Рубрику ведет Лев Аннинский
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2010
Эх, простодушная нация!
А.Лиханов. Слетки
Перечень дел и общественных заслуг, по которым Альберта Лиханова знает страна, настолько обширен, что на одной странице может не уместиться, и настолько общеизвестен, что за этими делами и заслугами может потеряться труд прозаика, размышляющего над самыми острыми, больными и судьбоносными вопросами нашего бытия.
Поэтому я, пожалуй, оставлю реестр общественных дел до более удобного случая и прокомментирую недавно вышедший в Москве новый роман Альберта Лиханова.
Роман называется “Слетки”. Для тех, кто поленится заглянуть в Даля, Лиханов дает выписку: “Слеток, слеточек, слетыш — молодая птица, уже слетевшая с гнезда. Одна птица слетчивее другой бывает, раньше гнездо покидает”.
Так что вопрос о том, встанет ли сам на крыло спорхнувший птенец (а может, вывалившийся случайно прежде времени?) или его надо в спасательном порядке втаскивать обратно в гнездо для дозрева, — имеет в нынешней России далеко не орнитологический, а прямо-таки фатальный смысл: куда повернет молодое поколение, которое сегодня “от нечего делать” шатается по улицам, бузует на мотоциклах по полям и весям, жрет пиво, а главное — ржет надо всем, что видит, просто валясь от хохота (я опираюсь на лихановские мотивы).
Еще одно мгновенно действующее художественное обстоятельство: героев романа зовут: старшего — Борик, младшего — Глебка. Художник Ю.Иванов, изобразивший этих братьев на обложке, мог бы не помещать за их спинами иконописные фигуры страстотерпцев XI века, и так ясно, кто тут в подтексте. Лиханов и сам, словно не веря в осведомленность читателей, в середине романа дает историческую справку: “Правил тогда Русью ее креститель Владимир Красно Солнышко… И было у него несколько сынов…”
Ох, лучше не влезать в это семейное дело. Начнешь жалеть Бориса и Глеба — вылезет на свет их убийца Святополк окаянный. Родной их брат, между прочим. Значит, не со стороны пришла беда, не от супостата внешнего напасть, а сами русские, без всяких там монголов, тевтонов и разных прочих шведов, из своего же корня рождают братоубийство?
Лиханов этого исторического сюжета особо не акцентирует, это я, грешный, над детьми Красна Солнышка философствую, — но посыл художественный в романе неслучаен (хотя и таинственно смутен): раз помянуты Борис и Глеб — не избежать нам опамятования через муку.
И еще одно художественное условие: с первых страниц (едва герои от братских объятий озираются вокруг) окружает их, что называется, природный русский мир. Птичий грай, грачиные гнезда, заросли, речка, деревянные домики. В считанных верстах — город с его вонью. В считанных же верстах — кто-то, наверное, и пашет, и сеет. А наш поселок — посередине. Спокон веку. Зовется — Горево. Тут, конечно, выскакивает потрясовательная страдальческая цепочка: Горелово, Неелово… Но чтобы некрасовские слезы не слишком застилали глаза, — пускает Лиханов в это Горево славную речушку с загадочным именем: Сластена.
Вот так, между горечью и сладостью, предложено нам распробовать русский мир. Между городом и селом. Между грохотом байкеров и пеньем соловьев. И никакого тебе чужака-супостата. Хошь работай, а хошь гуляй. Налетят из города мото-психи, разворочают берег, нахлюпают горючки в колеи, поорут-поорут и уедут к чертовой своей матери. Глядишь — через день-другой затянется эта грязь, и опять травка зазеленеет, Сластена-речка очистится от масляных пятен — все залечит мать-природа… только бы ей не мешали.
И эта идиллия посажена прямо на качающийся, зловеще непредсказуемый фон! Да что ж мы не знаем, что ли, статистики? Деревня русская кончается! Жрет забугорную снедь! Молодые валят прочь. Старики мрут. Мужики спиваются. Производство “на боку” — это еще в лучшем случае. А если что производят на местном заводике, то “калаши”. И кто ж из этих “калашей” будет стрелять? И в кого?
