву он оказывается в поле пристального внимания сотрудников госбезопасности. Обо всем, конечно, тут же доносили в ЦК. Каждый его шаг, каждое его слово фиксировались и докладывались высшему руководству страны.
Буквально две недели спустя после приезда Хикмета в Москву, заведующий первой (секретной) частью Особого отдела ЦК ВКП(б) А.Стручков направляет
А.Н.Поскребышеву секретную записку, “разоблачающую” турецкого поэта. В ней отмечалось, что Назым Хикмет “принадлежит к самой высшей аристократии Турции и там воспитывался”, что его дед Ферид Энвер-паша — генерал, его дядя Али Фуадпаша был послом Турции в Москве, его отец Хикмет бей был редактором американофильской газеты “Новый Восток”, что турецкая делегация на IV Конгрессе Коминтерна официально требовала исключить его из Университета трудящихся востока, что еще в 1935 году его обвиняли в ренегатстве и т.д и т.п.
В 1951 году, сразу после приезда в СССР, Назым Хикмет участвовал в фестивале молодежи в Берлине. Во время этой поездки его всюду сопровождал секретный агент Ф.Адилов, который 27 августа представил председателю внешнеполитической комиссии ЦК ВКП(б) В.Г.Григорьяну подробный отчет о деятельности Хикмета в Берлине. Ф.Адилов писал, что на фестиваль приехали девять турок, с которыми Хикмет часто встречался и беседовал (“если я подходил во время его беседы с Хромым или девушкой Севим, он сразу же менял тему своего разговора, и чувствовалось, что речь его не вяжется и они ожидают моего ухода”), что он встречался с руководителями сирийской, израильской и французской делегаций, что он говорил с участниками фестиваля только по-французски…
В сентябре-октябре Хикмет посетил Болгарию, он встречался с турецким населением страны, местной интеллигенцией и руководителями страны. Ф.Адилов сопровождал Назыма и в этой поездке.
В августе 1951 года по указанию советского руководства были подняты архивы Коминтерна, Министерства госбезопасности и собраны материалы, на основании которых В.Григорьян составил обширную “Информационную записку о Н.Хикмете в 1925—1939 годах”. Она была направлена Сталину. В справке отмечалось, что Хикмет был враждебно настроен против Ферди — генерального секретаря компартии Турции, в 1926 году на партконференции в Вене был избран в ЦК, но никогда не находился на оргработе в партии, в 1933 году вместе с единомышленниками он хотел организовать новую компартию, защищал кемалистов и “в 30-е годы он, Ведат Недим, Ахмед Джавад, Вала Нуреддин, Шевкет открыто перешли на их сторону”.
На основании донесений Ф.Адилова, составленной МГБ справки на Назыма Хикмета и других материалов В.Григорьян 15 января 1952 года информировал Сталина о неправильном поведении турецкого поэта в Советском Союзе, Берлине и Болгарии.
Советская творческая интеллигенция и читатели с уважением и любовью относились к Назыму Хикмету. Его книги расходились большими тиражами, он стал заметной фигурой в культурной жизни страны. Одновременно он сталкивался с доведенным до абсурда культом Сталина и всеобщего страха в обществе. И никак не мог понять, почему в стране, провозгласившей высокие идеалы, отсутствует свобода мысли и слова, стали нормой преследование и доносительство? Почему все проблемы общества решает всесильный административный аппарат? Почему полностью исчезли удивительная творческая атмосфера и многоголосие, свойственные культурной жизни начала 20-х годов? Все это приводило его в отчаяние. Ведь не за это же он боролся всю свою сознательную жизнь и не за это 15 лет сидел в тюрьмах…
А тут еще тоска по родине, Стамбулу, по сыну Мемеду, который “взрослеет на фотографиях”.
В груди — словно горечь ветки, с которой
сорвали плод,
в глазах — дорога, ведущая вниз, к Золотому Рогу.
Два клинка прямо в сердце мое вонзены —
тоска по дому и по Стамбулу родному.
