Рассказы. С армянского. Перевод Арус Агаронян, Эринэ Бабаханян
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2010
Третий сын
Дождь прошел два дня назад, ослепительно вспыхивая, взошло утреннее солнце, и нестерпимый поток света выпил из земли влагу. Сосед наш Нерсик спал пьяный, не смогли добудиться. Мы вывели со двора трактор и без него уехали на приозерные луга траву косить.
Одно из озер было красным, другое — желтым, а третье — синим. Мы сделали четыре круга, за нами тянулись струи скошенной травы, сидевший рядом Самвел надувал из жвачки шарики и взрывал их у себя под носом, затем вновь и вновь передними зубами скатывал жвачку, надувал на губах и опять взрывал. И вдруг он выпал из кабины, и заднее большое колесо трактора проехало по нему. Отец находился на косилке-буксире. Я сразу заметил его увеличившиеся глаза и остановил машину. Мы молча сидели час, два… Мимо нас взад и вперед сновали мышки. Поблизости запел жаворонок. Отец произнес: “Пойди в деревню за матерью, пусть придет”. В глаз его ужалила пчела, глаз заплыл синяком, и с такой физиономией отец был похож на человека, которого хорошенько избили. “Милиция не должна вмешаться в это дело, — сказал он. — Посадят и соседа нашего, Нерсика, и меня, и тебя. Это касается только нас. Матери скажи, чтобы взяла обед, и соседей спроси, не видели ли они Самвела, а если увидят, пусть пошлют на луг трех озер”. Одно из озер было красным, другое — желтым, а третье — синим.
Я сразу поднялся, шел быстро, не оборачиваясь. Затем ко мне присоединилась какая-то крохотная птичка, почти с кулак, она сопровождала меня до самой деревни, стремительно опускалась вниз, бросалась под ноги, трепетала крылышками и тут же улетала.
Я намеренно со скрипом открыл калитку, но дед не проснулся. Он сидел на камне рядом с ульями, одурманенный однообразным жужжанием пчел и ароматом рождающегося меда, находился в состоянии бесчувственности и не заметил меня.
Пока мать собирала поесть, я отправился на сельскую площадь, в каждом дворе спрашивал семи-, восьмилетних детей и взрослых, не видели ли они Самвела. Когда вернулся, узелок с аккуратно уложенной едой был уже готов, мы взяли сумки и вышли. Дед все еще сидел на камне рядом с ульями, я подошел, сжал ему плечо, глаза его забегали в глазницах, я заговорил чуть громче обычного: “Мы траву косим, как только Самвел появится, пошли его на луг трех озер помогать нам”. Он слушал, глядя на меня обморочным взглядом.
Я шел все время впереди. Не успели мы выйти из села и вступить на луг, как птичка появилась опять и стала метаться и биться у наших ног. Она слегка обгоняла нас, возвращалась и вновь исчезала. “Не бойся”, — сказала мать. “Давай посидим немного, пусть улетит, потом пойдем”, — предложил я. Мы сели, она положила руку мне на голову. “Она, наверное, сопровождала тебя, когда ты шел домой, и поэтому ты испугался. Не надо бояться ее отчаянных вскриков, это же обычная птица. Сейчас жарко, все мошки-букашки прячутся под травой, когда мы идем, стебельки бьются о наши ноги, мы вспугиваем их, и сопровождающая нас птаха с радостными криками бросается на них. Ничего таинственного в этом нет, и такие птицы бывают, не надо бояться их. Они никогда не вылетают за пределы луга, привычка у них такая”. Я шел быстро, птичка не отставала от нас. Издали я сначала увидел три озера, а затем — отца. Одно из озер было красным, другое — желтым, а третье — синим.
Мать все в таком же настроении шла и рассказывала, что Сашик, сын Ефрема, купил дом в Ереване, а Ева отнесла Мукучу ночью горшок мацуна. Затем мы пришли и встали над ними, и наши две густые черные тени растянулись по земле. Узелок выпал из рук матери, она не плакала, пыталась собрать еду, но еда выскакивала из рук, катилась, она машинально хватала ее, все опять падало из рук, рассыпалось, она не плакала, в глазах не было слез, только волосы покрывались влагой, мокли. Отец сказал ей: “Плачь, сколько можешь, рви на себе волосы, кричи, скорби, но чтобы дома ни звука, никто не должен знать об этом”. Плач помог матери, и мы заплакали. Распухший от укуса пчелы, заплывший синяком глаз отца был закрыт и, плачущий, он напоминал человека, которого крепко избили, а когда плакал в голос, напоминал маленького ребенка.
Все ярче становились в небе ослепительные вспышки, острее резали лезвия сверкающего пламени, мы не слабели от слез и не потели. Мы рыли землю. Вечерело. Вырезав квадратами дерн, мы с отцом выкопали яму. Лишнюю землю выгребли, унесли. Затем опять так разложили квадратные куски дерна и подровняли землю, чтобы не было ничего подозрительного.
Солнце стало клониться к закату. Отец поднялся в кабину и уехал намного вперед. Подпрыгивающая на ухабах косилка-буксир страшно грохотала: отец вел в деревню трактор, резко скрипящий металлом.