Эх, простодушная нация…
Так вот: одно дело — знать всю эту статистику из левадовских опросов и телевизионных программ, и совсем другое дело — влезть в души людей. А это по силам только писателям.
Писатель Лиханов и хочет понять происходящее — от душевного корня. От бытийного базиса. От чистой “русскости”, которая сама себя воссоздает на берегах речки Сластены, в стенах поселка Горево.
Но как без мужиков-то?!
А так. Была ли любовь, не была ли у молодайки горевской, — а беременность случилась. Борик родился. Через девять лет история повторилась. С другим партнером. Глебка родился. От кого? А вам какое дело? От прохожего молодца. И духу тех молодцов нет, и след их простыл, и имена неведомы. И тоски по ним нет. Сказано же: нет мужиков на Руси. Значит, и рассчитывать на них нечего. Безотцовщина! Нормально. Борик несет на спине Глебку. Русь, куда несешься ты?
Никуда. Просто гуляют мальчики по родной улице. Навстречу такие ж мальчики. Гуляют, просто так, от нечего делать. Дразнят друг дружку. Какая-то дылда обозвалась. Сцепились. Дали по морде. Запомнили. Подстерегли. Дали по морде обидчикам. Вражда нарастает, как снежный ком. На пустом месте. С нуля.
Это — первый пункт лихановской психологической экспертизы. Человеческая вражда возникает из ничего, на пустом месте, сама собой. Она обыденна. Может, конечно, дойти и до баталий “стенка на стенку”. Но может и не дойти. Если не разжигать специально. Русский человек — он отходчив. Подрался, отоспался, пожалел, что подрался, — и пошел слушать соловья…
С соловьями связана одна из самых заманчивых ловушек в лихановской экспертизе. Дело в том, что наши братья, вдохновленные пением маленькой невзрачной птички, задумывают соловья изловить, чтобы рассмотреть получше…
И изжарить?! — поддаюсь я на провокацию, но вовремя умолкаю, потому что это уже из другой оперы1 .
Итак, изловить, чтобы рассмотреть. Но как изловить? Братья находят знатока: майор, работающий тренером в тире при санатории, где работает мама Борика и Глебки, рассказывает, что в его родных краях ловят соловьев при помощи ловушки с зеркальцем: увидя себя в отражении, птичка сама заходит в ловушку (то ли собой полюбоваться, то ли с неожиданным встречным поближе пообщаться — в художественной экспертизе такие нюансы отлично работают).
Сказано — сделано. Майор советует проверять ловушку ежеутренне. Первые дни — проверяют. Потом забывают (внимание! Опять нюанс: “заленились”), а спохватившись, находят в ловушке мертвого соловья.
Тот-то слез! То-то обиды! Даже и на майора падает подозрение, что спровоцировал ребят на такое убийственное дело.
Тут я, читатель, додумываю лихановскую экспертизу до некоторого логического конца. Разве это майор их подначивал, подучивал, подталкивал на ловлю соловьев? Если на то пошло, то он должен сказать им, что это они сами, Борис и Глеб, — задумали такое, что это их вольная воля так обернулась, что это в их таинственном сознании живут желания, которые… если их довести до дел…
Подождем, дойдет и до дел. А пока братья искренне горюют о погибшей птичке.
“Винятся за свою нелепую настойчивость увидеть то, чего увидеть нельзя”.
А раз нельзя, то лучше о своих желаниях молчать. Скрывать их. Таить в глубине души.
Борик прячет слезы. Глебка ревет в голос. Потом эпизод уходит в прошлое, Борис поступает в десантники и отбывает неизвестно куда, Глеб дорастает до интереса к стихам, — и тогда результат экспертизы предстает в следующей картинке: идет русский человек непонятно где и куда, читает себе Тютчева и чувствует, что он не идет уже, а плывет по воздуху. И вовсе неохота ему возвращаться на эту грешную землю, в этот обыкновенный городок, на этот знакомый тротуар, когда-то заасфальтированный, а теперь разбитый до сплошных ямин…
Мой очередной вопрос: а пока русский человек вот так мечтательно проплывает по просторам необъятной родины своей, — кто эту родину обустраивает на уровне сплошных ям и прочих социальных конкретностей?