Где силы найти — вытерпеть эту разлуку? ( 4,146)
(Перевод С.Северцева)
В 1953 году у Хикмета случился инфаркт миокарда. Врачи долго и упорно боролись за его жизнь. По словам одного из его лечащих врачей — Галины Григорьевны Колесниковой, “учитывая тогдашный уровень медицины, выздоровление Назыма было чудом”. Он долгое время находился в реабилитационном центре в Барвихе. Врачи настрого запретили ему курить, пить спиртное, волноваться, рекомендовали вести спокойный образ жизни. В ответ на это Назым 21 апреля 1953 года в Барвихе пишет стихотворение, адресованное одному из врачей, лечивших его, — “Разговор с Лидией Ивановной”:
Лидия Ивановна, мой умный друг,
надо выполнять ваши приказы, знаю,
иначе, как сказали вы,
если я отобьюсь от рук,
сердце лопнет, как граната ручная.
Понимаю. Все это так.
Но вы говорили, помнится,
что радость и гнев
вредней для меня, чем табак,
вредней, чем бессонница…
Но как не гневаться, когда вспоминаю,
как бьется моя родная земля,
от жажды и голода изнывая?
Могу ли, мой кареглазый доктор,
могу ли не тосковать,
как подумаю, что, может быть, не увижу Мемеда,
не увижу его терпеливую мать?
Короче говоря, не сердитесь, мой друг.
если сведу на нет
ваш милосердный труд.
Лидия Ивановна! Не надо угроз,
все равно обещать я вам не могу,
что буду жить,
как важный, равнодушный утес
на морском берегу.
Оставьте, доктор.
Ведь это — сердце.
Слышите, как оно бьется?
И если от гнева или от радости
разорвется —
пусть разорвется.
(Перевод М.Павловой)
После смерти Сталина у Назыма Хикмета появилась надежда, что страна освободится от наследия тоталитарного режима и демократические принципы вновь восторжествуют. Он решает своим писательским трудом ускорить этот процесс и пишет поесу “А был ли Иван Иванович?”. Ее герой — Петров, хороший рабочий парень, слесарь на заводе, в один прекрасный день становится начальником. Вначале ведет себя очень скромно, со всеми поддерживает хорошие отношения. Но со временем в нем просыпается второе “я”, запрятанное глубоко в его сознании. Это второе “я” и есть тот самый Иван Иванович, который пробудил в нем тщеславие, любовь к лести, пренебрежительное отношение к окружающим. В учреждении “по требованию народа” появляются его огромные портреты, двойная дверь, обитая кожей и войлоком, чтобы “ни один звук не проникал из приемной в кабинет”. Отныне Петров обедает в специально отведенном месте, плавает в “персональном бассейне”, делает странные заявления, вроде “нельзя допускать в балете субъективизма и индивидуализма”, и все эти его высказывания записываются и пропагандируются. Иван Ивановичу удается убедить Петрова в том, что его горячо любит весь город, что благодаря его “мудрой политике развивается, процветает и благоденствует область”. Однажды его вызывает к себе вышестоящий руководитель, и Петров узнает в нем самого себя.
Завершив работу, Хикмет отдает один экземпляр рукописи Константину Симонову, тогдашнему главному редактору журнала “Новый мир”, а другой — Валентину Плучеку, главному режиссеру московского Театра сатиры.
Константин Симонов, будучи хорошо знаком с нравами советской номенклатуры, предостерегал Назыма: “Мне кажется, что было бы очень хорошо сказать здесь в какой-то форме о том другом мире, мире капитализма, где язва этого второго “я” такого “Иван Ивановича” — язва закономерная, даже подразумевающаяся. Хорошо бы найти форму для того, чтобы сказать об особенной обидности и появления, и разрастания этих душевных лишаев в условиях социалистического общества, причем мне бы лично казалось очень важным сказать, что эти пережитки старого общества — а в своем корне, в своей основе это все-таки пережитки старого общества — подобно любым, самым вредоносным микробам стремятся приспособиться к новой, неизвестной для них окружающей среде, при этом деформируясь, изменяясь, обрастая новой мимикрией, выступая в новом обличье, но в сущности, в корне своем оставаясь все же микробами старого мира. Может быть, я выражаюсь дубово и упрощенно, но сущность этого вопроса мне кажется принципиально важной. Если у тебя ляжет к этому душа, я бы просил тебя над этим подумать”.
Симонов просил подумать и над тем местом, где в пьесе вступает голос автора: “То, о чем ты говоришь там, страшно важно, но об этом, по-моему, либо не говорить, либо если говорить, то как-то весомее, сильнее. У тебя есть внутреннее право сказать об этом сильнее, глубже — и о мотивах пьесы, и о своей любви к Петрову, и о своей ненависти Ивану Ивановичу”.