Мы с матерью шли по луговой дорожке, птичка опять присоединилась к нам, она охотилась за мошками-букашками, соскакивающими со стебельков от ударов наших ног, то справа, то слева летела рядом с нами, падала, взмывала. Луг остался позади, мы уже приближались к деревне, под ногами была сухая земля, но птичка продолжала кружить вокруг нас. Мать подошла ближе, коснулась меня плечом. Когда мы пустились в обратный путь, я заметил, что у нее нет одной серьги, но не хотел говорить ей об этом. Как только птица вновь пролетела, задев нас, мать взяла меня под руку, рука ее дрожала, а глаза следили за кругами, совершаемыми птичкой, точно так же мать стонала ночью во сне после работы в поле, и дрожь ее передалась мне, и меня стало трясти.
Мы пришли в деревню, еще не стемнело, в глазах лошади еще отражались окружающие картины. Пчелы уже залетели в улья. Дед проснулся от бесчувственной одури, привязал лошадь к изгороди и гладил ее, рука его дрожала вместе с ее трепещущей шкурой, и он вздрагивал всем телом. В больших широких глазах лошади отражались наши лица, у матери не было одной серьги. Она сказала: “Самвел еще не вернулся, отец пошел искать его”. И мы с матерью стали ходить по деревне, искать и звать брата: “Самвел, Самвел!” Никто в деревне не видел его. Двое моих огромных дядей с налитыми кровью глазами, запаренные, мужественными, низкими голосами допрашивали всех и отдавали распоряжения. Многие, присоединившись к нам, до рассвета с фонарями искали брата во всех мыслимых и немыслимых местах.
Пастух Аво сказал: “Кажется, я видел его”. Спросил мою мать: “Он был в белой рубашке? Если в белой, то это был Самвел. На желтом озере рыбу ловил. А еще подумал, как такого мальца одного на озеро отпустили, правда, я видел его издали, но на нем точно была белая рубаха”. Впереди, светя себе фонарями, с красными от давления глазами, шли мои дяди, придя на озеро, люди разделились на группы и продолжали искать. В направлении озера в темноте вместе с толпой и мы выкрикивали имя брата. Вода достигла сначала коленей, груди, а затем и горла моего отца, он шел вперед и кричал, шел и кричал. Мать также звала сзади. Ее голос выделился из общего хора, зазвучал отчетливо, и поэтому, наверное, мой отец вернулся. На платье у матери давно не было одной пуговицы, прикрывающей грудь, я заметил это еще по дороге домой, но не хотел говорить ей об этом.
Утром Макар вызвал из райцентра следователей. Клуб превратили в контору, двух моих огромных дядей поставили охранять дверь и опросили многих. Отца спросили: “Есть у тебя в селе враги?” Мои дяди, с налитыми кровью глазами, усмехнулись. “А заплывший глаз, а синяк?” Отец мой походил на человека, которому хорошенько набили физиономию. Прибывший с ними эксперт осмотрел лицо отца, сказал: “От укуса пчелы, точно”. В протоколах записали, что мальчик ловил в озере рыбу и утонул. Отцу дали расписаться и уехали.
Соседки приходили утешать мать, говорили: “Глядишь, объявится Самвел. Ребенок, заблудился, наверное, заснул где-нибудь под кустом, упал с камня, потерял сознание, придет в себя, вернется…”
Одно из озер было красным, другое — желтым, а третье — синим…
Перевод Арус Агаронян
Конфеты в жестяной коробке
Из Ахалкалака подъехал вечерний автобус. Прибывшие разошлись по домам. А мы, не отрывая глаз от стоявшей у школьной стены женщины в шубе, катались с горки. Толкаясь и дергая друг друга, подошли к ней. Ее духи источали аромат полевых цветов. Твердыми носками сапог мы ковыряли снег и бросали его друг другу в лицо. Она сказала, что заплатит, если мы поможем ей отнести чемодан в соседнее село. Слегка скользнула языком по нижней губе, и темная помада увлажнилась. Улыбаясь глазами, она ждала ответа. Даже в Ахалкалаке мы не видели таких женщин. Может, и видели, но только в фильмах или слышали об их обольстительной красоте от студентов, приезжавших домой на каникулы из далеких городов. Чемоданы были тяжелые, били по ногам, мы запутывались в наших шагах. Реваз шел справа от нее, я — слева. Тихо падавший мелкий снежок таял на ее прямых волосах, рассыпавшихся на тигровом меху. Приезжавшие на каникулы ребята рассказывали, что женщины эти день и ночь проводят в ресторанах и гостиницах, и, вообще, городские женщины все такие. Эти истории ночевали с нами в наших теплых постелях, и мужчинами, угощавшими их вином, всегда бывали мы.