Ямы, кстати, — это что? Это почтовые станции, по происхождению китайские, их вместе с “игом” принесли в русскую степь на своих конях монголы.
Неужто к славянской мечтательности надо непременно добавлять деловитость обрусевающих инородцев, чтобы опускать поэтичных таителей волшебных дум на прозаичный тротуар? Монголы, прежде чем обрусеть под именем татар, пытались выстроить в этой безграничной степи огромное единое государство. И Наполеон вовсе не ставил целью жечь Москву, он хотел привить “кодекс” этим непредсказуемым русским, предварительно их “поскребя”, то есть нащупав в них татар, а русские взяли и подожгли свою столицу. С немцами вообще полный, как сказали бы теперь, абзац: при Екатерине усердно строили губернскую Россию, а при Гитлере проутюжили пол-России танками — с какой целью? “Новый порядок” обустроить…
Так что же это за рок такой, что всякий порядок на Руси связан с присутствием инородческого скрепляющего элемента, будь то захватчик на коне или в танке, или правитель, призванный со стороны: швед-варяг Рюрик, татарин Годунов или кто-нибудь из датско-германских Романовых.
Неспроста я копаю этот шурф: в экспертизе Альберта Лиханова ожидание драматичного диалога русских с нерусскими необъяснимым образом висит в воздухе… в том самом воздухе, по которому опьяненный Тютчевым плывет Глебка, освободившись от майоровых советов, и в котором бесследно исчезает Борик, обучившись у майора снайперскому делу…
Но что за майор такой? Как фамилия? Хаджаев. И никакой он не Михаил Гордеич, каким знают его в поселке, а на самом деле он Махмут Гареевич.
Ну и что? — задаю я очередной вопрос автору романа. С чего вдруг такое уточнение? Да в русской культуре чуть не четверть великих имен — от Кантемира до Карамзина и от Тургенева до Булгакова — с татарским отзвуком. И никто не выясняет, откуда!
А слово “татарский” — в этом смысле уже анахронизм. Татарами вплоть до
30-х годов называли у нас всех тюрок, и в частности тюрок Кавказа и Закавказья. Теперь же мусульманский отзвук означает в имени майора именно Кавказ. Именно на эту клавишу нажимает Лиханов. И я читательски на это реагирую. Раз имя расшифровано, значит, неспроста. Тут жди подвоха.
Майор демонстративно приветлив; в противовес угрюмым местным жителям, прячущим таинственные думы, он всем открыто улыбается.
Усыпляет бдительность, думаю я.
Майор тверд, прям, прост, уверен в своих действиях. Да, чтоб не забыть: не пьет. Не ругается. Вообще голоса не повышает.
Это чтобы нас, пьющих, ругающихся, орущих друг на друга, прямотой своей унизить, думаю я.
Майор по-отцовски привязан к Борику и Глебке, а они, безотцовщина, против его обаяния бессильны.
И чего это он их привораживает? — думаю я. И что уж совсем подозрительно: стрелковому делу обучает. Бориса аж в чемпионы вывел. Подарил винтовку с оптическим прицелом…
С оптическим прицелом?! — готов я взвыть. Включается цепочка ассоциаций, от американских до отечественных. И кого же возьмет на мушку Борис Горев, когда батька-майор укажет цель? Страшно подумать.
Теперь от этой точки самое время дать задний ход. Ожидание подвоха от майора, явно в поселок засланного, — висит в художественной ауре романа. Но оно… не подтверждается. Ничем! Оно только висит.
И отбывает Борис в десантное училище, так и не взяв на мушку никого из известных майору врагов, а стреляет Борис врагов в неведомой “горячей точке”, причем вполне, так сказать, законно.
И плачет майор по угробленному соловушке не крокодиловыми слезами, как надо бы предположить, а искренне, и Глеб это чувствует.