Хикмет внес в пьесу незначительные изменения, и она была опубликована в 1956 году в 4-м номере журнала “Новый мир” .
Пьеса вызвала эффект разорвавшейся бомбы. Уже через месяц, 11 июня 1956 года, состоялось ее обсуждение в Институте философии АН СССР. По словам секретаря партбюро института Н.П.Васильева, написавшего после обсуждения рапорт в ЦК КПСС, Назым Хикмет высказал критические замечания о некоторых явлениях в общественной жизни страны, например, о разгуле партийно-бюрократической системы, о фактах чрезмерного неравенства. “Он говорил о том, как в Сочи видел санаторий, поделенный забором — по одну сторону в лучших условиях отдыхают “хозяева” — партийная бюрократия, чиновники, по другой — “простой народ”… Н.Хикмет говорил об употреблении слов “хозяин” в отношении руководящих товарищей и “простой народ” в отношении массы трудящихся, как о последствии культа личности. Он говорил также о том, что у некоторых высокооплачиваемых советских работников появились дурные нравы и вкусы”.
В июле 1956 года сотрудники отдела культуры ЦК КПСС Б.Рюриков и В.Иванов подготовили справку о деятельности Хикмета, в которой отмечалось, что самой большой ошибкой пьесы “А был ли Иван Иванович?” является то, что “культ личности изображался здесь в известной степени как порождение общественного строя стран социалистического лагеря”. “Хрущевская оттепель” уберегла Хикмета от репрессивных мер, но отношение властей к нему резко изменилось к худшему.
Предвидя возможные претензии со стороны критики, прессы и “общественности”, Назым устами Иван Ивановича озвучил их в пьесе. И ввел “голос автора”, отвечающий оппонентам, которым и предстоит решать судьбу пьесы и спектакля.
“Иван Иванович. Эй, Назым Хикмет! Где вы там? Я знаю, Советский Союз — ваша вторая родина, вы любите советских людей, уважаете их, вы старый партиец — все это мы знаем. Но неужели ваша первая пьеса на советскую тему непременно должна быть сатирой? Титанический советский человек — это разве Петров или я? Зачем вы подрываете авторитет Петрова? И чего вы именно за нас взялись? Нам и так забот хватает. Оставьте нас в покое. Да, кроме того, неудобно как-то получается — как бы то ни было, вы здесь почти гость. Нехорошо злоупотреблять гостеприимством советских людей. Конечно, не принято гостей одергивать, но все это до поры до времени. Я хочу сказать: оставьте-ка эту пьесу, так будет лучше и для вас, и для нас, и для театра, где ее будут играть, если, конечно, такой найдется! Ну, а если уж обязательно хотите писать об этом, сделайте хоть хороший конец.
Голос автора. Зря стараетесь, Иван Иванович. Советский Союз действительно моя вторая родина, и я очень люблю советских людей. Поэтому-то я должен поступать, как поступает здесь каждый честный человек. Но, если я даже только гость в Советском Союзе, в этом самом прекрасном доме на земле, — все равно: раз я вижу, что в этом доме ползет змея, мой долг — раздавить ее (курсив наш. — Т.М.). Именно потому что я ненавижу вас, Иван Иванович, и верю, что Петров найдет в себе силы избавиться от вас, я допишу эту пьесу. А конец будет не такой, как вам хочется…”
Хикмет прекрасно понимал, что, если пьесу поставят, неприятностей не избежать. Но Валентин Николаевич Плучек и актеры Театра сатиры, получив пьесу, начали увлеченно работать над спектаклем.
11 мая 1957 года в Театре сатиры состоялась премьера спектакля “А был ли Иван Иванович?”. Успех был ошеломляющим. Вспоминая об этом, Валентин Плучек писал: “На Бронной стоит кордон конной милиции. Обычно мы говорим о ней в переносном смысле, а тут действительно был единственно возможный способ поддержки порядка “на подступах” к театру. Был успех. Как говорят в таких случаях, зрители на люстрах висели. Во время спектакля случалось, что зал аплодировал по пять минут подряд и действие прерывалось…”
Несмотря на успех, после пяти премьерных показов спектакль был по указанию министра культуры СССР Екатерины Фурцевой запрещен. Плучека вызвали “на ковер” к министру культуры, а директора театра А.Глекова — в ЦК партии. После визита в ЦК А.Глеков уволился из театра.