На выходе из села она сказала: “Не побеспокоила бы вас, но я на днях вышла из больницы, слепую кишку удалили, я заплачу, не волнуйтесь”. “Нам денег не надо, — сказали мы, — нам нужно другое”. “Что?” — спросила она и недоверчиво замолкла, так как мы отстали на несколько шагов, и шли, ковыряя снег носками сапог. Равномерно падающий снег не рассеивал долетающего до нас аромата полевых цветов. Она остановилась, повернулась к нам, приблизилась на несколько шагов и, заглядывая нам в глаза, спросила: “Вам чего, ребята, у меня нет ничего хорошего, поверьте, честное слово”. Реваз прошел вперед и, не оборачиваясь, сказал: “Есть”. Запрокинув голову и ловя ртом снежинки, и я сказал: “Есть”. Она вытащила руку из рукава тигровой шубы и, приложив тонкий нежный палец к щеке, посмотрела на нас задумчиво, с улыбкой: “Никак не пойму, чего вы хотите, объясните толком”. Мы с трудом поспевали за ней, чемоданы терлись о наши голени, и мы путались в своих шагах. “Стыдно”, — сказали мы. “С ума сойдешь с вами, можете вы сказать что-нибудь вразумительно?” “У всех женщин это есть”, — сказали мы. Реваз остановился, стал грызть ногти, сгребал ногой снег и одним ударом вновь разбрасывал его, от чемодана пахло теми же духами.
Мы старались не отставать от нее, идти рядом. “Значит, вам юбка нужна, на голову наденете, что ли? И четырех километров не осталось, а вы не хотите помочь, стыдно даже говорить об этом”.
По склону противоположной горы бродили колхозные собаки. Мы сказали, что, если она не согласится, мы вернемся, так как в соседнем овраге, наверное, водятся дикие кошки. “Ничего не понимаю, а у ваших сестер есть то, что вам нужно?” — спросила она. Реваз разбежался и, скользя, обогнал ее. Чемодан стал тяжелее, я еле держался на ногах. А духи так близко благоухали ароматом полевых цветов. “Есть”, — сказал я и стал ловить языком снежинки. Реваз закашлялся. “А у ваших матерей есть это?” Снег громко заскрипел под нашими ногами. В его сухом скрипе слышалось оскорбление. Не нарушая тишины, прошли больше километра. Загребали ладонью снег с обочины дороги и запихивали в рот, скользили, передавая из рук в руки чемоданы, еле поспевали за ней, снег каплями таял на ее волосах. Когда она улыбалась, ямочка на ее щеке втягивалась, как водоворот, и увлекала нас за собой. Я подумал, что Реваз заметил, наверное, эту ямочку и поцелует ее. Еще там, у школы, съезжая с горки, мы договорились, что первым будет обладать женщиной он. Мысленно я произнес “да”, Реваз повторил то же самое, его выдавал скрип снега под ногами, мы сказали “да”. “Так почему же у них не просите?” — спросила она. “Побьют”, — ответили мы.
Чемоданы оттягивали руки, мы вспотели, стали запихивать снег под рубахи. “Вы, наверное, в восьмом, а я преподаю в восьмых”, — сказала она. Мы не подтвердили ее догадки. Реваз сказал, что он уже окончил школу, во время приемных экзаменов жил в городе в гостинице и ходил в ресторан, а я, мол, в десятом. Чтобы рассеять ее сомнения, я с независимым видом выстрелил слюной сквозь зубы и под падающим снегом медленно, с достоинством зажег сигарету. Потом мы сели на чемоданы и не хотели идти дальше. “Зимой не делают этого, такими делами занимаются только весной, — сказала она. — Да вы, наверное, и понятия не имеете об этом”. Мы опять тронулись, волоча за ней чемоданы. Я сказал, что мы прошли про это по анатомии, там есть картинка, и девчонки всегда загибают этот лист. А Реваз сказал, что во всех фильмах, которые он видел, это делают и зимой, и если она не согласна, то мы вернемся. Она шла так близко, что ее горячее дыхание согревало наши замерзшие щеки. Потом она окликнула нас, мы вернулись и опять понесли чемоданы. Она прошла немного вперед и сказала: “Ну, поймите же, после операции у меня швы могут разойтись от тяжести”. Запрокинув голову, я ловил языком снежинки. Мы поставили чемоданы на землю. Затем из перекинутой через плечо сумки она достала семьдесят копеек и отдала мне, а Ревазу отдала конфеты в круглой жестяной коробочке. “Видите, я не обманула вас”, — сказала она. Затем она пошла быстрее, а мы не поспевали за ней. “Раз так, — сказали мы, — то расскажите хоть, как это делается, с самого начала, с того момента, как гасят свет, и до конца, во всех подробностях”. Не поворачиваясь к нам, она воскликнула: “Боже мой, с ума можно сойти, ну нельзя же этого делать!” Молчание длилось долго, мы ждали, она шла, не оборачиваясь. Потом мы поставили чемоданы на снег и, не оглядываясь, пошли назад. За нашими спинами послышался чарующий оклик: “Вернитесь, расскажу…”
Мы шли домой, держась за руки и бросая снег друг другу в лицо. Затем, скользя, побежали по берегу реки. Ее испуганный крик еще раз настиг нас вдали. В темноте зимнего вечера тихо падал мелкий снежок. Реваз высыпал конфеты из коробки, отдал их мне, а коробку оставил себе, сказав, что отдаст ее сестре под пуговицы. Коробка пахла знакомыми духами, ароматом цветов и полей. Видимо, он обманул, сказав, что отдаст коробку сестре.
Перевод Арус Агаронян
Красные туфли
Прошел слух, что из Тбилиси приехал профессор. Мы поехали в Ахалкалак. На обратном пути у Слепого моста вышли из автобуса, идущего в верхние села. Отец нес на руках Сохак1 , мать шла рядом с ним, а я, немного отстав от них, швырял камни в засевших в камышах слепых мышей и тащил в сетке купленный в городе хлеб.