И кавказская родня, привезенная майором на пустующий участок поселка Горево, — не “пятая колонна” для подрыва порядка, а действительно майорова родня, которую он спасает от кровной мести.
Но тогда почему таким туманом враждебности веет от его фигуры, если, по экспертизе Лиханова, ни одно из подозрений реально не подтверждается?
Потому что дело вовсе не в майоре Хаджаеве. Дело в наших соотечественниках, русских жителях русского поселка Горево, и — по неизбежной художественной парадигме — в состоянии русского народа. Дело в нас. В умах людей, которые ждут удара в спину, потому что не надеются защититься. В душах людей, которые боятся предательства, потому что не уверены в себе.
И потому ждут худшего.
Финальный аккорд: “Дальше? Что дальше-то? Как? Зачем?” Будет ли жизнь иметь смысл, или вконец обессмыслится?
“Это, между прочим, великая тайна”.
А если смысл все-таки будет, то какой? Практический (“не ловить, не сажать, а защищать”) или “совсем другой, наверное, Божеский…”
Но об этом и думать страшно…
А вот майору Хаджаеву — не страшно. И он объясняет почему:
— У вас (у русских. — Л.А.) с народом что-то происходит. Забываете все. А забывать нельзя. Ни мать, ни отца, ни брата, ни сестру. У нас, у горцев, это священный закон. Почему же русские его позабыли?
Почему? Вопрос на засыпку. То ли русские закон позабыли и от этого ждут распада, то ли предчувствие распада, висящее в воздухе, лишает их памяти… Что тут причина, а что следствие? Я судить не берусь. Хотя приближение глубинных перемен ощущаю. По-моему, судить не берется и Альберт Лиханов, хотя “грозные предсказания”, “тяжкие предчувствия”, “нехорошие приметы” так и пестрят в его тексте.
Хаджаев реагирует на эти приметы, предчувствия и предсказания так:
— На все воля Аллаха.
И, покосившись на Глеба, на мгновенье убирает белозубый оскал:
— По-вашему — от Бога.
Но столь любезный размен “вашего” и “нашего” меня не успокаивает, а, напротив, побуждает продумать сценарий возможных событий. Причем исхожу я из того, какие вехи расставлены в самом действии романа.
Все вроде бы как всегда. Вот идет по улице компания. Навстречу другая. Кто-то кому-то что-то сказал. Кто-то кого-то обозвал. Должен начаться обычный подростковый мордобой, который, как водится, рассосется все по тому же природному закону самовосстановления жизни. Но закавыка в том, что на сей раз две сцепившиеся компании мечены разной “памятью”. И даже разной внешностью. Эти — русоволосые, светлоглазые. А те (которых майор привез с гор своей малой родины) — черноволосые, угольноглазые. И ладно бы только это (мало ли, вон у Борика, как на грех, тоже глаза темные), но на горячую почву падает реплика кого-то из приезжих:
— Это наша земля!
Какая земля?! Да вот тот квартальчик в поселке Горево, где что-то сгорело, что-то развалилось, хозяева спились или померли, майор Хаджаев скупил участки и выстроил для привезенной родни новенькое жилье; родня освоилась, торгует на местном базаре южной снедью, демонстрируя безукоризненную вежливость и непроницаемую уверенность.
А земля — чья? И что с ней, землей, будет?
Естественный разворот событий на этой безграничной, русской, евразийской равнине: если есть где разгуляться, значит, и тусуются туда-сюда племена и ватаги; одни спускаются с гор, другие выходят из тайги, третьи плывут по рекам, четвертые вдоль морских берегов. И каждый, утаптывая под собой клочок земли, объявляет, что этот клочок — его! А поскольку в гигантском коловращении народов за обозримую тысячу лет никто не сидел здесь извечно, а когда-то “пришел и сел”, то конца коловращению не видно.
И конца света не будет. А будет очередное разветвление, фракционирование, сепарирование этносов, субэтносов и прочих пассионарных общностей2, каковое и в прошлом случалось периодически в контексте русской истории, причем периоды именовались “раздробленностью”, “междоусобием”, “смутой”, а в контексте еще более давних эпох что-то подобное выбито скифскими, персидскими, гуннскими и прочими копытами в соответствующих древних летописях.