Вся история с запретом спектакля стала достоянием общественности только в 1994 году, когда “Литературная газета” опубликовала закрытые материалы из архива ЦК КПСС.
Во время премьеры пьесы Назым Хикмет находился в Варшаве. Узнав, что спектакль запрещен, по словам Галины Колесниковой, он пытался покончить жизнь самоубийством, приняв снотворное.
“Хрущевскую оттепель” Назым Хикмет встретил с энтузиазмом. Большие надежды возлагал на ХХ съезд партии. В архиве Г.Колесниковой мы обнаружили его письмо, адресованное Н.С.Хрущеву с просьбой дать ему приглашение на съезд. Приводим его, сохранив его стилистику и орфографию:
“Уважаемый товарищ Хрущев! Я вступил в Коммунистическую партию Турции в 1924 году.
В Турции — моей Родине я был приговорен к 56 годам тюремного заключения, из них 17 лет сидел.
Я писатель. На Родине напечатано 15 моих книг. Мои произведения переведены на разные языки. В Советском Союзе и разных странах играют мои пьесы.
В настоящем я являюсь членом Бюро Всемирного Совета Мира. Я просил, чтобы мне дали пригласительный билет для присутствия на заседании ХХ съезда хотя бы на один день.
Как член Всемирного Совета Мира и как турецкий писатель, коммунист, я считаю своим долгом написать впечатления о съезде, но это мне не разрешили.
Я считаю, что товарищи, не дав мне пригласительного билета, хотя бы на один день, поступили неправильно.
Прошу Вас принять во внимание мою просьбу.
С товарищеским приветом,
Назым Хикмет”.
Хикмет не был приглашен на ХХ съезд. Но, несмотря на это, живо откликнулся на разоблачение культа личности Сталина. Обращаясь к коммунистам, он писал: “будь ты секретарь ЦК или рядовой, будь у власти иль в тюрьме закован” — ты должен жить по Ленину. В его образе Назым видел честного, принципиального коммуниста, отстаивающего высокие идеалы социализма.
На ХХ съезд пришел товарищ Ленин,
улыбнулся, постоял немного у дверей,
до начала в зал вошел, уселся на ступени
у трибуны, положил тетрадку на колени:
даже не заметил статуи своей…
На ХХ съезд пришел товарищ Ленин.
Над страною в небе предвесеннем
собрались благодатные надежды,
словно белые густые облака.
(Перевод М.Павловой)
Вскоре “благодатные надежды” рассеялись как облака. Снова была разрушена мечта о справедливом, прекрасном мире, снова разочарование и сомнение мучают поэта, который “увлечься больше не в силах ложью, даже самой красивой”.
Эти переживания находят выражение в стихотворении “Полночь. Последний автобус”, написанном в 1957 году:
Полночь. Последний автобус.
Кондуктор выдал билет.
Меня дома не ждет
ни черная весть, ни званый обед.
Меня ждет разлука.
Я иду разлуке навстречу
без страха и без печали.
Великая тьма подошла и встала со мной рядом.
Меня теперь не обескуражит
предательство друга —
нож, который он в спину всадит,
мне пожимая руку.
И не в силах меня спровоцировать враг.
Я прорубался сквозь заросли идолов.
Как легко они падали наземь!
Все, во что я когда-то верил,
я снова проверил на зуб…
И теперь — как ни жалко это, —
я увлечься больше не в силах
ложью, даже самой красивой.
И не пьянят меня больше слова,
ни мои слова, ни чужие.
(Перевод Р.Фиша)
Прав Евгений Евтушенко, когда пишет, что “трагедия коммунистов-идеалистов состояла в том, что когда их идея материализовалась в сталинском варианте, то она оказалась кровавой карикатурой мечты. Мечта была изнасилована циниками. Коммунизм стал убийцей коммунизма”.
Начиная с 1957 года меняется характер лирики Назыма Хикмета, она становится более приземленной. Радикально меняются и стилистика, звучание, тональность его произведений.
Усиливаются мотивы разлуки, смерти, одиночества, еще более жгучей становится тоска по Родине, по сыну, по Стамбулу:
Родина, родина,
не осталось на мне даже шапки работы твоей,
ни ботинок,
носивших дороги твои.