Бабушка ждала нас перед домом. Пришли мои дяди, сели, закурили, бабушка курила с ними, потом она спросила отца: “Знающий был профессор?” “Да”, — ответил отец. “А очки на нем были?” “Да”, — ответил отец. “Что ж, божья воля на то”, — сказала бабушка. Дяди покурили с бабушкой и ушли. Мать с бабушкой разогрели воду в тонире и искупали Сохак в корыте. Затем бабушка расчесала ей волосы, заплела косичку и сказала: “Вот мы и готовы”. Отец сказал: “Помолчала бы, не к свадьбе же готовишь”. Пришел двоюродный брат отца Меруж, бывший с нами в ссоре и вот уже десять лет не ходивший к нам. Бабушка сказала: “Так-то, брат Меруж, не надо было тогда языку волю давать, под дудку жены плясать”. Отец сказал: “Мать, аба, нашла время говорить об этом, в твоем-то возрасте”. Затем, покряхтывая, стали приходить родственники и соседи и приносить нам дошаб2 и сахар.
Утром барана не выпустили на пастбище, погнали в сторону Святого Ованеса. Я и мать, таща его на веревке, семь раз обвели вокруг стены. Отец с Сохак на руках шел за нами. Теплой кровью барана бабушка обозначила крест на лбу у меня и у Сохак, расплела из ее косички синюю ленту и привязала к шиповнику. Вокруг куста палочкой обвела круг. Сохак требовала свою ленту. Бабушка сказала: “Если не перестанешь плакать, жертва не будет принята”. Сестра не переставала плакать. Я вошел в круг, развязал ленту. Бабушка крикнула: “Что ты делаешь, упрямец проклятый, в круг вошел, ленту развязал! Пусть святые тебя рассудят! Святой Ованес, вразуми этого мальчишку!” Жертвенное мясо в мисочках раздали всей деревне. Ночью, сидя к Сохак спиной, мать и бабушка шили на швейной машинке белоснежный саван и подушку. Где-то далеко, у околицы, ухала сова. Утром из магазина прислали сказать, что есть детские туфли. Мать отказалась идти: “Я не пойду, мне не по себе”. И бабушка не пошла, они с отцом сидели и курили. “А отец будет лошадь подковывать, у нее копыто стерлось”, — сказала она. Послали меня. На обратном пути я снял свою обувь, надел новые красные туфли и не хотел их снимать. Они сверкали, переливались, исходивший от них странный сладковатый запах, смешавшись с солнечным теплом, щекотал мне ноздри, и я чихал. Бабушка в ужасе вскочила с места: “Чтоб ты сгинул, подошву исцарапаешь, что люди скажут!” Я не приближался, зная, что если поймают, то я лишусь туфель. “Детка, отдай, не позорь нас перед соседями. Такие туфли девочки носят, мы их для Сохак купили”, — сказала бабушка. “Ей не нужны туфли”, — ответил я. Отец трясся вместе с прижатой к груди могучей ногой лошади и кривым ножом стесывал с копыта зароговевший твердый слой. Чем ближе подходила бабушка, тем дальше убегал я, чихая. “Черт упрямый, другой брат на твоем месте от слез бы иссох, а ты что делаешь? Послушай, иди домой, отец придет, ведь убьет тебя”. “Не поймает, он даже лошадь не может подковать, у него руки дрожат”. “Слышишь, как сестра жалобно плачет, отдай, жалко ее, не заставляй ее плакать”. “Ей больше не нужны туфли”, — ответил я. Бабушка хлопнула себя по коленям. Отец продолжал курить. Мать пошла в магазин, чтобы купить новую пару, но туфель больше не было. Она села рядом с отцом. Бабушка вошла в дом, вышла и крикнула: “А знаешь, кто к нам пришел? Дед Мороз! Лимонад принес. Осик, сынок, подойди, попей лимонаду”. “Весной не приходит Дед Мороз”, — ответил я. Она налила в стакан лимонаду: “Откуда же, по-твоему, это? А для Сохак он виноград принес. Они там разговаривают, но он скоро уйдет”. Я чихал, она постепенно приближалась и мгновенно сунула мне в руку стакан, прижала меня к земле, повалила на растущую под забором крапиву и стала развязывать шнурки. Прижатый лицом к земле, я вдыхал аромат влажной земли, крапивы и еще какой-то травы. Бабушка увидела нарочно сбитые о камни каблуки красных туфель и ударила меня по голове. И синюю ленточку вытащила у меня из кармана, сказав: “Безбожник проклятый!” Я отбежал от нее и крикнул: “А ты вонючка!” “Вот бы отец услышал, всыпал бы тебе по первое число”. “Пускай слышит, он даже лошадь не смог подковать”. Отец курил, опустившись на первый попавшийся камень и прислонившись к стене, мать сидела рядом с ним, бессильно уронив руки на колени.