Жалеть об этом? Радоваться? Вопросы горькие, тревожные, неизбежные, но практически маловразумительные, потому что есть фатальный ход истории, и эпохи дроблений в ней, наверное, так же неизбежны, как эпохи сплочений. Европа “вильсоновских” национальных государств, нарезанных после Первой мировой войны, — именно такая стадия. Современное яростное сопротивление глобализму — дыханье этой же полифонии мест. Концепция, согласно которой человечество — это мир меньшинств, имеющих равные права и взаимодействующих на равных в поле истории, — попытка сориентироваться именно на такое будущее. Правда, при этой перспективе кто-то должен взять на себя роль гаранта и арбитра в спорах равных и малых сих, неспроста концепция “мира меньшинств” столь популярна у американских политологов.
Интересно, согласится ли с такой дробящей концепцией майор Хаджаев, послуживший в Советской Армии и приехавший в поселок Горево руководить санаторием общегосударственного подчинения, а заодно и тренировать в стрельбе местных ребятишек во славу Вооруженных сил Российской Федерации. Я в хаджаевский сепаратизм верю плохо. Его родичи, бежавшие от кровной мести, могут, конечно, оттоптать себе в русском поселке пару кварталов и заявить, что отныне это их рынок и их земля. Но майор-то знает, что такое рынок и как гудит земля под ногами людей, живущих рынком.
Я подозреваю, что в сознании майора сценарий будущего должен рисоваться в несколько ином виде. Не дробление земель, по ходу которого его родная горская диаспора исчезнет в пучине междоусобий, а общая власть, которая смирит междоусобия и удержит меньшинства от взаимного обескровливания, лучше, чем это получается у шатающихся русских, даже и собравшихся заново под православные иконы. Пора их сменить.
Крови эта смена общей власти может стоить немалой. Гнет от нее будет еще невыносимей. И все-таки периодически на нашей евразийской равнине (да и вообще в мире) меньшинства проходят через стадии единений, которые иногда называются империями, а иногда союзами, содружествами или еще как-то, — но эти стадии столь же закономерны, как и стадии дроблений, — хотя стоят не меньших слез.
Так мы сейчас в какой стадии находимся? Мы — Российская Федерация, удержавшаяся на развалинах Советского Союза, который, в свою очередь, пытался удержать то, что собрала Российская империя, а до нее — Московия, собравшаяся на пепле Орды, тщившейся когда-то положить конец раздробу и, как тогда выражались, замятне?
Жалко ведь великой русской культуры, в страданиях выношенной. Страшно за русский язык с его мировой всеотзывчивостью и способностью переваривать любые иноязычные вторжения.
И тут майор Хаджаев подает нам сигнал, прямо-таки спасительный по красноречивости. Он, тюрок, не только не акцентирует по-русски, но говорит на таком чистом русском, какого и среди русских поискать (что неудивительно, если учесть те фени, на которых ботают, базарят, базлают и балакают, а еще шпрехают, спикают, а еще хрюкают и сюсюкают русские люди разных мастей и тусовок).
Да еще и совершенствуется в русском языке майор Хаджаев, и автор романа Альберт Лиханов удостоверяет это в том же тоне ожидаемого подвоха: неспроста, поди, совершенствуется!
Смена государственного языка для любой системы — момент, близкий к катастрофе. Не удержался татарский на переломе от XIV к XV веку — и сменила Орду Москва у руля евразийской общности.
Но разве не сменялись системы и при том, что язык сохранялся? При Петре Великом так все перепахалось, что царя в народе сочли Антихристом, а язык — все тот же, русский. Про эпоху Великого Октября и вспоминать нечего: хоть и утвердился в “новой стране” язык по имени “новояз”, а все же русский.
Чего же нам ждать сегодня, когда предчувствие перемен висит в воздухе и цена этих перемен неведома, и какие они будут, — не угадать?