Твой последний пиджак из бурсской материи
износился давно на спине…
Ты теперь у меня
только в этих морщинах на лбу,
в свежем шраме на сердце.
Родина, родина.
(Перевод М.Павловой)
В эти годы Хикмет “пьет по глотку тоску”, размышляет об одиночестве, которое “раньше себя присылает смерть”, о “самой трудной работе — привыкании к старости, к стуку в дверь в последний раз, к беспрерывному расставанию”, о “листопаде своего поколения” и собственных похоронах…
В конце 50-х в творчестве Хикмета на первый план выходит любовная лирика. Все эти годы он тоскует по любимой женщине — Мюневвер ханым:
Тебя в лицо не видал я сто лет
сто лет — не вел с тобой бесед,
сто лет — не встречал с тобой рассвет,
сто лет — тебя рядом нет.
Сто лет не впивал теплоту твою.
Сто лет меня женщина ждет,
сто лет — в далеком краю;
на ветке одной мы были как два плода,
с ветки упали — если встретимся, то когда?
Сто лет, как разлука назначена нам судьбой,
уходят года —
сто лет в мерцающей тьме бегу за тобой.
(Перевод Е.Витковского)
В это время Назым влюбляется в молодую, красивую женщину — Веру Тулякову. В результате появляются замечательные стихи, посвященные женщине “с волосами цвета соломы”. Лирический герой его становится более искренним, более человечным и — одновременно — более сложным и глубоким.
Если раньше поэт обращался к широким массам, возвещал грядущее, прекрасные дни, завоеванные в боях, то сейчас ведет тихую, доверительную беседу о нескончаемых, будничных земных делах, его стихи насыщены глубоко личным восприятием жизни. Новое качество поэзии Назыма Хикмета особенно отчетливо прослеживается в поэме “Солома волос”.
Хикмет был убежден: лишь идя по непроторенной дороге, где нередки не только находки и открытия, но и неудачи, можно двигаться вперед: “Мы признаем право экспериментировать за математиками, атомщиками, врачами… почему же не оставить этого права за художниками? В поэзии, как в любых других областях, эксперимент не всегда сразу дает прямой результат, но он готовит почву для будущих открытий”. Итог своих поисков поэт подвел в мае 1963 года, за несколько дней до смерти: “Я хочу вместить содержание в такую форму, чтобы она подчеркивала содержание, но сама была бы не видна, как тонкий дамский чулок “паутинка”, которая придает красивой женской ноге еще больше красоты, хотя сам и остается незамеченным… Это то, что я предпочитаю сегодня. Но завтра, конечно, я могу предпочесть “яркие” формы”.
В одном из своих последних стихов Назым Хикмет писал:
Хочу быть словом, чтобы звать
к справедливости, правде, красоте.
Хочу быть словом, чтобы сказать
о любви слово любви.
“Роль, которую сыграл Назым в истории, была ему предназначена. И он сыграл эту роль гениально”, — написал о нем Евгений Евтушенко.
Умер Назым Хикмет 3 июня 1963 года в Москве, в городе своей юности.
Использованная литература
1. Джамиль Гасанлы. Хрущевская “оттепель” и национальный вопрос в Азербайджане (1954—1959). М.: Изд-во “Филинта”, 2009.
2. Евгений Евтушенко . Гениальная роль в бездарной пьесе. — “Общая газета”, 18.05.1998.
3. Т.Д.Меликов. Назым Хикмет и новая поэзия Турции. — М.: Изд-во “Наука”, 1987.
4. Назым Хикмет. Чинара в Стамбуле. — М.: РИК Русанова. 2003.
5. Назым Хикмет. Избранные сочинения. Том 1. — М.: Изд-во “Художественная литература”, 1957.
6 . “Новый мир”, 1985, № 11.
7. Аркадий Райкин. Воспоминания. — Спб-М., 1993.
8. В.Плучек. …В сражениях изувечен. — “Театр”, 1988, № 5.
9. А.К.Сверчевская. Известный и неизвестный Назым Хикмет. — М.: Изд-во ИВ РАН, 2001.
10. А.Февральский. Записки ровесника века. — М., 1976.
11. Радий Фиш. Служение истине несовместимо со служением власти. — “Вопросы лиетатуры”. 2000, № 2.
12. Nazim Hikmet. Kemal Tahir▒e mektuplar. Ankara, 1968.