Прошли означенные профессором пять дней. Мать с отцом собрались идти в гору траву косить. Бабушке сказали: “А ты понемногу водку гони”. Лошадь не взяли. “Лошадь пусть останется, в случае чего Осик прискачет на ней”, — сказал отец. Я сказал: “Осик не поедет в гору, лошадь хромает, гвоздь ей в ногу воткнулся, ты ей в мясо вогнал гвоздь”. Отец сказал: “Прекрати!” Я с треском сквозь зубы выстреливал слюну в ведро с водой. “Ты что заупрямился, вконец извел нас, кончай, говорят!” — крикнул отец и влепил мне оплеуху. Я плевался, воду рябило и, не переводя дыхания, продолжал плевать и плевать. “Убью”, — крикнул отец и стал что-то искать в карманах, наверное, сигареты. “Ты что стоишь, голову подставил, беги, сынок”. Я плевался, воду рябило. К подсолнуху прижался желтый комочек пчелы. Бабушка возмутилась: “Кто так бьет ребенка, он же маленький, смотри, какая у него голова, разве можно так по голове?” “За всю свою жизнь он ни одного ведра воды не принес, а воду портит. Выходит, ему она сестра, а нам никто?” “А зачем вы красные туфли спрятали?” — крикнул я. “Не прятали мы, они у Сохак под подушкой, ты видел, как она обрадовалась, увидев их?” Затем они тронулись в путь, но вскоре вернулись, и отец ремнем избил меня из-за продырявленного бурдюка для воды. Они взяли для воды другую посуду и опять ушли. Бабушка дала мне кисть винограда и села со мной на камень перед домом. Я ел виноград, а они все удалялись. Бабушка почесывала мою голову, опущенную на ее колени, и беспрестанно фартуком вытирала мне нос и рот.
Сквозь травы и воздух пробежал легкий прохладный ветерок.
Назавтра светило солнце, жара, смешавшись с запахом чабреца и сохнущего на солнце навоза, жгла носоглотку. В открытые двери долетали покой и голоса купающихся на речке детей. Бабушка надела на Сохак достающие до колен пестрые гольфы и убедила ее, что это не гольфы, а носки. Рядом с постелью поставила кувшин с пахтой, а сама в хлеву гнала водку. В дымоволок столбом проникали солнечные лучи. То в темной, то в светлой полосе, монотонно жужжа, кружилась сине-зеленая муха. Взлетающие с подноса мучные пылинки роились в солнечной струе. И вдруг муха утонула в пахте. Та, с сине-зелеными крылышками, которая, монотонно жужжа, застыла прямо над ковшом. Меня и Сохак не утомлял исходивший из одной и той же точки звук, однообразное жужжание навевало грусть. Мы сосредоточенно глядели в ковшик и были уверены, что муха угодит в пахту. Она взлетела и, однообразно жужжа, стала опускаться. Вдруг дыхание Сохак прервалось и затем погасло…
Когда ее выносили из дома, на ней были красные туфли, а в воздухе витал знакомый запах… и я начал чихать, потом еще и еще…
Перевод Арус Агаронян
Путешественник
После полудня к Даниэлу пришли, сказали, что президент приглашает его принять участие в церемонии организованного в честь своей победы торжественного обеда. Однако рано утром позвонили, сообщили, что торжество состоится не в среду, а в пятницу.
Вечером Даниэл заглянул в комнату Васака, предложил пойти вместе. Они долго разговаривали. Потом расставили шахматы. Компьютер с перерывами озвучивал симфонии с участием хора. Когда Васак сказал, что ему не хочется идти на этот обед, Даниэл встал из-за шахматной доски, подошел к окну. Сын говорил, что вечера с официальным регламентом не могут человеку прийтись по сердцу, тем более что он и не приглашен-то. Даниэл подумывал уйти, но на ум не приходило, что еще можно было сказать перед уходом. И вдруг сказал, что президент знает его, лично знаком с ним.
Выбирая удобное для машины место на стоянке, Даниэл заметил, как подкатили и припарковались несколько автомашин с бесшумными двигателями — машины министров. В темноте послышались разговоры о том, что вот-вот прибудет президент.
В гардеробной сдали пальто, поднимаясь на второй этаж, он познакомил Васака с начальником разведывательного управления. Сказал, что сын в этом году окончил университет, работает журналистом в не очень-то известной газете.
Начальник разведывательного управления остановился посредине лестниц, прищурил глаза, сказал, что сейчас увидим, выясним-узнаем. Даниэл с восторгом заметил, что тот с вдохновением, с завораживающей дикцией декламирует отрывки из стихотворений двух известных писателей, а потом догадался, что, приводя цитаты из именитых поэтов, начальник разведывательного управления на самом деле просто экзаменует его сына на предмет глубины его познаний в литературе. Тем временем он уже стал подвергать Васаку новому испытанию: задавал вопросы, требуя, чтобы тот ответил, что пытались через женский образ выразить авторы продекламированных им четверостиший. Спрашивал: “или вот если б на месте писателя был ты, какой еще эпитет бы использовал для того, чтобы ярче подчеркнуть характер женщины?”. “Трахать лучезарных девушек”. Даниэл видел, что до сих пор они стояли и вроде бы мирно беседовали, затем Васак опередил начальника разведывательного управления, тот из-за его спины несколько раз переспрашивал: “Что ты сказал?”.
Пока они довольно громко так разговаривали, Даниэл говорил жене начальника разведывательного управления, что да, то, что она слышала, — верно, на днях он вновь отправляется в путешествие, но на этот раз заберет с собой и сына. Женщина обернулась, как-то странно взглянула на Васака: затрещал паркет, и тогда Даниэл заметил, что на ее ногах были размером больше сорок третьего синие туфли на плоских каблуках. Желтые волосы поблескивали подобно золоту.