Автор “Слетков” и не угадывает. Но по каким-то боковым отсветам сюжета и по характерам героев я могу — вполне субъективно, разумеется, — предположить глубинный вектор предполагаемых перемен. Точнее, я рискну прорисовать контекст тех предчувствий, которые я, читатель, как и автор романа, улавливаю в воздухе.
Дело в том, что к традиционным представлениям политологов о смене общественно-исторических формаций добавилось в последние годы еще одно. По аналогии с человеческим мозгом, в котором, как известно, левое полушарие отвечает в психологическом балансе за мужское начало, а правое — за начало женское, — теперь это соотношение перенесено учеными на историю человечества, где каждые три-четыре тысячи лет происходит перенос центра тяжести с одного полюса на другой. С мужского полюса на женский, то есть с логики на интуицию, с силового синдрома на игровой и т.д. по всей психологической парадигме.
Так вот: весь Западный мир (включая Россию) находится теперь на очередном излете матриархальной эры, при очередном переходе к эре патриархальной. Переход может сопровождаться катастрофическими событиями, но и риск остаться на феминистской стадии не менее катастрофичен: женщины убеждены, что настоящие мужчины перевелись, сильный пол ослабел, поэтому слабый (некогда) пол должен взять на себя мужские функции.
Не буду забавлять читателя подробностями современного быта, от причесок и карнавальной моды до трансхирургии и гей-парадов, — скажу только, что, по мнению политологов, процессы эти происходят во всем мире, а не только в России.
В России же (относящейся, как мы уже отметили, к Западному миру) эти процессы предстают как противоборство слабеющей феминистской ориентации бытия и идущей ей на смену ориентации противоположного полюса.
“Матриархат (доминирование женского начала: эмоции и страсти над приматом логики и разума) означает крах западной цивилизации. На смену придут другие. Название одной из них, проходя по улицам любой европейской страны, по Лондону или Парижу, легко увидеть воочию. Ну, а каково положение женщины в наступающем на Европу исламском фундаментализме, известно”3.
Так что под интенции лихановского майора легко подвести солидный научный базис.
Художественный же базис должен, что называется, вызреть в душах: в человеческих характерах, в типах поведения, в сюжетах, имя которым — легион. В каком направлении и насколько изменится психология русского человека, даже сохранившего язык и государственность, — этого не угадает сейчас никто, и уж точно — сам русский человек в меняющемся русском мире. Я, во всяком случае, не берусь ни судить, ни предугадывать. Но боюсь, что в любом случае, то есть при любом сценарии, перемены будут стоить сил и слез. Хорошо еще, если не крови. А куда повернет нас история — не знаю.
С чувством читательской солидарности с автором романа обнаруживаю, что и он не знает. И он не берется ни предсказать будущее, ни даже определить, что именно происходит в душе русского человека в настоящем. Как и куда взлетит птенец.
Борис Горев, взлетев с родимой ветки, взмывает куда-то… в запредельное, засюжетное, заэкранное пространство, откуда доносятся только зловещие сигналы, Глеб Горев, оставаясь в “экранно-сюжетном пространстве”, ловит эти сигналы и копит чувство подступающей катастрофы.
Впрочем, это не мешает ему завести мимолетный роман с подругой по прозвищу Дылда, до того успевшей разделить стол и чувства с Борисом, пока тот еще не взлетел из поселка в неведомые дали, откуда и доносятся теперь сигналы то ли беды, то ли победы…
Сообщают, что Борис погиб. Привозят гроб (запаянный). Отпевают, хоронят. Тут выясняется, что Борис жив. Гроб откапывают и увозят. Тут выясняется, что Борис хоть и жив, но пережил чеченский плен, откуда бежал, показав себя героем. Герой появляется в родном поселке с пачками долларовых банкнот (на которых читаются отпечатки хаджаевских пальцев). Но раскрытию душ препятствует вновь открывшееся обстоятельство: оказывается, Борис перешел в ислам, и теперь он не Борис, а Муслим. Отдав деньги Дылде, он вновь взлетает в “заэкранное пространство”, где и исчезает.
Разделяя душевное отчаяние Глеба, автор романа на последних страницах выражает робкую надежду, что слетки все-таки подымутся и встанут на крыло. Если бы не мешала им всякая нечисть.