Со второго этажа навстречу спустился сопровождающий, все последовали за ним. Он говорил, что вот-вот придет президент.
Даниэл с Васаком направились к своим местам: им они были назначены по одну сторону стола, начальнику разведывательного управления с женой — по другую. Производимые той и другой парой одинаковые движения показались Даниэлу упражнениями перед зеркалами в балетном зале. Одновременно он мимолетным взглядом охватил все вокруг: часть стола — с ослепительным блеском фарфора, тот кусок потолка, откуда три бронзовые трубки осыпали танцующих похожими на снежинки белыми хлопьями света. В отдалении заметил поднимающихся по застеленным коврами красным ступенькам официальных лиц, возвращающихся со своими женами из туалетных комнат. За их спинами увидел черные ниши в человеческий рост, и только через некоторое время понял, что эти прямоугольные мрачно-темные полости вдоль стены — не выстроенные в ряд крышки гробов, а поставленные на белом фоне стен динамики. А извивающимися змеиными головами, что изливались из винных бочек, как выяснилось, были украшены расставленные рядом с круглыми колоннами заполненные песком мусорные урны для окурков. Еще он заметил в центре зала кусок более освещенного пространства — стоящий на отдельном столе огромный трехэтажный торт с бесчисленным количеством зажженных свечей, с шоколадной статуей президента при галстуке на его вершине. Даниэл, время от времени оборачиваясь, отвечал разным голосам, при этом воспринимая и грохот мощных динамиков. Он видел общее неторопливое движение вперед сквозь шум, веселые лица и одновременно слышал, как скрипел паркет под ногами жены начальника разведывательного управления.
Из-за того, что сразу видел и слышал так много, он спутал лица. Не мог сообразить, какие слова обращены к нему, а какие — к начальнику разведывательного управления. Под столом взгляд Даниэла привлекли разутые ноги сына, рядом — подаренные в связи с торжеством новые ботинки с раскиданными по сторонам развязанными шнурками — они походили на красновато-желтых дождевых червей.
Когда умолкла музыка, он вновь стал четко воспринимать окружающее, однако от грохота динамиков воздух все еще вибрировал в его ушах, свисающие с настенных светильников воздушные шарики, плывя в разные стороны, трепетали на нитях. Приноравливая лежащую перед ним тарелку, вилку и нож, Даниэл услыхал и разговор о том, что на границе пропал солдат, видимо, не сумев сориентироваться в густом тумане, вышел на сторону противника: эту весть начальник разведывательного управления сообщал министру финансов. Даниэла тут же заинтересовала судьба пропавшего солдата, ему захотелось спросить, при каких обстоятельствах тот исчез, в какое время дня или ночи или какой по счету он ребенок в своей семье. Однако не успел он раскрыть рта, как с соседнего стола вмешался начальник вокзала: два дня тому назад он по центральному телевидению видел передачу о большом путешествии Даниэла. Артист сказал, что как раз настало время выпить именно за его здоровье. Жена начальника разведывательного управления, отодвинув бокал, отказалась, и тогда артист стал долго-долго говорить о совершенных для человечества достижениях Даниэла, его неповторимых подвигах.
Затем принесли жареного фазана — надолго воцарился шум от стука ножей и вилок. Даниэл положил крупный кусок птичьего мяса на тарелку жены начальника разведывательного управления. Чиркнув взглядом по сидящему вполоборота Васаке, он убедился, что на лицо его сына уже легла подобающая печать преданности, страдания и богобоязненности. Наполнив бокал газированной водой, Даниэл завел с ним разговор: о разведении на будущий год пчел, о пользе меда. Он говорил, что как-то, когда он путешествовал по далекой стране, в пасхальный вечер над его головой, словно летящая птица, пронеслась пчела в человечьем обличье, — хотя знал, что беседа на эту тему была случайной: он ее завел для того, чтобы Васак не чувствовал себя одиноким.
Даниэл заметил, что к их столу подошел помощник президента, жестом подозвал к себе Васака. Парень чуть отодвинулся от стола и наклонился — обуть и зашнуровать ботинки. Он издали видел, что помощник, бегая глазами по окружающим, что-то говорил — не то чтобы прямо на ухо Васаке, но так, чтобы слышал его только тот один.
Начальник разведывательного управления осушил бокал вина. Потом поведал, что ночью из центра города исчез известный памятник конному всаднику. Эту новость он сообщал банкиру. Говорил, что из-за густого тумана сотрудники сторожевой службы полиции ничего подозрительного не заметили.
Банкир тут принял позу человека, изумленного до глубины души: хоть убей, он не поверит, что таких размеров памятник можно незаметно для чужих глаз открыто пронести по земле. Намекал даже на участие вертолета в этом деле. Все время задавал вопросы, не давая Даниэлу возможности поучаствовать в разговоре.
Пока продолжались споры вокруг пропавшего памятника, Васак вернулся, сообщил Даниэлу, что помощник передал ему просьбу президента спуститься на первый этаж и, поскольку он хорошо владеет французским, встретить прибывающих из Парижа гостей. Едва он отошел от стола, официантка убрала прибор. Даниэл понял, что сына с ним разлучили: в этом было что-то неправильное, коробящее.
Уже подали фаршированного зайца; официантка сообщила женщинам, что через сорок минут подадут рыбу — ишхан, и добавила, что трехэтажный торт разрежут, когда появится президент, чего все ждут с таким нетерпением.
Начальник разведывательного управления без конца спрашивал, а где же Васак, может, он чего-то испугался и ушел домой? Он приводил Даниэла в недоумение, периодически задавая один и тот же вопрос, на который Даниэл ему уже ответил, что по просьбе президента тот отправился встречать гостей-иностранцев. Начальник разведывательного управления доел последние пару ложек мороженого и вдруг громко рассмеялся. Однако отрезвляющим был для Даниэла не его хохот, не недоверчивое выражение его лица и даже не его намеки, что парень чего-то испугался, а то, о чем он догадался чуть позже — его сразу отрезвили глаза цвета зеленого чая.
При том что его сын, даже не пикнув, умел преодолевать гораздо более трудные ситуации. Даниэлу казалось неимоверным, что Васак мог чего-то испугаться, пойти домой, не дождавшись и рассвета.
Два года тому назад, по нелепой случайности, тот в одночасье потерял свою подругу, с которой они в предстоящие праздники должны были пожениться. У нее была высокая температура, без предварительной пробы реакции организма на антибиотики ей всадили пенициллин.
Он пил не только все сорок дней, а с середины лета и до глубокой осени — ровно девяносто дней. Заперся в одиночестве на даче, недалеко от города: братья отца предполагали, что в уединении он сведет счеты с жизнью. Однако продержался до возвращения Даниэла из путешествия. Отец пришел к Васаку, когда вода в ведрах, в детском надувном бассейне уже затянулась первым льдом.
Немного погодя Даниэл спустился вниз, вроде бы в находящийся на первом этаже туалет. Он поприветствовал стоявшего за округлой колонной безмолвного директора. Прошелся, заглянул в несколько открытых дверей, из-за которых несло мокрой штукатуркой. С сотовыми телефонами в руках в туалет группами заходили девицы, там постоянно жужжали электросушилки. Зашел он и в биллиардную. В холле внимание Даниэла привлекли черные как сажа рыбки, дефилирующие во вмурованном в стену аквариуме с выпуклыми стеклами. Женщина в халате цвета синьки, которая ухаживала за ними, сказала, что, когда увидела рыб в первый раз, из-за их глянцевой черноты и скользящего круговращения ей показалось, будто в воде плавают большие ласточки, а на самом деле это были пирании. И только позже она свыклась с их образом жизни — в день они съедали по одному говяжьему сердцу. Даниэл зашел и в кабинет охраны, звонил телефон, возвращаясь, он продолжал слышать звук непрекращающегося звонка. Швейцар открыл выходную дверь, стояла такая темнота, что невозможно было бы отличить белого голубя от черного. Чтобы убедиться, что никого нет, он немного постоял, закурил. Вернулся гардеробщик, он, казалось, не понимал Даниэла, не хотел отвечать на вопрос “Где Васак?”, отказывался сказать хотя бы, забрал ли парень при выходе свое пальто. Под столом раздалось шипение, угасло, будто на огонь пролилась вода. Гардеробщик объяснил, что случайно наступил на лежавшую около электроплиты кошку. Затем припомнил передачу по телевидению, узнал Даниэла, сказал, что взволнован неожиданной встречей с таким знаменитым путешественником. Даниэл заметил: тот был высокого роста, а стол — низкий, локтями он опирался о стол.
Даниэл рассказывал о своих путевых историях гардеробщику, уборщице с красными, как петушиный гребешок, перчатками, электрику, а еще появившейся рядом с ним женщине в халате цвета синьки, что время от времени отделялась от группы, припадая на одну ногу, торопливо бежала, останавливалась на наискосок делящих выложенный плитками коридор червячных извивах цвета охры.
Они сообщили Даниэлу, что контролера автостоянки по серьезной причине срочно вызвали домой. Гардеробщик говорил ему, что охрана машин участников
пира — важное дело, президент распорядился, чтобы парень временно заменил контролера. По поводу того, как поступили с Васаком, Даниэл в их присутствии, понятно, недовольства не выказал.
По ступенькам стремительным бегом спускалась охотничья собака одного из гостей. В дверях появилась официантка, в тот же миг послышался похожий на звон взвизг кошки, которую обнаружила и тут же оглоушила собака. Тело кошки вздрагивало в конвульсиях, три-четыре усика на ее мордочке тоже были охвачены дрожью. Ошарашенная официантка оправдывалась перед директором за то, что выронила поднос с шашлыком, объясняя, что ей почудилось, будто это не кошка, а человек завизжал под ухом что было мочи. Разыскивая упавшую с одной ноги туфлю, она плакала, судорожно всхлипывая.
Он поднялся на второй этаж, долго разговаривал с помощником президента, хотел сказать, чтобы Васака немедленно вернули, что за методы применяются к парню в наказание за его дерзости. Но тут оперный певец в красном костюме поднялся и, приветствуя президента,заорал какую-то арию на итальянском. Даниэл поймал себя на мысли, что одной смелости маловато для того, чтобы укорять помощника по поводу Васака. Он возвратился на свое место, оперный певец сразу умолк. Оказалось, что ему подали знак начинать петь по ошибке — входившего в заднюю потайную дверь неизвестного человека спутали с президентом.