В последней фразе — почти безнадега:
“Если бы, если бы, если бы…”
Впрочем, оптимистический финал все-таки брезжит. Появляется женщина в черном. В руках — белый сверток.
Это — Марина. По прозвищу Дылда. Фемина — на голову выше всех местных мужиков.
В свертке — младенец.
Борис по мобильнику звонит Глебу, чтобы удостовериться в происшедшем.
Сам он, как выясняется, воюет с врагами во французском Иностранном Легионе.
Но хотя бы известно, кто отец того слетка, который то ли взлетит, то ли нет.
* * *
Все-таки я, пожалуй, не пожалею станицы и приведу здесь реестр общественных заслуг.
Альберт Лиханов. Автор библиотеки “Люби и помни!” из 20 книг, составляющих фактически его избранное. (Первая книга — “Юрка Гагарин, тезка космонавта” — вышла 44 года назад).
За эти годы — лауреат премий: Государственной премии России, Большой литературной премии России, премии Президента Российской Федерации в области образования, Государственной премии имени Крупской, премии Ленинского комсомола, Международных премий имени Максима Горького, Виктора Гюго, Януша Корчака, премии Оливер (США), Сакура (Япония).
Почетный доктор Японского университета Сока, Санкт-Петербургского гуманитарного университета профсоюзов, Тюменского государственного университета, Белгородского государственного университета, Вятского государственного гуманитарного университета, почетный профессор Московского гуманитарного педагогического института.
Окончил Уральский университет, отделение журналистики филологического факультета. Начинал как журналист, писал о проблемах молодежи.
В 1975—1987 гг. — главный редактор журнала “Смена”.
В 1989—1991 гг. — народный депутат СССР, член Верховного Совета СССР.
Инициатор создания Советского детского фонда в 1987 году:
“В 1960 году, 25-летним журналистом провинциальной газеты, мне довелось прикоснуться к желанию сделать добро для маленьких сирот, ожечься, задуматься и не забыть этого ожога. История несостоявшегося благодеяния заключалась в том, что сирот воспитательница раздала на выходные взрослым, на минуточку подобревшим, в то время как истиной была любовь, требуемая навсегда. Я стал бывать в домах ребенка, детских домах, сиротских школах-интернатах, через 20 лет опубликовал повесть “Благие намерения”, экранизированную и много раз переизданную, переведенную. Но этого казалось мало. По моим письмам властями в 1985 и 1987 годах были приняты правительственные постановления в пользу сиротства. Появился Детский фонд — мое, может быть, главное дитя”.
Инициатор создания издательства российского детского фонда “Дом”, издательского, образовательного и культурного центра “Детство. Отрочество. Юность”, журналов для детей и юношества “Путеводная звезда. Школьное чтение” и “Божий мир”, журналов для взрослых “Дитя человеческое” и “Зарубежный роман”. Инициатор создания библиотеки “Иллюстрированная классика”.
Инициатор первого социального проекта в области чтения для детей, в рамках которого выпущен учебно-методический комплект “Уроки нравственности”. Все это вместе взятое составляет программу детского фонда “Духовная защита”. Комплект включает 20 фильмов на DVD и книгу с методическими рекомендациями учителям.
Инициатор открытия в гор. Кирове “Библиотеки для детей и юношества”, носящей ныне его имя.
Вятский уроженец. Почетный гражданин города Кирова. Почетный гражданин Кировской области. Родился в гор. Кирове, в рабочей семье в 1935 году.
Человек года в России (2005 и 2007) и США (2005).
Биографическим институтом Кембриджского университета включен в почетный список “Выдающиеся европейцы XXI века” с вручением золотой медали.
1 Когда в годы Первой мировой войны прошел слух о том, что Блока забирают в армию, по устам прошелестела острота Николая Гумилева, сказанная Анне Ахматовой: это все равно что жарить соловьев.
2 Терминология Льва Гумилева.
3 Юрий Магаршак, профессор, Нью-Йорк. Смена полушарий. “Время”, 2010 № 38,
10 марта.