Садясь, Даниэл услышал, что ту самую статую всадника после того, как рассеялся туман, обнаружили в каком-то ущелье. Выяснилось, что там была конспиративная литейная мастерская. “Однако вместе с этой удачей возникла и большая проблема, — сообщал начальник разведывательного управления. — После того как нашли, обнаружили, что гениталии у коня отсутствуют, — говорит. — Хотя вред памятнику вроде бы не такой уж большой, однако скульптор, которому палец в рот не клади, утверждает обратное, наотрез отказывается установить на постаменте коня без них. Грозится обратиться в суд или международные организации по защите авторских прав”. Начальник разведывательного управления говорил, что сейчас роты прочесывают все ущелье в радиусе нескольких километров, может, похитители еще не успели расплавить похищенное. А понимающие в этом деле люди продолжают вести переговоры со скульптором, чтобы тот согласился до рассвета, пока не началось движение, пусть хоть и в таком виде, поставить статую на место.
Все это он рассказывал академику, но в разговор вступил и Даниэл. Его весьма заинтересовало, что это за понимающие люди, которые без устали ведут переговоры со скульптором, убеждая его позволить установить на постамент кобылу вместо коня. Однако начальник разведывательного управления не успел дать объяснения Даниэлу: поправляя белые волосы да усы, он с улыбкой на лице принимал позы перед поляроидом объявившегося возле стола фотографа. И что-то шептал на ухо жене, касаясь языком мочки, а она, вроде как с размаху, шлепала его по руке.
Однако прежде, чем Даниэл смог возобновить разговор с начальником разведывательного управления, громкоговорители разом умолкли. Танцующие в центре зала застыли, под их тонкими нарядами были заметны столбы позвоночников. Снова вскочил оперный певец в красном костюме и тут же в голос заорал ту же арию с итальянскими словами — ему показалось, что, выключив музыку, ему дают понять, что наступила его очередь приветствовать приход президента. Однако несколько музыкантов вдалеке уже махали руками, чтобы он замолчал, — это не президент пришел, а сгорел предохранитель микрофонов.
После под стенкой, на низкой сцене Даниэл увидел стройную девушку-диктора, то появляющуюся, то исчезающую между музыкальными инструментами, выискивающую спутавшиеся электропровода; когда она наклонялась, становился заметен пружинящий кошачий выгиб спины, к шлицу на бедрах сходилась черная полоска трусиков.
Затем вдруг Даниэл стал интересоваться достигнутыми в области языкознания успехами сидящего по соседству ректора института. Чтобы понять важность его открытий, задавал много вопросов. Ректорская жена, на груди которой красовалась роза, сказала Даниэлу, что ее прислал один воевавший в окопах солдат, впоследствии случайно подорвавшийся на мине. Но тут же сочла необходимым дать пояснение, что он в действительности не погиб, а потерял кисть руки и один глаз, однако после выписки из больницы не захотел больше жить. И теперь, куда бы она ни шла, с розой не разлучается.
Даниэл поднял бокал и чокнулся, заставив стекло зазвенеть, ректор не пожелал присоединиться к ним, вдвоем выпили коньяку.
Постепенно стал внимать говорящему через микрофон классному руководителю президента: тот рассказывал о его школьных годах, примерном поведении, легендарных сочинениях.
Даниэл понял, что ситуация все та же: от коньяка, бесед, от разглядывания расплывающихся картин ничего не меняется, скомканную в ладони салфетку бросил на тарелку, поднялся. Он еще не отошел от стола, когда помощник президента подошел и обхватил его руки ладонями. Так обучают малого ребенка первым шагам; покачиваясь в ритм музыке, он направлялся к танцующим. Чуть позже Даниэл увидел, что танцует и сам.
На первом этаже, когда гардеробщик перекинул пальто через стол, послышалось сухое шуршание рвущейся газеты, он счел необходимым дать Даниэлу объяснение, коснулся локтем: то был шелест покрытого лаком бумажного мешка, куда он поместил кошку, чтобы утром на машине отвезти за город, похоронить. После того как вместо пальто повесил на крючок металлический номерок, сказал, что с минуты на минуту ждут президента, тогда и разрежут трехэтажный торт, и еще сообщил, что на торт ушло приблизительно восемьсот яиц.
Чуть позже Даниэл понял, что он под дождем — такой звук от ударов о жесть исходил от переполненных водосточных труб. Даниэл засунул руки в карманы брюк, направился к южному фасаду здания. Он поймал себя на мысли, что сын не испугался бы дождя: он ищет его. Зашагал между рядами машин. Из-за мощного ливня включился противоугонный сигнал одной из машин, замигал желтый свет. Даниэл остановился, так как ветер обо что-то сильно ударил, и только со второго раза, напряженно вглядываясь, он понял, что то был большой пластиковый мусорный бак. Вдали, позади высотного дома, занимался белый столб рассвета. Потом Даниэл был рядом с сыном — под дождем.
Перевод Эринэ Бабаханян
1 Сохак — соловей.
2 Дошаб — уваренный виноградный или тутовый сок.